Текст книги "Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу"

Автор книги: Леонид Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

По сигналу отца бойцы ринулись вперед. Но ворваться внутрь сарая им не удалось. Псы словно летели навстречу и-чу. Они выныривали из облака голубого тумана, который клубился в центре сарая. Псы рвались наружу. И-чу убивали их на пороге, разрубая длинными, идеально наточенными самурайскими мечами. Прекрасные фехтовальщики – в тесноте ни один не задел соседа. Открывать огонь и-чу не решались: за каждой пулей не уследишь, а внутри могут оставаться живые люди. Стрелки матерились про себя, но терпели – приказ есть приказ.

Внезапно собачий поток иссяк. Мы вздохнули с облегчением. В глубине сарая, за голубым облаком, копошилась непонятная куча.

– Надо спасать людей! – воскликнул Игнат Мостовой и сунулся в дверь.

Облако вспыхнуло, выбросив колючие спицы лучей, ослепило Игната и еще троих бойцов. Из обожженных глаз текли слезы. Уцелевшие бойцы под руки поволокли раненых к моторам.

Бешеные собаки тотчас хлынули из сарая. Пользуясь возникшим замешательством, они вырвались в узкий проход между покосившимися заборами. Рубщики трудились, не зная устали. Вскоре у их ног громоздилась куча окровавленных собачьих трупов. Новые псы карабкались на ее вершину и оттуда кидались на и-чу – убивать собак было все труднее. И вот уже бойцы начали медленно отступать от сарая.

Однако нет худа без добра – теперь можно было вести огонь, не рискуя попасть в людей.

– Стрелки – вперед! – гаркнул отец. Мне он приказал держаться рядом.

Иван Раков вскинул карабин и бил без промаха: одна, две, три, четыре… Сколько же их? Когда будет конец? Обойма кончилась. Ивана сменил Кирилл Корин, чемпион Кедрина в стрельбе по бегущему кабану.

Автоматчики были в резерве – на экстренный случай. Настоящий и-чу никогда не станет стрелять в собак из автоматического оружия. Оно бьет кучно, но не прицельно. Хороший стрелок остановит бешеного пса, продырявив ему голову или сердце. Когда он тебя выбрал, толкнулся и летит по воздуху, стрелять нужно наверняка.

Собаки полезли из дверей сарая сплошным черно-бурым потоком. Кирилл уже не успевал. Слева и справа к нему подступили и-чу из отцовской команды и тоже открыли огонь. На третьем патроне у левого стрелка заело затвор карабина. Он судорожно пытался передернуть затвор – не вышло. Тут-то пес на него и напрыгнул – целился в горло, но хватил зубами лицо. А у Корина как раз кончилась обойма. И только правый стрелок продолжал исправно валить собак, но в одиночку он не мог сдержать бешеный напор.

Левый стрелок взвыл от боли. Он пытался оторвать от себя собаку, изо всех сил сжимая ей шею, но песья хватка была мертвой. Кирилл Корин должен был сделать шаг назад, освобождая место Ракову, который стоял за его спиной. Но Кирилл не смог пропустить его – он выхватил из ножен кинжал и ударил собаку под лопатку. Даже сдохнув, она не разжала зубов.

Патроны кончились и у правого стрелка. На несколько секунд огонь смолк. Одна из собак прыгнула, ударила Корина в грудь. Он пошатнулся, потерял равновесие и начал заваливаться на спину. Иван Раков выстрелил в упор и разнес псу голову. В эту секунду на стрелков бросились сразу три бешеные собаки. Сейчас поток захлестнет нас… И тут в бой вступил отец. Выхватив из большущей деревянной кобуры серебристый маузер, он ринулся на помощь к стрелкам. Один за другим отец сделал двадцать выстрелов. Наповал, наповал, наповал. Пока отец и Иван, сомкнувшись крепкими плечами, вели огонь, отступившие к мотору рубщики прикончили прорвавшихся к ним в тыл псов. Атака вдруг прекратилась. Посреди прохода теперь громоздилась баррикада из собачьих трупов в сажень высотой. Мы еще не знали, что время работает против нас.

Челюсти искромсанного мечом пса – того, что вцепился в и-чу, удалось разжать только с помощью стальных клещей. Загрызенного бойца положили на носилки, накрыли рогожей и отнесли к стоящей наготове медицинской летучке. Отец вернулся к моторам – его место занял Корин.

Игнат Мостовой сидел на земле, прислонившись спиной к колесу. Он прижимал к глазам мокрую тряпицу, по щекам стекали капли целебного настоя.

– Что было там, за облаком? – спросил отец Мостового. – Успел разглядеть?

– Страшное дело, Федор Иванович. Люди там, много людей. Упрессованы – обрубки, не тела, и копошатся, как черви. Жуть…

– Ч-черт! – выдохнул отец. – Пока мы их всех не искрошим, до облака не добраться.

Будь мы не и-чу, а солдаты или городовые, ни один не ушел бы живым из западни, которую устроили нам бешеные псы. Когда из сарая, отвлекая наше внимание, снова полезли поджарые острозубые псины, подоспевшая из города стая кинулась бы на и-чу с тыла. Но отцовская команда вовремя почуяла опасность.

В каждой боевой группе и-чу есть специалист по вынюхиванию врага. Их зовут «носами» и в бою берегут пуще командиров. «Носы», конечно, обижаются. Они тоже хотят сражаться, но любой командир будет до последнего удерживать их в резерве. И хотя порой бешеные собаки могут проходить даже сквозь стены, они не сумели подкрасться к нам незаметно.

И-чу заняли круговую оборону. Вот тут-то пришло время автоматчиков. Пистолет-пулемет «петров» имеет хорошую кучность, диск у него вместителен, а вес не очень велик. О таком оружии мой дед мог только мечтать. Ему-то приходилось сражаться с монстрами с помощью трехлинейки и фитильных гранат, набитых гвоздями и стальными шариками.

Бешеные собаки перли, казалось, изо всех щелей. Они были стремительны, но, по счастью, не умели летать. Пули были быстрее… И-чу делали из бросающихся на них псов ситечко. Дюжина «петровых» долбили руины поселка спецпереселенцев, руша висящие на честном слове карнизы и заборы, кромсая гнилые доски, выбивая облачка пыли из громоздящейся всюду рухляди.

Наконец песий напор ослаб, и пришло время покончить с голубым облаком. Вскарабкавшись на гору трупов, пятеро бойцов ринулись внутрь сарая. Они жарили в пять стволов, сметая все на своем пути. Когда диски «петровых» закончились, некому было кинуться на перезаряжавших автоматы и-чу. Облако не исчезло, однако перестало слепить. Позади него теперь не копошилась груда тел – создавать собак было не из кого.

– Пора заканчивать, – громко сказал отец, когда перестали трещать «петровы».

И-чу оттаскивали собачьи трупы, чтобы расчистить дорогу в сарай. Поганая работенка.

– Интересно, кто все это устроил? – спросил я.

– Ты думаешь, узел не мог возникнуть сам собой? – поднял на меня глаза отец.

– А кто меня учил, что всегда надо предполагать наихудший вариант?

– Хм.

Время от времени радист передавал отцу сообщения из штаба. На подходах к оцепленному району полицейские кордоны десятками задерживали сомнамбул. Всего около двухсот несчастных устремились сюда с разных концов города. Они вяло сопротивлялись городовым, солдатам и добровольцам, позволяли усадить себя в летучку и отвезти в городскую психиатрическую больницу. Там-то их приведут в чувство. «Дурочистом» скорее всего – грубым, но надежным средством, снимающим порчу и сглаз.

Наконец путь был свободен. Перешагивая лужи крови, отец вошел в сарай и стал раскладывать вокруг облака белые пирамидки размером с каравай хлеба, с торчащими из вершин стержнями, которые концентрируют логическое поле. Ему помогал Кирилл Корин. Меня отец не допустил внутрь, и теперь я стоял у забора рядом с дверью сарая.

Генератор поля, заключенный в специальный защитный кокон, лежал на заднем сиденье «пээра» под усиленной охраной. И-чу называют его «Алтарь». Согласно легенде, реакция внутри этого идеально круглого золотого шара была инициирована самим Аристотелем. Зарядить его с нуля можно лишь одновременным усилием двенадцати Великих Логиков. А вот подзарядка происходит регулярно – раз в полгода. Когда мой отец отдает «Алтарю» свою логическую энергию, он валится с ног и неделю не встает с постели.

Внезапно один из пятерых автоматчиков, что прикрывали теперь вход в сарай, бросил на землю «петров» и кинулся внутрь.

– Вася! – закричал кто-то из парней. – Стой, дурак!

Боец налетел на стоящего к нему спиной Корина и толкнул его на один из концентраторов логической энергии.

– Стой!!! – закричал отец.

Кирилл, падая, напоролся грудью на стержень, торчащий из пирамидки. Отец успел подставить бегущему ногу. Боец упал. Отец навалился на него, прижав к земле. И-чу резко мотнул головой, ударив отца затылком по носу, и сумел освободиться. Сила у него сейчас была нечеловеческая. Вскочив на ноги, боец оттолкнулся от пола и нырнул в голубое облако.

Четверо автоматчиков стояли за порогом и как завороженные смотрели на происходящее, даже не пытаясь остановить своего товарища. Остальные парни из отцовской команды были слишком далеко, чтобы помочь отцу. А я растерялся – очень уж мало походила на тренировку настоящая жизнь. Никогда не думал, что придется поднять оружие на своего.

Превращение началось. Поднявшись, отец выхватил свой знаменитый маузер. Он грохнет новорожденного пса у всех на глазах.

Второй автоматчик нагнулся, аккуратно положил свой «петров» на землю и тоже пошел к облаку. Отец не видел его и не слышал, а потому обернулся, когда тот был всего в двух шагах. Боец ткнул отца пальцем в шоковую точку на шее, и знаменитый Истребитель Чудовищ Федор Иванович Пришвин кулем повалился на пол. Сейчас и-чу шагнет в голубое облако… А до рождения первого пса оставались считанные секунды.

И тут словно пелена упала с моих глаз: я сообразил, что нахожусь ближе всех к облаку, и понял, что постыдно струсил. Ощутив, что снова владею своим телом, я оттолкнулся от забора и перепрыгнул через отца. Схватил, недолго думая, один из логических атрибутов – пирамидку, бросился к бойцу, готовому шагнуть в облако, и шанда-рахнул ему по башке. И-чу охнул, качнулся, я едва успел подхватить его. Еще мгновение – и он рухнул бы туда, куда стремился.

Из голубого облака высунулась морда новорожденной собаки. А у меня – пустые руки. Проклятие! Разозлившись на себя, я отшвырнул оглушенного и-чу и кинулся навстречу псу. Мы столкнулись в воздухе. Сжатая в кулак правая рука вошла в его разинутую пасть, протолкнулась в гортань.

Мы рухнули на пол и покатились. Задыхаясь, псина рвала когтями мою куртку и брюки, полосовала кожу на груди и бедрах. Я бил ее свободной рукой – резкими, короткими ударами. Казалось, схватка никогда не кончится и собака не оставит на мне живого места… Наконец пес захрипел, у него пошли судороги.

Я навалился на собаку и продолжал молотить, молотить уже бездыханное тело, пока ребята не схватили меня за плечи. Потом они осторожно высвободили мою руку. Бывало и хуже.

Тем временем Иван Раков занимался отцом. Привести в чувство выключенного для опытного и-чу – пара пустяков.

Придя в себя, отец вырвался из заботливых рук Ивана, пружинно вскочил на ноги и протолкнулся сквозь толпу к облаку и пирамидкам. Восстановил круг, вернув на место атрибуты. Теперь порядок… Подскочил к лежащему на земле Корину, спросил:

– Дышит?

Иван Раков как раз щупал Кириллу пульс.

– Живой!

– Слава богу, – выдохнул отец, будто вынырнув с глубины. Распорядился: – Тащите в мотор – и в больницу! Живо!

И-чу бегом приволокли носилки, уложили на них раненого и вчетвером понесли к «пээру».

– А что с этим? – Отец показал на оглушенного мною бойца.

– Сотрясение мозгов, наверное-Когда раненых увезли в гарнизонный лазарет, отец вернулся к прерванному занятию. На сей раз он заставил бойцов отойти подальше от сарая с облаком, и теперь именно я помогал ему расставлять и настраивать пирамидки. Узнай мать, что он подвергает смертельному риску ее первенца… Но ведь мы ей не скажем. И никто не скажет. Среди и-чу не бывает болтунов.

И вот белые пирамидки образовали полный круг, стержни концентраторов поля нацелились в сердцевину облака. Отец осторожно, на вытянутых руках, внес «Алтарь» в хибару. Прочитал ключевое заклинание активации, и золотой шар, генерирующий логическое поле, стал раскаляться, наливаясь краснотой, словно стальная болванка в кузне. Отец уже с трудом его удерживал и в тот момент, когда пальцы начали разжиматься от нестерпимой боли, выпустил из рук. «Алтарь» не упал, а медленно поплыл по воздуху вперед – к облаку.

Не обращая внимания на боль в скрюченных пальцах, отец читал одно заклинание за другим. «Алтарь», не встретив сопротивления, вошел в центр голубого облака, и оно тоже засветилось красным. В облаке пошла реакция, и вско-Ре его излучение приобрело страшноватый сиренево-бордовый цвет.

Шар в облаке завертелся, с каждой секундой наращивая скорость. Теперь голубое облако наматывалось на него, как паучья сеть. Крыша с треском просела, но магический шар удержал ее на весу. И пока отец не вывел его из хибары логическим притяжением ладоней, рухнувшая крыша висела в воздухе вопреки закону всемирного тяготения.

Облако несло слишком большой заряд зла. Компенсируя его, «Алтарь» потерял львиную долю запасенной энергии, и его придется заряжать сызнова. И где – после Мировой войны – прикажете сыскать двенадцать Великих Логиков? Но это уже совсем другая история…

Прошло две недели. Руки у отца зажили, я тоже был как огурчик. И оглушенный боец быстро поправился. А вот Кирилл Корин поначалу был очень плох, но теперь и он пошел на поправку. Все-таки и-чу – крепкие ребята. К тому же они знают множество лечебных упражнений, самозаговоров и рецептов целебных снадобий.

После спасения Кедрина городские власти вздохнули с облегчением и принялись громогласно воспевать свой подвиг по уничтожению сонмищ бешеных собак. И исподволь клеймили и-чу, прозевавших появление чудовищ в их горячо любимом городе. Ни слова благодарности мы не дождались. Такой наглости не помнил даже мой дед, Иван Пришвин, проживший долгую и многотрудную жизнь.

Ненависть, которую власть имущие испытывали к и-чу, была мне понятна. Кому охота иметь на подвластной тебе территории сообщество гордых и сильных людей, не привыкших ни перед кем склонять головы? Но до недавнего времени начальство было вынуждено помалкивать в тряпочку. Что оно может – без нас? Как оправдается перед народом за тысячи жертв? Ведь чудовища нападали на людей в Сибири испокон веку, нападают ныне и всегда будут нападать. Это данность, с которой вынужден считаться любой политик, если он, конечно, не свихнулся.

Так что же изменилось? Какие тайные козыри приобрели наши «князьки», что могут теперь плевать против ветра? Неужто мы больше им не нужны? Или они утратили разум? И кто в этом виноват? Безответные вопросы мучили тогда не меня одного.

Свидетели былой растерянности и бессилия первых лиц с каждым днем вызывали у них все большее раздражение. Будь их воля, выслали бы они и-чу вместе с друзьями и родственниками куда-нибудь в таежную глушь, чтобы тыщу верст пёхом – и все равно назад не добраться. Да вот время не пришло. Пока…

Слишком опасно оставить страну, которую захлестывает нашествие чудовищ, без профессиональных защитников. И особенно – ее пограничье. Это первое. Чересчур много губернских и тем паче столичных шишек по рукам и ногам повязаны тайнами, которые известны лишь им самим и и-чу. Всплыви любая из них в свете или попади в газеты, тотчас полетят головы. Это второе. Слишком много влиятельных старцев, бывших имперских сановников, живы только благодаря восстановительной терапии и-чу. Цепляясь за жизнь, они пуще глаза берегут своих врачей, как бы ни относились к ним в глубине души. Это третье. Очень уж сильно боялся наш Президент остаться один на один с всесильным Корпусом Охраны. И потому – на крайний случай – припас несколько тузов в рукаве, включая и нас, и-чу. Это четвертое. Так что Гильдию голыми руками не возьмешь.

Но Каменск далеко, а столица и того дальше. Отец понимал: подвернись удобный случай, «отцы города» не упустят возможности свести с нами счеты. Спокойной жизни теперь не жди. И потому главной его заботой стали поиски того, кто создал в Кедрине узел метаморфоз, кто инициировал голубое облако. От этого существа можно ждать любых пакостей. Снова напав на город, оно в первую очередь подставит под удар Гильдию. Необходимо упредить, но для этого нужно найти врага. Ищи ветра в поле…

Лучшие «носы» Гильдии неустанно дежурили на въезде в Кедрин, прощупывая каждого нового человека. Разъезды и-чу кружили в окрестностях города, проверяя заброшенные деревни и хутора, руины мельниц и спаленные войной лесопилки. Ни-че-го.

Понятное дело, отец чувствовал за собой вину. И-чу действительно прозевали чудовище, которое породило бешеных собак и убило больше тысячи ни в чем не повинных горожан. Однако, как гласит древняя мудрость, не ошибается лишь тот, кто не работает.

Отец не мог мириться с тем, что жителей Кедрина изо дня в день настраивают против и-чу. А потому одновременно с поисками чудовища он отобрал шесть особо надежных бойцов Гильдии и поставил во главе отряда Игната Мостового. Они получили секретный приказ и в безлунную ночь незаметно для городской стражи отбыли из Кедрина. Я, как и прочие и-чу, мог сколько угодно ломать голову, строя предположения одно невероятней другого.

Глава шестая
По волчьему следу

Инспектор Бобров со встречи с вервольфом не давал о себе знать. И я стал помаленьку забывать о страшном оборотне. Затмили его бешеные псы и последующие события. Вот только о Милене я ни на день не забывал. О моей первой и единственной возлюбленной.

Звонок господина Боброва застал меня врасплох. Инспектор предложил встретиться приватно – на пятой скамейке главной аллеи Архиерейского сада. Причину встречи он не назвал, дескать, не телефонный это разговор. Пришлось поверить на слово.

Инспектор вольготно развалился на белой деревянной скамье с черными чугунными лапами, которые я почему-то всегда считал львиными. Бобров раскинул руки, поднял лицо к небу и блаженно щурился, улыбаясь углами рта. Светило солнце, уставшее от зарядившего на неделю дождя. Дождя, который погасил горящий лес и поверху притушил торфяники. Воздух был мокр и свеж. В лужах горели золотые огоньки.

Глядя на Боброва, я минуту постоял за фигурно подстриженными кустами черноплодной рябины. Что у него на уме? Не понять. Я тихонько подошел к инспектору. Его сощуренные глаза открылись.

– Здравствуйте, Игорь Федорович. – Он широко улыбнулся и гостеприимно похлопал ладонью по скамейке.

– Добрый вечер, господин инспектор, – равнодушно ответствовал я. В последние дни я усиленно тренировался, учась целиком и полностью владеть своими эмоциями, мимикой и артикуляцией.

– Зачем же так официально? – вроде бы огорчился он. – Зовите меня лучше Сергеем Михайловичем.

– Договорились, – все тем же отрепетированно равнодушным тоном произнес я и наконец удосужился сесть рядом.

Начал господин Бобров издалека. Всем известно, что в тайге живет чернокожее племя нгомбо. Оно возникло во время Мировой войны на руинах фильтрационного лагеря беженцев из Сахеля. Тогда африканцы переселялись в Европу целыми племенами. И не только африканцы – с затопленных морем низин Восточной Бенгалии бежали десятки миллионов индусов. Их судьбе не позавидуешь. Эпидемия холеры и лютые морозы выкосили половину беглецов.

А вот неграм-нгомбо повезло больше. Они прижились в наших краях. Малограмотные и напуганные жизнью люди считают нгомбо каннибалами. Большей чепухи трудно придумать, однако дурные слухи не развеяло даже всеперемалывающее время. Многие кедринцы твердо убеждены: негры охотятся за маленькими детьми и варят их в огромных котлах. Людям нужен враг – живой, доступный и желательно вовсе не опасный. Сначала это были хитрые цыгане, потом – злые «бабаи», теперь – злобные, а на самом деле запуганные до смерти нгомбо. Словом, очень удобный враг.

А с недавних пор в деревнях Кедринского уезда кто-то усиленно распространяет слухи, будто скоро произойдет массовый нерест людоедов-нгомбо (именно так – нерест), полчища чернокожих убийц выйдут из лесов, и тогда живые будут завидовать мертвым.

Народ, понятное дело, схватился не за хлысты и дреколье, а за охотничьи ружья и припрятанные с войны пулеметы «трофимыч». Повсюду стали возникать никому не подчиняющиеся отряды самообороны. И отряды эти теперь готовятся перерезать чугунку и требовать у губернатора сбросить на тайгу «бонбу». Потому что мужики уверены: голыми руками людоедов не возьмешь и без серебряных пуль даже пулеметы против них бессильны.

Попытки урядников успокоить тревогу и вернуть мужиков на поля, ведь сбор урожая в разгаре, к хорошему не привели. Нескольким начистили физиономии, остальным просто пригрозили. Да полицейским и без того известно: когда наш народ всерьез разозлится, с ним лучше не спорить, а если все-таки встрял – спину не подставлять.

И есть любопытная деталь: почти в каждой мятежной деревне видели некоего чужака с лошадиной физиономией. И говорил он, что горожанам на деревенских плевать, пусть их живьем язычники жрут – городские пальцем не шевельнут. Они, мол, и своих не жалеют – только что позволили псам смердящим сожрать тыщу человек. Народ слушал, мрачнел и крепче сжимал в руках двустволки.

Тут я впервые перебил господина Боброва:

– Сергей Михайлович, зачем вы все это рассказываете? Неужто надеетесь, что я сунусь в эти чокнутые деревни и начну ловить нашего общего знакомого?

– Приятно иметь дело с умным человеком, – заулыбался в ответ инспектор. – Мы поедем туда вместе. Как говорится, на миру и смерть красна.

Я не знал, что и ответить: свести предложение к шутке или послать этого типа куда подальше. Молод я был посылать взрослых дядей, да еще при исполнении. И шутить как следует не научился. А потому промолчал. Губы сжать – это всегда легче.

Не дождавшись возражений, господин Бобров надел маску искреннего довольства и заурчал, словно объевшийся сметаны котяра:

– Спасибо, голубчик вы мой! Не знаю, как вас и благодарить-то! Молчание – знак согласия, Игорь Федорович. Согласия, любезный друг!.. – подчеркнул он, чтоб мне некуда было отступать.

Отступить, конечно же, я мог, да гордость проклятая помешала – фамильная она у нас.

Поймав меня на крючок в Архиерейском саду, Бобров отправился ловить моих родных. Это было занятие посложнее. Отец у меня не лыком шит. Мать, как всякая женщина, сердцем чует, к тому же моя мать – почище всякой. Ну и деда на бобах не проведешь. Но инспектор ухитрился, однако, взять господ Пришвиных на фук – профессионал он по вранью. Служба у него такая.

Заранее сочинил он для меня легенду, как для настоящего разведчика, которого засылают куда-нибудь к моголам или оттоманцам. Тщательно отработал детали, провел репетицию, заставив меня задавать ему самые каверзные вопросы, и был готов к любому повороту разговора. Да и знал он неплохо моих родителей – и раньше знал, а теперь изучил особо.

Было как раз время ужинать, и Боброва первым делом усадили за стол. Славным борщом накормили – со сметаной, в которой ложка не тонет. Кроликом тушеным попотчевали, да с моченой брусничкой. А запивать это дело следовало можжевеловой настойкой домашнего – по особенному рецепту – изготовления. Перед ней даже идейные трезвенники устоять не в силах. Много раз рюмочка перебывала в его широкой лапище, густо поросшей черной с проседью шерстью. Рот с готовностью приоткроется, локоть взметнется, словно честь отдавая, кадык перекатится, и горячая сладковатая волна омоет сердцевину инспекторова крепкого тела…

Откушали мы – с чувством, с толком, с расстановкой. Девочки унесли грязную посуду на кухню. За столом остались впятером: отец, мать, дед да мы с инспектором. Откинулся господин следователь на спинку стула. Сытые у него глазки были, сонные даже, но ума в них ничуть не убавилось. Заговорил медленно, ласково почти, умурлыкивая нас – вздрюченных, с нервами как тугая тетива натянутыми. Это с виду мы железные, внутри-то – люди как люди. Грешны и страдающи.

– Забрел я к вам, любезные мои хозяева, не просто так. Врать не стану. По делу служилому забрел. У сына вашего старшего, Игоря Федоровича, долг перед Отечеством обнаружился. Так, пустячок вроде, а исполнить требуется. Как гласит Его Величество Закон Сибирской нашей Республики, содействие дознанию и уголовному следствию – священный долг каждого гражданина. Опознать надо лютого убивца, налетчика, что задержан в деревне Волочаевке Ка-дынской волости. Видел сыночек ваш, как это исчадие диа-волово женщину с ребеночком в заложники взял, от стражи спасаясь, но по моей слезной просьбе Игорь Федорович вам не рассказывал. Давненько это было, да поймали лихоимца только теперь. Ранили его в перестрелке, привезти сюда никак невозможно. На место надо поспешать.

И все такое прочее… Красиво брехал Бобров. Переигрывал малость, но это легко было списать на действие можжевеловки. Два часа застольного разговора – и дело сделано: мои отец и мать дали свое родительское согласие. Умеючи, можно обмануть даже архангела у райских врат.

Мой семнадцатый день рождения отметили в походе. Это было вчера – в мокром, продуваемом всеми ветрами березняке. Сварили пунш из самогонки пополам с рябиновым вином и знатно отметили, заодно полечившись от простуды. Тянули пьяными голосами задушевные народные песни. Особенно мне нравилась «По диким степям Забайкалья», я просил спеть ее снова и снова. Сначала уважили именинника, потом сказали строго – словно капризному ребенку, требующему Луну с неба: «Хорошенького понемножку», и я увял.

А сегодня опять марш. Кони осторожно ступали по схватившемуся под утро ледку. Копыта скользили, кони храпели, седоки натягивали поводья и костерили несчастных животин, проклятущую судьбу и сволочную погоду – в бога, в душу, в мать. Днем ледок растаял, и отряд снова шел по раскисшей земле, по единой сибирской дороге, протянувшейся, казалось, от самого Уральского Камня и до Охотских морей.

– Уж больно много в наших краях чертовщины. И шагу не ступить, чтоб не спотыкнуться. Чуть ли не у каждого кого-нибудь в роду нечисть поганая сгубила. Тетку мою Дарью лобоста утопила ни за что ни про что, – бубнили за спиной.

Не было сил даже голову повернуть, глянуть, кто там брешет так складно. В чугунке моем гудело первое в жизни похмелье, распирало его тяжким, тошным варевом.

– Жара была в то лето как на адских сковородах. Не продохнуть. А пшаничка-то ждать не станет – жать самое время. Перестоит – беда… Только к полуночи отпустили Дарью с гумна. И пошла она на речку – пот дневной да пыль полевую смыть. Веночек из васильков сплела, косы русые распустила – ангел сущий. Красавица была писаная, и до того хороша, и до того себя любила, что всем ухажерам своим от ворот поворот давала. Прынца все ждала, чтоб в тереме золоченом жить да кажный божий день наряды менять. И дождалась…

– Красавица, значить… А ты чего тогда такой прыщавый, глаза – пуговицы, а нос картошкой?

– Перебить каждый может! – огрызнулся рассказчик. – Невелик труд! Понимания ни на грош – вот сам теперь и рассказывай! – Умолк.

– Да ты не обижайся, Федул. Но сам посуди…

– Ладно уж… В бабку мою Дарья уродилась, а батя мой, брат ейный, – в деда. Испокон веку кого из Прохоровых ни возьми – либо рожа крива, либо мозги набекрень. Вот и вся хитрость… Ну так вот… Идет Дарья к воде, видит впереди карлицу голую, зело волосатую – ростом не больше дворняги. Не испугалась Дарья – напротив, шагу прибавила: любопытно ей стало. Подходит к карлице, а та знай себе растет. Уж и тетку переросла, потом с корову стала – не меньше. На камне сидит, волосья свои длиннющие гребнем расчесывает. Дарье бы повернуть. Ясно же: дело нечисто. А она к реке вприпрыжку. Пальцем в лобосту тычет, язык кажет, мол, свет таких образин не видел. И верно – уродина жуткая: кожа серая, груди огромные, до пупа свисают, пальцы скрюченные, клыки изо рта торчат, космы перепутаны, сора в них всякого – немерено. Чесать – вовек не расчесать.

– Гроза, небось, надвигалась или буря маячила. Иначе откуда б ей взяться? – снова вклинился второй, подковыристый голос.

– Ну, опять ты… – подосадовал рассказчик, однако продолжил: – Словом, обиделась злая русалища на Дарью, обиделась жутко, но виду не подала. «Купаться-то будем, красавица? – спрашивает, будто они подружки старые. – Вода – молоко парное». – «Будем, – отвечает Дарья, – если ты всю воду из реки не выплеснешь». И сарафан с себя стягивать начинает – через голову, знамо дело. Тут-то на нее лобоста и накинулась. Сарафан вокруг шеи намотала – не вздохнуть и помощи не позвать, волосами ноги запутала, потащила тетку с собой. Так под воду и утянула. Только веночек на берегу остался. Мужики потом реку пробагорили верст на пять. Все одно: тела не нашли.

– А мово кума Гаврилу встрешный расшиб. Было это, как сейчас помню, на Михея-мокреню, – затараторил третий солдат; понял, что никто не перебивает, и перестал частить. – Гостил он у крестной своей и загостился, домой пошел затемно. Дождь тады лил как из ведра – значить, к урожаю знатному. Выпили мужики по этому случаю хорошо, но не до смерти; бабы тоже пригубили, так что до утра песни пели. А Гаврила ничуть не перебрал: ретивых подливал окорачивал, стопки половинил – путь-то неблизкий. Когда из-за стола выбрался, почти и не качался, считай. Отговаривать его стала крестная, заночевать упрашивала. Но не уломала – упрямый у меня был кум. Солнышко ясное село за черную тучу, а ему хоть бы что, перекресток впереди бедовый, там народу страсть сколько побито да покалечено, а ему все ничего. Идет себе и под нос бубнит: «Не боюсь я ни встрешного, ни поперешного!» И накликал Гаврила лихо. Только на перекресток этот вступил, налетел на него вихрем встрешный и ударил всей силой своей окаянной. Полетел Гаврила вверх тормашками и о столб верстовой расшибся насмерть… А откуда я это знаю? Так ведь вся деревня потом кума со столба соскребала да в домовину еловую по кусочку складывала,

– Это еще что! – прорезался четвертый голос. – Я вам, братцы, про волкодлака расскажу…

– Чур! – вырвалось у первого рассказчика.

– От деда я эту историю слышал. Один мужик… – как ни в чем не бывало продолжал говоривший.

– Чур меня! – воскликнул второй голос. Страх в нем был великий.

– Чур меня! – подхватил первый, и четвертый замолк. – Совсем охренел, Ерема! Оборотня гоним, а ты…

Больше уж они не балакали – задор как рукой сняло.

…Деревня встретила нас спокойно. Даже слишком. Ни одна собака не забрехала, ни один петух не закукарекал, встречая зорьку. И дымка ни единого из труб не вилось. Подозрительно очень. Я бы наверняка встревожился, если бы не так сильно утомился, если б не осталось позади двенадцать деревень, где нас встречали по-разному – заранее не угадаешь. Непредсказуемый народ здешние селяне.

Иной раз мы для них оказывались спасителями и встречали нас хлебом-солью, селили в лучший дом; правда, однажды – в темную-претемную ночь – попытались перерезать нас спящих. Слава богу, почуял я приближение убив-цев – пришлось стрелять на поражение, а потом драпать из деревни в кромешной тьме.