Текст книги "Смерть и воскресение царя Александра I"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Обратим внимание: «Как некий ангел охраняя пределы своего царства». Эта фраза в контекст жития как-то не вписывается, выглядит чужеродной: ну какие там, в Индии, ангелы! А вот в контекст жизни Алексанра как раз и вписывается, ведь мы же знаем, что одно из его имен – Ангел. И именно он, уже как Феодор Козьмич, молитвами охранял пределы своего царства. Вон он ключик! Недаром же в следующем абзаце Муравьев об Александре-то и пишет: «Размышляя о великом отречении Иасафа, я воротился от игумена в те самые келии, где другой царственный искатель уединения приходил на время облегчить душу, обремененную мирским величием. Здесь в августе 1818 года, благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самых отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Несмотря на поздний свой приезд, ранее всех поспешил он к утрени в собор и смиренно стал между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их келии, с иными беседовал, с другими молился, и утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Иоанафан впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого монарха священна Валааму».

Не составляет труда установить, кто именно мог посвятить Муравьева в тайну Александра I: конечно же, граф Дибич или митрополит Филарет, ведь он с обоими был хорошо знаком, даже дружен, интимно близок. Дибичу во время одного из походов, при восхождении на Эмине-Даг, высший хребет Балкан, Муравьев посвятил стихи, растрогавшие его до слез, а Филарету показывал каждую новую рукопись, постоянно переписывался с ним и опубликовал впоследствии эти письма…

Только об одном умолчал Муравьев – о том, что 19 ноября – день памяти Варлаама и Иасафа и день мнимой смерти Александра. Но об этом догадайся сам, читатель!

19 ноября уход, а ровно за две недели, 5 ноября, все его спутники начинают вести дневники. Словно сговорившись. Александр болен, но ничто еще не предвещает конца, и они как по команде усаживаются за свои дневники, и Волконский, и Елизавета Алексеевна, и Виллие. Что это? Явно часть высочайшего сценария, который разыгрывается в Таганроге. Мы помним, что Александр еще в детстве поражал свою бабку Екатерину умением разыгрывать всякие роли, а своему другу Виктору Павловичу Кочубею писал: «Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену…» Придворную сцену… сценарий… церемониал погребения Екатерины… инсценировка… Слова, разные по контексту, выстраиваются в один ряд.

Вот и эту – последнюю – роль приходится доиграть.

И, наконец, последняя дата. Старец Феодор Козьмич умер в 1864 году. Ему было 87 лет. Из 1864 вычтем 87 и получим 1777.

1777 год – год рождения императора Александра.

Глава двенадцатая Подземный ход

Куда отправился Александр после того, как в четверг 19 ноября 1825 года он, по сообщению официального протокола, испустил последний вздох и императрица Елизавета Алексеевна, не отходившая от августейшего больного, сама закрыла eмy глаза и подвязала платком подбородок? И, добавим мы, отправился незамеченным?

По одной версии, императора приняла на борт яхта лорда Лондондерри, ожидавшая его на внешнем рейде Таганрогского порта, но как он мог выйти из дворца, охраняемого караулом? Не по тому ли подземному ходу, который соединял императорский дворец с домом Ширинских-Шихматовых, укромно расположенным, фасадом выходившим к морю, окруженным садом? «Через сад вниз, с высокого берега Таганрогского залива, шла ступенчатая дорога, спускаясь к заливу. Слева от дома примыкал большой Петровский парк, отделявший дом от города. С другой же стороны, приблизительно в 300-х метрах стоял царский дворец, тоже окруженный садовыми деревьями. Во время Крымской войны дом князей Ширинских, неизвестно по какой причине, подвергся жестокой бомбардировке английской эскадры, целью которой были – Мариуполь и порт Таганрога, бывшие на значительном расстоянии от дома. Это была так называемая Керченская экспедиция английского флота. Чем обязан был дом князей Ширинских вниманию английских моряков, оставалось загадкой на все последующие годы. По всему фасаду дома, как и в комнатах внутри, было всажено множество ядер разного калибра. Было очевидно, что дом никакого стратегического значения иметь не мог, стоя одиноко на отлете города. А ведь только по фасаду его насчитывали больше 200 попаданий ядрами, не считая тех, что влетели в разбитые окна, разрушая все внутри. Вид этих разрушений показывал, что здесь не было места ошибке; а была определенная цель – разрушение. В таком виде дом простоял до 1917 года, когда мы его увидели, приехав всей семьей в апреле месяце из Петрограда. Мой отец, Алексей Александрович Лебедев, профессор Политехнического института в Петрограде, был родным братом собственника авиационного завода «Лебедь» в Таганроге. Завод еще не был закончен постройкой и находился за городом, где был и аэродром. Завод был большой, и постройка его отличалась необыкновенными для того времени размерами… Дирекция завода нуждалась в подходящем помещении, и выбор остановился на доме, называвшемся тогда «Дом в ядрах». Он принадлежал уже греку-коммерсанту, и он его продал моему дяде для нужд дирекции. Для составления сметы и плана общих ремонтных работ был приглашен архитектор. Два верхних этажа дома были в полуразрушенном состоянии, а нижний сохранился несколько лучше. После бомбардировки здесь никто не жил, и время заканчивало его разрушение. Когда нижний этаж немного очистили от кирпичей и частных обвалов, мой дядя пригласил директора завода Дидерикса и других из дирекции, позволили и нам, детям, посмотреть этот любопытный дом. Помню, как старшие выражали удивление, что стены дома все же смогли выдержать столь сильную бомбардировку. После беглого осмотра снаружи мой дядя пригласил всех спуститься в подвал, и там, в глубине его, с правой стороны, смотря на море, обнаружился подземный ход. Дядя показывал его всем посетителям и объяснял, что его направление ведет прямо к царскому дворцу. По нему можно было пройти 20–30 метров. Дальше он был завален гнилыми досками, упавшими с потолка балками и просто землей. Взрослые, обмениваясь мнениями, высказывали по этому поводу свои замечания, из которых я отлично запомнил только одну фразу: «Здесь и был выход».

Ну, разумеется… А как же иначе! В такой загадочной истории должен быть подземный ход, о котором и рассказывает инженер А. А. Лебедев, племянник владельца авиационного завода, чье свидетельство опубликовано журналом «Имперский вестник» (1990, № 11). Журналом, судя по названию, редким, издаваемым в Нью-Йорке Российским имперским союзом-орденом; мне его передал Александр Николаевич Стрижов, заядлый книжник, неутомимый собиратель материалов по русской истории. Передал уже после того, как я вернулся из Таганрога, и тем самым смутил, растравил мою душу, наполнив ее запоздалым раскаянием. Как же так – не попытаться найти, разузнать! Ход-то подземный, – значит, уцелел хотя бы частично! А ну как в пыли, под обломками – отпечатки больших подошв с подковками и шляпками гвоздей: следы Александра! Или оброненный по дороге платок! Или некая мета. Или… Одним словом, воображение мое разыгралось, рождая самые причудливые картины, и стал я звонить в Таганрог: может быть, знают в музее? Уж они-то должны…

Добрейшей Аллы Августовны на месте не оказалось, а другая сотрудница сначала ничего не поняла… потом с оттенком неприязненного удивления переспросила: «Подземный ход?» – явно ревнуя местную реликвию к назойливому любопытству со стороны… потом пообещала навести справки… потом с чувством превосходства местного знатока над посторонним незнайкой ответила, что дом давно снесен, а подземный ход… в музее о нем ничего не известно. Да и где доказательства, что он был? А если и был, то это еще не значит, что он вел к дворцу! Мало ли этих подземных ходов! Вот, скажем, в доме… – сотрудница назвала еще одну старинную постройку Таганрога. Но из этого же нельзя сделать вывод… Одним словом, здесь нужен строгий научный подход!

Так я был посрамлен в моем дилетантском невежестве, и мне представилась местная реликвия, окруженная высоким деревянным забором, к которому оставлен лишь один – научный – подход. Посрамлен вместе с инженером Лебедевым, с той же дилетантской наивностью писавшим: «Было бы очень интересно, чтобы кто-либо из живших в Таганроге рассказал о дальнейшей судьбе этой знаменитости города».

Увы, никто не расскажет, – во всяком случае, из сотрудников музея. Но, может быть, найдется и еще подход к забору и некий энтузиаст-краевед доберется – по камушкам, по камушкам, по настилу из еловых веток – до тайны подземного хода?..

Версия, по которой Александра I приняла на борт английская яхта, не единственная отвечает на вопрос, куда он исчез после Таганрога. Отвечает или, скажем мягче, пытается ответить, поскольку до окончательного ответа, конечно, еще далеко. Есть и другие версии: скрылся в Почаевском монастыре, в пещерах Киево-Печерской лавры, в Свеаборгской крепости. По самой фантастической из них, Александр бежал в Англию, а оттуда – в Тибет, куда Николай I тайно посылал ему деньги. Бежал, чтобы изучать практику медитации и восточную медицину. Невероятно? Да, совершенно невероятно. Но куда только не заносило русских людей в поисках истины, и поэтому тибетскую версию так же трудно принять, как и безоговорочно отвергнуть. Даниил Андреев считал (или, точнее, знал?), что Александр I проходил послушание у Серафима Саровского, к которому отправился из Таганрога пешком: «В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое оставались неизвестными, по-видимому, всем, кроме преподобного».

Эта версия представляется вполне достоверной: Александр у Серафима Саровского. Ведь многие так приходили, и простолюдины, и купцы (сам преподобный Серафим был из купцов курских), и знатные особы; становились послушниками, затем монахами, получали новые имена и забывали о своем прошлом: монастырь всех уравнивал. И Александр мог так же… – уравняться. А если бы начальство монастырское стало слишком допытываться: кто, мол, и откуда – его бы быстро одернули и приструнили. Одним окриком из Петербурга отбили бы всякую охоту любопытствовать. Поэтому мог бы… вполне… Тем более что, мы помним, он посетил преподобного по пути в Таганрог: может быть, готовился? «Примете ли на послушание бывшего императора всероссийского и благословите ли на уход?» Может быть, может быть, но не будем брать на себя ответственность окончательного выбора и вернемся к этой теме, рассказывая о путешествии в Петербург и встрече с человеком, отстаивающим еще одну – тобольскую, – версию исчезновения Александра.

Вернемся, а пока доверимся случаю, так же как доверились мы, покидая Таганрог: испробовали все версии на билетном кассире, и оказалось, что есть билеты только до Киева. Так выпала нам киевская версия, и уже следующим вечером мы ехали в пустом плацкартном вагоне, без света, без проводника, со странным подобием занавесок на окнах и черными от железнодорожной гари полотенцами. Ехали, поеживались от холода, натыкались впотьмах на углы вагонных полок и от некоего смутного чувства таинственности нашего отбытия из Таганрога, полнейшей свободы (одни во всем вагоне!), грусти и необъяснимой радости пили теплую водку, купленную у проводника-невидимки (появился и снова канул). Говорили об Александре и, окрыленные предстоящим свиданием с Киевом, пели протяжные украинские песни.

Пели всю ночь, – вернее, подпевали нашей миловидной художнице, которая помнила их гораздо больше, чем мы, и – в отличие от моего друга, знакомого писателя и меня – обладала довольно приятным голосом. Поэтому нам оставалось лишь подпевать, с воодушевлением подхватывая концы повторявшихся куплетов, и тем самым показывать, что и мы тоже… знаете ли, поем… Впрочем, зачем я об этом рассказываю? И какое отношение это имеет к Александру? К Александру, положившему в гроб своего двойника и темной осенней ночью… ушедшему… и тем, кто его провожал, виделась уменьшающаяся фигурка быстро шагающего человека. Какое же отношение? Но имеет, – уверяю, имеет, и, наверное, все дело в чувстве таинственности, свободы и грусти, неким образом связанном с ним. Точнее я выразиться, увы, не могу (есть вещи невыразимые!) и потому на этом закончу: пели всю ночь, к утру ненадолго заснули, а когда проснулись, за окном уже мелькали подсолнухи и белые хатки.

Вскоре наша достославная экспедиция прибыла в Киев.

Часть вторая

Глава первая Лавра

Что ж, доверимся случаю и, пока мы в Киеве, примем условно версию, по которой Александр I скрывался в пещерах Киево-Печерской лавры. Эту версию как одну из возможных выдвинул К. Н. Михайлов, автор книги «Император Александр I – старец Федор Кузьмич». Выдвинул, ссылаясь на некие косвенные данные, подтверждающие, что Феодор Козьмич (мы все-таки придерживаемся такого написания) – еще до появления в Сибири – бывал в лавре, а затем поддерживал прочные связи с ее обитателями. Бывал и поддерживал – это действительно так. Ну, скажем, среди вещей, обнаруженных после его смерти, был и молитвенник киево-печерского издания. Конечно, это еще не доказательство, но добавим, что в Феодоре Козьмиче угадывается человек, который словно бы хранит некие дорогие ему воспоминания о лавре и – складывается такое впечатление, – лично знает многих печерских старцев.

Вот как он напутствует свою воспитанницу Александру Никифоровну, позднее прозванную майоршей Федоровой, посылая ее в паломничество по святым местам России, – напутствует, особенно настаивая на том, чтобы она посетила Киев: «Есть там так называемые пещеры, и живет в этих пещерах великий подвижник – старец Парфений и еще один старец, Афанасий. Живут они: один – в Дальних, а другой – в Ближних пещерах, отыщи их там непременно, попроси их помолиться за тебя, расскажи им о житье своем. В особенности не забудь побывать у Парфения. Если он спросит тебя, зачем ты пришла к нему, скажи, что просить благословения; ходила по святым местам и пришла из Красной Речки, что бы ни спрашивал он тебя, говори ему чистую правду, потому что великий это подвижник и угодник Божий». Старец Парфений – это ему принадлежат слова о Феодоре Козьмиче: «Он будет столпом от земли до неба». Слова, произнесенные в пещерах Киевской лавры и адресованные Александре Никифоровне, которая послушно выполнила поручение Феодора Козьмича, добралась до Киева и отыскала старца Парфения в пещерах лавры, где и нам предстоит побывать, поэтому и о словах стоит задуматься.

Заметим: сказано не «есть», а – «будет». Таким образом, Феодору Козьмичу приписывается некая особая миссия, особая роль духовного ратника, воителя, исполина, чье могущество проявится в равной степени и на земле и на небе. Не об этом ли пишет и Даниил Андреев: «С легким дыханием, едва касаясь земли тех миров, взошел Александр Благословенный через слои Просветления в Небесную Россию. Там возрастало его творчество, там ждала его лестница просветлений новых и новых, пока у нас проходили десятки лет.

Тому, кто в годину величайшей опасности возглавил обороняющийся народ и обеспечил освобождение Европы, дано стать главою просветленных сил России в их борьбе с силами античеловечества, с уицраорами нашей метакультуры и с самим Гагтунгром (Сатаной. – Л.Б.).

Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой России. Но возрастает его духовная мощь, его светлота; он восхищается выше и выше, он уже входит в Небесный Иерусалим – в голубую светящуюся пирамиду, в наивысший Трансмиф Христианства».

Не будем вдаваться в подробные разъяснения того языка, той терминологии, которой пользуется автор «Розы мира». Собственно, им высказано по сути то же, что и старцем Парфением: «Будет столпом от земли до неба». Важнее отметить другое: мы вновь поставили рядом свидетельство православного подвижника и того, чей духовный опыт нынешняя православная церковь не приемлет, отвергает. Конечно, это рискованно, это вызовет неприятие, возражение у многих: «Ну, зачем он, право?! К чему все это?!» Не знаю, зачем и к чему, но отказаться от «Розы мира», от Соловьева, Бердяева, Флоренского не могу. Они тоже пострадали и за свою веру, и за Россию, и в мученичестве им не откажешь, во всяком случае отцу Павлу, заточенному в Соловки и расстрелянному. Скажут: не надо от отца Павла, с ним худо-бедно стерпимся, смиримся. Откажись лишь от «Розы мира»: даже если в ней и не наваждения бесовские, не прелесть дьявольская, но все равно эти миры «из холода и льда», эти бездны, магмы – православному как-то не подобает…

Не могу, хотя сам же недавно испытал чувство удивления, может быть, даже недоумения, когда мне подарили книгу о православном святом Сергии Радонежском, хорошую, умную, глубокую книгу, но к каждой главе эпиграф – из «Живой этики» Рерихов. «Какой несогласованный человек!» – невольно подумал я об авторе, и чем-то понравилось мне это определение, я даже за него ухватился. Да, несогласованный – были такие, есть и будут. Ему бы согласовать себя с православием и отказаться от Рерихов – не может… Ну, тогда иди с Рерихами и забудь о Сергии Радонежском – тоже не может… Как тут быть?!

Раньше с такими поступали сурово и круто; их, случалось, и пытали, и сжигали, самых упрямых-то. Сейчас отлучают или просто не слышат. А если, наконец, прислушаться?

Впрочем, не знаю, не решаюсь судить: я и сам-то несогласованный…

Не только Даниил Андреев и старец Парфений сумели распознать миссию Александра. Назовем и еще одно духовное лицо: московский митрополит Филарет. Тот самый Филарет, под чье благословение не раз подходил Александр, смиренно склонив голову, – вот он-то и сделал приписку на черновом проекте манифеста о престолонаследии: «…чаем непреемственного царствия на небесах». Александр, просматривая черновик, подчеркнул эту фразу. Вероятно, он подумал, что уж это слишком – написать, будто он желает царствовать на небе, да еще беспреемственно, как высшие иерархи светлых сил, архангелы и архистратиги. Поэтому князь А.Н. Голицын заменил подчеркнутую фразу словами более скромными, умеренными, но при этом лишенными и всякого провидческого смысла: «…о принятии души нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его Вечное».

Вот и сравним теперь две фразы: одну нашептал ангел, а другую добросовестно составил, сочинил князь Голицын. Сравним по дороге в Киево-Печерскую лавру, куда нам давно пора отправиться.

Мы уже побродили по улицам Подола, поднялись на Владимирскую горку, полюбовались Днепром с крутого обрыва и словно бы вдохнули, вобрали вместе с воздухом, уловили как запах то, что называют Киевом: классические купола и шпили, державный гранит и мрамор, барочные завитки соборов, гулкую брусчатку мостовых, а на самом деле – нечто среднее между суровым византийским благочинием и разгульной Запорожской Сечью. Вдохнули, вобрали, уловили, а теперь – пора! И вот мы с драматическим писателем просыпаемся ранним утром в квартире, где нас приютили знакомые нашей миловидной художницы, завтракаем на маленькой – со спичечный коробок, – безбытной, беспосудной кухоньке, пьем кофе, оказавшийся чаем, завариваем чай из банки, припахивающей кофе, затем доезжаем на метро до центра города и пешком идем в лавру.

Пешком – по утренним улицам, еще не сбросившим пелену тумана, а только слегка зарозовевшим, зазолотившимся от косого слепящего солнца. И с каждым шагом она все ближе – лавра, и мы чувствуем, как вместе с ней приближается нечто такое же розовое и золотистое, похожее на большое облако, но при этом словно невидимое и лишь обозначенное теплым, ласкающим, благотворным веянием воздуха. Да, невидимое облако – или некое поле, распространяющее вокруг разряды живительной радости, светлой энергии: это и называют намоленным местом. Местом, где совершалось великое духовное созидание, творчество избранных подвижников, осветлявших молитвами свою душу и весь окружающий мир, и куда каждый приходил и оставлял. Приходил – с чистыми помыслами и оставлял – частичку добра. А чистые помыслы и добрые намерения – это тоже своего рода материя, легкая, воздушная ткань, плавающая над нами, вздымающаяся от порывов ветра и снова опадающая прозрачным покрывалом. Поэтому нас и влечет в такие места, поэтому там особенно легко дышится и хорошо думается.

Глава вторая Схимник Вассиан

И все-таки был ли здесь Феодор Козьмич? С этой мыслью мы ходим по монастырю, стоим на службе в соборе, сквозь решетчатые окна которого проникает утреннее солнце, сидим во дворике перед трапезной, где завтракают монахи, и спускаемся в пещеры – те самые, куда Феодор Козьмич посылал свою воспитанницу. Спускаемся, держа в руках тоненькую, слегка выгнутую, медово-горчичного цвета церковную свечку и защищая ладонью мерцающее синеватое пламя: и все-таки был ли здесь?.. Кланяемся, крестимся, встаем на колени перед мощами: и все-таки был ли?.. У знакомого драматического писателя в Москве заболела дочка (звонил по телефону, и ему сказали), и я знаю, о чем он просит в молитвах. Знаю и тоже прошу за него: и все-таки был ли… был ли?.. Нет покоя от этой мысли…

И нет покоя потому, что об Александре точно известно: был, а вот Феодор Козьмич? Иными словами, уже после Таганрога?.. Не в расшитом мундире с эполетами и высоким стоячим воротником, подпирающим подбородок, а в простой черной рясе и клобуке, с четками в руках?.. Вот вопрос, на который нам сейчас не ответить, и мы можем лишь мысленно сопоставить, сблизить, соединить воображаемый облик Феодора Козьмича с мерцанием синеватого пламени, каменными ступенями и низкими, сумрачными сводами пещеры. Соединить, снова сказав себе: здесь!

Да, именно здесь – если не Феодор Козьмич, то Александр, причем даже не один раз: в 1816 и 1817 годах.

Ему, как и его бабке Екатерине, было свойственно это постоянно возникающее стремление – сесть в карету с лихим ямщиком и по-царски проехаться, промчаться, осмотреть владения. Вот он и совершает свои имперские путешествия по русским городам (об этом у нас еще будет случай поговорить подробнее), и на этот раз составляет маршрут так, чтобы побывать на юге – в Туле, Калуге, Ярославле, Чернигове, и, конечно же, останавливается в Киеве. Останавливается, любуется Днепром и посещает лавру, где долго беседует со схимником Вассианом, бледным, изможденным, с бескровными губами. «Благословите меня, – просит Александр. – Еще в Петербурге наслышался о вас и пришел поговорить с вами. Благословите меня». Отшельник, видя перед собой царя, хочет поклониться ему в ноги, но Александр не позволяет: «Поклоняться надлежит одному Богу; я человек, как и прочие, и христианин. Исповедуйте меня так, как вообще исповедуете всех духовных сынов ваших».

Не позволяет и сам благоговейно целует ему руку.

Обратим внимание: «еще в Петербурге наслышался» и «исповедуйте». Значит, заранее готовился к исповеди и собирался высказать нечто очень для себя важное, сокровенное. Что именно – мы, конечно же, не знаем, а лишь догадываемся: слишком уж он настойчиво себя уничижает, отказывается от почестей, подобающих царскому званию (почти как Феодор Козьмич: «Панок, ты меня не величь»), и в христианском смирении уравнивает со всеми прочими людьми. Будто бы он и не царь вовсе – уже не царь, а самый обычный верующий, ищущий пути к спасению. Недаром он так и говорит наместнику лавры: «Благословите как священник и обходитесь со мною как с простым верующим, пришедшим в сию обитель искать путей к спасению; ибо все дела мои и вся слава принадлежат не мне, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие».

Так в чем же он исповедовался здесь, в Киево-Печерской лавре? Не случайно же приехал сюда еще раз, чтобы вновь встретиться со схимником Вассианом, – уже в 1817 году. Беседа длилась больше часа, и не ее ли отголоском было то, в чем император признался за обедом? Заговорили об обязанностях людей, занимающих различное положение в обществе – в том числе и монархов, – и Александр произнес с той особенной твердостью и при этом с неким сентиментальным воодушевлением в голосе и рассеянной мечтательностью во взгляде, с какой высказывал самые заветные и глубоко хранимые мысли: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первым идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться». Эти слова приводит в своем дневнике полковник Михайловский-Данилевский, любимый флигель-адъютант императора, бывший с ним в Париже. Он же отмечает, что при этом на устах государя явилась улыбка выразительная, и Александр продолжал: «Что касается меня – я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…» «Тут, – пишет Михайловский-Данилевский, – несколько присутствующих прервали императора и, как нетрудно догадаться, уверяли, что и в шестьдесят лет он будет здоров и свеж… Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведенную в исполнение Диоклетианом и Карлом Пятым? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории».

«Когда мне будет пятьдесят» – и символическое многоточие. Но, может быть, на исповеди он договорил то, о чем предпочел умолчать в светской беседе? Договорил и тем самым выдал в себе, теперешнем, будущего старца Феодора Козьмича?..

И еще одно мистическое совпадение. Через месяц после посещения Киево-Печерской лавры император Александр присутствует на закладке Храма Христа Спасителя и беседует с его архитектором Карлом Лаврентьевичем Витбергом, чей проект он сам и одобрил, предпочел всем остальным. Закладка происходит в Москве, на Воробьевых горах, в присутствии светских чинов и духовенства, причем император обращается к Витбергу с несколько странной фразой: «Конечно, я не могу надеяться что-либо видеть при себе». Собственно, смысл этой фразы понятен: император выражает опасение, что ему не доведется увидеть Храм построенным, во всем его блеске и великолепии – вот он стоит, сверкая куполами, и колокольный звон разносится над Москвой-рекой. Не доведется – но почему?! Ему же всего-навсего сорок лет, и благодаря спартанскому воспитанию, полученному в детстве, он отличается превосходным здоровьем.

Следует согласиться с В. В. Барятинским, автором книги «Царственный мистик (Император Александр I – Федор Кузьмич)», который так комментирует эту фразу: «…при всей медленности производства работ, особенно художественных, в России, – мог бы надеяться “видеть что-либо при себе”». Правда, не слишком определенное выражение «что-либо» указывает на то, что проект Витберга был прекрасным по замыслу проектом мечтателя, – прекрасным, но все-таки вряд ли осуществимым именно по этой причине (тут я с Барятинским не совсем согласен), но император вряд ли вдавался в архитектурные детали проекта. Он имел в виду совсем другое – туманное и загадочное. Мы это улавливаем по всему строю фразы – уклончивой и несколько даже нескладной, шаткой, синтаксически неустойчивой, но самым непроницаемым туманом окутано словечко «при себе». Что оно означает? При себе как императоре?

По тому смыслу, который вкладывал в него Александр, – да, но ведь фразу-то нашептал ангел, тот же самый, что склонялся над ухом митрополита Филарета, писавшего о непреемственном царстве, поэтому и словечко имеет еще и некий дополнительный, мистический смысл. «При себе» означает в этом физическом облике, в этой бренной оболочке. Саму возможность видеть Александр как бы не отрицает, но не при себе, какой он сейчас, затянутый в мундир император, а в ином облике, – облике монаха, согбенного черноризца, безымянного затворника. Или даже в иной оболочке, в ином – небесном – воплощении. Так невольно звучит эта фраза, так воспринимается и прочитывается.

И вот перед нами Воробьевы горы, какими они были сто семьдесят лет назад: серые крыши изб, мутные лужи в колеях дороги, затянутая дождливым маревом Москва-река, лодчонка на приколе, – и среди всего этого закладывается некий фантастический, небывалый по красоте, невиданный по замыслу храм.

И беседуют двое, император и зодчий, те, кому не дано построить его на земле, но зато поручено возвести на небе.

Глава третья Воспитание венценосца

В Киеве мы снова доверились билетному кассиру, надеясь, что он поможет нам перенестись за Урал, а оттуда – в Сибирь, но надежды, увы, оказались тщетными: ни улететь, ни уехать мы не смогли. Бывает! Мои друзья заметно скуксились, приуныли; они дружно сетовали на неудачу и роптали на судьбу, переставшую нам благоприятствовать, и лишь я не сетовал и не роптал, понимая, что причина невезения всегда в нас самих: или мы этого не заслужили, или нам это не надо. В данном случае, наверное, совпало и то и другое: у знакомого драматического писателя, который давно стал мне другом, никак не выздоравливала дочка, хворь не отступала, и к тому же что-то разладилось в нашей компании. Что-то неуловимое, неосознанное, но – разладилось, и мы все это чувствовали, хотя и не признавались себе.

Билетный кассир сделал последнюю попытку нас снова сблизить: выдал четыре билета в Почаев, в тот самый монастырь, где, по версии историка Михайлова, мог скрываться Феодор Козьмич. Мы собрались в дорогу, но в последний момент не выдержал драматический писатель – решил все-таки ехать в Москву к больной дочке, – и я, третий лишний в осиротевшей компании, обреченно присоединился к нему. Присоединился, хотя мне было жаль возвращать кассиру билеты в Почаев. Жаль – но в то же время я ни о чем не жалел, вспоминая мудрое правило: либо не заслужил, либо не надо. Не жалел, но в то же время было жаль – в таких сомнениях я и вернулся в Москву.

Вернулся, засел за новые книги об Александре и Феодоре Козьмиче, которые удалось достать, а самого одолевало: либо… либо… Ну, допустим, в Почаев мне действительно не надо, а в Красноуфимск, а в Томск? Не побывав в этих городах, я не смогу окончательно соединить два портрета, поставить тире между именами Александр и Феодор Козьмич. Значит, надо, непременно надо, и дело даже не столько в том, что не заслужил, а в том, что не готов. Внутренне не готов к тому, чтобы постигнуть во всей глубине духовную драму Александра.