Текст книги " Веление долга"

Автор книги: Леонид Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Нормально, – ответил Романенко, – только устаем здорово… Приходится много дежурить над границей.

Иван Георгиевич и не подозревал, как сильно взволновали меня эти слова. Стало досадно и обидно. Товарищи дежурят, а я отлеживаюсь в госпитале. И я решил любым способом вернуться в свою эскадрилью.

Как только командир ушел, я встал с койки и пошел в соседнюю палату, где находились моряки.

– Товарищи, – обратился я к ним, – помогите мне провести небольшую «научно-исследовательскую» работу.

– Какую именно? – спросил артиллерист с эскадренного миноносца.

Когда я объяснил, артиллерист первый встал и радостно воскликнул:

– Пойдемте!

Пришли в процедурную. Там у окна стояло знакомое вращающееся кресло. Такая «мебель» есть в каждой авиационной части. Она служит для проверки [22] и тренировки вестибулярного аппарата. Сидящего в этом кресле можно ввести в такой «штопор», что не каждый сумеет удержать голову в обычном положении.

Я сел в кресло, и товарищи раскрутили его. «Исследовательскую работу» они выполнили более чем добросовестно. В такой «штопор» я ни разу не попадал с того далекого дня, когда проходил летную военно-врачебную комиссию… Голова, несмотря на огромное усилие воли, так и клонилась влево, словно желая переместиться на плечо.

В этот момент в дверях промелькнуло удивленное и испуганное лицо медсестры, а вслед за ней в кабинет вошел профессор. Моих «помощников по научной части» как ветром сдуло.

Кьяндский подошел к креслу, остановил его в помог мне встать. В палату мы вошли молча. Затем я осторожно, используя, так сказать, глубокий обходный маневр и тактическую хитрость, повел «наступление»:

– Устал я, Андрей Александрович, после этих операций. А ведь их впереди еще не менее двадцати пяти.

– И что же вы предлагаете? – сухо отозвался профессор.

– Нельзя ли перерыв сделать… хотя бы на пару месяцев? Я бы с семьей съездил куда-нибудь отдохнуть.

Профессор не ответил, подошел к окну, задумался. Лицо его посуровело.

– Кто вам фрукты приносит? – – спросил он после некоторого молчания.

– Мой командир Романенко, – ответил я, не догадываясь о смысле вопроса.

– Понятно, – как бы про себя, тихо сказал Кьяндский. И, снова помолчав, уже громче добавил: – Отдохнуть вам, конечно, не худо, особенно на юге, в спокойной семейной обстановке. Но при чем тут ваш сегодняшний «полет» в процедурном кабинете? Впрочем, я теперь все понимаю…

Андрей Александрович подошел ко мне ближе, мягко [23] положил свою добрую руку на мое плечо и по-отечески нежно заключил:

– Самое главное, чтобы на душе у вас было светло, чтобы сердце оставалось в полном порядке. Что ж, я не возражаю против… «отдыха».

Глядя в умные, как-то по-особенному теплые глаза профессора, я невольно потянулся к нему всем существом и не удержался, чтобы не обнять его в знак искренней благодарности. Значит, понял меня, значит, и у него в груди бьется солдатское сердце!…

На жизненном пути мне не раз встречались такие люди: парторг, мой командир Романенко, комиссар Сербин, славные советские врачи, жена… Они не охают и не ахают над оказавшимся в беде человеком. Они поднимают в нем дух, укрепляют его веру в собственные силы, дают ему крылья. Это и есть настоящая помощь друга.

На следующий день я был уже в родной эскадрилье, около границы. Не беда, что с лица еще нельзя было снять повязку. Я был дома, среди друзей, где улыбки, взгляды, слова, вся обстановка действовали лучше самых хороших лекарств.

Сначала мне хотели вручить истребитель устаревшей конструкции: ты, мол, еще болен, и надо как-то облегчить тебе условия полетов. Но я отверг это предложение. Ведь новая машина «И-16» – знаменитый поликарповский «ястребок» – была уже освоена мною. С радостью и гордостью я принял этот самый совершенный в то время самолет. Он обладал хорошей скоростью, маневренностью, мощным вооружением. Словом, на этой машине можно было побеждать любого врага. А тут как раз началась война с белофиннами.

Погода зимой 1939/40 года стояла на Балтике очень неблагоприятная. Жестокие морозы сменялись снежными буранами. Искусственно наращенная кожа на лице была очень нежной и нещадно мерзла. Приходилось перед выходом на аэродром смазывать ее жиром, укрывать ватой, бинтами. Наверное, не всякая кокетка тратила столько времени на подготовку к выходу [24] на улицу, сколько приходилось тратить мне и врачу почти перед каждым вылетом.

Товарищи порой намекали, что в большие морозы мне не стоило бы вылетать, каждый искал повода «подменить» меня в вылете на фронт. Особую «хитрость» в выискивании таких поводов проявлял наш комиссар Иван Иванович Сербин. Он заходил домой и спрашивал: как, мол, самочувствие, рассказывал всякие истории, а потом, вроде между прочим, говорил:

– А знаешь, ртуть в термометре падает.

Я, догадываясь, к чему он клонит, отвечал:

– Это хорошо! Значит, погода будет ясная. А при ясной погоде у летчиков происходит явление обратное явлениям в термометре.

Сербин изображал недоуменный вид.

– То есть как это обратное?

– Очень просто, температура понижается, а настроение повышается, так как погодка будет летная.

Убедившись, что его «хитрость» разоблачена, Сербин тут же предлагает новый вариант – поменяться вылетами: он полетит утром, а я – днем. Но, как и любой летчик, я не мог передоверить свою обязанность идти в бой. Так и приходилось Сербину уходить ни с чем. Правда, он «мстил» мне за строптивость тем, что частенько сам контролировал весь процесс сооружения защитной маски на моем лице. Порой без особой нужды он добавлял кусочки ваты то в одно, то в другое, по его мнению, недостаточно хорошо укрытое место. Против такой «мести» мне защищаться было уже нечем.

В боях за Родину балтийские летчики проявляли высокое мастерство и исключительный героизм. В памяти встают подвиги Романенко, Кондратьева, однофамильцев Владимира и Михаила Савченко, Жарникова, Каменского, Нефедова и многих, многих других…

Нам приходилось действовать в тяжелых условиях. От летчиков требовались воля и умение, настойчивость, инициатива и особенно дисциплинированность, дисциплинированность сознательная, основанная на [25] понимании своего почетного долга защитника первого в мире Советского социалистического государства. Мы, коммунисты, хорошо помнили слова великого Ленина о необходимости всемерно поддерживать в армии порядок и дисциплину. Это указание вождя мы не только претворяли в жизнь сами, но и разъясняли его беспартийным товарищам. Партийная организация особенно активно зела в эти дни боев воспитательную работу. Она цементировала и сплачивала личный состав, что помогало успешно преодолевать все трудности на пути к победе над врагом.

Месяцы боев стали для нас настоящей школой мужества. Мы убедились, как важно летчику, кроме многих других качеств, иметь и хорошую физическую закалку. Нередко летчики возвращались с задания с обмороженными лицами. В тяжелых условиях работали также техники и младшие авиационные специалисты. Но никто не пасовал перед трудностями.

Ко мне между тем подкралась новая беда. Несмотря на все предохранительные средства – гусиный жир, вату, марлю, – мне не удалось уберечь обожженное лицо от обморожения. Начались сильные боли.

Однако говорить об этом командиру и комиссару я не стал. Они сразу отправили бы меня в тыл, в госпиталь, лишили бы самого дорогого – возможности быть в строю, сражаться за Родину.

В разгар боев газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении ряда балтийских летчиков, особо отличившихся в боях. В числе награжденных была и моя фамилия – меня наградили орденом Красного Знамени. С радостью принимал я эту высокую награду в одном из залов старинного Петергофского дворца.

Но именно в этот радостный день все обернулось для меня иначе, чем я предполагал. После вручения наград Андрей Александрович Жданов, узнав о том, что я летаю, не закончив лечения, запретил мне полеты до выздоровления. Пришлось ехать на далекое от фронта Черноморское побережье в один из лучших в стране санаториев. А когда, не пожелав оставаться [26] там на второй срок лечения, вернулся на Балтику, война уже закончилась.

В течение года, прошедшего с этого дня до начала Великой Отечественной войны, я много летал, стараясь осмыслить свой боевой опыт и перенять все лучшее, что накоплено другими летчиками. Вернувшись к любимому делу, я почувствовал новый прилив сил и энергии.

Незадолго до начала Великой Отечественной войны меня назначили командиром эскадрильи истребителей, базировавшейся на маленьком и очень неблагоустроенном аэродроме полуострова Ханко. Это назначение я воспринял как большую честь, оказанную мне Родиной. [27]

В небе над Ханко

Товарищи, будьте бдительны, берегите обороноспособность Советской страны как зеницу ока, – эти слова, написанные на одной из рейфуг – земляном сооружении для укрытия самолетов, – постоянно напоминали каждому из летчиков, техников и механиков эскадрильи о том, что нам доверен ответственный участок советской границы – дальние подступы к городу Ленина. Маленький авиационный гарнизон Ханко жил дружно. Дни проходили в напряженной боевой учебе. Выполняя учебные задания, мы никогда не расходовали боекомплект полностью. Даже после продолжительных стрельб по конусу оставляли определенное количество снарядов «на всякий случай».

Вспоминая теперь славные дела защитников непобежденного Гангута, могу с чистой совестью сказать: мы встретили начало Великой Отечественной войны во всеоружии, в полной боевой готовности.

В военных авиационных частях есть специальное определение – «готовность номер один», означающее, что самолеты находятся в состоянии немедленной готовности к вылету.

Мы несли круглосуточное дежурство. Но даже те, кто заканчивал воздушную вахту, не уходили далеко. [28]

Летчики ели и отдыхали поблизости от боевых машин, а то и под плоскостями своих истребителей. Это было характерно для всего периода нашего пребывания на маленьком аэродроме полуострова Ханко (с ноября 1940 и по октябрь 1941 года) до того дня, когда Ханко приказано было оставить.

Хорошо помню партийное собрание, проведенное 22 июня 1941 года, строгие лица товарищей.

Я тоже попросил слова. Обращаясь к коммунистам, сказал, чувствуя, что сильно волнуюсь:

– Предстоят бои более тяжелые, чем когда-либо раньше. Мы, коммунисты, должны показать образец бдительности и мастерства, сделать обороняемый нами район неприступным для фашистов. Сражаться надо так, как если бы мы стояли у самых стен Ленинграда.

Все мы были готовы драться с врагом до победы.

…Время близилось к полуночи. С постов противовоздушной обороны сообщили о приближении вражеских самолетов. «Юнкерсы» шли курсом на Ханко. В сером небе появились первые разрывы снарядов: наши зенитчики открыли огонь. Мы мгновенно подняли истребители в воздух и устремились навстречу вражеским бомбардировщикам. По тому времени «Ю-88» были неплохими бомбовозами, имели хорошее вооружение. Сближение с ними было опасно. Но мы не думали об этом ни в первую военную ночь, ни в дни последующих боев. Мы шли вперед, не обращая внимания на пулеметный огонь. «Лишь бы не упустить врага!» – вот мысль, которая владела нами.

Преследуя гитлеровца, я подумал: «А может быть, передо мной сын того офицера, который обидел меня в годы далекого детства?» Эта мысль, конечно, случайно пришла мне в голову.

Нет, не старая мальчишеская обида вела меня вместе с боевыми друзьями в атаку, а чувство более сильное и глубокое – святая ненависть к фашистским захватчикам. Это было сознание долга перед Родиной, перед нашим великим народом, перед партией Ленина, которая подняла каждого советского человека, открыла ему все пути к счастливой, свободной жизни. С детской обидой можно смириться, простить ее, но с фашизмом, [29] который поднял руку на нашу страну, на ее свободу и независимость, мы никогда не могли смириться.

…Пальцы впились в гашетку. Впереди быстро растет силуэт самолета с черными крестами на крыльях. А сердце, кажется, стучит громче мотора. Нажимаю на гашетку…

В ту ночь особенно отличились коммунист Семенов и комсомолец Дмитриев: один «юнкерс» был ими поврежден, второй сбит совместно с зенитной артиллерией балтийцев.

В перерывах между боевыми вылетами мне доводилось беседовать с молодыми летчиками. Кое-кто из них пренебрегал дисциплиной, не с полным напряжением сил овладевал мастерством огня и маневра.

– Будет бой – тогда и покажем себя, – рассуждали некоторые молодые товарищи.

Это было глубокое заблуждение. Именно в ходе повседневной и напряженной учебы растут и воспитываются будущие герои. Бои над Ханко полностью подтвердили это. Многие летчики отличились в те суровые дни: Романенко, Бринько, Антоненко, Васильев, Цыганов, Татаренко, Цоколаев, Байсултанов, Голубев. Все они стали Героями Советского Союза. Но список тех, кто совершил подвиги во имя Родины, не исчерпывается этими именами. Массовый героизм – вот что отличало бои за Гангут, все сражения Великой Отечественной войны. Это и принесло нам победу.

В иные дни мы по десять раз вылетали на штурмовку противника, обеспечивая дерзкие десантные операции морских пехотинцев отряда Гранина. Моряки говорили, что мы, истребители, вдохновляли их на бесстрашие. Может быть… Но и нам было радостно идти в бой, когда мы видели с воздуха, как смело бьются балтийцы.

Бои на полуострове Ханко носили своеобразный характер. Ведь, по существу говоря, советский гарнизон с первого дня войны действовал в окружении. Фашистское командование создало специальную ударную группу, поставив перед ней задачу – сбросить гарнизон Ханко в море. На каждый участок территории, [30] занятый нашими воинами, обрушивали свой груз бомбардировщики, посылала снаряды артиллерия гитлеровцев. Летчики, таким образом, находились под обстрелом врага не только во время боев в воздухе, но и во время взлета. Это, конечно, было очень опасно. Не менее опасным был и труд матросов, младших авиационных специалистов, техников и инженеров, которые непрерывно работали на летном поле под артиллерийским огнем.

Были случаи, когда обстрел совершенно выводил из строя летное поле, а запасной площадки не было. Ее надо было найти.

Возвращаясь как-то с боевого задания, я увидел с воздуха в лесу узкую просеку с открытым подходом со стороны Финского залива. Сразу после посадки внимательно осмотрел ее. Она оказалась довольно ровной, но без запаса длины, необходимой для пробега самолета, и несколько узковатой. Конечно, посадка на такую площадку не гарантировала благоприятного исхода. Но в наших условиях приходилось рисковать. Понимали это и командир полка, и комиссар, и начальник штаба. Поэтому они без особого нажима разрешили «опробовать» эту просеку для посадки и взлета на тот случай, если уж особенно «прижмет».

В один из более или менее «тихих дней» я поднялся с основного аэродрома, а на посадку повел истребитель к «запасному». До чего все же узка просека! Подвожу самолет к земле. Кажется, что вершины деревьев сейчас воткнутся в плоскости. Но все окончилось хорошо. Посадка получилась удачной. Наблюдавшие за ней летчики, техники и механики облегченно вздохнули. Еще лучше удалось выполнить вторую посадку.

Теперь надо было сделать третью так, как иногда ее выполняли летчики с меньшим опытом, чем у меня. Она прошла не так хорошо. Самолет пробежал до самого конца просеки, и его колеса завязли в болоте. В результате этого эксперимента на моем лбу появилась солидная шишка. Но теперь стало ясно, что в случае нужды посадку на просеке может выполнить каждый летчик эскадрильи. Нужно только немного удлинить дорожку. В нелетные дни мы своими силами [31] выполнили эту работу. Острый на язык начальник штаба тут же окрестил запасную площадку:

– Аэродром «Спасайся, кто может, имени Леонида Белоусова».

Ну что ж, от остроты аппетит не пропадает! Просека-то стала пригодной для посадки, и летчики теперь знали, что и при самом яростном артиллерийском обстреле основного аэродрома они все равно смогут вернуться домой после выполнения задания.

Борьба с врагом заставляла все время искать наиболее эффективные способы использования нашего мощного, но в то время еще малочисленного оружия. Для нанесения максимального урона противнику мы широко применяли зажигательные бомбы. Заметив как-то, что дует устойчивый ветер в нужном направлении, я вылетел с ведомым в район, где предполагалось расположение вражеских складов. В намеченной точке сбросили бомбы. Сразу начавшийся пожар захватил большой район вокруг Ханко. Склады боезапасов и горючего, которые находились в лесу, начали взрываться, еще больше усиливая пожар. Этот метод мы использовали не один раз. Его действенность подтвердило обнаруженное неотправленное письмо пленного гитлеровца. В нем он писал, что из-за пожаров солдаты не знают покоя ни днем, ни ночью. Пожары «ослепили» и уничтожили немало командных и наблюдательных пунктов врага, а возможно, и не одну артиллерийскую батарею.

Однажды мы вылетели на штурм гитлеровских войск, находящихся на марше. Они шли поротно. Позади – артиллерия и автомашины со снарядами. Пыль на шоссе помогла быстро обнаружить врага. С бреющего полета мы нанесли один за другим несколько ударов, расстроили и смешали боевые порядки гитлеровцев, сорвали их планы – атаковать наши позиции внезапно.

Для нас бои были тоже не бескровными. Многих боевых товарищей недосчитались мы в те дни… Смертью героя погиб молодой летчик Плешаков. Самолет Плешакова при налете на зенитную батарею встретил яростный заградительный огонь. Снаряд повредил [32] мотор. Как поступить: сдаться в плен или погибнуть? И Плешаков поступил как верный патриот своей Родины. Он перевел истребитель в крутое пике и устремился на батарею. Самолет на полной скорости врезался в ящики со снарядами. Они взорвались и похоронили десятки гитлеровцев.

Немало вражеских самолетов уничтожили тогда в воздушных боях и мы. Три машины значились на моем счету. Но не это было самым главным в нашей боевой работе. Бомбовые удары с пикирования, штурмовка с бреющего полета – вот чем мы были заняты каждый день и каждый час.

Недавно фронтовые товарищи напомнили мне об одном таком ударе. Это было в момент, когда наши транспортные суда покидали Таллин. Часть из них держала курс на Ленинград, а остальные шли к нам, на Ханко. Гитлеровские торпедные катера поджидали их в заливе. Когда нашим судам оставалось пройти до своей базы всего несколько десятков миль, фашисты пошли в атаку. В это время пара истребителей из звена старшего лейтенанта Цоколаева получила приказ – прикрыть свои транспорты. Она поспешила морякам на помощь. Летчикам удалось дважды отогнать противника.

Но вот истребители израсходовали весь боекомплект. Цоколаев передал по радио: «Нужно подкрепление». В воздух поднялись все истребители, готовые к вылету. Тем временем пара Цоколаева стала проводить ложные атаки. Вначале хитрость удалась, но вскоре фашисты поняли, что наши истребители остались без снарядов. Противник снова стал выходить на боевой курс. Если бы мы хоть на минуту задержались с вылетом, транспортам пришлось бы худо.

Приказав ведомым бросать бомбы только при полной уверенности в поражении цели, я первым пошел в атаку.

Эти секунды пикирования потребовали от каждого из нас огромного напряжения. Раньше мы бомбили вражеские цели обычно звеньями, по ведущему. А теперь группа наносила удары с индивидуальным прицеливанием. Каждый летчик должен был самостоятельно [33] делать расчеты. «Как справятся с этим ведомые?» – мелькнула в голове тревожная мысль.

Сбросив бомбы и выведя самолет из пике, я отвернул в сторону и начал набирать высоту. В этот момент над ведущим вражеским катером взметнулся столб воды и дыма. Он стал погружаться. Вот вспыхнул другой катер – его подожгла первая пара ведомых. Но что такое? Вторая пара, которая действовала правее, почему-то лишь пикировала, а не бросала бомбы.

Неужели мои товарищи испугались заградительного огня пулеметов? Может быть, у бомбосбрасывателей их самолетов не сработали замки?

Но думать об этом было некогда. Наши яростные атаки заставили фашистские корабли усиленно маневрировать, чтобы уклониться от бомб и снарядов. Боевой строй отряда торпедных катеров нарушился, Враг уже перестал думать о нанесении удара по нашим транспортам и повернул к своей базе. Мы в это время вели огонь по гитлеровцам из пушек. Фашисты поставили с уцелевших катеров мощную огневую завесу. Но и она не испугала летчиков. Мы преследовали противника до тех пор, пока не израсходовали боезапас.

Победа была полной. Огорчило меня лишь поведение второй пары истребителей. «Почему они в самом начале боя не сбросили бомб?» – эта мысль не давала мне покоя при возвращении на аэродром. Ведь последующие действия молодых истребителей были отличными: они смело выходили в атаку, точно сбросили бомбы и подожгли катер.

Едва самолеты приземлились, я спросил у ведомых:

– Почему не бомбили с первого захода? Замки заело?

– Нет, – ответили они. – Мы действовали так, как вы приказали: каждую бомбу старались сбросить точно в цель. А сначала у нас не было уверенности в том, что не промахнемся.

Во время разговора к нам подошел начальник штаба части Петр Львович Ройтберг. По выражению его лица было видно, что он расстроен. [34]

– Поздравляй, – говорю ему. – Отработали правильно.

– Поздравляю, Леонид, – отвечает он, а взгляд почему-то отводит в сторону.

– Что случилось? – спрашиваю. – Не мучай, Петр Львович, с дочкой произошло что-нибудь?

(Незадолго до этого добрые люди, невзирая на сильный артиллерийский огонь, вывезли с Ханко мою дочь Надю, и я не знал о ней ничего.)

– Нет, – отвечает Ройтберг. – О дочке ничего неизвестно. Есть другая новость… Фашисты разбомбили поезда на станции Бологое…

Ройтберг, как и я, знал, что моя жена во время этой бомбежки находилась проездом в Бологое. «Что с ней?» – с болью в сердце подумал я. Лишь много месяцев спустя, находясь в Алма-Ате, я узнал, что жена, которая в момент налета гитлеровской авиации на Бологое действительно находилась в одном из поездов, была ранена. Но она ни слова не написала мне об этом: не хотела меня волновать. И сейчас на аэродроме я с тревогой думал: «Что же стало с женой? Ведь она поехала на Большую землю искать дочь».

В эти грустные для меня минуты на помощь, как всегда, пришли друзья. Они знали, что поправить мое настроение может лучше всего боевой вылет.

– Леонид Георгиевич, – передал мне командир по телефону, – поведешь группу на штурмовку.

– Спасибо! – ответил я. – Жарко будет врагу от этой штурмовки…

* * *

Гарнизон полуострова Ханко вел героическую борьбу до тех пор, пока не пришел приказ о перебазировке на Большую землю. Среди последних покидали Ханко и мы с начальником штаба полка Петром Ройтбергом.

Машина прилетела за нами в темную дождливую ночь. Привел «МБР-2» – одномоторный деревянный гидросамолет – летчик Пушкин, бывший истребитель, переведенный в лодочную авиацию по здоровью. Он уже более восьми часов пробыл в воздухе. А ему еще предстояло лететь с нами. [35]

Едва запустили мотор, как вражеская артиллерия открыла огонь. Но на нее мы уже не обращали внимания. Попрыгав на гребнях волн, машина, наконец, оторвалась от воды. Видимости никакой. Струйки дождя текут по кабине. Туман местами такой густой, что не видно даже штурмана, сидящего впереди.

В пилотской кабине мне места не нашлось, так как рядом с Пушкиным на правом сиденье расположился Ройтберг – он тоже раньше летал на таком типе самолета. Меня же «всунули» в бензобаковый отсек.

Несмотря на болтанку, летим на небольшой высоте, так как с подъемом видимость еще более ухудшается. Знаю, что где-то на пути лежит остров Гогланд, на котором есть горка выше, чем мы летим, метров на сто. Можно и врезаться. Встречный ветер «съедает» скорость и без того тихоходной машины. Время тянется бесконечно. Пушкин бледен от усталости. Вот-вот уснет. Ройтберг то и дело хлопает его по колену и предлагает «пожевать». С виска к подбородку летчика течет струйка пота. После посадки Пушкина вынесли из самолета спящим.

Так напряженно работал летный состав в те тяжелые первые месяцы войны. Это было характерно буквально для всех подразделений, участвовавших в обороне Ленинграда. На следующий день после прилета я побывал на одном из аэродромов, расположенных вблизи от города. Здесь произошел эпизод, который я запомнил навсегда.

К аэродрому приблизился наш штурмовик «Ил-2». Летчики, наблюдавшие за тем, как он заходит на посадку, сразу отметили, что с машиной не все в порядке. Штурмовик, как-то переваливаясь с крыла на крыло, слишком быстро терял высоту и, далеко не дотянув до посадочного знака, резко коснулся колесами подмерзшего грунта. Побежали к нему. Уже издали стали заметны снарядные пробоины в хвосте и руле поворота. Всех обеспокоило, почему летчик не открывает кабину. Оказывается, он не мог открыть ее – был тяжело ранен. Нас удивило, как он вообще мог пилотировать штурмовик, да еще произвести посадку, сохранив боевой самолет. [36]

Под впечатлением этого подвига летчика пришли мы на командный пункт. На нас были истрепанные кители и порванные штаны, в руках, мы держали автоматы, на поясах висели пистолеты. Командира полка удивил наш вид. Командир, возможно, не знал, что сама обстановка на Ханко, где в любую минуту мог высадиться вражеский десант, требовала от каждого из летчиков готовности вступить в бой не только в воздухе, но и на земле. Но удивление прошло, едва мы представились и твердо потребовали дать нам возможность приложить свои силы и умение в обороне Ленинграда.

В боевой обстановке оформление не отняло много времени. Вскоре мы отправились отдыхать в здание школы, расположенной совсем недалеко от аэродрома. Нам отвели койки на четвертом этаже. Но едва мы улеглись, как завыла сирена тревоги. Я уже знал, что в Ленинграде за ночь бывает по нескольку тревог. Если все время ходить в убежище, то и поспать не успеешь, а завтра лететь. Поэтому повернулся лицом к стенке и, несмотря на все предупреждения об опасности, беззаботно проспал до утра.

На следующий день я уже был на аэродроме бригады. Командовал ею мой старый сослуживец и учитель Иван Георгиевич Романенко. Встретил он меня очень тепло. Познакомил с обстановкой, рассказал о людях эскадрильи, которую я должен возглавить. Летчики в ней были совсем молодые. И вместо того чтобы сразу идти в бой, пришлось здесь, на фронтовом аэродроме, часто подвергавшемся налетам немцев, учить людей и технике пилотирования, и стрельбе, и тактике. Закончив намеченный план учебы, мы перелетели в Кронштадт и сразу же включились в боевую работу.

Раньше, на Ханко, мы защищали Ленинград, находясь на его дальних подступах. Теперь мы защищали великий город, базируясь у самых его стен. [37]

На защите города Ленина

Я – уроженец Одессы, люблю этот город. Но за годы службы на Краснознаменном Балтийском флоте я не меньше родной Одессы полюбил Ленинград – колыбель революции, город, где много лет жил и трудился Ильич, где он создавал первые организации самой мудрой, самой революционной партии, где каждая улица, каждая площадь напоминает о героической борьбе рабочего класса за светлое будущее всего человечества. Много крови пролили наши отцы, чтобы завоевать свободу, установить в стране родную советскую власть. И теперь мы, их сыновья, обязаны были любой ценой отстоять завоевания Октября от наседавшего с запада сильного и коварного врага.

В полку оказалось много старых друзей: Сербин, Голубев, Цыганов, Агуреев, Твердохлебов, Петров. Все они были уже известны как умелые и храбрые воздушные бойцы.

Это был период, когда гитлеровцы, чувствуя свое численное превосходство в авиации, вели себя нахально. И нам тогда особенно нужны были летчики, способные сбить спесь с врага, заставить его почувствовать, что рано или поздно ему придет конец. Одним из таких летчиков был коммунист Александр Агуреев. [38]

Припоминаю тридцатиминутный воздушный бой над перевалочной железнодорожной станцией, через которую в Ленинград поступали оружие и продовольствие. На звено Агуреева, охранявшее этот объект, навалилась девятка фашистских истребителей. Но советские летчики не отступили. Больше того – они сумели разгромить врага. Важную роль сыграла здесь тактическая зрелость Агуреева. Не случайно летчики-штурмовики всегда радовались, когда их в воздухе прикрывал со своими орлами этот искусный командир.

По фронтовому обычаю, я сам водил молодых летчиков на выполнение первых боевых заданий. Но одному мне было очень трудно оберегать молодежь от ударов «мессершмиттов». И на помощь пришли лучшие летчики-ветераны, мастера штурмовки и воздушного боя.

В сводках Советского информбюро, относящихся к тому времени, часто назывались Мга, Синявино, Восьмая ГЭС. Участники боев за эти рубежи хорошо знают, как тяжело приходилось защитникам Ленинграда. Днем и ночью не умолкали гул самолетов, разрывы бомб и снарядов. Война уносила все новые жизни, и оставшиеся в строю воины брали на себя то, чего не успели сделать геройски павшие в боях товарищи.

Наша основная задача состояла в охране Ладожской ледовой трассы, созданной в конце 1941 года по указанию Государственного Комитета Обороны и Центрального Комитета партии. По этой единственной дороге осуществлялась эвакуация из Ленинграда женщин, детей и стариков, больных и раненых. По ней же в осажденный город шли автомашины с продовольствием, топливом, медикаментами, вооружением и боеприпасами. Ленинградцы прозвали эту ледовую трассу «Дорогой жизни».

Перерезав все железные и грунтовые пути, ведущие к Ленинграду, гитлеровцы старались всеми средствами вывести из строя и ледовую дорогу, тем более, что проходила она всего в пятнадцати-двадцати километрах от занятого ими южного берега Ладожского озера. Они непрерывно бомбили ее с воздуха, обстреливали тяжелой артиллерией. Над озером непрерывно [39] шли ожесточенные воздушные бои. В те дни летчикам нашего полка приходилось больше быть в воздухе, чем на земле. Не жалея крови и самой жизни, они охраняли важнейшую артерию Ленинграда и с честью выполняли свой патриотический долг.

Одновременно наши летчики действовали и по переднему краю врага, ежедневно штурмуя фашистские укрепления.

Мне неоднократно приходилось летать на такие задания вместе с коммунистом Алексеем Лазукиным, храбрым и опытным летчиком, исключительно скромным человеком. О его победах мы узнавали чаще всего не от него самого, а от командиров наземных частей, которые поддерживал наш полк.

Эскадрилья, в которой служил Лазукин, состояла из воинов разных национальностей. И все они одинаково храбро сражались за свободу и независимость своей Родины. В жестоких боях за Ленинград очень ярко проявилась великая жизненная сила дружбы народов Советского Союза. Русские летчики Лазукин и Кузнецов, украинец Герасименко, осетин Цоколаев и воины других национальностей жили одной мыслью: как можно быстрее разгромить врага и освободить родную землю от фашистской нечисти, спасти человечество от гитлеровской чумы!