Текст книги "Островок ГУЛАГа"

Автор книги: Леонид Эгги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

XXXVIII

…Весна и лето 1953 года запомнились невиданным количеством побегов из лагерей и мест спецпоселений. Энкавэдэшников наехало – чуть ли не целая армия: куда ни глянь, всюду они.

В апреле освободили по амнистии десятки тысяч заключенных, но никто не уменьшил план заготовок древесины очередной сталинской пятилетки. Увеличенный объем работы, как всегда, наваливался на горемычных доходяг пятьдесят восьмой статьи, которые и так не славились могучим здоровьем: их можно было безнаказанно грабить, отбирать пайку, одежду. Администрация даже поощряла это: контру нужно додавливать. Их обворовывали на кухне, отказывали в медицинской помощи, осужденного по пятьдесят восьмой можно было обидеть просто так, походя, мимоходом. И обидчик редко получал сдачи: недоставало сил. На спецпоселениях та же картина: тот же увеличенный рабочий день, те же увеличенные объемы кубометров заготовки леса. И попробуй не выполни норму – быстро загремишь под новый суд, за саботаж. А коль так и так мучительная смерть – кинулись отчаянные головы, у которых в груди огонь свободы еще не погас, в побеги. Если уж все равно смерть (мало кто надеялся на удачу, эти люди были достаточно опытны), то пусть хоть на долгожданной свободе.

Беглецов вылавливали по Вишере, Вы-жаихе, Усолке, в тайге. Расстреливали на месте (меньше хлопот), прежде поставив перед собой грудью (якобы бросался на энкавэдэшника); травили собаками, забивали палками, прикладами, ногами, но, как заведено, везли потом к месту заключения или спецпоселения и бросали у проходной, либо у крыльца комендатуры. Обильную жатву собрала смерть в этом году.

XXXIX

… Я пошел в лес к сосновой полянке, проверить гнездо: появились ли птенцы? Не знаю, как эту птичку звать, но она подпускает меня почти к самому гнезду. Оставляю ей червяков и крошки, стараюсь не тревожить лишний раз, наблюдаю издалека. Она меня уже почти не боится, потому что я ее не обижаю и не делаю резких движений.

Вдруг из кустов раздался мужской голос:

– Мальчик, подойди сюда.

Подхожу и вижу троих доходяг: одежда изорвана в клочья, сами настолько истощали, что похожи на Кощеев Бессмертных, только еще страшнее. Нет, эти, кажется, настоящие беглецы. А сомневался я не зря. Дело в том, что энкавэдэшники – люди хитрые и коварные. Как только начались побеги, то есть чуть пригреет солнышко и сойдет снег, они переодевались в зэковскую одежду и, словно волчья стая, рыскали по тайге, выискивая сбежавших. При встрече с беглецами они представлялись такими же сбежавшими, усыпляли их бдительность и, как правило, убивали, записывая в рапорте, что убиты при сопротивлении. За что и получали поощрения и награды. Попутно выявляли, кто из местных жителей или поселенцев не прочь помочь беглецам. Словом, работали опытные провокаторы.

В этом году многие бежали с оружием, убивая охрану. От взаимной ненависти зэков и охраны, кровь иногда проливалась тогда, когда спокойно можно было обойтись простым человеческим словом.

Осмотрев доходяг, я удивился, как они только на ногах держатся. Да оно и понятно: июнь, в тайге ничего съедобного пока что нет.

– Как твоя фамилия, чей ты? Называю себя, отца и, на всякий случай, дядю Иосифа.

– Сынок! – радостно говорит один из них. – Я знаю твоего отца. До войны мы с ним вместе были на Велсе. Он на гитаре хорошо играет, разве не так? И дядю твоего знаем, он по электрической части. Скажи, у тебя не найдется чего-либо поесть?

Мне очень неловко, но случилось так, что свой хлеб я съел всего несколько минут назад. А крошки отдал птице.

– Леня, мы идем на родину, – объяснил знакомый отца. – Идем только для того, чтобы там умереть, так помоги нам, принеси чего-нибудь поесть, хоть немножко. Но чтобы никто не знал. Пойми, доверяем тебе три наши жизни. Сам видишь: дальше идти сил у нас нет.

– Хорошо, дяденька, хлеб у нас есть, я принесу. Вот дойдет тень от сосны до этого места – и я вернусь.

ХХХХ

Прибегаю домой. Наших нет. Это хорошо. Ключ под половиком. Быстро открываю комнату и заглядываю в стол. Там почти целая буханка хлеба. Отсыпал немного соли, крупы, отполовинил жиру, взял несколько луковиц, бутылку молока. Молоко вообще-то предназначалось для Люды, но я ей скажу, что был очень голоден и выпил. Она добрая, простит.

Эх! Была не была! Все равно попадет. Лезу в фанерный ящик и беру оттуда мешочек с сухарями. Что еще забыл? Ах да. На их пути будет много речек. Лезу в свой закуток, где, кроме моего большого крючка с леской, есть и хороший, маленький крючок. Обламываю конец удилища, сматываю леску, втыкаю маленький крючек… А как же это все нести, чтобы никто не увидел? К тому же нужно торопиться, а то подумают, что я в НКВД побежал.

Есть, придумал! Беру в сарайчике свою косу (отец обещал, что, когда стану большим, научит меня этой косой косить), сложил все в мешок, стоймя поставил обломанные грабли, чтобы их было видно из мешка, и завязал. Как будто иду косить.

Что еще? Спички? Взял пару коробков, засунул под рубашку, мешок привязал к косе. Закрываю дверь и спокойно иду за поселок. С Вижаихи навстречу мне бабка Михеиха, она, оказывается, белье на речке полоскала.

– Ты куда это, Ленька, с косой и мешком?

У-у, ведьма, все ей знать надо!

– Иду, бабушка, траву косить для коз, говорят, дожди вот-вот начнутся, так хочу кормом запастись.

– Да как же ты косить будешь, коса в три раза больше тебя?

– Отец обещал отпроситься с работы, чуть позже придет.

Пронесло. Прихожу к поляне. Только уже с другой стороны, решил немного попугать. Смотрю: никого нет. Что такое, неужели не дождались? Лезу напролом через кусты и на всякий случай громко говорю: «Какая трава хорошая, вот козы с аппетитом будут есть ее». Вдруг прямо передо мной вырастает дяденька. В руке у него автомат, а лицо почему-то белое-белое.

– Мы тебя ждали с той стороны, какой черт тебя занес отсюда? А если бы не услышали твой голос, да врезали бы очередь?

Пришлось признаться, что хотел пошутить. Ругая и хваля меня, они живо управлялись с едой. Смотрел я на них и видел трех мертвецов. Никогда не слышал, чтобы энка-вэдэшники вооруженных беглецов живьем брали, всегда стреляли на поражение.

Беглецы очень хвалили меня за крючки с леской и соль, за то, что догадался спички прихватить. А прощаясь, просили молчать, что видел их, еще больше просили, чтобы, упаси бог, никому не признавался, что принес им поесть. «Вас тогда всех пересажают». Я выслушал их наставления спокойно. Что бывает за помощь беглецам, я знал и без них.

Прихожу домой с мешком, куда все-таки, на всякий случай нарвал травы для коз. Тут и мама с Людой возвращаются из больницы. Время Люду кормить, а молока нет. Слушая в свой адрес обидные слова за выпитое молоко сестры, я понимал, что основной разговор впереди, когда откроется, что нет хлеба, нет сухарей, части жиру, спичек поубавилось… И тогда я решил опередить события. Честно рассказал маме, что призошло и куда все это девалось. Она побледнела, как недавно беглецы. Просила ни одной душе не говорить. Никому. Потом уточнила:

– Кто тебя видел, когда ты шел в лес с мешком?

– Бабка Михеиха. Но я сказал, что иду косить. А когда возвращался, почти полный мешок травы нарвал.

Мама похвалила за догадливость, тем более, что трава все равно нужна, и опять потребовала молчать.

XXXXI

Лето 53-го года. Загорая на берегу Вижаихи, я услышал глухой гул. Приподнимаю голову и вижу мчащихся лошадей. Чтобы лучше разглядеть их, взбираюсь на пенек и прикладываю к глазам ладонь.

Неожиданно один конь отделился и помчался в мою сторону. Гордый силуэт, развивающаяся грива, длинный хвост. Что-то знакомое, родное. Да ведь так мчаться может только один конь. Какая-то сила смахивает меня с пенька, и я мчусь ему навстречу. Вижу только его. Споткнувшись о кочку, падаю, но конь уже рядом, надо мной. Ржет от радости. А я плачу от восторга. Обнимаю его голову, целую глаза, губы. Мы оба соскучились и оба счастливы. Это мой друг, Булат.

Вволю накупавшись в речке, возвращаюсь в полдень домой. Открыл дверь – и растерялся: мама плачет. Для нашей семьи, учитывая суровость характеров моих родных, это событие редкое. К тому времени я уже неплохо разбирался в слезах. Есть слезы отчаяния – они скоротечны, но в поступках человека непредсказуемы. Есть слезы безысходности, с которыми хоть в прорубь головой. Но бывают и показные, для окружающих, противные слезы. Наконец, самые редкие, злорадствующие. Вот такими-то слезами и плакала сейчас моя мама.

– Что случилось? – встревоженно спрашиваю ее.

– Арестовали… Его наконец-то арестовали… Этого подлеца, преступника этого, убийцу, негодяя…

Молнией мелькнуло: «Болотова?! Неужели его?!»

– Да кого взяли-то?!

– Берию.

– Что-о?!

Мне показалось, наш барак рушится. Эту фамилию вообще без крайней нужды не упоминали, как, врочем, и товарища Сталина. Имена вождей произносились в нашем доме считанное количество раз. А тут вдруг: «Берию арестовали!» Лучшего, мудрейшего ученика товарища Сталина! Его верного друга.

– Ты еще не знаешь сколько миллионов жизней он погубил, – продолжает мама сквозь слезы. – Но наконец-то и до него добрались.

Такой новостью нужно немедленно поделиться с Колькой и Муртазом. К сожалению, Муртазы нет дома, а Колька уже знает. И даже больше моего. Оказывается, Берия – шпион, работал на капиталистов и передавал им секретные сведения. Ну и ну! Вот так дела! Кому же тогда верить?

Вернулся домой, а у мамы уже другие слезы – успокаивающие. Сидит задумавшись, а слезы бегут и бегут. Она их словно не замечает. Я понимаю, что это слезы одиночества, и потихоньку закрываю дверь. Ухожу, чтобы не мешать.

Новость, как быстрая ласточка, облетела всех невольников в поселках и лагерях, но радость свою все еще мало кто высказывал в открытую. Своими мыслями делились только с ближайшими друзьями. А более опытные уже предостерегали: вспомните – Менжинский, Ягода, Ежов! После каждого – террор, после каждого – режим для невольников становился все жестче и жестче. Так неужели надеетесь, что сейчас будет легче? Черта – два! Еще круче завинтят гайки.

И ведь правду говорили опытные многоотсидчики. Ничего хорошего, если исходить из их собственного горького опыта, ждать не приходилось. На необъятных просторах ГУЛАГа наступала тихая паника. Действительно, нечего было ждать справедливости от власти. Энкавэдэшники, как ходили уверенно, так и ходят.

Правда более наблюдательные стали замечать почти незаметное: какая-то растерянность в их словах, действиях. Пока только чуть-чуть, но есть. Чувствуют, что и до них могут добраться. Еще бы! Десятки тысяч замерзших. Миллионы расстрелянных. Божьего суда ждать долго. Неужто на этом свете убийцы-коммунисты останутся без наказания? Кажется, да. Еще суровее стали «длиннополые», еще неприступнее. Так же исправно получают доппаек за «вредность и тяжелые условия службы», так же наводят страх своим появлением.

Возле комендатуры один отмечающийся как-то спросил энкавэдэшника: «Вот нас не будет, чем же вы заниматься будете?»

Приходилось видеть веселых людей, но такого смеха, каким смеялся «длиннополый», никогда не слышал. Уверенность, превосходство, клекот стервятника, торжествующего над добычей; презрение ко всем, кто не в форме – все было в этом смехе. Настолько он был громкий и впечатляющий, что из комендатуры выскочил другой энкавэдэшник, посмотреть, отчего вдруг такое небывалое веселье. Узнав причину смеха, присоединился к своему начальнику. Их корежило, они уже задыхались: как это не будет «контингента», куда это должны исчезнуть бараки? Вон сколько признаний сделано, сколько вредителей, шпионов, террористов разоблачено. И, взглянув друг на друга, оба энкавэдэшника смеются еще безудержней.

Слушая и глядя на этот циничный дуэт, все больше мрачнели лица стоящих в очереди на регистрацию в комендатуру.

«Такого контингента, как вы, на наш век хватит, еще детям и внукам достанется. Мы без работы не будем».

Добавлю к этому, что для нас, детей, арест Берии бесследно не прошел. При молчаливом одобрении взрослых, мы бегали распевая: «Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков.» Товарищ Маленков оказался самым бдительным учеником товарища Сталина. Это он сумел разоблачить врага народа, много лет скрывавшего свое вредительское нутро; прислужника империалистов, маскировавшегося под лучшего друга вождя всех народов; заклятого врага рабоче-крестьянской власти.

Отец брал меня с собой на собрания, и я слышал все это своими ушами.

ХХХХII

…Со стороны нашей школы раздается рев моторов, что для наших мест большая редкость. Конечно же, нужно выяснить, что там такое происходит. Прибежал, осмотрелся – и стало не по себе. Неподалеку от нашей школы большое кладбище для зэков и спецпоселенцев. На краю его стоит много людей, а два бульдозера ходят по нему, сметая все подряд. Оглушающий рев дизелей. Грунт тяжелый, бульдозеры вязнут. Толпа безмолвствует. Кто-то крестится, кто-то вытирает слезы, но молчат. Какая-то женщина упала, плохо стало. Вокруг нее засуетились, пытаясь привести в чувство. Видимо, кто-то из ее родни здесь похоронен, вот и не выдержала крещеная душа такого кощунства.

Стоящий чуть в стороне от остальных старик плачет, стесняясь своих слез. Они застревали в бороде, словно капли дождя.

Обхожу дедушку, прохожу вперед, и рука сама захотела перекреститься. По всей взбороненной, взрыхленной земле валялись человеческие кости. Закапывали-то неглубоко. В надежде, что покойники не будут держать на них, зэков, обиду за экономию сил, которых и так не хватало. Они, могильщики, тоже в свое время не станут обижаться, когда придет их пора ложиться в землю.

Отдельно стоят несколько энкавэдэшников, наблюдают. Я пристроился рядом с дядей Валентином. Он – питерский, наш земляк. Вид у него расхристанный: брюки короткие, рубаха не заправлена, руки в карманах, на скулах нервно подергиваются желваки. Тяжко ему глядеть на все то, что здесь происходит. Рядом раздается чей-то шепоток: «Один тракторист отказался могилы губить, так его увели. С тракторной базы привезли другого. Но он тоже отказался. И его увели. Третий, подлец, согласился. А тот, который сразу стал пахать кладбище – в дым пьяный. Ему разрешили сбегать в магазин, и он тут же, у трактора, две бутылки без закуски».

Бульдозер идет в нашу сторону, покачиваясь на кочках, как лодка на волнах. Вот его нож опустился и выгреб такую груду костей, словно они там были сложены в штабель. Скорее всего, так оно и было. Видимо, зимой складывали мертвецов, комьями забросали – и все похороны. Черепа катились по земле в разные стороны. Раздался общий стон. Каждый мог оказаться в этой груде.

Дядя Валентин не выдерживает:

– Да это же враги народа заметают свои преступления! Неужели вы не понимаете этого?

На него шикают. Эх, дядя Валентин, дядя Валентин. Лучше бы ты про себя подумал то, что сказал.

Я больше не могу находиться здесь, бреду к бараку. Дома и у соседей затишье, все ходят сумрачные. Дело в том, что многие старожилы начинали свою Голгофу именно здесь, в самом Вижайлаге на строительстве бумкомбината, и в силу этого просто не могли миновать кладбищенский участок. Они-то думали, что их родные и близкие успокоились навеки, ан нет, срочно понадобился участок под строительство.

Через несколько дней замечаю: что-то не видно дяди Валентина. Спросил у отца, где он. Взяли! Все, дальше приходится молчать. Начнешь спрашивать, уточнять – рискуешь получить ремнем.

Вернулся дядя Валентин из лагерей лишь в 58-ом или 59-ом. Не могли коммунисты простить ему тех нескольких слов отчаянной правды.

Здесь необходимо прояснить одну немаловажную психологическую тонкость тех времен. Множество раз приходилось слушать рассуждения взрослых, раздумья вслух (меня,пацана, не боялись, я был свой, проверенный): что же все-таки происходит, за что ссылают, сажают, уничтожают людей, и нет жалости ни к кому, не говоря уж о справедливости. Умные давно прекратили раздумывать на эту тему. Для них все было ясно с самого начала. Они никогда ни к кому, ни в какие инстанции не обращались, понимая всю бессмысленность и абсурдность подобных обращений. Государственный террор набрал такие обороты, что не было никаких сил противодействия. Более того, в обозримом будущем их и не предвиделось.

Весь контингент ГУЛАГа условно можно разделить на несколько категорий. Ясное дело, эти категории еще можно дробить, но я попытаюсь остановиться на основных.

В той стрессовой обстановке каждый искал себе нишу спасения. Одной из таких ниш был самообман. Будто бы произволом, беззаконием занимались только пробравшиеся в руководство НКВД «враги народа». Такой самообман многих спас, помогая перенести физические и моральные испытания, в надежде, что «врагов народа» в конце концов разоблачат.

Была еще одна категория, которую я разделил бы на две части: шакалы открытые и шакалы маскирующиеся. Открытые шакалы не скрывали своих намерений. Для них важно было одно: выжить. Выжить, конечно, за чужой счет, ибо иной возможности просто не представлялось. Маскирующиеся шакалы были хитрее. У них всегда наготове улыбка, дежурная фраза сочувствия. А много ли человеку нужно в горькую минуту? За доброе слово сам готов голодать, а пайкой поделиться.

Шакалы – народ любознательный. Им нужно было знать обо всем и обо всех. Чтобы потом со знанием дела составлять донос в оперчасть. Такой метод они использовали для расправы со всеми своими недругами. Впрочем, друзей, настоящих друзей, у них никогда не было и быть не могло. Как ни маскируйся, а суть свою не скроешь.

Умному шакалу, или шакалихе (таких было больше), всегда требовалась свита. Окружение их состояло, как правило, из людей убогих душой, недалеких, так как нормальный человек даже попав на время под гипноз обаяния, бысто разбирался что к чему и уходил от такого знакомства с чувством брезгливости и омерзения.

И была еще одна категория людей, многие из которых остались в моей памяти. Этих вспоминаю с глубочайшим чувством уважения и признательности. Уже хотя бы за то, что были. По характеру эти люди добродушны, незлопамятны. Даже в случае личных неприятностей, (а их всегда хватало), от них зачастую можно было услышать: «фатум». Это были сильные и честные люди. Такой не съест свою пайку, зная, что рядом еще более голодный. Не подставит в трудную минуту вместо себя другого – лучше примет удар на себя. Таких не нужно было звать на помощь, у них в крови было – протянуть руку более слабому. В подвале, под пытками они подписывали протокол, в котором числилось выдуманное им энкавэдэшниками преступление, но при этом за собой не тянули. Они оставались снисходительны даже к тем, кто их предал пли продал. А еще были доверчивы. Потому что судили о людях по себе. Поэтому и биты бывали чаще и сильнее других. Но, оправившись от очередного битья, оставались такими же порядочными, как были. Это славный народ. Я благодарен судьбе, что мне в моей жизни много повстречалось таких людей.

ХХХХIII

Нa этом можно было бы и закончить свои рассуждения по поводу разных категорий Гулаговского контингента, если бы…

Если бы не случались и герои. Редкие одиночки, мужественно бросавшие вызов всему беззаконию ГУЛАГа. Такие, например, как капитан Павлов – человек-легенда, знаменитость наших мест. О нем я и хочу рассказать отдельно.

Иду как-то с отцом в город. Недалеко от узкоколейки с нами здоровается какой-то мне незнакомый мужчина. Остановились, поговорили. Оказывается, он приехал откуда-то с дальнего лесопункта, а раньше, как я понял, жил у нас на Вишере. Сейчас ему необходимо показаться хирургу: грыжа замучила. По направлению приехал в больницу и попутно решил навестить земляков.

Отец попрощался с ним и спустя некоторое время обронил:

– Знаешь кто это? Отец Павлова.

– Что же ты мне сразу не сказал?! Того самого? Разведчика? Героя Советского Союза?

Капитан Павлов был гордостью всех невольников. Своего рода Стенька Разин. Он был из семьи ссыльных. На фронт ушел добровольцем. Парень оказался не из слабых, смышленый, потому и попал в разведку, где дослужился до звания капитана. Наград – места на груди не хватает, а в придачу – Золотая Звезда.

Вернувшись на Вишеру, где его родные все еще числились за комендатурой, бравый разведчик по наивности своей решил, что теперь-то он для энкавэдэшников недосягаем. А потому вел себя с ними необычайно дерзко. Требовал человечности и справедливости. Учитывая его заслуги, энкавэдэшники, по крайней мере, первое время вынуждены были считаться с новоявленным бунтарем, как-никак Герой. Хотя уже тогда предостерегали, что органы не потерпят насмешки над собой. Но где там, у фронтовика все еще не прошел хмель Победы. Его все еще обуревала радость, что остался жив, да в придачу – свободен. Но энкавэдэшники шутить не любили. И не умели. Они в другие игры играли. Они, вишь, и сами не меньше орденов заработали бы, чем любой из этих недобитых, да недосуг им было на фронт, за «контрой» нужно было присматривать. Для начала, для науки протащили Павлова через подвал. Не помогло. Еще больше расхрабрился, начал искать управу на энкавэдэшников. Чего уж совершенно невозможно было терпеть. Быстро, по закону – поначалу лишив наград – определили ему не то десять, не то пятнадцать лет концлагерей.

Но ордена на фронте даром не давали. Тем более в разведке. Смелости, смекалки Павлову было не занимать. Ушел из особой зоны заключенный Павлов, причем с оружием. А так как понимал: все равно далеко не уйдет, поскольку архипелаг нашпигован постами, засадами и секретами, то решил подороже отдать свою жизнь на новой Родине, в знакомых ему местах. Вот когда энкавэдэшники поняли, что такое фронтовик и за что ордена дают.

Была объявлена настоящая война. Ставили засады во всех местах вероятного нахождения беглеца. Но каждый раз Павлов обходил их или уничтожал. Случались и облавы, на которые энкавэдэшники шли, вспоминая давно забытого ими Бога и молясь, чтобы остаться в живых. Но немало, ох, немало положил бывший разведчик. Кружил он вокруг Полюд-горы, уходил к Ветлану – а там места обширные, тайга необозримая. Словом, в большое беспокойство ввел беглец энкавэдэшное начальство. Как же такая огромная махина – и не может управиться с одиночкой? Это же подрыв авторитета органов, «передового отряда партии», как они себя называли. Вот уже подняты на ноги все активисты. Проинструктированы все сексоты. В полной готовности группы захвата, заправлена техника. Но где сам беглец?

По всей местности объявлена тревога. Всем запрещено по одному ходить без надзора за пределы поселков и деревень. Наконец совсем уж обложили смельчака. Садится он в душегубку, – маленькая лодка, вырубленная из ствола дерева, – переправляется через Вишеру… Да не тут-то было. Уже задействована рация. Наблюдаем. Появился. Ринулись катера опергруппы. Начеку посты, засады.

Широкая и быстрая горная река Вишера. Чтобы переплыть ее, нужно время. А его у Павлова нет. Вылетает из-за поворота быстрый катер энкавэдэшников, солдаты еще издалека открывают огонь. Такого страху нагнал на них разведчик, что приближаться решили только к мертвому.

Долго отстреливался капитан, однако душегубка есть душегубка, слишком уж неустойчива. К тому же запылило с обеих сторон деревеньки: опергруппы спешат на помощь катеру. Разведчик опять за весло. Но слишком уж много стволов направлено на него. Пуля в грудь, пуля в плечо. Он уже на дне лодки, мертвый, но энкавэдэшники все боятся. На большой скорости прошлись катером по душегубке, развернулись – и еще, еще… Страшен был им даже мертвый легендарный беглец.

Так и погиб капитан-разведчик Павле в, оставшись в памяти символом сопротивления неправедному коммунистическому режиму.