Текст книги "Страна Семи Трав (илл. В. Юдина)"
Автор книги: Леонид Платов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
2
Но среди отрывочных, часто противоречивых сказочных сведений – путаных следов – был один безукоризненно четкий след, который уводил за собой прямехонько в горы Быррагана. Как ни странно, этот след нашел я.
Неизменно сопровождая Савчука во время его этнографических розысков, я как бы исподволь «приучался к делу».
Почти с самого Новотундринска Савчук ломал голову над одним загадочным орнаментом – накладным разноцветным узором, которым нганасаны обшивают одежду.
Узор был довольно примитивный: три красных кружочка, три черные линии, снова три кружочка, интервал, и все повторялось в том же порядке.
У обстоятельных нганасанов каждая аппликация носит свое особое название, объясняющее ее смысл: «зубы», «прыгающий заяц», «цветы тундры». Нам показали даже какой-то диковинный узор: «спит растянувшись», действительно напоминавший лежащего навзничь человека»
Но узор, заинтересовавший нас, был совсем другого характера. По словам Савчука, он выпадал из нганасанского фольклора.
Мой спутник ничего не мог понять. Слишком уж прост был этот узор. Он не напоминал ни растения, ни людей, ни животных. Воображению этнографа не за что было зацепиться.
А между тем значение узора указывалось совершенно точно. «Потерянные люди» – вот как назывался узор! Иначе говоря, он имел прямое касательство к цели нашей экспедиции.
Но почему «люди»? Почему «потерянные»?..
Думаю, что этнограф, при всей своей эрудиции, так и не разгадал бы странного узора, если бы на помощь ему не пришел представитель совсем другой профессии, а именно гидролог.
Впоследствии Лиза говорила, что моя интуиция была обострена, потому что я думал все время о Петре Арнановиче. Это, конечно, так. Но нельзя забывать, что я много ходил на кораблях и был обязан знать морские сигналы, о которых Савчук не имел ни малейшего представления.
Меня удивляло, что этот узор в отличие от других был прерывистым. Сочетание – три кружка, три линии, три кружка – обязательно отделялось интервалом от другого такого же сочетания. Почему?
Не были ли кружки и линии зашифрованной фразой? В этом случае весь узор представлял собой повторение коротенькой фразы, состоявшей всего из трех слов, причем первое и последнее слово были одинаковыми.
И вдруг я понял! Красный кружок был не чем иным, как большой точкой, черная линия – тире. Азбука Морзе! Три точки, три тире, три точки! По международному радиокоду это означало SOS – начальные буквы трех английских слов: «Спасите наши души» – условный сигнал бедствия!
В сказку, в фольклор опять вторглось нечто совершенно реальное – весть из двадцатого века. Шамкающее бормотание стариков, рассказывавших нам о всякой чертовщине, о медведях-оборотнях, о Стране Семи Трав, о легендарных оленях, вдруг заглушил отчетливый, внятный голос. Он, несомненно, принадлежал нашему современнику, который знал азбуку Морзе. И этот современник звал на помощь!..
Но как сигнал бедствия попал на одежду нганасанов?
Выяснением этого чрезвычайно важного обстоятельства с жаром занялся Савчук.
Вот что удалось ему установить.
Каждая семья у нганасанов имеет свою тамгу, то есть знак, которым метят оленей. Это нечто вроде факсимиле или первобытной печати.
Клеймо приходится регулярно возобновлять, так как шерсть у оленя линяет каждый год и старое клеймо зарастает.
Лет десять тому назад один нганасан обнаружил в своем стаде приблудного дикого оленя. Он тотчас же прирезал его, потому что дикие северные олени не поддаются приручению.
Когда сын его стал разделывать тушу, то поспешил указать отцу на совершенную им ошибку. На олене была видна полустершаяся тамга. Значит, он принадлежал другому хозяину и поступок отца был похож на воровство. (Нганасаны очень щепетильны в подобных делах.)
Владелец стада пошел к старшине и повинился ему. Было проведено расследование. Однако ни у кого из нганасанов не было такой тамги: три кружочка, три линии и снова три кружочка.
Спустя три или четыре года после описанного случая охотники убили в тундре двух диких оленей. Они тоже оказались клеймеными.
Кое-кто был склонен придать находкам мистическое значение. Не являлось ли все это подтверждением полузабытой легенды о «бигадо-бахи» – сказочных морских оленях?
Странная метка могла быть тамгой именно «потерянных людей», или горных духов, которым принадлежали олени. Стоило ли связываться с духами? Не лучше ли вынести туши за пределы стойбища и закопать ночью в снегу?
Против этого выдвигались основательные возражения. Во-первых, убитые олени не напоминали легендарных «бигадо-бахи». Они были невысокого роста, обычной окраски и ничуть не жирнее остальных диких оленей. Во-вторых, если даже признать их собственностью «каменных людей», то ведь убиты они не в горах и даже не в предгорьях, а в тундре, то есть на исконной охотничьей территории нганасанов. Границы охотничьих угодий не нарушены. Таким образом, все совершено по закону.
Решающее слово в споре сказали женщины.
Для тундры не выпускают особого «Журнала мод», откуда можно было бы почерпнуть интересные выкройки, рисунки для вышивания, аппликации и прочее. Здесь поэтому рады всякой новинке. Сказочный узор (то, что он сказочный, придавало ему еще больше цены) произвел чрезвычайно сильное впечатление на женщин народа ня.
– Это красиво, – провозгласил хор восторженных женских голосов, не слишком громких, но настойчивых. – Это ново. Это очень-очень красиво и ново!..
И такой поворот решил дело. Кружки и линии перекочевали с убитых диких оленей на праздничную одежду нганасанов.
Призыв на помощь претерпел, таким образом, две метаморфозы: стал тамгой, потом превратился в аппликацию, но не утерял при этом всей своей лаконичной и трагической выразительности.
Нам с Савчуком был совершенно ясен ход рассуждений неизвестного путешественника. Он надеялся на то, что меченых оленей добудут русские – работники полярных станций или факторий. На каждой фактории или полярной станции полагается быть радисту. Увидев странную тамгу, над ней начнут ломать голову, прикидывать, гадать. И наконец, радист, вспомнив о морском коде, подскажет единственно правильное решение:
– Три точки, три тире, три точки – сигнал бедствия. Кто-то зовет на помощь!..
Сигнал бедствия прошел, однако, гораздо более сложный, можно сказать, кружной путь, прежде чем попал в руки людей, которые сумели понять его…
3
Мы, естественно, поспешили поделиться с Москвой своим новым достижением.
Я уже упоминал о том, что, продвигаясь по тундре, мы поддерживали регулярную двустороннюю связь с Москвой, а также с Новотундринском.
Аккумуляторы приходилось экономить, поэтому разговор был обычно очень кратким и происходил всего раз в неделю, в условленное время – в девятнадцать часов двадцать минут. Перед этим мы позволяли себе послушать «Последние известия», чтобы, как выражался Савчук, не «выпасть из двадцатого столетия», то есть не отстать от событий современности.
К семи часам чум Камсэ наполнялся нганасанами.
Бульчу на правах члена экспедиции встречал гостей и рассаживал их. Сам он пристраивался поближе к рации.
К сожалению, у нас не было громкоговорителя. Приходилось обходиться парой наушников и, чередуясь, передавать их из рук в руки. Со стороны, вероятно, было похоже на совет индейских старейшин; только по рукам вместо «трубки мира» ходил круглый наушник на длинном шнуре.
После окончания «Последних известий» гости расходились, а я настраивал радио на ту волну, на которой нас ждала Москва, Институт этнографии. Разговор длился минут десять: обмен новостями, несколько инструкций, короткий отчет о сделанном за неделю.
Мы с Савчуком не знали, что каждый раз нас внимательно слушают Андрей и Лиза. Позже выяснилось, что всякое новое сообщение из тундры: о «добром дереве» Бульчу, о Стране Семи Трав, о неизвестной реке, впадающей в Таймырское озеро где-то в северо-восточной его части, наконец, о расшифрованном узоре, означающем сигнал бедствия, подгоняло, пришпоривало мысль Андрея и Лизы.
Глава 11.
Весна нагнала
1
В начале июня наши спутники стали проявлять беспокойство.
– Спешить надо, спешить! – бормотал Камсэ, оглядываясь.
– Почему?
– Весна нагоняет!
Но ни я, ни Савчук не замечали признаков весны. Было по-прежнему холодно. И тундра все так же сверкала, ослепительно белая, без единого черного пятнышка.
Между тем однажды утром я увидел, как Бульчу озабоченно заменяет темную мушку своего ружья светлой, медной.
– Чтобы лучше видеть мушку на шкуре оленя! Летом олени темнеют, – пояснил охотник, перехватив мой удивленный взгляд.
По утрам, выходя из чума, Камсэ пристально и, как мне казалось, с неудовольствием поглядывал вверх. Что-то не нравилось ему в небе, хотя оно было очень ясное, светло-голубое. Снег тоже был нехорош. Нганасан досадливо морщился и сердито тыкал хореем в сугроб. Тот разваливался.
Да, надо было спешить! Скоро тундра поплывет.
Наперегонки с оленями побегут быстрые шумные ручьи, растает снег, вздуются реки, преградят дорогу к горам. Надо спешить, чтобы переправиться через Большую Балахну и не застрять на полпути!
Я написал: «По утрам, выходя из чума», но ведь утра у нас уже нет, как нет и вечеров и полудней: солнце перестало заходить – кружит и кружит по небу.
Бел ночи трудно. Нервы напряжены, взбудоражены. Сплошной день, который тянется много суток, утомляет. Поэтому наш режим изменен. Спим, когда солнце высоко на небе. Возобновляем путешествие, когда солнце начинает опускаться к черте горизонта. И снежный наст в это время лучше, крепче.
Сон летом в тундре краток. Спим, как птицы, всего по три-четыре часа.
Отсыпаемся только во время пурги. Тогда аргиш прекращает свое движение, нганасаны проворно разбивают чумы и укрываются в них.
Очередная пурга встретила нас неподалеку от Большой Балахны.
Чум сотрясается от порывов ветра – того и гляди, сорвет его и унесет к черту на рога. По туго натянутым на колья оленьим шкурам барабанит снег. Не помогли старательным старичкам в калошах их заклинания – не удалось проскочить к озеру без неприятностей.
Снежные смерчики пляшут передо мной на полу. Снежная пыль набилась в чум. Значит, Савчук, по своей обычной рассеянности, неплотно прикрыл дверь.
Вдруг в сумятицу снежного шторма ворвалась новая, не очень громкая, но настойчивая нота. Чириканье? Неужели?!
Савчук до половины вылез из спального мешка, как медведь из логова, прислушался. На добром, обветренном лице его медленно проступала улыбка. Она делалась все шире и шире.
– Весна! Поздравляю, Алексей Петрович! Прилетела весна!
Савчук показал вверх. Под остроконечным сводом сидела малюсенькая белая птичка и вопросительно смотрела на нас. Это пуночка, вестница таймырской весны, – самая ранняя пташка, обгоняющая остальных перелетных птиц.
Тундра встретила ее негостеприимно – пургой. Укрыться от непогоды на ровной местности негде. Вот пуночка и влетела в наш чум.
Сейчас она уже успокоилась и деловито чистила клювом взъерошенные перышки, изредка косясь на нас. Затем благосклонно приняла предложенное этнографом угощение – крошки от московских сушек, знаменитых «хлебных консервов».
Да, это весна! Добралась и до наших мест, до самой северной оконечности Европейско-азиатского материка…
2
А следом за пуночкой прилетела Лиза!..
Не усидела-таки на реке Виви, как ни крепилась.
Это было, впрочем, в ее характере: стремительном, порывистом, решительном. Каждое наше волнующее сообщение по радио (в адрес Института этнографии) подстегивало ее нетерпение, выводило из себя, попросту мучило. И вот, вымолив разрешение у своего непосредственного начальника по геологоразведочной партии, а потом обменявшись радиограммами с Москвой, она быстро собралась и перемахнула на самолете из эвенкийской тайги в таймырскую тундру.
В отличие от Андрея ее интересовал больше всего лес, описание леса в рассказе Бульчу. Об этом мы узнали сразу же, едва лишь она приземлилась.
По радио Аксенов предупредил, что в пути нас должен нагнать геологоразведчик (фамилия указана не была, – вероятно, и сам Аксенов не знал ее).
Небо было затянуто тучами, крупными мокрыми хлопьями падал снег; и вместе с ним как снег на голову свалилась Лиза.
Площадка для самолета была расчищена заранее – Камсэ проявил распорядительность.
Самолет пробежал по снегу несколько десятков метров, сопровождаемый радостно-взволнованной толпой в белых одеждах, и остановился. Из кабины выпрыгнул бравый Жора и приветственно помахал нам рукой. А следом за ним появилось нечто громоздкое, бесформенное, напоминавшее плохо увязанный сверток одежды. Сверток, однако, встал самостоятельно на ноги и сердито сказал:
– Что же вы, товарищи?.. Подбежали и смотрят!.. Помогите шарф развязать!
Это была Лиза! Она обладала способностью появляться всегда неожиданно!
В Новотундринске ее укутали, как укутывают дошколят, – в семеро одежек, а шарф, обмотанный вокруг шеи, завязали сзади бантом. Без посторонней помощи избавиться от шарфа было невозможно.
Вокруг шумели зрители, обмениваясь впечатлениями. Раздавался смех, веселые выкрики.
Мне показалось, что Лиза похудела за те несколько месяцев, что я не видел ее. У глаз появились незнакомые морщинки. Рыжеватый цвет волос стал менее ярким, кое-где, как ранняя изморозь или паутинки бабьего лета, появилась седина. Но странно: это не старило ее. Наоборот, еще больше подчеркивало молодой блеск глаз. И голос был таким же, как раньше: удивительного тембра – чистый, взволнованный, девичий.
– О! Леша, милый! Я ведь поняла из радиограмм, что ты здесь. Почему ты здесь?
– Все это связано с Петром Ариановичем. Я думаю, что Петр Арианович…
– Ну конечно! Тебе надо отдыхать, лечиться, а ты!.. Разве так проводят отпуск? Это вы, Володя, втравили его?
Савчук пробормотал что-то невнятное.
– Никто не втравливал, что ты выдумываешь! Просто я решил, что Петр Арианович…
– Неужели веришь, что Петр Арианович там?..
Я с недоумением оглянулся на Савчука. Тот пожал плечами.
– Убежден в этом, – сказал я. – Абсолютно убежден, Лиза! Вот и Владимир Осипович убежден. Раньше, правда, сомневался, но сейчас…
– Позвольте, Лизочка, – вмешался Савчук. – Ведь вы тоже здесь. Почему же вы?
– Да, почему ты прилетела, если не веришь, что Петр Арианович в горах Бырранга? Ты, верно, слушала наши радиосообщения?
– Заинтересовало в них другое.
– Что же?
– Лес!
– Вот как! Почему именно лес?
– Потом, потом!.. Вы оба старые, надоедливые ворчуны. Даже не приглашаете меня выпить горячего чаю после дороги. Бр-р! Я вся замерзла. И Жора тоже промерз. Правда, Жора?
Она наконец поцеловала меня, поднявшись на цыпочки, потом подхватила под руку и потащила к ближайшему чуму.
По дороге Лиза с любопытством вертела во все стороны головой, отвечая улыбкой на улыбки сопровождавших нас нганасанов.
– Это кто? Бульчу? Стало быть, ваш проводник, неустрашимый и правдивый охотник Бульчу? А это Камсэ? Здравствуйте, товарищ Камсэ! А как зовут того веселого коротенького человечка? Мантугана? Слишком длинное имя для него… Привет, привет, товарищ Мантугана.
Приноравливаясь к ее быстрому шагу, я вспомнил, как Лиза тормошила нас с Андреем, когда мы закапывались в свои географические книги.
«Головастики! – сердилась она. – Не будьте головастиками. Терпеть не могу головастиков!»
Она врывалась в нашу тихую комнату, как бодрящий, освежающий сквознячок.
«На каток, на каток, ребята! – командовала Лиза. – Солнышко какое на дворе!.. А завтра – на „Медвежью свадьбу“. Перед началом сам Луначарский выступит».
И мы, несколько осовевшие от чтения, покорно тащились за Лизой на каток, потом аплодировали Луначарскому и замирали от ужаса, слушая завывания графа-оборотня.
«На будущей неделе – танцы в нашем институте, – объявляла Лиза. – Я приглашаю вас: Андрея – на все медленные танцы, Лешу – на быстрые».
«Уступаю свою очередь Андрею», – бормотал я. (В те годы я ошибочно считал, что Лиза и Андрей созданы друг для друга.)
«Вздор, вздор! Опомнитесь, ребята! Молодость не дается дважды. Станете сорокалетними старичками (в ту пору сорокалетние казались нам старичками), спохватитесь, ан уж поздно! Где молодость? Нету молодости!.. Не придешь в Мосторг, не скажешь: „Отпустите-ка мне метра три молодости цвета электрик, и, пожалуйста, чтобы узорчик был повеселее…“
Нельзя было без улыбки слушать ее. Все оживало вокруг, едва лишь Лиза появлялась на горизонте.
Вот и сейчас суровая, однообразная тундра будто повеселела от ее улыбки, от звуков ее голоса.
Савчук деликатно отстал и брел сзади на приличной дистанции в два-три шага. Я прижал к себе локоть Лизы – как-никак мы были нежными супругами и не видались почти полгода!..
– Разминулись в Москве, Лешенька? – шепнула Лиза. – Обидно, милый, да?
– Но зато встретились на Таймыре…
– Я так рада, что встретились! А ты?..
Я не успел ответить.
– Легла! – сказала она озабоченно. – А радио? Ты выключил радио?
– Где? – спросил я, чтобы оттянуть время, хотя прекрасно понял, о чем она говорит.
– Дома, конечно. В Москве.
Я промолчал.
– Ясно: не выключил, – заявила уверенно моя жена. – Я так и знала.
– И ничего ты не знала и не могла знать, – пробормотал я.
– Понимаете, Володя, – сказала. Лиза. – У нас комната в коммунальной квартире. За стеной живет писатель. Он не выносит шума. А Леша приехал на один день из Арктики…
– На два, – поправил я.
– Пусть на два! Включил радио и снова уехал в Арктику на все лето.
– Ну-ну, – сказал я, пытаясь обратить все в шутку. – Как вам это понравится, Владимир Осипович? Начинается семейное счастье…
Савчук проявил великодушие и даже попытался прийти ко мне на помощь.
– Наверное, я в тот вечер уже заразил Алексея Петровича своим волнением, – сказал он, вежливо пропуская Лизу и летчика в чум Камсэ. – Мы расскажем обо всем за чаем. Ведь вы знаете эту историю только в самых общих чертах.
И пока наши гости отогревались горячим крепким чаем, Савчук занимал их разговором на неиссякаемую тему о тайнах гор Бырранга.
Держа блюдечко на пальцах, Лиза сказал вдруг самым будничным тоном:
– Знаете ли вы, что еду с вами?
– Куда?
– В горы Бырранга. Сначала на оленях, потом на лодке.
Чтобы пресечь возможные возражения, Лиза отставила блюдечко и продолжала серьезно:
– Вопрос согласован с Москвой! Экспедиция в горы Бырранга будет комплексной: геолого-этнографической.
– Почему?
– Так называемый оазис в горах заинтересовал геологов.
– Ах, ты, значит, и есть этот самый геологоразведчик? Но ведь ты не геолог, Лиза!
– Ну и что из того? – Она снисходительно поглядела на нас. – Я занимаюсь изучением вопросов, смежных с геологией.
– Хватит темнить, – заявил я решительно. – Объясни: почему ты здесь?
Лиза засмеялась.
– Встречаете меня в штыки, товарищи! Право, это нелюбезно, даже грубо с вашей стороны. Особенно с твоей, Леша…
– Не спорьте с Лизой, Алексей Петрович, – заметил Савчук, вздыхая. – Вы же знаете ее. Разве можно с ней спорить?
– Лиза весьма любит удивлять, – объяснил я. – Она хочет удивить нас какой-нибудь неожиданностью, но попозже…
– Ошибаетесь, честное слово, – сказала Лиза серьезно. – Просто это еще робкое предположение, очень-очень робкое. Фактов слишком мало. Подождем, пока доберемся до гор. Поживем – увидим, как говорится…
3
На другой день, проводив пилота Жору в обратный путь, Лиза учинила Бульчу строжайший допрос, – можно сказать, допрос с пристрастием.
Она выспрашивала нашего проводника об оазисе в горах Бырранга, жадно интересуясь самыми разнообразными подробностями, порой (на наш с Савчуком взгляд) даже не идущими к делу пустяками.
На некоторые вопросы старый охотник не мог ответить. Тогда Лиза пыталась подсказать ему ответ.
Иногда она впадала в задумчивость, бормотала про себя:
– Река!.. Да-да, должна быть река! Не было бы реки, было бы озеро… Лес, конечно, располагается по линии пластов, обрывается на гребне горы? Правильно, так оно и должно быть. Сосны, лиственницы, березы…
– Впечатление такое, что ты узнаешь пейзаж оазиса, – пошутил я. – Быть может, уже была в ущелье Бульчу?
– Да, в самом деле, Лизочка: не летали ли вы туда вместе с каким-нибудь шаманом во время камлания? – улыбаясь, подхватил Савчук.
Лиза рассеянно оглянулась. Видимо, всеми мыслями своими была сейчас не с нами, но в далеких горах Бырранга, в одном из ущелий, по дну которого пробегала, позванивая камешками, река, а на склонах росли березы и цвела жимолость.
– А? Ущелье Бульчу? – медленно сказала она, будто просыпаясь. – Нет, я никогда не бывала в ущелье Бульчу.
В этом была «закавыка», как сердито сказал Савчук. Но мы оба знали Лизу. Это кремень-кремешок!.. Если она считает преждевременным посвящать нас в свои догадки, то бесполезно сердиться на нее или умолять ее – не скажет ничего, пока не сочтет нужным.
С первых же своих шагов, едва выбравшись из самолета, она уверенно, без всяких усилий заняла подобающее ей положение в нашей экспедиции.
Неразговорчивый и озабоченный Камсэ широко улыбался, завидев ее. Бульчу при ее приближении чуть ли не вытягивался «во фрунт». Наконец, наш уважаемый этнограф попросту робел в ее присутствии. Лиза подавляла его своей уверенностью, деловитостью, решительностью.
Он поделился со мной своими переживаниями.
– Признаюсь, не люблю женщин в экспедиции, – конфиденциальным шепотом сообщил Савчук, когда Лиза зачем-то вышла из чума. – Всегда возня с ними: то это не так, то то не то… Попомните мое слово: не оберемся хлопот с этой Лизой!
Он спохватился и замолчал, смущенно мигая, – вероятно, вспомнил, что «эта Лиза» – моя жена.
Я засмеялся:
– Ничего, ничего, дорогой Владимир Осипович! И это будет так, и то будет то… Я бывал с Лизой в Арктике. Надежная, опытная путешественница, уверяю вас. Все будет хорошо.
Глупо было бы скрывать, что я страшно рад ее прилету.
Не забывайте, что мы не виделись почти полгода, да и вообще редко виделись – были «супругами-кочевниками». Немудрено и соскучиться друг по другу…
Но я словно бы оправдываюсь перед читателем. И в этом виновата дурная литературная традиция. Мне не пришло бы в голову оправдываться, если бы мы еще не были женаты с Лизой.
По-моему, писатели зря так скупо описывают семейное счастье. Почему-то романы и повести чаще всего обрываются решительным объяснением в любви, будто любовь автоматически заканчивается на этом. Но разве это так? Разве настоящая любовь не крепнет с годами, не наливается новыми красками?
Впрочем, я далек от мысли писать психологический семейный роман – ведь я всего лишь гидролог-путешественник и повествование мое есть только отчет об экспедиции в горы Бырранга, в таинственное ущелье «детей солнца».
Да, кстати сказать, мы очень ссорились с Лизой все время, пока двигались к горам вместе с аргишем Камсэ. Мы спорили о Петре Ариановиче. Лиза не верила в то, что он «закольцевал» дикого гуся и метил особой тамгой диких оленей, призывая к себе на помощь.
– Удивляюсь твоему упрямству, – возмущался я, а Савчук сочувственно поддакивал мне. – Все, все говорит за то, что это Петр Арианович. Для него именно характерна эта изобретательность, эта гибкость ума! А упорство? Удивительное, из ряда вон выходящее упорство и терпение! Вспомни Петра Ариановича в Весьегонске! Ведь это он!.. Вижу его! Я просто вижу его? А ты?
– Нет, – сухо отвечала Лиза. – Я вижу смелого человека в трудных обстоятельствах… Почему им должен быть обязательно Петр Арианович?
За нее принимался Савчук. Кряхтя и посапывая, он – в который уж раз! – начинал анализировать тамгу-орнамент, приводил на память «цитаты» из записки, пересланной с гусем, делал остроумнейшие сопоставления и догадки.
Тщетно! Лиза лишь снисходительно, чуть иронически улыбалась в ответ.
Такой скептицизм выглядел по меньшей мере странно. Мы будто поменялись ролями с Лизой. Ведь она была когда-то самая азартная из нас, наиболее деятельно искала Петра Ариановича, свято верила в то, что он остался в живых.
И вдруг я все понял и замолчал, улыбаясь про себя. Это было так по-женски!
Лиза боялась искушать судьбу.
Ее скептицизм был своеобразной душевной самозащитой. Лиза хотела, чтобы все сложилось лучше, чем она ожидала.
По секрету я поделился с Савчуком своей догадкой. Это дало ему повод с самым серьезным видом прочесть мне небольшую лекцию о рудиментах в сознании людей, о предрассудках и суевериях, которые, по его наблюдениям, встречаются чаще всего у моряков, летчиков, охотников и путешественников. (Лиза относилась к последней категории.)
Между тем в забавном суеверии Лизы я видел просто проявление ее женской слабости. Что из того, что она недавно защитила кандидатскую диссертацию и прославилась своей неутомимостью и трудолюбием? Ничто женское не было ей чуждо.
Ну и пусть ее! Пусть играет в прятки с судьбой, боясь разочарования. Я твердо верил в то, что Петр Арианович ждет нас в горах Бырранга.
