Текст книги "День впереди, день позади"

Автор книги: Леонид Крохалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Снова сильно толкнуло. Иван Федорович закусил нижнюю губу: худо одному вот так-то…

Подождал, пока схлынет волна боли, пробормотал, как бы пробуя слова на вкус:

– Пропадет отгул… Жалко. Денек как по заказу…

И опять всплыла в памяти, который уж раз за эти дни, пятница. Балуин и Петька…

Щупленького, белобрысого паренька привел к нему в цех месяц назад его старый приятель, тоже токарь, но из ремонтного цеха – Иван Седельников. Когда поздоровались, Седельников, глядя на смущенного мальчишку, хлопнул ладонью по станине, сказал: «Ну вот, знакомься! И молись, чтобы Иван Федорович не отказал. А мы пойдем потолкуем…»

В сторонке без подготовки взмолился сам: такое, мол, тезка, дело, не откажи, возьми парня в основной механический, в свои руки, обучи, сделай человеком, в ПТУ отдавать неохота, разболтают там парня в момент, а ему теперь и опереться не на кого; сирота, родителей прошлым летом шаровой молнией на покосе убило, осталась только старшая сестра да вот он – дядя по матери; сестра замужняя, у самой двое, живет в маленькой деревушке, некуда там мальчишке податься, с грехом пополам восьмилетку в интернате закончил…

Иван Федорович, слушая Седельникова, смотрел на парнишку, как тот, осторожно нагнув голову, под станок заглядывает, и в душе его щемило, уже знал: отказать не сможет, хотя и сказал себе год назад, поздравляя своего Славку Скворцова с присвоением четвертого разряда, что все – этот последний… Спросил Ивана на всякий случай, а сам-то, мол, что же к себе не возьмешь? Седельников скривил щеку: «Уж на что бы лучше-то, да ты же знаешь… У нас все шиворот-навыворот!.. Начальство говорит: родственник, не положено. И хоть в глаз коли, хоть ухо режь!» Он сказал: «Ладно! Уговорил. Беру…»

Подошли к Балуину. Иван Федорович коротко объяснил ситуацию. Мастер будто только их и ждал, понимающе развел руками: о чем разговор, валяйте в отдел кадров…

И вот уж три недели Петька стоит за соседним станком, точит и нарезает болты. В первые дни Иван Федорович на него даже сердился: начинаешь что-то говорить, объяснять, он смотрит в сторону, в одну точку, и неясно: понимает ли? Спросишь: понятно? Пожмет плечами… Покажешь: ясно? Головой мотнет, подбородок в грудь, чуть зубы не брякают. А потом заработается. Плечи расправятся. И все так, как показывал. И Иван Федорович определил для себя: хоть и маленький, на вид тихонький, но смышленый, настырный даже – толк будет…

В груди опять сильно сжало. Иван Федорович застонал и лег на широкую скамейку, скрестил руки на животе, повернул поудобнее голову, чтобы солнце, прорываясь сквозь листья сливы, не попадало в глаза. И опять осторожно, насколько позволило, глубоко вздохнул. Воздух-то! Аромат-то! Живи да райдуся только. Пчелы гудят в цветках, возят в них хоботочками, не спеша взлетают с одного цветка, с достоинством на другой садятся. И нет им дела ни до чего на свете, нет другой радости, кроме одной, самой сильной, – труда… Он закрыл глаза. И прерываемые молотом в груди, опять закопошились те же мысли…

Балуин, новый их мастер, в основном механическом тоже без году неделя – третий месяц. И все это время никак не мог Иван Федорович найти к нему подход. С прежним Василием Платонычем было все просто: спросил – получил ответ. Но Василию Платонычу подарили самовар с гравированной надписью на боку: «Уважаемому ветерану от коллектива ОМЦ». А на его место пришел Боря Балуин, сорокапятилетний, верткий, непонятный… Да что уж там теперь!.. Теперь-то в общем целом как раз и понятный. Пятница эта все прояснила…

К концу дня он зашел в конторку к Балуину: надо было договориться об отгуле на понедельник – закончить дачные дела. В конторку он заглядывал теперь далеко не каждый день, не так как при Василии Платоныче. Чувствовал: Балуину эти его приходы не нравятся. Но пересиливал себя и все же заглядывал, на правах профорга. С Платонычем у них было заведено: он просматривает наряды и сам выписывает, что ему надо для подведения итогов. Сорок человек – не шутка… Балуин в первый раз, когда Иван Федорович, придя в конторку, хотел взять пачку исписанных нарядов, прикрыл ее ладонью: «Народный контроль? Это без надобности! Точность гарантирована». Иван Федорович сдержал обиду, объяснил: дело не в точности и не в контроле, а в соревновании. «Я дам окончательные цифры на отдельном листке!..» – «Да зачем же лишнюю работу делать? У тебя и так ее хватает… Я профорг, я и выпишу, что надо». Балуин руку с пачки убрал. И в другой раз уж не накладывал, а лишь мельком взглядывал и улыбался, опять писал… Ладно, пусть! – решил Иван Федорович. Но осадок в душе оставался. Что скрывать-то?! Каждый из сорока делает свою работу, какая ему по силам, своего не отдаст, и ты, мастер, только следи за тем, чтобы силы эти не тратились впустую. Конечно, не все силы равны: Меньшикова не сравнишь с Геной Карасевым – пьянь и есть пьянь. Но ты тогда спроси, если сам еще не понял…

В пятницу Балуин как раз писал. Иван Федорович присел, достал блокнотик: «Разреши, Борис?» – «Пожалуйста, Иван Федорович!.. Что вы разрешенья-то спрашиваете? Вы же профорг!..» Иван Федорович взглянул на него поверх очков: смотрит серьезно, вроде не шутит. Он углубился в строчки, привычно пробегал их глазами. И так же привычно отмечал: вот опять Коля Меньшиков неплохо поработал, вот Витя Семенов… А вот и его наряд: ось, муфта, вал, болты… Болты?.. Иван Федорович даже приблизил лист к глазам. Поднял голову. «Борис, что это ты тут мне понаписал?» – «Где? Что?» – Балуин оторвался от писанины. «А вот! Болты… Что за болты?» – «А! Эти! – Балуин посмотрел с каким-то веселым вызовом. – А куда их девать?» – «Как куда? – Иван Федорович опешил. – Да в наряд! Тому, кто делал! Я же их не точил! Это чьи же? Кто у нас ими занимался?..» – «Да Петька ж твой!» – «Петька?..» – Тут только до Ивана Федоровича дошло. Он опять посмотрел на Балуина поверх очков, будто увидел впервые. Наконец выговорил: «Ему и запиши!..» – «Ему еще рано! Вот когда сопли высохнут, тогда и запишем. А сейчас не положено, на тарифе сидит и норму пока не делает». – «Ну а мне-то они зачем?» Балуин добродушно улыбнулся: «Помешают разве?»

Ивану Федоровичу стало трудно дышать. Он встал, снял очки, аккуратно положил в футляр: «Ты эти штуки брось! Ты со мной… Ты против меня… – Он не находил слов. – Да ты молокосос еще, чтобы со мной так разговаривать!..»

Балуин тоже встал. Он по-прежнему улыбался. Хоть и не так весело, как минуту назад, но улыбка с губ не сходила. Немного побледнел. Но смотрел прямо, глаз не отводил. «Не кипятись, Иван Федорович! Зря ты так… Зря ты так думаешь… Я же как лучше хотел. Зачем, думаю, работе пропадать? Мало ли что… Парень сирота. А вы ему подкинете… Я и предупредить вас хотел. Да из головы вылетело. Скажи я сразу, как вы вошли, теперь так и не было бы…»

Иван Федорович смотрел на Балуина в упор. И ни единого путного слова не рождалось в голове. Добра хотел… Повернулся и пошел к выходу. И только уж за дверью вспомнил, зачем приходил. Снова приоткрыл дверь, наклонился за косяк: «Разреши мне взять отгул на понедельник». – «Пожалуйста! Какой разговор!» – Балуин раскинул руки в стороны…

Переодеваясь в чистое, Иван Федорович смотрел на полуголых ребят с мокрыми еще после душа, растрепанными волосами, слушал их голоса, шутки и все силился вспомнить: кто-то что-то уже говорил про Балуина в первые дни после его прихода… Рядом натягивал майку Меньшиков, тоже его выкормыш. «Коля, в каком то бишь цехе Балуин до нас работал?» – «В штрипсовом, кажись». – «Ну да, это да… Я знаю… А это… Ты не слышал, почему он оттуда ушел?» Коля пожал плечами: «Наверно, здесь простору поболе… Там-то что у прокатчиков – станков десять-пятнадцать». – «Ну а это… – Иван Федорович выбирал. – Как там у него? Ты не слышал? Чисто? Ребята вроде что-то говорили, да я пропустил…» Коля опять пожал плечами: «Черт его знат, Иван Федорович! Своими же глазами не видел. Говорят, кого-то он там обидел… А так, черт его знат…»

По дороге к проходной Иван Федорович перебирал в памяти бывших своих учеников, вспоминал, кто из них может быть в штрипсовом. Кажись, Петя Грачев… Встречаясь в трамвае, Петя все приглашал посмотреть новую квартиру, даже как-то дал адрес…

На заводской площади Иван Федорович остановился, надел очки, достал записную книжку, нашел Петин адрес. Жил Грачев в новом микрорайоне, в стороне от его дома, но Иван Федорович все равно поехал.

Открыла ему дверь Петина жена, Вера, сам он еще не вернулся с работы. Вера провела его в комнату, а сама убежала на кухню. Вскоре пришел Петя. Поболтали о том о сем, пока Вера собирала на стол, сели ужинать, и вид у него был, наверное, такой, что Вера решила, поди: мужикам лучше не мешать, и убежала к соседке. Тут Иван Федорович и спросил про Балуина: что, мол, за история там с ним у вас вышла? И Петя сказал: брал Балуин пятерки за выгодные работы. «И давали?!» – Иван Федорович даже задохнулся. «Еще как! – Петя нехорошо усмехнулся. – Даже конкуренция началась: кто на гривенник больше!.. Перегрызлись все как собаки!..» – «И ты давал?!» Петя опустил голову: «А куда денешься, Иван Федорович?.. Сюда ведь тоже надо! – Петя махнул за плечо кулаком с оттопыренным большим пальцем. Иван Федорович оторопело посмотрел в ту сторону, в коридор, ведущий с кухни в комнаты. – А у него там подпорка в заводоуправлении: не то тесть, не то брат жены…» – «Так он, что же, с шапкой по вам ходил?!» – «Если бы!.. Сами в конторку несли! Да еще оглядывались, как бы никто не помешал по душам разговаривать!..» С минуту тягостно молчали. Иван Федорович как наяву увидел строчки своего наряда, улыбку Балуина… У него защемило сердце. «Как же жить-то после этого?!» – горестно вырвалось. Петя глянул на него и опустил голову. Иван Федорович поднялся. Простились они с Петей Грачевым торопливо. Муторно было на душе всю дорогу к дому…

Позавчера, в субботу, он рассказал эту историю жене. Мария рассудила так: «Што уж ты, Ваня, так-то сильно переживаешь? В первый раз, што ли, с людским срамом сталкиваешься?» Он кивнул: «Не в первый… А все равно больно…»

Где-то совсем рядом защелкал соловей. Иван Федорович прислушался к его голосу с радостным каким-то удивлением. Щелчки были редкие, протяжные и такие насыщенные, будто кто-то в пустой еще комнате нового дома прислонил лучинку к оконному стеклу и – щелк! щелк! щелк! Внимая птице, он опять загляделся на розовые яблони у межи…

Дача, дача… Одна, поди-кось, такая постройка во всем саду и есть. А кому вот она?.. Он не решился даже про себя договорить – «достанется»… Ни сыновей, ни внуков… Задумал он построить ее еще в те времена, когда, выполняя госпитальный зарок, выписал на заводе участок. Со строительством не торопился. Поставил для начала навес, разбил рядки яблонек, смородины, крыжовника. И все откладывал сыспотиха деньжонки с зарплаты, ждал удобного случая, чтобы поставить домик, какой хотелось: чтобы и печка-лежаночка, и куть с занавеской, и передний угол с лавочкой и столом дощатым, и горенка – словом, родительский пятистенник в уменьшенном виде, в память о покойных отце с матерью и о той сибирской деревушке, где родился, рос и жил до войны. Такой, как виделся, и сделал домик пятнадцать лет назад, когда еще полноправно работал на заводе и каждое лето живал в подшефном колхозе. Там и купил недорогой домишко на снос. Перевез, срубил – с резными наличниками, узорчатыми коньком и карнизом, маленьким фигурным крылечком. Над двухскатной крышкой у печной трубы укрепил жестяного петуха, который поворачивался носом к ветру и тихонько свистел.

Васька Бабушин, глядя по-соседски на его хлопоты, шутил: «Рискуешь, Иван Федорович! Смотри-и!.. Заведется в твоем тереме красотка, а тебя и сторожем не поставит».

Мария ворчала: «Чего ради ломаешь себя? Здоровишко-то сиротское. Отдыхал бы, не выдумывал…» – «А вот пойду на пенсию и отдохну… С красоткой!» Смеялся. Знал: Марию хлебом не корми, дай поворчать, и привык, что она против всего, что может затруднить его здоровье…

Пришел Иван Федорович с войны с одной-единственной, но серьезной раной. В саду у той высотки пуля прошла заподлицо с сердцем, только толкнула его горячим боком. И то ли это повлияло, то ли еще что, но стал Иван Федорович носить в кармане нитроглицерин. И Мария всегда была настороже. «Иван, ты куда опять фуфайку начищаешь? В колхоз собрался? Не пущу!» – кричит, бывало, она, вырывая ватник из рук. Иван Федорович не выдерживал: «Вот блажная! Ты чего голосишь по мне, как по покойнику?! Помощь моя тут тебе не нужна! В магазин сходить у самой силы хватит. А там!.. – кивал на дверь. – Там другое дело! Ты подумай сама: кому хлеб-то убирать?! А я и трактором, и комбайном владею». Забирал ватник и уезжал…

«Петьку, что ли, усыновить?.. – подумал неожиданно Иван Федорович. Мысль эта показалась ему тревожной и привлекательной. Он приподнялся на локте. Представилось: вихрастый, белобрысый Петька смущенно глядит в сторону, в одну точку. – Как бы он, интересно, отнесся?»

Иван Федорович осторожно, чтобы не разбудить боль, встал, кое-как собрал инструмент, понес в домик. В маленьких сенцах, в углу, где была устроена инструменталка (так называл он полки, прикрепленные к стене петельками), бросил грабли и лопату на пол. Запер дверь, вышел.

Солнце било в спину. Высоченные тополя, росшие вдоль ограды, бросали тень в сад, за штакетник. Рябая от солнечных пятен тень манила. Но Иван Федорович упрямо отворачивался от нее, поглядывал в другую сторону, туда, где в зыбких струях колебались окончатые прямоугольники окраинных городских домов. Там, через какие-то три-четыре километра, – трамвайное кольцо. Больше хаживали!

Обогнув угол садовой ограды, за которым была автобусная остановка, он грузно сел на широкую лавку. Оглядел дорогу. Пусто. Автобусы к ним сюда ходят через раз… Прорычал трубовоз. Пролетел «газон» с тощими коровами в кузове. Протрещал «Запорожец» с большим кошелем на крыше.

Иван Федорович прислонил ладонь к груди: стучит и сильно стучит!.. Но какое-то зудящее нетерпение толкало его с места, будто шептало: не опоздай!..

Асфальт был положен недавно, шагать по нему было душно. Разогретый не по-весеннему жарким полуденным солнцем, не остужаемый ветром, он дегтярно бил в нос; резкий запах застревал в горле.

Иван Федорович свернул на обочину. И тут не лучше. Придорожная трава заляпана грязью: не зеленая, а серая, при каждом шаге взрывается фонтанами пыли.

Сзади заурчал мотор. Ивана Федоровича догонял ЗИЛ. Доски в кузове распирали борта, мотались концами по земле. «Что ж он без прицепа?!» – чуть не выговорил Иван Федорович вслух. Но руку все же поднял. Шофер в ответ махнул куда-то влево, и доски, сильно прогнувшись на выбоине, чиркнули по асфальту.

Иван Федорович еще раз с надеждой поглядел на шоссе. Длинная серая лента была пуста. Он отошел подальше от обочины, туда, где молодая трава зеленела сочно и не было пыли, постоял немного, держась за сердце, и двинулся дальше – к подрагивающему в мареве трамвайному кольцу. Изредка бормотал сквозь зубы:

– Ничего, Петро… Как-нибудь… Мы еще повоюем…

И все чаще засовывал руку под пиджак, гладил ладонью левый сосок, будто успокаивал капризного ребенка. Но боль в груди стала такой сильной, что он сначала присел, а потом прилег на правый бок, примяв желтые медали одуванчиков.

Бабочка опустилась на одуванчик перед глазами Ивана Федоровича, сложила белые крылышки, развела их в стороны и опять сложила. Он увидел на ее радужной головке две тонюсенькие черные палочки с шишечками на концах – точь-в-точь вязальные спицы.

Иван Федорович застонал. Бабочка испуганно вскинула крылышки, часто замахала ими, боком, заваливаясь, улетела.

Такого, пожалуй, еще не бывало. Случалось, прихватывало, сжимало, но пил лекарство, и расслаблялось, отпускало. А тут зажало в клещи и бьет, бьет так, что плывут перед глазами похожие на одуванчики кругляши…

– Эт-ту… нель-зя… эт-ту нель-зя… – Он стал подыматься. Распрямился с усилием. До асфальта было два десятка шагов. Ступил несколько раз, за ногу дернула проволока, кулем свалился в траву. В голове поплыл непрерывный гул. Он опять оперся на руки, подтянул к животу колени, встал на четвереньки, с трудом, будто на шею повесили двухпудовую гирю, медленно разогнулся, выпрямился в рост, пошатываясь, пошел к дороге. Напрягся, поднимая тело на щебеночную обочину. Под ногами хрустнула галька. И едва не упав вторично, Иван Федорович не шагнул, а косо выступил навстречу красной машине. Нос «Москвича» замер возле него, чуть не толкнув в пояс. Иван Федорович не удержался, оперся руками на горячий капот и ощутил масляный запах, такой знакомый по цеху. Он с трудом поднял голову, посмотрел на ветровое стекло. Увидел полного лысеющего мужчину. Водитель вцепился белыми пальцами в верх баранки, навалился на нее грудью. Огромные голубые глаза впились в Ивана Федоровича.

– Пе-тя… сы-но…

Локти его вдруг подогнулись, и он ударился щекой о капот, не почувствовав боли, стал медленно сползать по красному глянцу, стараясь удержаться сильно растопыренными пальцами.

Последнее, что ощутил Иван Федорович, было: чьи-то сильные руки подхватили его и бережно понесли куда-то.

Надевайте тапочки

Позже я понял: Ксеня, наша соседка снизу, с четвертого этажа, человек не такой уж простой, но от этого легче не стало…

Ксеня колотила по батарее отопления какой-то железякой, думаю, что молотком, и еще думаю, что лежал он у нее, наверное, под подушкой, не иначе, потому что грохот этот в ночной тиши возникал так внезапно, что я вздрагивал, и тут же слышал, как вскакивает Вера и с пронзительным «о-о-о!» летит к разбуженному грохотом Мишке.

Он плачет. Жена злится. Я подхожу к ним и, вспомнив о недавно вычитанной в книжке аутогенной тренировке, приказываю себе: «Спокойно… спокойно… спокойно…» Закрываю глаза, глубоко вдыхаю воздух, пытаюсь подавить раздражение, начинаю сонным голосом мурлыкать что-то заунывно протяжное, чтобы притворным спокойствием этим усыпить сына.

А Вера мчит на кухню, к аптечке, стучит пузырками, шуршит упаковкой таблеток.

«Какие мы все нервные, просто спасу нет!» – думаю я сначала про соседей, потом про жену, а потом и про работу – там, конечно, не стучат по батареям, но, когда заводишь с начальством речь о жилье, сердце после этого прыгает тоже очень долго.

Кое-как успокоив сына, я ложусь в постель, закидываю руки за голову и впиваюсь глазами в светлое пятно на потолке. Жду жену, чтобы сказать ей: сын не виноват, что на свете полно дураков. Собираюсь сказать ей это спокойно и, если понадобится, двумя-тремя емкими фразами втолковать: неразумно настроение семьи ставить в зависимость от внешних раздражителей; ведь что же получится – меня отчитает на работе начальник, а я приду и наору на них с Мишкой? Глупо… Но предугадываю Верину реакцию: пошлет к черту! Снова раздражаюсь. И опять призываю себя к спокойствию.

Вера возвращается с кухни, громко топая по полу голыми пятками. Шаги ее набатно ухают в ночной квартире. Я вдавливаюсь в постель, жду, что Ксения ответит на этот Веркин вызов и ночная дуэль не кончится до утра.

Одно время я не на шутку боялся, что Вера, как и Ксеня, будет класть под подушку молоток, и спрятал его от греха подальше. Но, славу богу, у жены хватило ума не копировать глупость. Зато не хватало на другое. Бросившись в постель, она втыкала локоть в подушку, приподымалась воинственно и мстительно отчитывала меня за мою мягкотелость, за мой рыбий характер, потому что его не хватает даже на то, чтобы поставить на место нахалку с нижнего этажа.

– О том, что ты добьешься когда-нибудь собственной квартиры, я уж и мечтать перестала! – доканывала меня жена.

Я злился, но, пропустив мимо ушей убийственную реплику о собственной квартире и кое-как сдерживаясь, пытался все-таки доказывать: нельзя опускаться!

– Это же больной человек, разве не ясно? – говорил я, надеясь, что обойдется без ссоры.

– Не я-яс-но! – передразнивала Вера и, качая головой, выдыхала: – Да ско-лько можно тер-петь?!

Тогда я приставлял к ее лбу, как пистолет, указательный палец, слегка отодвигал ее голову и говорил назидательно:

– Не ши-пи!

– Идиот! – звучно шлепала она по моей руке.

Устав от бесполезных слов, я замолкал. Постепенно остывала и Вера. Но всегда, уже засыпая, я слышал ее ворчание.

Впрочем, все это началось потом, когда мы прожили на этой квартире недели две-три. А сперва жилье нам очень понравилось. Обстановка приличная: мебель, холодильник, телевизор. Но главное – цена семьдесят рэ. По нынешним временам просто дешевка!

Хата – блеск! – решили мы.

Хозяйка, добродушная женщина, передавая ключи, заверила, что нам тут будет удобно, что никто, пока они с мужем за границей, не побеспокоит нас, что соседи – милые люди, да это и неважно, жить не с ними.

И мы стали обживать нашу пятую за последние три года квартиру. Через некоторое время Вере показалось, что мебель стоит не так, она набросала на листочке другой вариант. План тут же осуществили, Мишкину кроватку поставили в маленькой комнатке, там же разместили ящик с игрушками, коробки с книгами. Супружеское ложе устроили на тахте в большой комнате, напротив решили поместить телевизор. Ради этого не поленились передвинуть сервант и шифоньер. Я при этом был коренником, Мишка – пристяжной, а Вера, конечно, кучером. Делали все с шумом, смехом. Нам было приятно «вить гнездышко».

Тут-то и прозвучало первое предупреждение. Стучали так, что наша батарея издавала частые высокие ноты, характерные для чугуна, когда по нему колошматят не жалеючи.

– Это еще что за музыка? – спросила Вера.

– Туш! В честь нашего новоселья, – усмехнулся я. – А в общем-то действительно… Не слишком ли мы разошлись? Дай-ка лимонную корку.

– Зачем? Пойдешь к соседям чай пить? И заодно объяснишь им, что, пока мы переставляем мебель, можно было потерпеть?

– Не угадала. Подложу под ножки шкафа…

Повозмущавшись, да и то скорее для порядка, мы в тот раз решили: мало ли, может, наша резвость помешала кому-то спать, а ему рано на работу… С помощью лимонных корок более-менее бесшумно передвинули мебель на облюбованные места, и остаток вечера прошел мирно. А потом были праздники, и мы на несколько дней уехали. Вернулись, совсем позабыв о том случае.

Вскоре была получка. Я, помню, купил кое-каких продуктов. Сыну подарил маленький синий стульчик. Все были довольны. Вера возилась на кухне. Я читал газету. Мишка пытался прыгнуть со стульчика на пол. Я придержал стул, а Мишка, надувая щеки и шатаясь, влез на сиденье. «Давай, давай!» – подбодрил я. Мишка вцепился ручонкой в спинку стула, осторожно опустил на пол сперва одну ногу, потом победно шлепнул рядом другую – вроде бы прыгнул. И от радости завизжал. Мне стало смешно, я решил помочь ему прыгнуть по-настоящему, подал руки – он смело ухнул обеими ногами. Снова взобрался на стул и снова прыгнул, потом еще и еще…

– Бу-бу-бух! – взорвалась батарея.

Мишка насторожился, подошел к радиатору и приложил ухо. И снова с радостным воплем кинулся к стульчику. Я отказался продолжать игру.

– Они что, с ума посходили?! Ну, я им щас! – Вера кинулась к двери, я едва успел схватить ее за руку.

– Не дергайся! Нам здесь еще жить и жить!

– Жить?! В этой барабанной мастерской?! Да ты чокнутый какой-то! Что ж мы так и будем терпеть этот грохот? Будем терпеть, да? Они будут колотить, а мы подопрем головку кулачком, будем слушать и наслаждаться? Ты к этому меня призываешь?

– Перестань. Там тоже люди… А Мишка прыгал…

– Подумаешь! Сходи к ним сейчас же! Иначе они отравят нам всю жизнь!

– Да что ходить?! Что ходить?! Неужели они сами не понимают, что слышим их не только мы, а все, весь подъезд?

– Не разрешаешь мне, иди сам! – напирала жена. – Это будет даже лучше, весомее!

Я покачал головой. Мне тогда казалось, что это просто недоразумение, стечение обстоятельств, не больше.

Однако трезвон стал раздаваться по любому, самому пустячному поводу. Неосторожно двинули табуретку – бах! Мишка машину прокатил – тоже бах!

Вера требовала возмездия. И воздать его должен был я – глава семьи. А я терпеть не могу объяснений! Даже с Верой. Когда она начинает на высоких нотах говорить со мной о чем-то, на мой взгляд, невозможном, я долго не знаю, что ей ответить, как убедить. Только мотаю головой и молчу. Нужные слова приходят мне на ум, как в поговорке, опосля. Тут же надо было разговаривать с совершенно незнакомыми людьми. Бог ты мой, разговаривать… Легко сказать!..

Находчивостью я никогда не отличался. Это моя вечная мука. Я всегда завидовал тем, кто с ходу с первым встречным-поперечным начинает болтать, ну о таких уж, кажется, пустяках, что дальше некуда. И ничего – острит, смеется. И встречный-поперечный тоже смеется. Как все просто!.. А у меня… Да вот скажите, бывает с вами такое: вот незнакомый человек, с ним надо говорить ну хоть о чем-нибудь, ну хоть минуту, вы лихорадочно роетесь в голове, а там – пусто, и даже нет, не пусто, а просто все кажется таким незначительным, не стоящим слов… (ну ведь не «как дела?» же спрашивать!..), и вы молчите; тишина, хоть провались; а голова тяжелеет и тяжелеет… Не бывает? А у меня, к несчастью, так всегда – до сих пор…

Я не пошел к соседям. Я поставил «глушители» на табуретки и стулья – прибил к ножкам войлок. Заставил жену купить тапочки на мягкой подошве. Звук у телевизора мы некоторое время включали так, что приходилось к уху приставлять ладонь. Но как «убавить звук» у Мишки? Как? Он, поросенок, мог бы, конечно, вести себя и потише, да поди втолкуй это человеку, которому едва-едва стукнуло полтора. Я пытался одергивать его. Но Вера заявила:

– Не смей мешать ребенку резвиться! Ему необходимо расходовать энергию! А для этого нужны свобода и пространство! Пусть делает, что хочет! И вообще! Не хватало еще, чтобы он вырос тюфтей вроде тебя!

Что я мог возразить на это? Махнул рукой и сказал:

– Играй, Мишка!

Познакомились мы с соседом неожиданно. Если не ошибаюсь, месяца через два после новоселья. Да, точно, через два. Был мой день рождения. Пригласили гостей. Как-никак круглая дата – тридцать пять. Все было очень мило: пили, ели, танцевали.

Шум, гам я не сдерживал. Идет он к черту! Я был смел. И сосед это, видимо, чувствовал – сидел тихо.

В одиннадцатом часу длинный-предлинный звонок. Бегу открывать.

Передо мной – коротышка лет пятидесяти в наглухо застегнутом байковом халате. Руки крепко сцеплены под грудью. Ноги – без чулок, но в толстых шерстяных носках домашней вязки – сунуты в потертые зеленые тапочки. Головка маленькая, лицо круглое – без морщин, даже на лбу; гладкие, без единой сединки волосы стянуты на затылке, ушки торчат, нос остренький, губы – в ниточку, а буравчики глазок так и вонзились в меня.

– Вы што?! Вы што это, а? Извести нас вздумали?!

«Вот он, ворог!» – пронеслось у меня в голове. А коротышка сыпала:

– Шукатурка!.. Шукатурка с потолка валится! А им хоть бы что! У меня там!.. А они!.. Не-ет, это вам так просто не пройдет! Я вам это так… не разреш-шу! В домоуправление пойду!

Я растерялся.

– Но… все в рамках… нет одиннадцати…

– В ра-амках?! В рамках, говорите?! И как у тебя, бесстыжего!.. – Она не договорила, покачала головой: – А еще анти-лиге-ент! При га-алстучке!

Хорошо, что не было на мне шляпы. Но «галстучек» задел все же крепко.

– Извините! – сказал я. – У меня день рождения! – И захлопнул дверь.

Было слышно, как она, спускаясь по лестнице, что-то кричит, но что – я не разобрал. Стоял и тупо смотрел на дверь. И почему-то обида и стыд одинаково сильно теснили грудь. Меня увели в комнату, пробовали успокоить. Но ее слова «а еще антилигент!» засели во мне, как гвоздь в стенке.

– «Антилиге-ент»! «Антилиге-ент»! – передразнил я. – Да какое она имеет право?! Что она вообще в этом понимает?.. «Антили-ге-ент»… Хм, значения даже не знает!

– Перестань! – сказала жена.

– Брось! – поддержал Веру мой друг Володя. – Ну прибежала и прибежала. Бог с ней! Давай-ка лучше вот…

– Как это брось? Да ты понимаешь?.. Она не знает даже, а говорит!

– Ну что она тебе далась?! Ведь ты-то знаешь!

– Я? А ты?

– Здрасьте! Приехали! Да кто же этого не знает?!

– Ну-ну! Объясни! Я послушаю…

Вмешались другие гости, начали наперебой втолковывать мне значение слова «интеллигент». Но все их толкования я отметал напрочь. Они казались мне неполны, скудны. Я полез в книжный шкаф за словарем, чтобы доказать им всем, что они «мелко плавают». Шарил на полках, но словарь куда-то запропастился. Я стал звонить знакомым. Гости начали расходиться без предупреждения. Жена обозвала меня невежей. Я с досадой махнул рукой – отвяжись! Наконец дозвонился до соседа по рабочему кабинету, у которого, я знал, есть большая энциклопедия. Он прервал меня на полуслове.

– Старче! – сказал он. – Ты совсем охамел! Трезвонишь в полночь, поднимаешь людей с постели, чтобы спрашивать такие глупости!

– Глупости?! Это не я, а ты…

«Пи-пи-пи», – послышалось в трубке.

– Ну что? Выяснил свою сущность? – язвительно спросила Вера, разбирая постель. Я не ответил, ушел на кухню.

– Где словарь?! – крикнул я ей оттуда. – Ты разбирала книги. Куда девала?

Вера появилась на кухне в ночной сорочке и продекламировала:

– Хва-тит!.. Ин-те-лли-гент! Ложись спать спокойно! Мишке дай поспать, если мне не даешь!

– Где словарь? – снова спросил я.

Жена махнула рукой и ушла в комнату.

Я согрел чайник. Чуточку успокоился. И на цыпочках пошел шарить по квартире, искать словарь. Нашел его в Мишкиной комнате, в нераспакованном ящике, возвратился на кухню.

– Так-так-так, – нетерпеливо бормотал я, вороша страницы, – инжир… инструкция… инсульт… не то! Вот! Человек, принадлежащий к интеллигенции… Не густо! Та-а-ак… – Строчки расплывались. Я торопился. – Ну-ка, ну-ка… Ага! Социальная прослойка, состоящая из работников умственного труда… допустим! обладающих образованием… нет спору! и специальными знаниями в различных областях науки, техники и культуры… Н-нда-а… – Это было все. Я потер лоб. Задумался. «Специальными знаниями в различных областях…» Во всех сразу, что ли? Ну, нет, это невозможно… Значит, в каких-то? В каких? Какие знания делают человека интеллигентом? Литература, музыка? Но знания ли это? Скорее это то, что дает какое-то знание… А что еще? История, философия, эстетика, этика… Стоп, стоп! Да тебе-то, технарю, кто эти знания мог дать? Школа? С ее литературными «типами» от сих до сих? Смешно! Стоит только вспомнить литераторшу Фаину Игоревну: «Ребята, кто раскроет образ Фамусова?» И раскрывали, еще как раскрывали: такой, сякой! Садись, «пять». А кто такой Грибоедов? Что думал, к чему стремился? До сих пор тайна! И вряд ли хватит времени, терпения и желания ее раскрыть… А по истории параллельно с «Горем от ума» проходили, пробегали Германию, Англию… Пение, рисование? Тоска! О Чайковском, Мусоргском, Бородине до сих пор никакого представления, кроме отдаленного. Так… Что-то слышал потом. А что знаешь? Имена, имена… Ни-че-го, кроме них! Ни-че-го! Принесла хоть раз проигрыватель на урок ваша певичка? Черта с два! Дальше, дальше… Институт? Там уж не до истории, не не до философии, не говоря уж об эстетике… Успеть бы спец-предметы вызубрить, суметь бы экзамен не завалить! Вот и все специальные знания в различных областях… А ведь делают! Настоящие-то знания… Должны бы делать…