Текст книги "Островок ГУЛАГа"

Автор книги: Леонид Эгги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Леонид Эгги
Островок ГУЛАГа

Вопреки всему выжившим детям ГУЛАГа посвящается.

Предисловие к сборнику

Многим читателям, которым знакомы литературные публикации Леонида Александровича Эгги, предлагается две повести и несколько рассказов о детях ГУЛАГа, одна из которых автобиографична. В последние годы, мы, наконец, обрели правду о масштабных, небывалых в истории человечества жесточайших репрессий против своего народа со стороны коммунистического режима

После прочтения»Архипелага ГУЛАГ» – Солженицына, «Колымских рассказов» – Шалимова,»Слепящая тьма» – Кестлера и других авторов, переживших вопиющие беззакония тоталитаризма, в которых перед нами прошли леденящие кровь судьбы взрослых. А в предлагаемой читателям книге – судьбы детей тех мрачных мест и их восприятие той страшной действительности. Эта книга создает для нас картину нашего мрачного коммунистического прошлого более полной и завершенной.

Но не только в этом заслуга автора Повести и рассказы прежде всего подкупают своей правдивостью, добротой, гуманизмом. Раньше такие книги назывались – Быль. Мир, в котором росли дети, репрессированные еще до рождения, был создан, чтобы лишить человека достоинства, сломить его духовно, отобрать нравственность. Прочтя книгу, читатель хорошо представит себе «ту жизнь» во всей ее»красе». Это был мир узаконенного беззакония, отсутствия всякой гарантии неприкосновенности личности, когда взрослые свыкаются с произволом, а дети – с колючей проволокой, овчарками и охраной. К сожалению, недобрые чувства присущи человеку, и толчком к их проявлению была та спецобстановка спецпоселков и спецпоселений, где расцветают самые низменные человеческие страсти и побуждения – «волчья» мораль, когда добрый человек становиться садистом, эгоизм перерастает в лютую ненависть ко всем и вся и вдобавок к этому – скученность, грязь, бедность и голодный рацион.

Автор был бы вправе призывать в своей книге к отмщению и возмездию, но мы этого не находим – чувство слепой ненависти не застилает глаза Леониду Эгги и его героям. Есть тут осуждение, но с целью предостережения, чтобы такое не повторилось, чтобы вновь не получили права голоса – жестокость, пренебрежение правами человека, его достоинством и честью, и, наконец, жизнью.

Повести и рассказы гумманистичны по своей сути, они проникнуты любовью к близким людям, таким же как автор, жертвам репрессии, детям спецпоселений, к животным и к суровой природе Севера Сочувствие к этим людям вызывает книга и грусть по оставшимся там навеки. Леонид Эгги – этот сын ГУЛАГа, известен не только в Одессе своей правозащитной и миротворческой деятельностью. То он несет еду брошенной старушке, то он везет гуманитарную помощь пострадавшим в боях в Молдове, то организует комитет помощи беженцам из Приднестровья.

В конце 80х годов он – один из руководителей полуподпольной ассоциации беспартийных, участник антикоммунистических митингов. Сегодня он активный депутат Одесского горсовета, организатор круглых столов, часто выступает в прессе и по радио, делегат Международного конгресса в Риме и других международных конференций. Лейтмотив его выступлений – мир и согласие, терпимость и взаимопонимание людей разных взглядов и устремлений.

Более ста лет назад гениальный мыслитель Достоевский отчетливо предвидел, к чему может привести потеря в обществе основных (как теперь говорят»общечеловеческих») моральных принципов – Правды, Добра, Справедливости, Красоты и Любви. Стремление к этим принципам, по мнению Достоевского, живет в каждом человеке, в глубине его души, как бы жизнь его не деформировала. Пусть предлагаемая читателю книга Леонида Эгги послужит воспитанию человека на этих принципах, ибо это – единственный путь к спасению мира.

Д.Малявин

Председатель комиссии Одесского гор совета по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий.

I

Нас переселяют на Вишеру. Вернее, возвращают туда. Боюсь утверждать с уверенностью, но происходит это в начале сорок восьмого года.

В комендатуре полно людей – дым, чад.

Мороз лютый. Туман стелется по земле. Это верная примета, что минус сорок – сорок пять, не меньше. Тишина оглушающая. Каждый скрип – словно выстрел, эхо уносится далеко-далеко…

На конвойных полушубки, поверх полушубков – тулупы. Оружие из рук не выпускают.

Идет сверка списков. Вроде бы ничего особенного, обычное дело. Но конвой крайне озлоблен. Да оно и понятно: кому хочется идти через горы в такую погоду?

Ссыльные шепчутся. Все печальны и встревожены. Полушубков ни у кого нет, тулупов тоже. Еще труднее тем, кто с детишками. Будет ли протоплено на перевалочных пунктах, если доберемся туда? Будет ли пища? Харчи, которые прихватили с собой, до того смерзлись – не раскусить.

Топится печка. Бабушка подтолкнула меня к ней и шепчет:

– Леня, прижимайся крепче, набирай тепла. Повторять не надо. Прижимаюсь к печке изо всех сил и чувствую – разморило. Не заметил, как задремал. Проснулся от громкого выкрика:

– Выходи! Все на улицу!

У крыльца сани. В них запряжены две лошади. На лошадях – иней, с ноздрей свисают сосульки. Сани – для конвоя и больных. Для детей и пожитков – маленькие саночки с коробами. В коробах сено.

Бабушка укутала меня в бушлат, на ногах – бурки из старого бушлата.

– Двинули! – донеслась команда. – Колонна – марш!

Впряглась моя бабушка в сани, тяжело вздохнула, перекрестилась… Тронулись.

Бабушке уже более пятидесяти, да к тому же за плечами четырнадцать лет ссыльных уральских скитаний, во время которых она, тяжело переболев цингой, осталась без зубов. А ведь когда в числе других «бывших» петербуржцев ее, сразу после убийства Кирова, выслали из Ленинграда, бабушке не было еще и сорока. Многие наши знакомые относятся к моей бабушке с каким-то необъяснимым для меня почтением, с особой мягкой предупредительностью, чем я, честно говоря, нередко пользовался…

В начале пути я чувствовал себя хорошо, и даже сумел немного поспать, ведь подняли-то рано. Но прошло время, и дорога становилась невмоготу: мороз уже хозяйничал под бушлатом, в бурках. Появилась боль в ногах, во всем теле. Но потом она как будто поутихла, тепло не тепло, а так, словно туман какой-то накатил… Потеряли свою ясность звуки.

Смутно слышу:

– Екатерина Арсентьевна! Леню нужно вытащить, чтобы пробежался, иначе замерзнет.

Однако, я уже ничего не хочу, окоченели не только руки и ноги – мысли застыли. Меня выдергивают из короба. Придерживая за шиворот, приказывают двигать ногами. Но мне кажется, что ног у меня попросту нет, во всяком случае, я совершенно не чувствую их. Кое-как меня все же расшевелили. Делаю шаг, второй, третий… Надо спешить! Ради меня колонне остановиться не позволят, наоборот, ее подгоняют. А значит, нужно бежать. Но только где уж мне поспеть за взрослыми. Через несколько минут, когда я уже совсем выбился из сил, меня опять суют в короб на санях, только теперь к бабушкиному бушлату добавляется еще один, которым закутывают ноги. Он-то и спас мне, наверное, жизнь.

Не помню, сколько дней шел этап. Но хорошо помню плачущую вместе со мной бабушку. Уши мои совсем отмерзли, а она их растирает. Я стремлюсь к печке, но говорят – нельзя, хуже будет. А что значит «хуже», если я и так тела не чувствую, совсем окаменело от мороза.

Несколько моих сверстников в этом этапе замерзли. Их похоронили вместе с умершими больными.

Вот уже два месяца, как мы живем в бараке, в котором теснится до двухсот человек. Меблировка его более чем скромная: у стен топчаны, железная бочка, у которой по очереди дежурят все взрослые, приспособлена под печь. Скученность, неизбежная грязь, тряпье на топчанах – все это очень быстро привело ко всеобщей завшивленности, при которой никакие дезинфекции, никакие прожарки уже не помогали.

Но если бы нас донимали только вши! Был враг пострашнее – клопы. Вот уж кого ни холод, ни керосин не брали. Воистину – неистребимое племя.

Как-то в нашем бараке провели эксперимент. Поставили кровать посредине казармы, чтобы подальше от деревянных стен, а ножки опустили в консервные банки с керосином… Но клопы по стене забирались на потолок, доползали до того места, что над кроватью, складывали лапки и падали прямо на свою жертву. Уж кто-кто, а я вел борьбу с ними не на жизнь, а на смерть: вся стена была красной от раздавленных «бойцов ночного боя». Если я сейчас и вспоминаю что-то с омерзением и страхом, то это именно клопов.

Правда, к середине пятидесятых годов и вши, и клопы как-то незаметно исчезли. Понимаю, что со смертью «вождя всех народов» это никак не могло быть связано, и все же запомнилась гулявшая тогда поговорка: «Ушел Усатый и забрал с собой своих кровососов…»

II

Северное таежное лето хоть и не очень теплое, но все же усидеть в бараке трудно. Я словно бы заново открываю для себя как-то внезапно ожившие деревья, реку, поросшие ярко зелеными травами луга. Все вокруг красиво, непривычно, ново. Старым и неотступным осталось только чувство голода.

Наш барак переделывают под семейное общежитие. Ставят перегородки с дверными проемами. Получаются самостоятельные комнатки. Маленькие, метров на семь-девять. Но все же свои. Нашим даже не верится, что такое возможно – обрести, наконец, свой угол.

Работают зэки. Я уже знаю, что зэк – это заключенный. Но еще не знаю, кто я – зэк или нет. Впрочем, это меня не слишком занимает. Вокруг много обрезков бревен, стружка, опилки. Все это годится для игры. Мне очень весело, тем более, что зэки относятся ко мне хорошо, и даже время от времени подкармливают. А то, вдруг, смастерили как раз для меня тачку. По размерам – для моего тщедушного тела, только колесо большое. Она-то и стала первой в моей жизни игрушкой. Один дяденька посмотрел, как я бегаю с ней между бревен, да вдруг и говорит:

– Так всю жизнь тебе и катать ее.

Не успел я улыбнуться этому доброжелателю, как стоящий рядом заключенный ударил его.

– Будь ты проклят! – закричал он. – Ты что это такое ребенку желаешь?.!

Завязалась драка, да такая, что набежавшая охрана едва растащила их. Что именно поссорило их, я так тогда толком и не понял. И еще один случай припоминается.

Напротив нашего барака сгорел склад. Все в страхе галдели, что же будет? Скоро узнали: судили сторожа.

– Ого, четвертак дали! – говорят одни.

– Ну, четвертак – это еще легко отделался, – рассудили другие.

«Легко», потому что было бы это раньше – расстреляли бы. Но к тому времени указ такой вышел, по которому все расстрелы отменялись. Их заменили «четвертаком», то есть двадцатью пятью годами. Еще об этом стороже говорили, что он – старый троцкист.

И удивлялись: как же это ему, троцкисту, удалось выжить? Их ведь вроде бы еще в тридцатые годы всех перемололи.

Сторожа этого я знал. Он был настолько стар, что едва ходил. Помню, его еще дразнили: «Мухомор в очках».

Однажды, когда мои родственники толковали об этой истории, мамин брат вдруг сказал:

– В складе проводка совсем сгнила – вот и пожар…

На него все зашикали: не доведи господь, услышит кто.

III

Прошло время. На месте сгоревшего склада начали строить барак. Конвой, другой, очень серьезный.

– Самоохрана! – предостерегающе говорили о нем взрослые.

Оказывается, они тоже из зэков, но не политических, а из «бытовиков». К «бытовикам» отношение иное: им даже разрешали служить в охране, которую набирали из добровольцев.

– Только дураки и подонки способны клевать на такое, – объясняет мне мамин брат.

Но на него вновь зашикали.

Так я и не понял тогда, почему из «бытовиков» в охранники идут лишь дураки и подонки. Но хорошо и быстро усвоил, что охранников – «бытовиков» бояться надо больше, чем энкавэдэшников. Перед энкавэдэшником, если провинишься, то наказание зависит, бывало, от того, в каком он настроении: если не в духе – влетит, если благодушен – может отпустить. «Бытовики» же вели себя иначе. Какое там у них настроение – это тебя не касается: попался – получай, причем на всю катушку.

Почему так? Да все очень просто. «Бытовик» – он хоть и охранник, но все равно зэк. Проявит слабинку, не досмотрит – его тут же вернут в лагерь. А это почти верная смерть. Уж кого-кого, а предателей лагерные не жаловали. Понимая это, умные «бытовики» в охрану не шли. Срок у них был мизерный – до пяти лет. Лучше уж было отмучить его, как все.

Ну, а подонки – они и есть подонки…

IV

Тот зэк, который смастерил для меня тачку, как-то попросил купить папирос. Понятно, что деньги дал. Прошмыгнул я через оцепление и бегом в магазин. А там очередь. Пытаюсь протиснуться к продавщице, меня ругают. Сказал, что из оцепления я, за куревом послали. Тут меня мигом подняли над прилавком – ведь из-за него меня не видать было, да и писк мой в сплошном гуле не был слышен. Дала мне продавщица курево, люди из очереди засунули мне его под рубашку, еще и шпагатом перевязали, чтобы не выпало.

– Ну, беги назад! Да по сторонам оглядывайся.

Могли бы и не предупреждать. Сам ученый…

Однако вернуться не так-то просто. Опять тот же «длиннополый» на пути, мимо которого я в магазин прошмыгнул. «Длиннополыми» взрослые называли энкавэдэшников: очень уж длинные носили они шинели. Идут – и дорогу метут.

Как обойти мне эту преграду? Начну таиться – заметит, попытаюсь петлять – догонит. Все это уже проверено. Не раз мне доставалось от этого «длиннополого» за то, что бегал в оцепленную зону. Но на этот раз ему, кажется, не до меня – с винтовкой возится. Эх, была не была! Полечу напролом. Проскочил. Перевел дыхание, победно оглядываюсь на «длиннополого». А он на меня смотрит. Но здесь уже не страшно. Я знаю, что за оцепление заходить он не имеет права.

Отдал курево. В это время привезли обед, и со мной, как всегда, делятся. Меня почему-то сразу несколько человек подкармливало. Каждый усаживал к себе на колени и старался кормить с ложки, будто я маленький. Лишь немного позже, повзрослев, я понял, почему они так поступали. У них у всех на воле были дети и они представляли, что кормят своих, делясь при этом скуднейшей пайкой.

Теперь надо выбираться из оцепления. «Длиннополый», конечно, начеку. Он, может быть, потому и впустил меня сравнительно легко, что твердо знал: придется выходить.

Так и есть. Попался я. И очень крепко был бит. Зэки просили отпустить пацана. Какое такое преступление он совершил? Скучно ему, а люди тут новые… Опять же, игрушку ему изготовили… Как ни уговаривали – все напрасно.

Охранник был неумолим.

Больно и обидно, и никому не пожалуешься. Матери скажешь – добавит. И бабушка добавит. Про отца, изредка навещающего нас, и подумать страшно. Ведь предупреждали же они меня: «Не ходи за оцепление! Не дразни охрану». А не послушался – получи свое, и нечего слюни распускать. Мужчина сам за себя постоять должен.

О, с каким упоением сводил я счеты с «длиннополым»! Как колотил его. Заставлял захлебываться в реке. Связанным оставлял на ночь в бараке, на съедение клопам. Побивал камнями.

Выл он при этом не своим голосом, на коленях умолял пощадить его, слезы и сопли размазывал по своим щекам…

Но все это, конечно, в мыслях. Во сне. Куда мне было с ним тягаться? Он меня одним пальцем раздавить мог. И все-таки мысль о мести долго не давала мне покоя.

И в конце концов месть я ему придумал страшную…

V

Когда шли дожди, охранники обычно прятались по будкам. Будка – это такой навес с лавочкой: и от непогоды укрыться можно и ноги не утомлять в бесконечном стоянии. Хорошо продумано – берегли охрану.

Так вот, однажды у меня живот схватило. Рано утром, еще до того, как явиться конвою, я поднялся, тихо выскользнул из барака и, весь сжавшись, побежал до будки своего недруга – охранника. Очень боялся, что не успею добежать. Расстояние было – метров двадцать.

Нет, добежал. И обделал всю будку, особенно над лавкой потрудился. Пусть попробует теперь, зверюга, присесть.

Охранник – человек догадливый, сразу сообразил, чья это работа. И так, и этак выманивал меня из барака, что-то вкусное обещал дать. Но так и не выманил. Нашел дурака!

Наконец мы опять все вместе: мать, отец, Тома – это моя старшая сестра, и я. Ссыльным опять разрешили жить семьями, рассудили, что так удобнее. Чуть что – кого-то из членов семьи сразу в заложники можно брать. Надежнее любой охраны. Да и куда бежать? Кругом посты. Птица не пролетит, зверь не проскочит, гад не проползет незамеченным.

А все-таки случалось – убегали.

Их, конечно, осуждали: «Безумцы!»

Ясное дело – безумцы. Все равно ведь почти всех ловили. Одних привозили убитыми, других приводили в наручниках. Но всех так или иначе возвращали. Где бы беглеца ни поймали, обязательно доставляли туда, откуда сбежал: по месту последнего пребывания. Чтоб другие видели и на ус мотали.

Мотали. И называли беглецов безумцами. И жалели их. А в душе – восхищались ими… Что ни говори, у этих людей хватило мужества испытать свою судьбу, бежать, хоть на несколько дней, несколько часов почувствовать себя свободными.

Самое время сказать несколько слов о системе поимки беглецов. Она была отработана до деталей. В любом месте, где мог пройти человек, стояли посты. На тропинках, по берегам рек устраивались засады. Были у энкавэдэшников и помощники. Овчарки. Ростом выше моего. Звери лютые. На любого, кто не в форме, бросались – не признавали ни старого, ни малого. На себе как-то испытал ярость овчарки, когда одна такая вырвалась из рук конвойного.

Числилось в помощниках и немало местных жителей. Те были пострашнее овчарок. Каждый, кому удавалось поймать беглеца, получал вознаграждение: восемь килограммов муки или триста рублей. При этом не имело значения – возвращали беглеца живым или мертвым… Добровольные помощники редко доставляли беглецов в лагерь живыми. С живыми хлопотно. Да и не безопасно. Поэтому проще было убить. А если случались трудности с доставкой трупа, – где-то, скажем, в очень уж глухом месте застукали зэка, или не было никаких транспортных средств, – то в этом случае можно было отрубить кисти рук и предоставить их – для идентификации. Но обязательно – обе.

Некоторые из таких добровольных помощников, бывало, этим промыслом и жили.

Как-то мама рассказала мне случай. Жила в деревне на берегу Вишеры семья таких добровольных охотников за беглецами. Оказались они настолько активными и полезными, что им в избу даже телефон провели. Случай беспрецедентный, ведь даже не каждая колхозная контора была обеспечена этим аппаратом.

Много человеческих жизней числилось на совести той семьи. Знали об этом все. Боялись ее и ненавидели. «Порченные людской кровью, – говорили о них. – Эти звери на все пойдут. Их ничего не остановит».

И были неправы: остановили.

Однажды, в глухую ночь, случился в деревне пожар. А наутро на месте избы «охотников» – только пепел. Все сгорели. И все сгорело. Вместе с телефоном. Долго длилось следствие, долго выискивали виновников поджога. Что поджог был – в том не сомневались. Но так уж случилось, что никто ничего не видел, никто ничего не слыхал, никто ни о чем сказать не мог. Или не желал. Ни один человек! Все крепко спали. А раз нет свидетелей – нет и дела. Пришлось списать в архив.

VI

В поселке оживление: пригнали новый этап. На этот раз откуда-то с Севера, кажется, Ваи. Как выяснилось, основу его составляли «старые кадры» – то есть заключенные начала великого коммунистического террора 1929-32 годов, пионеры стройки Вишерского бумажного комбината, где в те годы судьей и палачом был «знаменитый» Берзин, положивший в снега и болота десятки тысяч невольников во имя великих задач первой советской пятилетки. Правда, со временем и его самого положили на Дальстрое. Но это обычное явление, и никто об этом не жалел. Тут, я думаю, следует сделать небольшое отступление.

Все, о ком я сейчас пишу, – это или ссыльные, или поселенцы, или спецпоселенцы, или лишенцы, или Бог знает какие еще «ЦЫ», не говоря уже о тех, кого после освобождения оставляли на месте без права выезда. Они были свезены со всех уголков нашей необъятной Родины: русские, украинцы, белорусы, немцы, татары, болгары, армяне, греки, грузины, чеченцы… Большинство из них – крестьяне. Из тех, что умели и хотели работать. Немало случалось и квалифицированных рабочих, ну и совсем уж опасные – интеллигенты, остатки аристократии.

Главная немыслимость их существования на свободе заключалась в том, что они не только обладали конкретными знаниями, но и пытались реализовывать их, влияя при этом на окружающих. Обладание знаниями предполагает естественное чувство собственного достоинства, которое, того и гляди, могло породить собственное мнение, не совпадающее с официальным курсом. Вот ГЕНЕРАЛЬНЫЕ КОНСТРУКТОРЫ ВСЕОБЩЕГО СЧАСТЬЯ и упреждали всякие ненужные сомнения в возможности всеобщего счастья в отдельно взятой стране: собирали умеющих думать и работать в определенные места, вручали им тачки, топоры и пилы и создавали такие условия, при которых можно было думать лишь о том, как бы прожить день.

Эти люди оценивали друг друга по единственному критерию – нравственному. Не стукач, не склочник, терпим к слабостям других, сохранив при этом чувство сострадания – значит, свой. Помогать такому следует без подленькой мыслишки: а что я из этого буду иметь? Нашел ободряющее слово для отчаявшегося – и то хорошо.

Я мог бы назвать знакомые историкам фамилии людей, среди которых пришлось жить в те годы. Однако, назвав несколько таких фамилий, я поступил бы несправедливо к миллионам мне неизвестных, которые, смирившись с фатальной неизбежностью, ушли в вечность, сохраняя человеческое достоинство.

Слух о «стране счастья», разнесшийся по земному шару, породил в массе людей стремление вкусить этого счастья – пролетарского равенства и братства. Перебежчики, не желающие мириться с режимом иранского шаха, с капиталистами в скандинавских странах; беглецы из Кореи, Китая, других сопредельных и далеких стран, преодолев каким-то чудом нашу неприступную границу, надеялись найти здесь своих единомышленников, работу и кров.

И находили. «Единомышленников» – коммунистов в форме энкавэдэ; работу и кров – в коммунистических концлагерях. Только здесь, за колючей проволокой ГУЛАГа, разделив судьбу сотен тысяч ни в чем не повинных советских людей, они начинали понимать истинную сущность коммунистического режима, его непостижимую варварскую беспощадность по отношению ко всякому инакомыслию.

А тем временем верные ленинцы-чекисты делали свое дело. После непродолжительного, но интенсивного допроса иностранцы собственноручно изложенными признаниями подтверждали любые, зачастую совершенно абсурдные, обвинения. После чего их или расстреливали, как агентов «капиталистических акул», или давали большой срок и – на Север, на лесоповал. Я со многими такими «шпионами» был знаком. Некоторые из них были настолько безграмотными, что так и не научились расписываться в ведомости на получение зарплаты, а посему ставили крестики.