Текст книги "Ду Фу"

Автор книги: Леонид Бежин

Ду Фу по-прежнему ожидал ответа на посланные во дворец оды, по-прежнему надеялся и верил, что о нем вспомнят. Казалось, вот-вот раздастся стук в дверь и дворцовый евнух с подобострастной улыбкой вручит императорский мандат о назначении поэта на должность. Ведь не зря же он вторично держал экзамены! Должна же восторжествовать справедливость по отношению к человеку, который все еще мечтает «совершить свой подвиг», хотя в его возрасте давно пора расстаться с наивными юношескими мечтами. Так размышлял Ду Фу, прислушиваясь к шорохам за дверью и голосам на улице. Но время шло, а ответа из дворца не поступало. Наконец он понял, что его надежды тщетны: наверное, оды попросту затерялись среди бумаг. Ему придется снова искать случайные заработки, просить о помощи друзей и знакомых. За годы жизни в Чанъани Ду Фу приобрел много друзей, среди которых были самые разные люди, поэтому естественно, что и относился он к ним по-разному. С «хозяевами» богатых столичных особняков, охотно принимавших у себя поэта, Ду Фу не чувствовал внутренней свободы, хотя они просили своего «гостя» забыть о чинах и рангах и говорили о собственном богатстве как об утренней дымке, готовой растаять при первых лучах солнца. Но все это входило у них в понятие «ли» – «этикета», и Ду Фу не слишком верил в искренность «хозяев». Более свободно и непринужденно держался он с теми, кто не имел собственного особняка и ютился в простой гостинице, посылая прислугу в соседнюю лавку за вином и подолгу задерживая плату хозяевам, – бедными и непризнанными поэтами, художниками, артистами, учеными. Среди этих людей попадались и строгие ревнители конфуцианского благочестия, и легкомысленные завсегдатаи веселых кварталов Чанъани, и одинокие меланхолики, тосковавшие по ушедшей молодости и оплакивавшие «иней в волосах», и записные острословы, словно бы навечно зачисленные в свиту хохочущего будды Майтрейи: согласно канонам иконографии Майтрейя изображался с огромным голым животом и блаженной улыбкой. К этим последним Ду Фу испытывал особую дружескую привязанность: вечно погруженный в свои мысли, молчаливый и сосредоточенный, он ностепенно привыкал к веселой шутке, меткому словцу, отточенному каламбуру. Кроме того, юмор его беспечных друзей как нельзя лучше помогал переносить невзгоды и тяготы, неотступно преследовавшие поэта.

Новые друзья были истинным утешением для Ду Фу, но еще больше он радовался, если доводилось снова увидеть доброго старого друга. Так, однажды он встретил храброго Гао Ши, с которым когда-то путешествовали по юго-востоку Китая, а затем пировали в обществе седовласого Ли Юна. Много лет промелькнуло с тех пор, но в жизни Гао Ши почти ничего не изменилось. Храброму рыцарю по-прежнему не везло, правда, за эти годы ему удалось получить небольшую должность в местной управе, но обязанности, которые приходилось выполнять, не отвечали возвышенному настрою его души. Гао Ши считал своим рыцарским долгом помогать слабым и обиженным, а от него требовалось наказывать народ за мелкие провинности и преступления против закона. А что за преступление, если голодный крестьянин украдет у богача горсть зерна или вовремя не сдаст налоги! И он, доблестный рыцарь Гао, должен за это сечь кнутом и бить палкой! Конечно, он никогда не станет этого делать, и разве о такой должности он мечтал! Какая несправедливая судьба и как горько с ней мириться! Единственным утешением для Гао Ши оставалось то, что его Воля (непреклонная Воля – одна из главных добродетелей «благородного мужа») по-прежнему устремлена к благим свершениям, а согласно учению древних мудрецов желание – это уже наполовину действие.

Не слишком-то радовали Гао Ши и служебные обязанности иного рода. Однажды ему пришлось сопровождать деревенских новобранцев в армию, и он вдоволь насмотрелся на этих несчастных, которых с плачем тянут за рукав матери и жены, а детишки бегут за ними следом, взбивая пятками пыль и держа наперевес игрушечные копья. Малыши не понимают, что ждет их отцов, взрослым же хорошо известно, какая участь уготована защитникам дальних границ. Метко пущенная вражеская стрела или отточенный меч в одно мгновение оборвут жизнь наивного крестьянского парня, еще не обученного как следует сражаться с «варварами». Шагая рядом с колонной новобранцев, Гао Ши старался приободрить себя мыслью о том, что наконец-то сбудется его мечта и он попадет на поле битвы и напишет множество отличных стихов о воинских подвигах, но плач и крики женщин мучительным страданием отзывались в душе. Горечь и досада не покидали Гао Ши все то время, пока он находился в походе, и каждое утро, просыпаясь в походной палатке, он со странным стыдом надевал зеленое платье чиновника.

Этот стыд был, конечно же, знаком и Ду Фу, – недаром он сочинил свою «Песнь о боевых колесницах». У поэта давно сложилось убеждение, что Китай «и так не страна, а громада» и новые завоевательные походы, расширяя внешние границы империи, ослабляют ее изнутри. Доказательство тому – заброшенные крестьянские поля, которые некому обрабатывать, потому что мужчин постоянно забирают в армию. Для простого народа каждая мобилизация – хуже засухи или наводнения, а звуки триумфальной музыки, возвещающей о новой победе, похожи на вой погребальных труб. Полководцы-триумфаторы получают награды из рук самого императора и клянутся ему в вечной преданности, но в истории случалось не раз, что эти клятвы рассеивались в воздухе, словно утренний дым, лишь только могущественными полководцами овладевала мечта о троне. Под командованием таких военачальников, как Ань Лушань, находятся огромные гарнизоны: стоит вспыхнуть искорке заговора, и пламя пожара охватит всю страну. Ду Фу особенно ярко представил это, услышав, что Гао Ши сопровождал новобранцев именно в расположение войск Ань Лушаня и мог воочию убедиться, какую грозную силу представляют девять армий маленького толстого человечка. Оказывается, Ань Лушань вовсе не тот наивный простак, за которого он себя выдает: его закаленные и вымуштрованные солдаты, изголодавшиеся по большой добыче, только и ждут случая ринуться в бой, а путь от Великой Китайской стены, где стоят гарнизоны Ань Лушаня, до танской столицы не так уж долог...

Ду Фу, конечно же, тоже было что рассказать о себе Гао Ши, и их беседы продолжались очень долго – до самого вечера. Едва лишь солнце опускалось за черепичные крыши, старые друзья отправлялись гулять, приглашая в компанию и других поэтов – Цэнь Цаня, Чу Гуанси, Сюэ Цзюя. В Чанъани выдалась необыкновенно теплая осень, какие редко бывают на севере, в зеленоватой воде прудов плавали желтые листья, похожие на игрушечные кораблики, в сухом прогретом воздухе пахло поздними цветами, и поэты старались как бы запастись теплом погожих дней перед будущей зимой. Однажды они наняли несколько колясок и выехали за городскую стену, чтобы подняться на буддийскую Пагоду Милосердия и Сострадания (второе название – Пагода Диких Гусей), находившуюся в окрестностях Чанъани, на берегу реки Извилистой. Как и велит обычай, все пятеро сочинили стихи. Ду Фу в своем стихотворении начал с того, что воспел высоту знаменитой пагоды, «попирающей небесную синь», затем упомянул легендарного императора Шуня, богатырским сном спящего в могиле, и богиню Сиванму – Мать Царицу Запада, пирующую у Яшмового Пруда (намек на Сюаньцзуна и Ян Гуй-фэй), а в конце обратился к друзьям, сравнивая их с журавлями и дикими гусями:

 
Журавли желтоперые
мчатся без отдыха вдаль
И печально трубят,
что родного гнезда у них нет.
Посмотрите, как дикие гуси
летят за теплом
И мечтают по горсточке риса
найти на обед.
(«Вместе с несколькими благородными спутниками поднимаемся на Пагоду Милосердия и Сострадания»)
 

Точно так же, как дикие гуси мечтают о горсточке риса, друзьям Ду Фу, да и ему самому приходится заботиться о хлебе насущном, искать пропитание своим семьям, надеяться, разочаровываться и вновь надеяться. Этим сравнением Ду Фу попал в самую точку, и хотя он не написал прямо: «Мы, как дикие гуси,..», каждый из поэтов узнал в этих строках себя. После чтения стихов и любования осенними далями, после всех восторженных восклицаний и горестных вздохов друзья спустились по замшелым ступеням вниз, снова сели в коляски и вернулись в Чанъань. Там они простились, и, как принято выражаться в стихах, «рукава их халатов намокли от слез». На следующее утро все они окунулись в суету повседневных дел, и их счастливая встреча стала все дальше отодвигаться в прошлое. У Гао Ши дел было особенно много – он приехал в столицу с твердым намерением подыскать себе службу. С прежней службы он ушел, после долгих сомнений подав в отставку, и теперь надеялся на счастливый случай и собственное усердие. В Чанъани он наносил визиты знатным особам, подробно рассказывая о своих злоключениях и посвящая стихи тем, у кого хватало терпения его выслушать. Так же, как и Ду Фу, он участвовал в пирах и званых обедах, но его мечты о великодушном и щедром покровителе, который оценил бы благородство храброго рыцаря, оставались мечтами. И так было до тех пор, пока в Чанъани не появился могущественный военачальник Гэшу Хань, прославившийся своим мужеством, стойкостью и волей. Император Сюаньцзун вызвал Гэшу Ханя, чтобы наградить его за очередную победу, а заодно помирить с заклятым врагом и соперником – полководцем Ань Лушанем, к этому времени тоже прибывшим в столицу. Во дворце устроили пир, на который пригласили обоих генералов, но Гэшу Хань наотрез отказался от примирения с Ань Лушанем, назвав его в разговоре лисицей и тем самым намекнув на его хитрость и «варварское» происхождение (по-китайски слово «лисица» звучит так же, как «варвар»).

Слухи об этом мгновенно облетели столицу, и жители Чанъани дружно подхватили меткое словцо Гэшу Ханя. Гэшу Хань стал героем народной молвы не только как полководец, но и как разоблачитель «лисьих наваждений». С точки зрения Гао Ши, поведение Гэшу Ханя, не пожелавшего примириться с врагом, несмотря на то, что этого хотел сам император, вполне отвечало благородному духу древнего рыцарства, и храбрый Гао мысленно отдал могущественному полководцу свое сердце. Служить у Гэшу Ханя стало его мечтой, и на этот раз он действительно «встретил свою судьбу». После аудиенции, на которой Гао Ши подробно рассказал о себе и поклялся в верности Гэшу Ханю, полководец взял поэта на службу и назначил на должность секретаря. Вскоре предстоял отъезд, и Ду Фу пришел проститься со старым другом. На прощальном пиру он сочинил стихи, заканчивавшиеся строками:

 
Как жаль, что мы так редко
встречаемся с тобой
И что дорога к другу
трудна и далека.
Как две звезды, что светят
на небе в разный час,
Печалимся в разлуке,
и на душе – тоска.
(«Стихи в пятнадцать рифм на проводы секретаря Гао Тридцать Пятого»)
 

Так они расстались, чтобы снова тосковать друг о друге, словно два созвездия, – Шэнь и Шан, одно из которых восходит на небе утром, а другое – темным вечером.

Осенние дни с друзьями (будь это Ли Бо или Гао Ши) для Ду Фу всегда радостны, и кажется, что вся природа отвечает чувствам поэта. Но как горько остаться одному, когда за окнами льет бесконечный дождь и осенний ветер срывает листья с деревьев. Вот стихи, написанные Ду Фу осенью 754 года:

 
Под осенним дождем увядают цветы
и мертвеет трава на лугу.
Ясноглазка лесная, по-прежнему ты
возле самых ступеней цветешь.
Изумрудно-зеленые листья твои -
словно перья невиданных птиц,
А на ветках бесчисленных каждый цветок
с золотою монетою схож.
Ледяные ветра засвистят, засвистят,
наклоняя макушку твою.
Я боюсь, что не выдержишь ты холодов
и осыплются листья к утру.
Над тобою живет неудачник поэт -
голова все белей и белей.
Он вдыхает душистые слезы твои,
на неистовом стоя ветру.
(«Грустно, Осенний дождь»)
 

Два месяца в Чанъани лили дожди – день и ночь барабанили по крышам капли, лопались пузыри в лужах, расходились дождевые круги в прудах и озерах. Тяжелые серые тучи заволокли небо, напоминая своими очертаниями разгневанного дракона – покровителя водной стихии. Ветер свистел в прорванной бумаге окон, срывал с крыш черепицу, наклонял макушки деревьев, поднимал в воздух облетевшие лепестки цветов. По чанъаньским улицам неслись ревущие пенистые потоки, переворачивая камни и обломки деревьев. Вода переливалась через пороги храмов и торговых лавок, затопляла дома. Выходили из берегов реки, обрушиваясь на крестьянские поля... Ду Фу прятался от дождя в своей комнатушке, превозмогая приступы удушливого кашля. Вздыхал и сутулился, грея руки над пламенем тусклой свечи. Только стихи помогали ему забыться:

 
Перезрелое мокнет повсюду зерно,
и чернеют колосья в полях.
От отца или матери в дальнем селе
невозможно письмо получить.
Здесь, на рынках Чанъани, несчастный наряд
одеяла меняет на рис,
И никто не жалеет последних вещей -
лишь бы голод слегка утолить.
 

Из-за начавшегося голода цены на рынках подскочили, и люди были вынуждены обменивать на рис самые необходимые вещи. Чтобы спасти положение, император отдал приказ о дешевой распродаже зерна из государственных амбаров. Каждый день Ду Фу брал зонтик, потеплее укутывался, привешивал к поясу кошелек с деньгами и отправлялся за горсткой зерна для своего семейства. Чиновник государственных амбаров со скрупулезной точностью отвешивал его норму, и Ду Фу возвращался домой. Слегка обсохнув у жаровни, он снова брал зонтик и уходил навестить ученого Чжэна, жившего неподалеку. В доме Чжэна всегда имелось доброе вино, и его гостеприимство было известно всем соседям. Друзья устраивались поуютнее, нацеживали из кувшина пенистый виноградный настой, слушая шум дождя и глядя на плавившийся воск свечи, и начинали дружескую беседу. Ду Фу жаловался: не один раз обращался он во дворец, а должности так и не получил. Детям нечего есть; жена выбивается из сил, пытаясь свести концы с концами! Ученый Чжэн утешал его: выдающиеся мужи древности тоже испытывали неудачи. Знаменитому поэту Сыма Сянжу приходилось в лавке мыть посуду, а другой не менее знаменитый поэт, Ян Сюн, даже покончил с собой, спрыгнув с высокой крыши дома. Ду Фу соглашался: да, да... Сыма Сянжу... Ян Сюн... вот только бы скорее кончился дождь. Тогда и на душе стало бы легче...

 
Барабанят по крышам потоки дождя,
торопя наступленье зимы.
Ослабевшие птицы не в силах взлететь -
так промокли они под дождем.
За последнюю осень не помнит никто
ни единого светлого дня.
Ах, когда же просохнет земля наконец
и рассеются тучи кругом!
 

Нужда в семействе Ду была такой же беспросветной, как осеннее небо над Чанъанью. Окончательно потеряв надежду на покровительство Ян Гочжуна, Ду Фу написал отчаянное письмо полководцу Гэшу Ханю, но вскоре и сам понял, что для него это не выход: нельзя всей душой ненавидеть войну и в то же время служить под началом военного, исполняя приказы о рекрутских наборах. Выход следовало искать в другом, и Ду Фу, подробно обсудив свои планы с женой, решил уехать из Чанъани. Здесь, в голодной и опустошенной двухмесячными дождями столице, им не выжить. Поэтому лучше пока перебраться в Дулин – родовое селение Ду. Там у них есть небольшой домишко, да и родственники могли бы помочь им. Раньше они не думали об этом, потому что все их планы были связаны со столицей, но теперь никаких планов у них не осталось: только стремление спасти детей и самим не умереть с голоду. И вот госпожа Ду вынесла на руках маленьких, ее муж уложил в коляску вещи, и все семейство двинулось в путь. Прощай, Чанъань! Впрочем, Ду Фу еще придется наведываться в столицу – у него в Чанъани, как всегда, много дел, а жена и дети расстаются с императорским городом надолго. Не навсегда ли?.. В Дулине их встретили озабоченные родственники, и после произнесенных первых слов Ду Фу тяжело вздохнул: в деревнях такой же голод, как и в городе. Поэтому на помощь родственников рассчитывать не приходится – у них и самих-то ничего нет. Надо ехать дальше, но куда? Ду Фу выбрал Фэн-сянь – местность, расположенную в ста тридцати километрах от столицы.

В Фэнсяне их на первое время приютила стража, охранявшая могилу императора Жуйцзуна, ближайшего предшественника Сюаньцзуна. Начальник стражи с сочувствием и жалостью отнесся к несчастным беженцам, приказал накормить их и устроить на ночлег. Яркие осенние звезды горели над высокими кипарисами, окружавшими могилу, и Ду Фу думал о том, что рядом, под могильной насыпью, покоится прах могущественного властелина, перед которым некогда трепетали придворные. Знал бы он, могущественный властелин, что добрый начальник стражи впустил на территорию священной усыпальницы каких-то бродяг! Пожалуй, душа покойного рассвирепела бы и обрушила на пришельцев свой гнев! Или духи – хранители могилы встали бы на их пути, сверкая доспехами и потрясая в воздухе мечами! Но властелин спит в гробу, набальзамированный и украшенный драгоценностями, и духи-хранители тоже спят, положив под головы колчаны со стрелами, и им ничего не ведомо о судьбе странников, заброшенных в эти края. Поэтому и Ду Фу надо скорее заснуть, чтобы на следующее утро, едва поднимется солнце над кипарисами, попрочнее обосноваться на новом месте.

Ранним утром, позавтракав на скорую руку, Ду Фу стал расспрашивать начальника стражи о местных жителях. В Фэнсяне у него были знакомые, п он рассчитывал занять у них немного денег, а еще лучше – зерна или какой-нибудь другой пищи. На этот раз ему повезло гораздо больше – Ду Фу вернулся к жене с радостной улыбкой и сообщил, что в Фэнсяне они могут остаться надолго. Есть деньги, еда и постоянное жилье! Добрые люди согласились приютить их и дали в долг: они верят, что Ду Фу в скором времени поправит свои дела. Какая удача! Поистине само Небо сжалилось над ними, дав небольшую передышку! Теперь они спасены!.. Обосновавшись в Фэнсяне и оправившись после двух месяцев голода, Ду Фу стал чаще выходить из дома – просто ради прогулки. В здешних краях, помимо усыпальницы Жуйнзуна, имелась и еще одна достопримечательность – конюшни Песчаный Сад. Страстный любитель породистых скакунов, Ду Фу подолгу смотрел на их вольные игры, вспоминая времена своей беззаботной юности, скитания по берегам Хуанхэ, соколиную охоту.

 
По каменистым склонам гор
стремглав несутся ввысь,
Через песчаные холмы
летят во весь опор.
Резвятся в стаде антилоп,
бегут оленям вслед,
Пугают старых черепах
на дне лесных озер.
В одной из здешних бурных рек
есть рыба-великан.
Сверкает киноварью хвост
и златом – плавники.
Все в странном облике ее
пугает и страшит.
Хотя она и не дракон,
но – грозный дух реки.
(«Песнь о Песчаном Саде»)
 

Вольные игры породистых скакунов и вдруг – речное чудовище! Но Ду Фу неспроста выбрал такую концовку. Если для Фэнсяня чудовищем была «рыба величиной с человека», то вся страна боялась другого чудовища – Ань Лушаня. Низкорослый толстяк с большим животом скопил на границе огромные силы, и Ду Фу с явным намеком упомянул о затаившемся в пучине грозном духе. Он словно бы чувствовал приближение грозы и, находясь вдалеке от столицы, видел тучи, ползущие к императорскому городу... Но в столицу ему предстояло еще вернуться, и, прожив в Фэнсяне зиму, Ду Фу ранней весной простился с женой и детьми. «Человек в пеньковом платье», как именовали бедняков, не состоящих на чиновничьей службе, вынужден постоянно думать о заработке, и Ду Фу не мог оставаться на одном месте. В Чанъани ему неожиданно повезло – старый знакомый ученый Чжэн рекомендовал поэта семейству умершей императорской наложницы для сочинения надгробной надписи. Эта работа сулила немалый заработок, и Ду Фу охотно за нее взялся. В торжественном и возвышенном стиле, подобающем сочинениям такого рода, он воспел заслуги и добродетели умершей, не позабыв между строк пожаловаться на свои собственные невзгоды и злоключения (на тот случай, если надпись прочтет император, некогда удостоивший вниманием бедного поэта).

Надгробную надпись высекли на камне, установленном поблизости от могилы, под зеленеющими соснами и кипарисами. Ду Фу хорошо заплатили, и он провел незабываемые часы в доме своих гостеприимных хозяев, гуляя по тропинкам их сада, любуясь зеленеющими деревьями и вдыхая ароматы первых весенних цветов. Полученная им связка монет внушала невольную радость, хотя Ду Фу и понимал, что пройдет немного времени, и эти деньги растают, подобно комочку раннего снега. Денег хватит на месяц – на два, а что дальше? Преследуемый мучительной тревогой о будущем, он отважился в третий раз обратиться в дворцовую Палату оказания благодеяний. Настойчивость поэта становилась дерзкой, и он рисковал снискать репутацию воинствующего упрямца, но Ду Фу стучал в запертую дверь так, как стучит человек, изнемогающий от голода и стужи. Он передал на рассмотрение Палаты новую оду, в которой уподоблял свою решимость служить императору с решимостью беркута, преследующего мелкую дичь. Дворцовый чиновник с вежливой улыбкой принял рукопись и заверил поэта, что ее прочтут в самое ближайшее время. Теперь оставалось ждать – снова ждать у запертых дверей. Но на этот раз двери открылись на удивление скоро: дворцовые власти уведомили поэта, что он назначен на должность. Неужели его страдания кончились и отныне у него будет прочный заработок?! Ду Фу отказывался верить такому счастью и, как оказалось, вполне справедливо.

Может быть, всемогущее Небо подшутило над ним или дворцовые чиновники нарочно придумали для него испытание, но Ду Фу получил назначение на должность, которую некогда занимал храбрый рыцарь Гао Ши, а это означало, что ему пришлось бы выискивать по деревням молодых парней, уклоняющихся от воинской службы, и наказывать палкой крестьян, не сдавших налоги. Вот тебе и беркут, распластавший крылья над степью! Не беркут, а жалкая пичуга, клюющая других оттого, что сама боится! И такая роль уготована Ду Фу?! Нет, лучше уж голодать и дальше, чем служить надсмотрщиком! И поэт отказался от назначения, еще раз подтвердив свою репутацию дерзкого упрямца, но, к счастью, его отказ был воспринят вполне терпимо, и Ду Фу через некоторое время уведомили о новом назначении – секретарем правового ведомства во дворце наследного принца. Так торжественно именовалась его должность, на деле же обязанности секретаря заключались в соблюдении придворных ритуалов и мелкой канцелярской работе. Не слишком ли мало для потомка генерала Ду Юя, мечтавшего о благородном поприще государева слуги и народного заступника?! Но Ду Фу достаточно пожил на свете, чтобы понимать несбыточность многих юношеских мечтаний. После долгих лет полунищенского существования он был рад и этой – наполовину формальной, но зато обеспечивающей постоянный заработок должности. В сочиненном по этому поводу стихотворении Ду Фу даже слегка посмеивался над несбывшимися мечтами и в шутку успокаивал себя тем, что назначенного ему жалованья хватит на несколько чарок вина в день, а свободное от службы время он сможет отдавать сочинению своих «безумных песен».

С императорским указом в дорожной шкатулке он отправился в Фэнсянь – поделиться радостью с женой. Для госпожи Ду его назначение означало, пожалуй, больше, чем для самого Ду Фу, ведь именно ей приходилось смотреть за детьми и вести хозяйство, поэтому каждый месяц получать деньги и зерно, иметь участок земли, пользоваться казенной лошадью и прислугой – это ли не счастье! И Ду Фу улыбался, воображая счастливую улыбку на лице жены. Но вместо радостной встречи с родными его ожидало страшное известие, в реальность которого он долго отказывался верить: от голода умер сынишка... Словно пораженный молнией, стоял Ду Фу в воротах дома, сжимая дорожную шкатулку с императорским указом и связкой денег, полученных за составление эпитафии. Не успел – слишком поздно явились эти дары. И зачем они теперь, если тот, кто недавно гонялся во дворе за воробьями, устраивал беспорядок в комнатах и рвал оконную бумагу, лежит под могильным холмом, на котором еще не успела зазеленеть трава! Долго стоял Ду Фу над могилой сына, а вернувшись домой, почувствовал неодолимую потребность писать – писать, а не плакать. Несколько дней он склонялся над бумагой, и жена не решалась войти в его комнату. Потом, осунувшийся и исхудавший, он прочел ей свои «Стихи в пятьсот слов»:

 
Вхожу во двор -
Там стоны и рыданья:
 
 
От голода
Погиб сынишка мой.
 
 
И мне ль, отцу,
Скрывать свое страданье,
 
 
Когда соседи
Плачут за стеной.
 
 
И мне ль, отцу,
Не зарыдать от боли,
 
 
Что голод
Сына моего убил,
 
 
Когда все злаки
Созревали в поле,
 
 
А этот дом
Пустым и нищим был.
 
 
Всю жизнь
Я был свободен от налогов,
 
 
Меня не слали
В воинский поход,
 
 
И если так горька
Моя дорога,
 
 
То как же бедствовал.
Простой народ?
 
 
Когда о нем
Помыслю поневоле
 
 
И о солдатах,
Павших на войне, -
 
 
Предела нет
Моей жестокой боли,
 
 
Ее вовеки
Не измерить мне!
(«Стихи в пятьсот слов о том, что было у меня на душе, когда я направлялся из столицы в Фэнсянъ»)
 

Соседи Ду Фу плакали над его горем, но и он сам, потерявший сына, не забывал о горе других. Человеку бывает стыдно радоваться, если рядом скорбят и льют слезы, но поэту было стыдно страдать, сознавая, что другие страдают еще больше. В этом чувстве стыда – весь Ду Фу, всегда помнивший, что сердце мудреца бьется заодно с другими сердцами и все вместе они сливаются в единое целое – сердце народа.