Текст книги " Веление долга"

Автор книги: Леонид Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Я сражаюсь за свою Родину, – говорил Алим Байсултанов из Кабардино-Балкарской АССР. – Раньше у моего народа не было Родины. Он обрел ее только в октябре 1917 года. Фашистам не нравится, что мы живем свободно и счастливо. Они хотят все народы мира поставить на колени, сделать их рабами. Но не бывать этому. Я, Алим Байсултанов, свободный советский человек, не знаю и не хочу знать кабалы.

Герой Советского Союза Алим Байсултанов не дожил до славного Дня Победы. Он пал смертью храбрых в боях за нашу социалистическую Родину.

Я был в госпитале, в глубоком тылу, когда услышал о гибели Алеши Лазукина. Несколько позже мне стали известны подробности его последнего боя.

Группе летчиков, в которую входил и он, приказали [40] «прочесать» с бреющего полета узкую полосу переднего края противника. В выполнении таких операций у нас был уже немалый опыт. Мне, например, более ста пятидесяти раз приходилось штурмовать вражескую пехоту, артиллерию и корабли.

На этот раз группу повел Цоколаев. На подходе к линии фронта летчики увидели восемнадцать «юнкерсов». Они шли бомбить наш передний край.

Чтобы разбить строй, Алексей Лазукин ринулся в гущу вражеских бомбардировщиков и с самой короткой дистанции открыл огонь. Один из фашистских самолетов вспыхнул и стал падать, разваливаясь в воздухе. Почти одновременно загорелись и пошли вниз три других «юнкерса». Их сбили Цоколаев, Байсултанов, Дмитриев, Герасименко и Орлов. Уцелевшие фашисты, спасаясь от преследования, повернули обратно.

Расправившись с вражескими бомбардировщиками, наши летчики снизились и с минимальной высоты начали «прочесывать» из пулеметов окопы гитлеровцев. Бешено заработали неприятельские зенитные орудия и пулеметы. Самолет Цоколаева получил пятнадцать пробоин. Но больше всех пострадал Лазукин. Осколком разорвавшегося в кабине снаряда он был смертельно ранен в грудь. Ему перебило правую руку. Обливаясь кровью, Лазукин не выпустил из рук штурвала и сумел довести самолет до своего аэродрома. Собрав в себе остаток сил, он тихо сказал подбежавшим к самолету товарищам:

– Передайте командиру… задание выполнено.

* * *

…В один из трудных боевых дней я почувствовал, что ноги перестают меня слушаться, словно к ним привязаны железные гири. Обгоревшие во время несчастного случая на границе, они теперь снова стали донимать меня все усиливающимися резкими болями.

Я и раньше нередко, особенно в полетах, чувствовал, что с ногами у меня неладно, но крепился, старался не думать об этом. Да и на земле, после полета, [41] они почему-то особенно мерзли. Некоторые летчики даже удивлялись, что я раньше всех, при первых заморозках, надел меховые унты.

Как– то я пришел на аэродром с палкой. Это заметил врач.

– Что с вами, Белоусов? – спросил он.

Мне надо было вскоре лететь на прикрытие трассы, и я, боясь, что врач меня задержит, ответил:

– Так, пустяки. Оступился, когда выбирался из кабилы.

Врач хотел все же осмотреть ноги, но я отговорился: «Некогда», – и пообещал, что после полета обязательно к нему зайду. Но после того полета не зашел: на следующий день опять предстоял вылет. Правда, вечером, оставшись один в комнате, я сам внимательно осмотрел ноги; и меня смутила не столько боль, сколько их нечувствительность к теплу, хотя правую ногу я чуть ли не всунул в растопленную печурку. После этого попробовал лечиться в полевом госпитале. Вроде стало лучше, и я продолжал летать, старался забыть о боли, шутил с врачом.

Я считал, что мой недуг ничтожен по сравнению со страданиями жителей осажденного Ленинграда, особенно женщин и детей, эвакуацию которых из кольца блокады прикрывал наш полк.

Однако теперь, когда ноги стали для меня словно чужими, я уже встревожился не на шутку. Никому ничего не сказав, пошел на командный пункт, отдал необходимые распоряжения начальнику штаба (в то время я командовал полком) и лег отдохнуть в надежде, что сон восстановит силы и вернет прежнюю бодрость. Но это не помогло. День ото дня становилось все хуже. И вскоре наступила развязка… [42]

Я должен летать!

Возвратившись с боевого задания, я зарулил самолет на стоянку, отстегнул ремни – хотел выйти поразмяться, но не тут-то было. Я не сумел даже подняться с сиденья, словно прирос к нему. «Парашют мешает», – решил я, успокаивая себя. Освободился от парашюта. Но и тогда мне не удалось встать.

Сразу же припомнился недавний разговор с врачом Доленковым. Заметив однажды, что я хромаю, он поинтересовался, в чем дело, и категорически потребовал, чтобы я зашел в санчасть. Как ни отнекивался я, а пришлось подчиниться.

– Вот что, командир, – сказал Доленков, осмотрев мои бледные, будто бескровные, ноги. – Боязно говорить, а молчать еще страшнее: надо немедленно уезжать в тыл и лечиться.

– Хорошо, уеду, – ответил я, – а пока вы молчите. Полковнику Романенко я сам доложу.

Но, оказывается, за мной уже давно наблюдал полковой врач Грабчак. Ему казалось подозрительным, что я с каждым днем все меньше ходил по аэродрому, стал чаще пользоваться автомашиной. Вот и теперь, заметив мои безуспешные попытки вылезти из кабины, он первым подбежал к самолету и помог мне сойти на землю. [43]

Теперь скрывать болезнь стало бесполезно.

Вечером собрался консилиум врачей. «В глубокий тыл», – единогласно решили они. Но я не соглашался с ними: не хотелось покидать фронт.

Ночью прилетел командир дивизии полковник Романенко. Врач уже обо всем успел сообщить ему по телефону.

Романенко, хотя и считался с моим желанием продолжать боевую работу, мягко, но настойчиво сказал:

– Надо ехать, Леонид. Ты со своими орлами славно повоевал. Скажу по секрету: скоро полк станет гвардейским. А сейчас для тебя главное – вылечиться. Ведь ты сам как-то говорил, что ноги твои испытали столько, сколько шасси старого самолета: они и горели, и мороз их прихватывал – пора дать им хороший ремонт.

Заканчивая разговор, полковник уже тоном приказа произнес:

– В путь, Белоусов! Так надо!…

– Но все-таки я вернусь, – ответил я командиру.

– Я тоже в этом не сомневаюсь, – согласился полковник и, помолчав, добавил: – Только будь и в тылу таким же мужественным, каким был на фронте.

…Через несколько дней я оказался в тыловом госпитале в Алма-Ате. Спонтанная гангрена обострилась. Даже морфий не мог избавить от нестерпимой непрерывной боли. На правой ноге разрасталась язва.

Профессор Сызганов – один из многих советских людей, помогавших мне бороться за жизнь, – сказал, когда мы остались наедине: без ампутации не обойтись. Согласиться на это было свыше моих сил: ведь лишиться ноги – значит навсегда расстаться с авиацией. А я не имел права оставлять штурвал, пока в небе моей Родины кружились фашистские самолеты.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я достал из-под подушки и снова перечитал единственное письмо от своей тринадцатилетней дочки, которое получил, еще будучи на Ханко, и теперь повсюду возил с собой.

«Миленький папочка, – писала Надя, – обо мне не беспокойся. Думай о себе и своем здоровье. Бей фашистов, чтобы перья от них сыпались. Пусть знают, [44] какие в Советском Союзе летчики, танкисты и вообще весь наш народ…»

И странное дело. Письмо, которое я перечитывал, наверное, уже в сотый раз, вновь ободрило меня. Я заметил, что фразы «думай… о своем здоровье» и «бей фашистов» стоят рядом. Значит, и в жизни может быть только один выход: чтобы вернуться в строй боевых летчиков, надо вылечиться, встать на ноги.

– На ноги, – повторил я вслух.

Зловещая дума опять, словно нож, вонзилась в сердце: «Как же на ноги, если одну из них завтра ампутируют?»

Вечером ко мне снова пришел профессор. Присел рядом на край кровати и просто сказал:

– Если вас, Белоусов, не оперировать, хуже будет: может кончиться даже смертью.

Перед этим я говорил Сызганову, что не раз видел на фронте смерть и не боюсь ее. Поэтому теперь я просто промолчал.

– Так, что же, вы и в самом деле жизнь не любите? – все так же спокойно спросил профессор.

– Люблю. Очень люблю, – ответил я совершенно серьезно.

– Тогда почему же вы не соглашаетесь на операцию?

– Делайте, только немедленно, завтра же!

В горле пересохло. Я не слышал своих последних слов.

Ночь прошла без сна. Я мучительно думал о будущем. Представлял себя с деревяшкой вместо ноги, на костылях… Под утро вспомнил, что на Черноморском флоте есть один летчик, который летает без одной ноги. Значит, и безногому воевать можно. На душе полегчало. И я мысленно ответил дочке на ее письмо: да, милая, ты права – советских воинов ничем не сломишь, ничем! Враги еще не раз почувствуют силу моих ударов.

Операцию перенес хорошо. Быстро пошел на поправку. И вот, когда уже подходил день выписки из госпиталя, на меня обрушилось еще более страшное несчастье. На левой ноге, чуть ниже колена, появилась [45] и быстро разрасталась новая язва. С каждым днем она становилась все больше. Снова разговор с Сызгановым – о самом тяжелом. Как говорят на войне, обстановка стала предельно ясной, и я согласился на вторую операцию, поставив лишь одно условие:

– Постарайтесь ампутировать ногу ниже колена. Мне нужно, понимаете, совершенно необходимо, чтобы хоть одна нога могла сгибаться.

Профессор, конечно, не знал, да и не мог, по-моему, в то время даже предполагать, почему я настойчиво прошу его выполнить операцию так, чтобы после нее нога могла сгибаться. И он ответил:

– Не волнуйтесь, нога после этой операции, безусловно, будет сгибаться в колене.

Пришел назначенный час, и меня, молчаливого и притихшего, опять повезли в операционную.

Потрясение было настолько сильным, что даже наркоз не сразу подействовал. Но вот я забылся и словно провалился в бездну. Долго ли длилась операция, не знаю. Очнулся я уже в палате. Попросил откинуть одеяло. Взглянул и резко рванул одеяло назад, накрылся с головой. Полный инвалид!…

Здесь мне хочется от всей души сказать: «Как хорошо, когда не ошибешься в выборе жены, когда найдешь друга, верного не только в праздник, но и в суровые будни, не только в радостях, но и в несчастье!»

…Я лежу в палате, подавленный горем, беспомощный, безногий. Делаю вид, что сплю, но слышу каждый малейший шорох. Вот осторожно, на цыпочках к столику подошла медсестра. Вот кашлянул Сызганов. Но что это? Эти мягкие, торопливые шаги… Я не слышал их здесь раньше… Но почему же сердце готово выскочить из груди? Почему я боюсь отдернуть простыню и открыть глаза?

– Леня!…

С самого начала войны я не слышал этого близкого, родного голоса. Жена приехала. Ее любовь и забота не раз помогали мне в трудные минуты жизни. Вот и теперь, увидев ее рядом, я сразу почувствовал себя сильным человеком.

Ни днем, ни ночью жена не покидала моей палаты. [46]

С ее приездом появились и новые знакомые, друзья. Ко мне заходили находившиеся тогда в Алма-Ате. известные артисты Марецкая, Бабочкин, Астангов, курсанты местного аэроклуба. Хорошо то, что они понимали мое отвращение к сожалениям и соболезнованиям, и беседы всегда шли на такие темы, которые звали к жизни, к борьбе.

Четыреста двадцать шесть дней провел я в госпитале. Окреп после двух тяжелых операций, научился ходить и «управлять» протезами. День ото дня увеличивал нагрузку на ноги. Иногда натирал их до крови, но тренировки не прекращал. По мере выздоровления все острее становилось желание поскорее покинуть госпиталь, вернуться в полк.

Меня не хотели отпускать. Но я все-таки настоял на своем и вскоре выехал в Москву, а оттуда в Ленинград. Я был уверен, что смогу летать.

С волнением подъезжал я к городу-герою, носящему имя великого вождя. Я всегда восхищался мужеством и стойкостью его жителей – обыкновенных советских людей. Их не могли сломить ни вражеские бомбы, ни голод.

На перроне меня встретил старый боевой товарищ Иван Иванович Сербин. Бок о бок с ним провели мы две войны. Теперь он был уже заместителем командующего, или, как я по привычке называл его, комиссаром балтийских летчиков. Заметив, что я стараюсь выйти из вагона без посторонней помощи, лишь опираясь на палочку, он подбежал ко мне и стиснул меня в объятиях.

На старой, видавшей виды «эмке» едем по городу, говорим о недавно гремевших здесь жестоких боях. Постепенно Сербин переводит разговор «на деловую почву».

– Что нам нужно сделать? – спрашивает он. И сам же отвечает: – Первое – представиться командующему; второе – поехать тебе в дом отдыха; третье – мне подыскать для тебя работу. Хочешь пойти в аэроклуб?

– Да, – соглашаюсь, – работа мне нужна. Я уже много думал об этом. Было время для размышлений – [47] четырнадцать месяцев провалялся. И решил так: пока жив – буду драться в небе и мстить врагу за страдания, которые он причинил мне и всему нашему народу.

– Балтийские летчики уже отомстили за тебя…

– Нет, Иван Иванович, ты хочешь сказать, что мне, калеке, уже незачем в бой соваться, что на мое место встали десятки молодых, более крепких бойцов. Насчет молодых – верная мысль. Наша страна богата талантливыми летчиками. Но и я еще не весь вышел. Я хочу и буду громить фашистов!

Видимо, понял меня Сербин, понял и командующий. Не теряя времени, я с помощью летчиков, отдыхавших в перерывах между боями, начал изучать новый самолет. Одновременно продолжал готовить себя физически: ходил, сгибал ногу, пробовал силу ног, упираясь в стул, в стол, в стену, как в педали ножного управления самолетом. Это было не легко, но сомнения, смогу ли я вернуться в строй, летать на истребителе, все больше рассеивались. Благодаря помощи и поддержке товарищей крепла уверенность: буду летать!

В эти дни ко мне приехали однополчане Голубев и Ройтберг. Посидели, поговорили, потом Ройтберг вдруг спрашивает:

– А ты по-честному скажи, зачем приехал в Ленинград? Летать думаешь?

– Нет, я просто к друзьям. Сторожем буду у самолетов…

– Не верю! И Голубев не верит. Верно?

Голубев охотно подтвердил, что не верит мне. Пришлось признаться.

– А ты учитываешь, что чувствительность в твоих «шасси» потеряна и подвижность тоже?

– Нет, не потеряна! Давайте попробуем!

За неимением специальной аппаратуры пришлось придумать новый метод испытания. Я поочередно упирался ногами в грудь то Голубева, то Ройтберга, и оба с удовлетворением констатировали, что педали управления я смогу выжать при любых условиях полета. Друзья тут же сообщили, что ножное торможение на [48] новых истребителях заменено ручным, пневматическим. Это меня очень обрадовало: отпадала одна из сложных для меня проблем.

Друзья вскоре уехали, укрепив мою уверенность в том, что я буду летать. И я решил уже практически испробовать свои силы и возможности. Случай скоро представился. Однажды на «ПО-2» прилетел мой сослуживец, участник трех войн, летчик Никитин. Я забрался в машину, поработал рулями, а затем попросил его проверить меня в воздухе. После нескольких полетов Никитин сказал, что я почти ничего не забыл.

– Прямо скажи, Николай, – потребовал я, – без всякой скидки на деревяшки: пойдет у меня дело или нет?

– Пойдет, честно говорю, пойдет! – заверил Никитин. – Если хочешь знать, ты уже сейчас готовый летчик связи.

Но такая перспектива меня не устраивала. Оставаться летчиком связи в своем родном гвардейском полку я не мог, а покидать его мне не хотелось.

Майор Шварев, которому поручили «вводить меня в строй», усомнился в моих возможностях. Тогда моей летной подготовкой занялся старый балтийский летчик Лаврентий Порфирьевич Борисов. Помню, зашел он ко мне домой и, поздоровавшись, спросил без обиняков, могу ли я в случае штопора сразу снять ноги с педалей? Услышав этот деловой вопрос, я понял, что именно Борисов собирается сделать все для того, чтобы я снова сражался под гвардейским знаменем родного полка.

Начали мы с полетов на «ПО-2». Борисов учил спокойно, но взыскательно.

Вскоре я вылетел на «УТИ-4». В свое время я сам подготовил десятки летчиков на этом учебно-тренировочном истребителе.

Труднее всего было выдержать направление на пробеге. Ведь именно в этот момент ноги пилота должны обладать особой чувствительностью. Но и эту трудность Борисов помог мне преодолеть.

Следующим шагом были тренировки на самолете конструкции Яковлева. Через некоторое время я уже [49] выполнял на этой скоростной машине такие сложные фигуры пилотажа, как штопор и бочку. Но летал пока с инструктором. И вот 7 июля 1944 года Борисов, наконец, разрешил мне самостоятельный вылет.

Я подошел к истребителю, схватился руками за борт, подтянулся и сел в кабину. Надел и закрепил парашют, застегнул шлем, включил радио и, настроившись на заданную волну, попросил разрешение на взлет.

– Какая превосходная сегодня погода! – сказал подошедший Борисов и вместо напутствия подал мне руку.

Я повел истребитель на взлет. Машина вела себя послушно. Вот уже и скорость нормальная. Беру ручку на себя, и истребитель легко идет вверх. Как хорошо в воздухе! Выполняю удачно все задание и веду машину на посадку. Это для меня самый ответственный момент. Вот уже машина коснулась земли и стремительно бежит по полосе. Неожиданно она начинает уклоняться в сторону, а я ничего не могу сделать. Самолет так и сошел с посадочной полосы, хотя, к счастью, не перевернулся.

Бледный сидел я в кабине, ожидая приговора.

– Как себя чувствуешь? – спросил Борисов.

– Ничего, – с трудом выдавил я.

– Полетишь снова, – сказал он спокойно.

Но вылететь в этот день не пришлось. Взглянув на хвост машины, Борисов заметил, что костыль не стопорится.

Так вот почему истребитель уклонился на пробеге! У меня сразу же отлегло от сердца. [50]

Победа

В погожие теплые июльские дни 1944 года летчики, инженеры, техники, мотористы помогали мне осваивать самолет «Як-7»; это было следующей ступенькой к еще более совершенному истребителю – «Ла-5» (на нем в то время воевали летчики моего полка). Вечерами, в часы отдыха, товарищи охотно рассказывали мне об особенностях истребителей, об их поведении в воздухе. Освоение «Як-7» шло быстро и успешно. За неделю я совершил до сорока вылетов. Все реже и реже подводила меня правая нога. Постепенно возвращалась так необходимая истребителю чистота пилотирования. И я видел, как вместе со мной этому радуются все мои друзья и особенно Лаврентий Порфирьевич Борисов.

Так проходили дни: с утра полеты, а вечером изучение нового типа истребителя. И вот инженер полка и Лаврентий Борисов приняли от меня зачет по «Ла-5». Полеты на нем велись так же интенсивно, как и на других машинах. Борисов понимал мое нетерпение скорее начать боевые полеты, сочувствовал этому, но, как и прежде, строго придерживался своего правила: точно, без пропусков выполнять всю намеченную программу освоения учебного «Ла-5».

Наконец и она завершена. На аэродром в это время [51] прилетел Сербин. Он долго беседовал с Борисовым. А затем последовала команда: подготовить боевой «Ла-5».

Друзья помогли сесть в кабину. Какой превосходный самолет! Первый раз я его увидел давно, из санитарного поезда, когда меня, больного, после врачебной комиссии везли из Ташкента в Алма-Ату. Он стоял на платформе – мощный и в то же время изящный. Мне захотелось выбраться из вагона и провести рукой по его полированным плоскостям, просто погладить их. Радостно было тогда, что в этот тяжелый период страна нашла силы и возможности создать такой истребитель. И в то же время я с горечью подумал: «А ведь мне на таком самолете летать не придется…»

И вот я в этом самолете. Обслуживает и готовит его к полету техник Брусницын – старый и давний мой товарищ, который готовил еще мою «Чайку» на аэродроме в Ханко.

Трудно вспомнить и передать все чувства, которые охватили меня тогда, перед самостоятельным вылетом на «Ла-5». Лучше приведу выдержку из письма, посланного мною семье:

«Только сейчас имею возможность сообщить о себе и о своих делах, – писал я 29 июля 1944 года. Раньше не мог, потому что это была только мечта. Даже лучшие друзья с сомнением качали головой, когда я намекал на то, что хочу снова летать и воевать. В Ленинграде встретил Сербин. Отправил в дом отдыха, где все тепло встретили. Сербин принялся устраивать меня на службу. Я был назначен начальником парашютно-планерной школы. Тут же мне готовили квартиру. Но идея у меня была другая: я хотел опять летать и работать в своем гвардейском полку. Вот эту идею и начал осуществлять.

Ввиду того что в таком положении, как я, еще никто не летал, надо было специальное разрешение из Москвы. Это разрешение я получил. Затем практически приступил к тренировке в специальной части. Ко мне был прикреплен подполковник Борисов. Тренировки прошли хорошо, сейчас я уже летаю самостоятельно на самом современном истребителе. [52]

Вчера мне прислали новый истребитель. Если бы вы только знали, что это за машина! Это – зверь. Да что я говорю – страшнее зверя, потому что у зверя зубы, а здесь пушки; мотор – две тысячи лошадиных сил…

Дней через десять я улетаю на фронт, в свою старую часть…»

Итак, задание самое простое: два полета по кругу, а волнуюсь, пожалуй, больше, чем перед сложным боевым вылетом.

– Запускай! – командует Борисов.

Взревел могучий мотор.

– Выруливай!

Еще раз посмотрел на собравшихся товарищей и отпустил тормоз. Машина стремительно понеслась вперед.

Оба полета прошли удачно. Даже строгий Борисов поставил «отлично» и за взлет, и за расчет, и за посадку. Не скрываю своей радости. Тепло и сердечно поздравляют друзья. То и дело звучит слово «победа». Пожалуй, правы товарищи, которые произносят его. Для меня, да и для всего коллектива, который помогал мне встать на ноги, это серьезная победа. Ведь теперь я мог снова встать в ряды бойцов, бить врага – делать то, к чему стремился все эти очень тяжелые для меня месяцы.

Быстро завершена программа по технике пилотирования, назначен первый полет на воздушную стрельбу. Взлетел «Як» с конусом, за ним – я. Вот и зона стрельбы. Выхожу в атаку. Глухо рокочут пушки. Делаю второй заход. Только дал очередь – и конус «пополз», вся его хвостовая часть оторвалась. Что такое? «Наверно, – думаю, – порвался, и стрельбу придется повторить». Произвожу посадку. Борисов уже побывал у сброшенного «Яком» посреди аэродрома конуса. Подошел ко мне.

– Как стрелял?

– Первый заход нормально, а на втором только открыл огонь – и часть конуса оторвалась. Я перестал стрелять, и «Як» ушел.

– Все в порядке. Поздравляю! Не забыл, как стреляют. [53] В оставшейся половине конуса попаданий на две отличные оценки.

За стрельбами последовали учебные воздушные бои. Уже в первом бою Борисов дал полную нагрузку. Он применял все фигуры и заставлял меня действовать так, как в схватке с настоящим врагом. Бой длился не менее десяти минут и велся, как потом говорил Борисов, без всяких скидок. После последнего боя Лаврентий Порфирьевич с чувством удовлетворения заявил:

– Ну, Леонид Георгиевич, моя совесть спокойна. Ты снова готов для боя и, уверен, справишься с любым противником. [54]

До конца войны

Пришло разрешение перелететь в свой полк. Прощаюсь с товарищами. Даю газ и последний раз взлетаю с аэродрома, с которого я в 1941-1942 годах водил моих товарищей в бой на прикрытие «Дороги жизни» и города Ленина и который два года спустя стал для меня второй летной школой. Набрал высоту. Под крылом – курган у населенного пункта Выстово. Делаю традиционный почетный круг: здесь похоронены мои боевые товарищи. Беру курс на Ленинград.

Внизу раскинулись давно знакомые места. Ясный, солнечный день позволял хорошо различать каждый поселок, каждый мысок огромного Ладожского озера. Сколько раз я летал над этим районом, сколько боев проведено над Ладогой и ледовой трассой!…

Могучая машина быстро проносится над перелесками и озерками. Показался Кронштадт, а слева Петергоф. Здесь я прикрывал один из самых первых десантов, в котором балтийские моряки показали образцы отваги и мужества…

Вот и аэродром, на котором базировался мой родной гвардейский полк. Немного волнуюсь, заходя на посадку. Но машина приземляется нормально. Вижу: отовсюду бегут матросы, офицеры. Жду указаний, куда рулить. Показывают к небольшому домику. [55]

На радостях, что я у себя, в своей полковой семье, «дал газок» и покатил к месту стоянки. Народу собралось много. Командир полка – старый друг и боевой товарищ Герой Советского Союза Василий Голубев – помог выбраться из кабины. Конечно, обнялись, расцеловались. Старые друзья хлопают меня по плечу, пожимают руки. Я от волнения забыл вытащить из кабины свою палочку. Кто-то это заметил, и скоро она была у меня в руках. Эта теплая встреча, внимание товарищей взволновали до слез.

Для меня, оказывается, и домик приготовили. Стоянку для моего истребителя около него оборудовали, так что мне не надо было далеко ходить. Больше того, через несколько дней, когда товарищи заметили, что, забираясь в кабину, я часто соскальзываю и падаю, начальник штаба дивизии Петр Ройтберг поехал со мной в Ленинград, к секретарю Ленинского райкома партии. Тот направился с нами на завод «Красный треугольник». Секретарь райкома рассказал на заводе обо мне и вскоре принес большой пласт каучука. Этот каучук мотористы быстро приспособили к ботинкам, и я уже не скользил, поднимаясь в самолет.

Эту заботу и товарищескую помощь я чувствовал всегда и везде, и в большом и в малом. Все помогали мне осуществить главное в жизни: сражаться за свою Родину, за свой народ. Вообще мое возвращение в строй было победой не только моей личной – это была победа всех, кто помогал преодолеть испытания, которые выпали на мою долю в эти годы. Если бы не помощь советских людей, с которыми мне пришлось в этот период столкнуться, летать снова мне бы не удалось.

Мое возвращение в строй было обусловлено многими причинами. Я думаю, что главная из них та, что на моем трудном пути меня всегда поддерживали товарищи. В помощи гвардейцев, в поддержке часто незнакомых людей черпал я энергию, силы, необходимые для того, чтобы, преодолев все, снова стать боевым летчиком.

…Новый «Лавочкин-5» создан для наступательного боя. Уже не помню, как получилось, но мне приказали [56] вначале провести тренировочный воздушный бой с начальником штаба полка – старым, опытным летчиком. Подполковник славился крепким здоровьем, и я изрядно поволновался, прежде чем вылететь: чувствовал – это проверка перед выпуском на боевое задание.

Мы разошлись и по приказу командира встретились над центром аэродрома. Начался бой, бой с перегрузками, со взаимным стремлением победить, с той неуступчивостью, которая характерна для каждого советского истребителя. Тактика начальника штаба состояла в проведении ряда отточенных фигур высшего пилотажа, позволяющих зафиксировать успех. Я мог в этом посостязаться с ним – ведь за моими плечами уже была большая школа. Однако смогу ли я соревноваться в перегрузках с физически сильным начальником штаба? Нет, надо действовать иначе. В режиме набора высоты рванулся я за «противником». Подполковник попытался оторваться. Это ему не удалось. Он старался выйти из-под пушек, но не смог.

Начальник штаба полка был удивлен и, пожалуй, немного расстроен.

– Разве это бой? – говорил он, когда мы оставили машины. – Вцепился в хвост, как собака в штанину, и не отпускает. Надо, чтобы красиво…

– А по-моему, – ответил я, – дело не в том, чтобы красиво. Главное – победить противника.

– Правильно! – сказал Голубев, уже сбивший тридцать девять вражеских самолетов. – Блеск – дело парадное, а у нас война…

Помолчав, командир полка сказал убежденно:

– Ты подготовлен к бою, Леонид Георгиевич.

Как ждал я этих слов!… С той минуты, когда Романенко тепло, но в то же время и твердо приказал мне сесть в самолет, идущий в Алма-Ату, и до этого дня не покидала меня мысль о возвращении в строй. И вот – цель достигнута.

В группе с несколькими молодыми летчиками перед линейкой истребителей, под знаменем с портретом великого Ленина, повторяю я за командиром слова гвардейской клятвы.

– Родина, слушай нас! – говорит Голубев. [57]

– Родина, слушай нас! – повторяем мы. – Сегодня мы приносим тебе святую клятву на верность, сегодня мы клянемся тебе еще беспощаднее и яростнее бить врага, неустанно прославлять грозную силу советского оружия…

…Я лечу в бой. Мне доверена охрана кораблей, идущих в Балтийское море, и в ушах еще звенят чеканные слова гвардейской клятвы:

«Родина! Пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят землю, пока в нашей груди бьется сердце и в жилах течет кровь, мы будем драться, громить, истреблять фашистских зверей, не зная страха, не ведая жалости, презирая смерть, во имя полной и окончательной победы над фашизмом».

…Нам приказали не отходить далеко от назначенного района. Однако когда в воздухе появились немецкие истребители, мы сразу пошли им навстречу. Расстояние стремительно сокращалось. Забилось сердце от нетерпения, от жажды боя. Противник попался опытный и упорный: он не отворачивал до тех пор, пока не ощутил реальную угрозу столкновения. В тот миг, когда он отвернул, я открыл огонь. Фашист быстро повернул назад.

Прекрасный самолет был в моих руках! Высоту он набирал лучше любого фашистского истребителя, что позволяло навязывать врагу свою волю, быстро занимать выгодную позицию для удара. Можно было догнать врага, но мы не ушли от кораблей, – приказ, дисциплина требовали этого.

А потом – задание за заданием, и одно из наиболее сложных – полеты на разведку.

Служил в полку Сильвестр Бычков. За короткий срок он проявил себя бесстрашным мастером воздушного боя. И была у него еще одна профессия – воздушный разведчик. Самые дальние аэродромы врага исследовал этот славный летчик, иногда возвращался почти с сухими бензобаками. Часто разведку он начинал или заканчивал боем, поэтому на сопровождение Бычкова выделялись лучшие летчики.

Бычков молод. Когда я командовал эскадрильей, он у нас служил шофером и только мечтал пойти в летную [58] школу. Его мечта осуществилась. При поддержке товарищей он стал одним из лучших летчиков. И мне было приятно, когда в один из полетов на разведку он попросил послать для его прикрытия именно меня.

Мы взлетели. На небе ни одного облачка. Уже за много километров противник знал о нашем приближении. Но, видимо, гитлеровцы не думали, что в этот ясный, солнечный день разведчики решатся идти в глубокий тыл. Меняя курс и высоту, всячески вводя в заблуждение вражеские посты наблюдения, мы приближались к цели полета – большому фашистскому аэродрому. Несколько раз нас обстреляли, но, применив противозенитный маневр, мы вышли из зоны огня. А вот впереди и аэродром. Охраняющие его батареи открыли огонь. Шапки разрывов все ближе.

С восхищением слежу за действиями Бычкова. Наши самолеты в сплошных разрывах, а он, выйдя на последнюю прямую, летит, как стрела, через центр авиационной базы. Вспоминаю слова клятвы: «Гвардеец может умереть, но должен победить». Радостно идти в бой с такими товарищами. Мне кажется, снаряд попал в его машину, но нет, он продолжает идти вперед, а я, осматриваясь, слежу за воздухом, чтобы в любую минуту отбить нападение «фокке-вульфов» на Бычкова. Когда мы на высоте тысячи пятисот метров завершили фотографирование, внизу на земле появились струйки пыли: это взлетали фашистские истребители. Но поздно. Мы возвращаемся домой.