Текст книги "Мастер дизайна"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

«Ах, вот она, женская психология!» – восклицал про себя Юра, радуясь, что разгадал хитроумные козни Сашеньки. Она хотела разрушить его гармонию, смутить ясность его души, раздуть в нем угли смуты, хаоса и несчастья…

…подкрался к телефону, взял трубку, показавшуюся предательски легкой.

– Сашенька, это я!

– Подожди, я перенесу аппарат в другую комнату, – попросила она, и он несколько секунд оцепенело ждал. – Ну вот… Ты хотел со мной поговорить?

– Да, Саша, – произнес он, как телефонный робот.

В мозгу стучало.

– О чем же, интересно?

– Вопрос очень серьезный.

– Милый, как я люблю говорить с тобой по серьезным вопросам!

– Видишь ли…

«Мямлю, мямлю, идиот!» – стучало в мозгу.

– Видишь ли, мы должны… нам лучше… лучше расстаться.

В трубке смолкло даже дыхание.

– Ты там не умерла?! Ради бога, без сцен.

– Как же мне быть? – спросила Саша.

– Не знаю…

– Как же мне быть без тебя, Юра?!

– Не знаю, займись дизайном.

Больше всего он не ожидал застать дома Наташу.

Юра как раз собирался заняться интерьером и специально для этого принес старинную ширму, выменянную у знакомых Кирилла Евгеньевича на хрустальную вазу, издавна хранившуюся дома.

Наташа с мучительным усилием подняла на него глаза, смотревшие в пол.

– Юра… – Она хотела подняться с дивана, но лишь слабо качнулась и с трудом сохранила равновесие. – Юра… Юра…

Он подбежал к ней.

– Что?!

– Прежде чем я смогу говорить, мне нужен сеанс… небольшой сеанс дизайна. Ты умеешь?

– Конечно. Мэтр меня учил.

– Тогда внуши мне: «Жизнь продолжается… жить имеет смысл… имеет смысл». Повторяй.

Он стал делать, как она просила.

– Ну вот. – Наташа убрала ладонь с холодного лба, – Кажется, лучше. Спасибо, Юра. А что это у тебя?

Она впервые заметила ширму.

– Старинная, – объяснил Юра. – У знакомых выменял…

– Куда ж ты ее поставишь? – спросила Наташа, рассматривая рисунок на створках.

– Сначала спрячу, чтобы мать не увидела, а потом… ну хотя бы к шкафу.

– Лучше будет вот здесь, – сказала Наташа, выдвинув ширму на середину комнаты.

Вместе с Юрой они отошли на шаг, она окинула взглядом интерьер и сдвинула ширму вбок.

– Ты вернул меня к жизни. Дизайн – великое дело, а?

– А что случилось? – спросил Юра.

– Да чепуха… Просто мне стало страшно одной. Знаешь, раньше я очень любила оставаться в одиночестве. Заберусь с ногами на пуф, укутаюсь пледом, подопру кулаком щеку и думаю, воображаю себя кем хочу… И вдруг такая тоска! А тут еще свет погас, я шарю свечи, а самой кажется, что я умерла и это вокруг могила…

– Могила?!

– Ну да. В том-то и абсурд. Знаешь, давай болтать. – Наташа забралась на кушетку и удобно устроилась на подушках. – Загородимся твоей ширмой и будем болтать. Хочешь, я расскажу, как у нас все получилось с Кириллом?

– Да, любая деталь из жизни мастера… – пробормотал Юра, напряженно о чем-то думая.

– Ну вот… Я была студенткой, а он читал нам лекции.

– По дизайну?

– Что ты! Самые обыкновенные академические лекции по психологии. Дизайн – это его хобби… А у меня тогда настроеньице было: «Зачем все это нужно?! Наука… книжки…» И я провалила у него зачет. А он был молодой преподаватель, для него незачеты – нож острый, и он растерянно спрашивает: «Как же так?» Я ему и выложила свою философию… Он слушает, глаза такие пронзительные, черные, кольца волос, как у Платона… Я и влюбилась. Девчонка была дура, взяла и брякнула: «А пойдемте в кино!» Он удивился: «Какой фильм?» «Смешной», – говорю. И пошли… Я была единственная женщина, которой он преподавал дизайн.

На слове «единственная» Наташа вздрогнула, и Юра после попросил:

– Что-нибудь о детских и юношеских годах мэтра… Пожалуйста.

– Собственно, я и не… Кирилл ведь очень скрытный. Знаю только, у него сложные отношения с семьей, деспотичный отец, слабая, ранимая мать – словом, как у всех великих… Кирилл сказал, что при таком сочетании получаются наиболее чувствительные и уязвимые натуры.

– А как вы с ним жили?

– Сначала по-студенчески – он в общежитии, я в общежитии… Затем получили квартиру в университетском доме, но Кирилл ее обменял, чтобы оборудовать мастерскую дизайна. Появилась эта мансарда. А знаешь, кто был ее первый хозяин? Старец… Да, да, самый настоящий, тоже жизни учил, болезни умел заговаривать, в одном и том же зимой и летом ходил и не простужался. Таскались к нему старухи богомольные и профессора университета. Он босой, чешет, сморкается в ноздрю, а дамы ему корзины цветов дарят, словно итальянскому тенору… Кирилл считал его своим антиподом, друг друга терпеть не могли. И вот старец в наш блочный дом переехал, а мы в его голубятню. Кирилл стал преподавать дизайн, и у нас появились ученики. Видел бы ты их, Юра! Топчутся в передней этакие увальни, лица в возрастных угрях, краснеют при каждом слове… И Кирилл за них брался. Юра, это было чудо! Я глазам не верила! Через месяц-два бывшие неудачники и рохли превращались в розовощеких сангвиников. Они сыпали остротами, соревновались друг с другом в оригинальных хобби и хвастались успехом у женщин. Я уверовала в дизайн и сама стала ревностной ученицей Кирилла. Я боготворила его, Юра. Мне казалось, что дизайн сделает нас счастливыми и жизнь промелькнет словно волшебный сон. Но тут я почувствовала… Юра, ты прости, но я смотрела на этих счастливцев и не могла справиться с мыслью, что они евнухи, что они не живут, а лишь тренируются в жизни, в любви, в счастье. И тогда начались эти припадки тоски. Я была готова волком выть, оставаясь одна в мансарде. И однажды, знаешь, я поехала на старую квартиру к тому старичку и чуть ли не бухнулась ему в ноги по глупости: «Помоги, дедушка!» Он меня словно маленькую по волосам погладил, кивает и твердит свое: «Всем улыбайся, всех люби, всем делай добро…» Я слушаю, и мне будто бы даже легче…

– А просто друзей у вас много?

– Нет, Юра… Кирилл целиком посвятил себя науке, он ведь диссертацию пишет. Не по дизайну, не по дизайну. Тема вполне респектабельная… Но все равно элементарное существование с чаепитиями, преферансом не для него. Ты искусствовед, Юра, ты должен знать слово «койнэ»…

– Разумеется… Койнэ есть нечто промежуточное… Пограничное…

– Вот-вот… Кирилла интересует жизнь на грани науки и искусства. Жизнь как художественное произведение и научный эксперимент. Поэтому мы и детей не заводим…

– Да… – протянул Юра, чувствуя, что его вопросы иссякли.

Наташа напряженно выпрямилась.

– Мне снова не по себе, – сказала она. – Может быть, еще сеанс?

– Все хорошо… в вашей жизни все очень хорошо, – начал Юра внушение. – Жизнь безоблачна… вы счастливы… у вас все есть…

– У меня нет ребенка, – сказала Наташа.

Гриша и Настенька развелись.

Теперь уже ничто не мешало Юре навещать друга и слушать пластинки из его фонотеки. Как советовал Кирилл Евгеньевич, Юра закрепил эту традицию. Он приезжал к Грише каждое воскресенье, когда тому давали увольнительную. Гриша ставил пластинку и сидел как-то сгорбившись, маленький, в очках, в военной форме…

– Да, – говорил Юра. – Моцарт, брат…

– Моцарт – это сила! – понуро соглашался Гриша и ставил другую пластинку.

Юра вздыхал:

– И Бах тоже.

– И Бах, – вздыхал Гриша.

Никто не жаловался на погоду, не смахивал соринок с мебели и не создавал вокруг Гриши водоотталкивающую среду.

– Ну, мне пора, – спохватывался Юра.

– Я с тобой. – Гриша тоже начинал одеваться.

– Не провожай меня! Что ты!

– Я не провожаю. – Гриша натягивал шинель. – Я в части переночую… Дома как-то невесело.

Ком твердел.

Юра удивлялся своей спартанской стойкости и хладнокровию. Теперь он неизменно сохранял ровную сдержанность и способность решительно действовать в самых экстренных случаях. Когда мать обнаружила пропажу любимой вазы, она долго искала ее, долго пыталась вспомнить, куда могла ее положить, и наконец спросила у Юры: «Ты не брал?» «Допустим, я взял… Не будешь же ты упрекать меня за какую-то стекляшку!» – ответил он с безупречным спокойствием, сразу обезоружившим мать. «Юринька, но ведь она дорога как память! Мы купили ее с твоим папой, когда тебе исполнялся год!». «Мать, в вещах главное – стиль! Смотри, какую я достал ширму!» Юра с гордостью извлек на свет свое детище, и, не решаясь ему противоречить, мать лишь украдкой вздохнула. Она долго еще не могла успокоиться и когда вытирала пыль, рука с тряпкой замедляла движения там, где недавно стояла ваза, и мать снова вздыхала, переживая в глубине души ее утрату. Иногда Юра готов был сдаться и раскаяться в нелепом обмене, но ком, твердый ком не позволял ему терять форму…

Проводили тетю Зину. На вокзале она изо всех сил улыбалась, приглашала к себе, просила писать. «И вы приезжайте. Снова по музеям походим», – сказал Юра, и у нее вдруг задрожали губы, она резко отвернулась и лишь с трудом справилась с собой. Муж ее упрямо молчал. Мать Юры чувствовала неладное меж ними и не знала, что говорить, что делать. И лишь Юра выглядел молодцом, и только когда поплыл вагон, поплыло тети Зинино лицо за стеклом, он ощутил слабый укол вины и раскаянья: «Как же так? Надо было…»

Он сравнивал действие на себя дизайна с действием лекарства. В какой-то считанный срок с ним произошла разительная перемена. Однажды он изумился, встретив давнего знакомого, начавшего недавно заниматься культуризмом. Был щупленький, хилый мальчик, и вот перед Юрой возвышалась гора мускулатуры. То же самое теперь случилось с ним, только его преобразил душевный культуризм, и Юра словно ощущал, как набухла, округлилась и затвердела в нем сердечная мышца.

Иногда ему было жаль утерянной застенчивости, и он вспоминал историю из жизни золотоискателей, прочитанную где-то (он любил читать об экзотических странах). У одного клерка лежал на столе камень, странный, угловатый, – он пользовался им как пресс-папье, и вот знакомый купил его за ничтожную сумму. Клерк потирал руки, уверенный, что сбыл простой булыжник, но это оказался самородок, стоивший миллионы…

Выходило, что застенчивость, делавшая таким трудным его общение с людьми, помогала ему общаться с самим собой, со своим мыслями… Он шел, он видел присыпанные снегом яблоки у лоточницы, он радовался тысяче вещей, которые теперь оставляли его равнодушным. Теперь он боялся одиночества, как боятся его все общительные люди. Ему было скучно с самим собой, и, оставшись один, он всякий раз брал телефонную трубку: «Дружище, заходи… двинем куда-нибудь вместе… давай всей компанией…» Он рабски зависел от этого «вместе… всей компанией». Раньше у него был один друг, старый и проверенный, – Гриша, теперь же он словно коллекционировал знакомых, но странно: чем легче он сходился с ними, чем меньше задумывался, что им сказать, тем большее отчуждение к ним испытывал. Шумное сборище, все кричат, хохочут и вроде бы не разлей вода: «Наш Юрик!.. Наш Игорек!.. Наша Ларочка!» – а у него сосет и сосет внутри, нет, чужие… Он великолепно научился поддерживать в себе хорошее расположение духа, всегда был весел, остроумен, ему все удавалось, но он почему-то уставал от сплошных удач и побед. Ему предательски хотелось несчастья и невезения, наверное тоже необходимых в жизни. Тогда он понял, что упражнениями в самовнушении жизни не научишься. Застенчивость в человеке – это и есть то, что зовется душой, и терять ее страшно. Он овладел формой, как учил тому дизайн, но прибавил ли он к этому новое содержание? Он счастлив, но добр ли он?

Когда курс дизайна был пройден, Кирилл Евгеньевич устроил Юре зачет.

– Экзаменующийся, я надеюсь, владеет приемами ведения словесного турнира? – строго спросил Кирилл Евгеньевич.

– Да владеет, – ответил Юра.

Его слегка лихорадило.

– Какие это приемы?

– Парадокс, намек, словесный прессинг.

– Раскройте последнее.

– Сущность словесного прессинга состоит в деморализации собеседника. посредством массированного речевого удара. Для этой цели применяются: а) синонимические цепочки; «Дичайшие, необузданные, вакхические страсти гнездились в ее слабой, надломленной, нежной душе; б) раздражающие чередования шипящих: «Ужимочки шаловливой шатенки шокировали шумный шабаш прищуренных шутов»; в)…

– Браво, – пробормотал мэтр. – Кажется, вы готовы к тому, чтобы предстать перед моими друзьями. Учтите, Юра, это будет ваш главный экзамен.

В дверях их встретил хозяин дома, которого Юра сначала принял за своего ровесника, но Кирилл Евгеньевич шепнул: «Ему пятьдесят. Чудовищно моложав» – и Юре показалось, что мэтр вкладывает в эти слова оттенок соболезнования. Действительно, было нечто странное в том, что пятидесятилетний мужчина выглядел как юноша. В своей моложавости хозяин дома напоминал заспиртованного эмбриона. Признаки старения почти полностью скрадывались его маленьким ростом и худощавостью: по внешним параметрам он был мальчик и мог покупать одежду в «Детском мире». Лишь вблизи становилось заметно, что у него лицо взрослого человека, и этот контраст вызывал в Юре смутное замешательство, словно в глазах обезьянки, юрко взбиравшейся по канатам вольера, он увидел мудрую и печальную старость.

– Спросите, как он следит за здоровьем. Он это страшно любит, – шепнул мэтр, и Юра адресовал этот вопрос хозяину.

Тот стал монотонно рассказывать о значении утренней зарядки и режима питания.

Гости еще не собрались, и хозяин дома пригласил их в свою маленькую комнату. За окнами белела Москва…

– Когда вы успеваете это прочитывать? – спросил Юра, всюду находя раскрытые книги и изучая взглядом застекленные стеллажи, где самым старым фолиантам был отведен уголок с табличкой «На дом не выдаются».

– Профессия… Мир производит огромное количество книг. Сотни томов, миллионы! А много ли мы успеваем прочесть, спеша на службу? Одну-две странички в метро, и то по специальности. Спрашивается: кто же будет потреблять книжную информацию? Отвечаю: профессионалы вроде меня. У меня нет никакого специального образования, я нигде не работаю и живу на зарплату жены. Но зато я читаю все подряд от Медицинской энциклопедии до мемуаров Ллойд-Джорджа. Мой бог – информация. Я с гордостью считаю себя профессиональным читателем, правда мне еще не выделили штатной единицы…

Медленно собирались гости, и хозяин усаживал их в гостиной. Жена подала им очищенные орешки…

– Держитесь, Юра, – шепнул мэтр.

Начался разговор профессиональных читателей.

– …я тоже поклонник мумиё, но лечебное голодание…

– Говорят, Нефертити голодала регулярно.

– …Фишер.

– Фишер Дискау?

– Нет, Фишер-шахматист…

– …и вот я вижу – она висит прямо надо мной.

– Что?!

– Летающая тарелка!

У Юры заныл затылок.

– Что же вы? Что же вы? Покажите себя личностью! Где ваша эрудиция? – шептал на ухо мэтр.

На противоположном конце комнаты возник разговор о Софье Андреевне Толстой.

Любимая тема, – пояснил мэтр. – Вас хотят проверить. Парадокс, намек, прессинг – запомнили?

Кирилл Евгеньевич приободрил Юру, как тренер в углу ринга.

– Запомнил, – сказал Юра и потрогал затылок.

– Тогда первый раунд!

– …влияние этой женщины было сугубо пагубное, – кругленький старичок, напоминающий чеховского интеллигента. – Искания старца не находили в ней отклика! Старец хотел быть вегетарьянцем, а ему варили мясные бульоны!

Гости осуждающе зароптали.

– Хотел страдать, а вокруг насаждался уют! – Старичок блеснул стеклышками.

Ропот усилился. Старичок прищурено смотрел на Юру.

– Но ведь она была мать, – сказал Юра. – Мать и жена…

Кирилл Евгеньевич тихонько тронул его сзади.

– Прессинг, прессинг, – напоминал он тихо.

– Она растила детей и заботилась о них, – упрямо продолжал Юра. – Так делают все матери…

Возникло оцепенелое молчание.

– М-да, – произнес старичок. – Говорят, Каренин, Каренин, а я считаю его образ положительным…

– Каренин сухарь, – ответил Юра.

– Каренин добр, – капризно настаивал старичок.

– Он погубил Анну, – не сдавался Юра.

– Каренин благороден и снисходителен, а вот Анна…

– Не смейте трогать Анну! – крикнул Юра.

Старичок попятился. Пора было применять прессинг.

– Шабаш прищуренных шутов! – выпалил Юра.

Старичок споткнулся, и его вовремя подхватили.

– Шуты, шуты, шабаш шутов! – выстреливал Юра пулеметными очередями шипящих.

Кирилл Евгеньевич затолкал его на кухню.

– С ума сошли! Что вы нагородили?! – воскликнул он в крайнем раздражении. – Я ставлю вам «неудовлетворительно»! Вы не сдали экзамен! Вы слишком серьезно относитесь к жизни!

Юра не ответил. Затылок ныл.

– Ах, как жалко! Как жалко! Учтите, Юра, я мягкий экзаменатор, но теперь с вас спросит сама жизнь, а это вдвое мучительнее. Вас ждет еще экзамен, Юра… Ну что ж, прощайте. Хоть это и не по-дизайнерски, но я признаюсь, что вы мне чем-то стали дороги, – сказал Кирилл Евгеньевич, и Юра крепко пожал ему руку.

В Москве выпал снег свежий и чистый. Юра по делам оказался в центре и решил заглянуть на Сретенку, в тот переулочек. Но не было старого дворика, деревянной лесенки и залатанной мансарды, похожей на голубятню. На их месте строили что-то новое, предусмотренное по плану реконструкции. Юра долго стоял рядом, стараясь вернуть себя к прошлому, вспомнить мастерскую, диалоги абсурда, дизайн, но воспоминания не вызывали в нем трепета. Юра оставался спокоен. Лишь мысль о спешащей жизни настойчиво тревожила его.