Текст книги "День впереди, день позади"
Автор книги: Леонид Крохалев
Жанры:
Постапокалипсис
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Надя поднимается и, как во сне, идет за своей мелочью. В коридоре она достает из кармана пальто деньги, смотрит на них и чуть не плачет. И вдруг ее охватывает ужас. «Господи, сколько она сказала?! Рубль шестьдесят?! А у меня-то…» – Она краснеет и быстро сует руку в рукав пальто, стоит секунду без движения и поспешно выдергивает руку, вешает пальто на место. В кабинет она входит со сжатыми кулаками: в одном – семьдесят копеек, в другом – пять, на метро. Дядя и Люда сидят, опустив головы, но тут же вскидывают на нее глаза. Она садится на стул, поджав ноги, высыпает перед Людой мелочь.
– Больше нет… Я говорила…
Люда наклоняет голову и медленно, словно задумавшись, начинает сдвигать пальцем в пригоршню, прислоненную к столу, одну монету за другой. И все так же, не поднимая глаз, высыпает деньги в мешок.
Телефон на письменном столе звонит так неожиданно и громко, что Надя вздрагивает. Люда с любопытством вскидывает голову. Дядя быстро встает, оттолкнув ногами кресло, решительно берет трубку.
– Слушаю!.. A-а, это ты. Добрый день… – Он расслабляется, свободной рукой берется за гнутую спинку кресла, отодвигает его и садится, откинувшись, глядит в окно. – Да… Нет, вдвоем с дочкой… – Надя сжимается, будто на нее замахнулись. А дядя продолжает: – Какое?.. A-а, слышал, слышал. Мне кто-то говорил… Я? Никак… Да потому что меня это не интересует… Ну и что?.. В чем?.. Зря рассчитывал! Времена изменились, ты, надеюсь, это понимаешь?.. Никаких «но»… Думай так, как тебе удобней. Бывай!
Дядя кладет трубку и переходит к столику.
– Кто это? – спрашивает Люда.
Дядя пренебрежительно кривит губы.
– Так, старый знакомый… Из тех, кто не умеет ждать… Болван! – Дядя берет мешок, подкидывает его на ладони, будто взвешивая: – Ну-с, можно банковать? Прошу обозначить ставки! – Он смотрит на Надю. – А ты? Ах, да!.. – Он запускает руку в мешок и высыпает перед Надей горсть монет. – Выиграешь, отдашь! – И, не дожидаясь ответа, берется за перекрестие. Надя робко, словно поправляя монеты, отодвигает от себя деньги.
– Я…
Опять звонит телефон…
– Ч-черт! – с раздражением говорит дядя. Однако встает так же быстро, как и перед этим. Он берет трубку. Голос его спокоен, уверен, громок.
– Слушаю! – И тут же повторяет изменившимся тоном, быстрее: – Слушаю! Да-да! – И Надя видит, как напряглась его спина, а свободная рука, сжатая в кулак, ложится на поясницу. – Игорю Марковичу? Да-да, могу. Займусь в понедельник… Да-да, сразу же, как только приду на работу… Сколько?.. Хорошо-хорошо… Да-да, я все понял… Всего доброго…
Дядя стоит некоторое время, оперевшись на стол обеими руками, и глядит в окно, затем возвращается к журнальному столику, грузно садится в кресло, кладет на колени мешочек, но смотрит отрешенно, куда-то в себя. Очнувшись, он поднимает глаза на Надю и спрашивает так, словно думал только об этом:
– Ты, Наденька, как будто не в себе? Что-то случилось?
– Да нет, дядь Жора, у меня… – Она чуть запинается. – Все ладом…
Дядя секунду внимательно, будто впервые видя, смотрит на дочь, потом закусывает верхнюю губу так, что нижняя сильно оттопыривается, а подбородок морщится, высоко поднимает голову, прищуривает глаза; взгляд его туманится, он шумно вздыхает и повторяет протяжно:
– Лa-до-ом… Наше словечко… Сибирское…
– Не только! – говорит Люда. Но дядя вяло машет рукой:
– Сколько же я там не был? Двадцать?.. Или больше?.. Н-нда-а-с, летит время… Мчит! – Это «мчит» он цедил сквозь зубы. Проводит рукой по лицу, будто смывая что-то. – Ты ведь, Наденька, наверное, знаешь, я даже на похороны матери не смог поехать… Был, понимаешь, был занят так, что…
Надя быстро, будто перед ударом, нагибает голову, но тут же коротко, исподлобья взглядывает на него. Он ловит этот ее вороватый взгляд.
– Как там могилка, ты не в курсе?
– Это мама…
Надя поднимается так стремительно, будто внутри у нее распрямилась пружина. Стул чуть не падает, но она успевает схватить его за спинку.
– Пойду я… Пора… Меня подруга ждет…
Люда взглядывает на отца и говорит Наде почти с вызовом:
– Оставайся! Поиграем еще! Можно же в конце концов и просто так, без денег!
– Нет-нет! – Надя боком отступает к двери. И повторяет зачем-то: – Меня подруга ждет…
Дядя встает, двинув ногами кресло так же решительно, как к телефону, смотрит пронзительно прямо в глаза, лицо почти бесстрастно, лишь губы чуть-чуть тянет непонятная, то ли едкая, то ли скорбная, усмешка ли, улыбка ли…
– Надежда! Может, надо чего-то? Может, денег возьмешь? М-м?
Надя густо краснеет, трясет головой.
– Нет-нет! Что вы?! Ничего не нужно! – И добавляет едва слышно: – До свидания…
Дядя молча чуть склоняется вперед, то ли чтобы уловить шелест ее губ, то ли чтобы снова сесть в кресло – кажется, чтобы сесть…
Надя выскакивает из кабинета в коридор.
Вслед за ней выходит Люда. Надя уже в пальто. И Люда, натянуто улыбаясь, щелкает замком, распахивает дверь.
Быстро, почти бегом, Надя проходит по широкой площадке к лифту, нажимает кнопку вызова. Внизу звонко, раскатисто щелкает пастуший бич, и лифт, ровно гудя, идет вверх, к ней. Едва двери его распахиваются, она опрометью вбегает в кабину, нажимает кнопку хода и с маху тыкается в угол, спрятав лицо в ладони.
Темнеет. Ветер бросает в лицо колючий снег. И она ниже наклоняет голову, крепче прижимает к груди четвертушку черного хлеба, который только что купила в булочной на последний пятак. Она так с ним и ушла. И по дороге, в автобусе, не переставала корить себя за то, что не выложила его перед Людой вместе с остальной мелочью: пусть бы подавилась! И как было бы сладко еще сказать: «Бери, бери последний!..» Хорошо, что не было контролеров…
Скрипит под каблуками снег, и очень хочется откусить от четвертушки, но она терпит: в комнате, с Ленкой…
Вот и корпус. Желтеют заиндевевшие окна холла и еще несколько окон на разных этажах. В остальных темно. На втором тоже.
Надя не успевает придержать входную дверь, и она, спружинив, громко хлопает. Ну все, сейчас опять получит выговор от тети Клавы.
За вахтерским столом никого нет. И она перебирает несколько затертых писем и почтовых переводов в ячейке на свою букву, потом – на Ленкину, хотя и так ясно, что почты не было.
В коридоре на втором этаже так темно, что он еще больше похож на тоннель. Даже по запаху. На ощупь, по стенке, она пробирается к своей комнате. Вдруг сердце тоскливо сжимается: а если Ленки еще нет? Ключ у нее… Но сквозь щель в притворе пробивается свет: дома! Она толкает дверь и устало прислоняется к косяку. Ленка спала, но тут же вскакивает, точно из кровати ее выбрасывает катапульта.
– Наконец-то! – И, подлетев к Наде, сразу отщипывает от четвертушки корочку, жует.
– Подожди ты! – недовольно говорит Надя. – Давай хоть кипятку согреем.
– Мочи нету! – Ленка морщится. – Знакомство не состоялось. Поцеловала ручку двери и – привет родичам! А у тебя как?
Надя молчит, раздевается и достает из шкафа закопченный алюминиевый чайник. Лена тоже замолкает, наблюдает за ней.
Снова ощупью и все так же молчком они пробираются к кухонной двери и, едва распахивают ее, понимают: на плите варится картошка. От кастрюльки, освещенной снизу голубой астрой горящего газа, идет одуряюще вкусный дух. Лена стонет:
– Чья это?
– Не наша…
– Ладно, черт с ней! Хорошо, что хоть стоит, а то бы и чайник не смогли поставить. Спичек-то нет…
Лена включает на кухне свет, отрывает от мятой газеты клочок и, запалив его от горящей конфорки, зажигает другую, ставит чайник. Надя забирается на широкий подоконник прямо с ногами и, привалившись спиной к косяку, смотрит на редкие прямоугольники светящихся окон противоположного корпуса. Лена точно так же садится напротив, охватывает колени руками.
– Ну, рассказывай!
Надя долго молчит и смотрит в окно. Потом переводит взгляд на Лену.
– Ты же помнишь, как мы на первом курсе были, – говорит она. – Я же его тогда совсем-совсем другим представляла! Если бы не он, я бы теперь не знаю что. Я бы, наверно, сюда никогда не поехала. Он же был как маяк. Мама мне, когда я еще маленькая была, сколько про него рассказывала…
Она говорит все быстрей и быстрей. Говорит про мальчишку с синяками на коленях, про чебаков, про желтый чемодан, про бабу Грушу, про трехрублевку… Говорит и захлебывается словами…
– Не в том дело, что не покормили, совсем не в том! Это ерунда, это бог с ним! Но ты понимаешь что, понимаешь что?! Это же пропасть ведь! Пропасть, пропасть! В нее лететь и лететь – и до дна не достанешь! А я не видела, до сих пор не видела! Ничего-шеньки не видела! И только сегодня, боже мой!.. Ты, говорит, ниточка, и тут же – другой!..
Она трясет головой, и волосы веером летают вокруг лица. На щеках блестят слезы. Лена смотрит на нее во все глаза и вдруг кричит:
– Перестань, перестань, перестань! Слышишь?! Перестань! Хватит! Перестань! Да перестань же, я тебя прошу! А то я щас сама разревусь! – Она надувает губы, и в глазах у нее появляются слезы. Она наклоняет голову, потом вскидывает ее и смотрит на Надю так пронзительно, будто хочет заглянуть внутрь: – Ты прости меня, ладно?!
Надя изо всех сил старается выдержать этот Ленин взгляд, ко слезы застилают глаза, мешают, она вытирает их сразу обеими руками и шепчет:
– Ты-то тут при чем?
Слышно, как шипит газ в конфорках, побулькивает в кастрюле картошка и тихонько сипит, закипая, чайник.
Дверь вдруг резко растворяется, и в кухню входит тетя Клава. Она смотрит на них так, будто все про них знает, и качает головой.
– Ох, девки вы, девки! – говорит она. – Драть вас некому и мне некогда! – И сразу без перехода. – На первом этаже плита забарахлила. Мне еще наверх надо. А вы слейте с картошки воду да отнесите на мой стол. Посидите там на вахте, посмотрите, чтобы кто чужой не зашел.
Лена, пряча покрасневшие глаза, отворачивается к окну, бурчит:
– Мы, между прочим, не обязаны.
Тетя Клава незлобиво передразнивает ее:
– Между про-очим… А поесть-то, между прочим, хочешь, поди? Вот и делай, что велят. Да чайник-то свой захватите тоже, пригодится после картошки. А я щас спущусь к вам.
Она уходит, шаркая в темноте валенками, ворчит:
– Ведь звонила же днем электрикам…
Они спускаются на первый этаж с кастрюлей и чайником. Надя остается за столом, а Лена убегает в комнату за хлебом. Возвращаясь, она вырывает из подшивки газету и расстилает ее на столе, кладет хлеб, ставит кастрюльку с картошкой.
Возвращается тетя Клава, смотрит на газету и осуждающе качает головой, но ничего не говорит, а отодвигает в сторону их четвертушку, достает из тумбочки свою полубуханку.
– Режьте! А этот вам завтра пригодится.
Обжигаясь, перебрасывая картошку с руки на руку, они уплетают ее, горячую, с парком, и картошка эта кажется им самым вкусным из всего, что они пробовали за свою жизнь. Тетя Клава ест не торопясь и рассказывает им, что младший ее, Володька, девятиклассник, был два дня назад на дне рождения у знакомой девчонки; стояли на балконе, он хвалился, что пойдет служить в десантные войска, а эта лахудра возьми и брякни ему, мол, какой из тебя десантник, отсюда, со второго этажа, и то спрыгнуть не сможешь, он, не того слова, сиганул да ногу-то и сломал…
– Дура ненормальная! – говорит Ленка.
– Вот именно, что ненормальная, – подтверждает тетя Клава. – А мне, как назло, сегодня в сутки. Он там в гипсе, а я… Вся душа изболелась. Отец, он и есть отец, спит, а ему и воды подать некому. В больнице-то не остался…
Надя уже любит эту женщину, ей жаль ее, она предлагает:
– Теть Клав, а вы идите к нему! Мы за вас посидим!
Вахтерша качает головой.
– Нет, девочки… А вдруг проверка?
Она замолкает и горестно смотрит в узоры на морозном стекле.
Там, за этими узорами, темная, холодная ночь. И всем троим хочется, чтобы она побыстрее кончилась и наступило утро, а за ним – ясный день.
notes
1
Здесь: мочалка (сиб.).
2
Широколистое растение, кобылий щавель (сиб.).
3
Легкая повозка для быстрой езды.
4
Рыболовная снасть.
