Текст книги "Страна Семи Трав (илл. В. Юдина)"

Автор книги: Леонид Платов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 3.
Закольцованный гусь
1

Осмотр музея в полночь?.. Слыханная ли вещь?!

Идти в музей для того только, чтобы взглянуть на облезлое чучело птицы и клочок бересты!

Тащиться к черту на кулички под дождем, когда давно уже полагается спать!

Но, повторяя все это и ругая себя, я продолжал плестись за Савчуком.

В описываемое мною время Музей народов СССР помещался на Большой Калужской, фасадом своим выходя к Москве-реке, в Нескучный сад.

Пока Савчук искал дежурного по музею, я стоял у входа в здание.

Внизу толпились деревья. Между ними видна была вода. Она казалась светлее деревьев, но все же была очень темной, неприветливой.

Я подумал о том, что совсем скоро – через каких-нибудь два-три дня – буду стоять у настежь раскрытого окна сочинского санатория. Лунная дорожка побежит от берега далеко-далеко к горизонту, а с веранды будут доноситься мерное шарканье ног и звуки медленного вальса. Медленного… Почему именно медленного?

Странно! Я никак не мог настроиться на курортный лад. Лиза говорила мне не раз, что я, подобно многим другим занятым людям, попросту не умею отдыхать. Возможно. Но мысли о Сочи все время перебивала мысль о письме на бересте. Что-то почти гипнотизирующее и очень тревожное было в этих разрозненных, не связанных между собой словах: «Таймыр», «верховьях реки…» И как там дальше? «Птица Маук» и «жив»!

Что бы это могло значить?..

– Дежурный разрешил! – раздался за спиной торжествующий голос Савчука.

Я вздрогнул. Я был сейчас далеко от дежурного и от музея.

– Договорился, уладил, – объяснил Савчук, переводя дух. – Сейчас отопрут.

Но высоченные резные двери, ожидавшие своего магического слова «сезам», еще долго не открывались перед нами.

Наконец явился сторож, низенького роста, заспанный, лохматый, недовольный. Кряхтя и зевая, он нашел в громадной связке ключей тот, какой ему требовался, и с медлительным скрипом двери отворились.

На нас пахнуло холодом. Словно бы пещера была там, глубокая, сводчатая, наполненная слоистым мраком. В углах неясно мерцало что-то, – быть может, сокровища Али-Бабы?

Суетливо шаркая валенками, сторож побежал вперед, зажигая свет на нашем пути.

Одна за другой возникали из тьмы высокие просторные залы. Днем здесь было иначе: раздавались приглушенно-робкие голоса посетителей, сдержанное покашливание, властный стук палочки экскурсовода. Сейчас сонная тишина стояла в комнатах, подобно недвижной воде в заводи.

Да, очень странно было в музее ночью.

Мне показалось, что в одном из углов стоит человек. Когда мы приблизились, я рассмотрел под стеклом витрины фигуру русского казака XVII века.

Воинственно торчал шишак, поблескивала чешуя кольчуги, в откинутой руке было нечто вроде алебарды. Фигуре сумели придать такой естественный поворот, что чудилось: еще немного, и оживут, колыхнутся могучие плечи, а рука в железной перчатке сдвинет назад шишак, из-под которого глянет мужественное и доброе чернобородое лицо.

Такими, наверное, были первооткрыватели Сибири: предприимчивый Ермак, отважный Василий Бугор, хладнокровный Буза Елисей, о которых рассказывал мне в детстве – и с таким воодушевлением, так красочно! – мой школьный учитель географии.

– Не задерживайтесь у этой витрины, – поторопил меня Савчук. – Я же сказал вам: не семнадцатый, а двадцатый век!..

Он быстро и уверенно шагал мимо тускло отсвечивавших витрин, мимо глиняной утвари и деревянных сох, мимо стендов с разноцветными вышивками, мимо каменных баб, высокомерно щуривших на нас свои глазищи.

Наконец мой проводник замедлил шаги.

– В следующем зале, – сказал он вполголоса. (Полночный час настроил и его на торжественный лад.)

Я огляделся. Это был каменный век!

– Мы в северной Сибири. Эпоха – ранний неолит, – пояснил Савчук, делая широкий жест хозяина.

Со стен исподлобья смотрели рогатые черепа, по-видимому, северных оленей. В углу стоял растрескавшийся обломок могучего желтого бивня, а под ним лежали каменные топоры, наконечники стрел и короткие ножи из обсидиана – вулканического стекла.

А ведь все это когда-то служило человеку: стрела из обсидиана догоняла бегущего оленя, каменный топор валил быка. За каждым из этих предметов угадывался человек. В них воплотилась, материализовалась упрямая, творческая, созидающая мысль, которая подняла человека над окружающим миром.

Что же ожидало нас в следующем зале?

С некоторой робостью я переступил порог.

2

Передо мною было чучело орла.

Экземпляр, правда, был незаурядный. Размах крыльев достигал на глаз двух с половиной метров. Могучие когти вцепились в пунцовую бархатную подставку. Издали могло показаться, что хищник терзает брошенный ему кусок мяса. Клюв был широко раскрыт, так что виднелся кончик острого, как жало, языка.

Набивщик чучела, по-видимому, обладал художественным вкусом и придал шее орла такой изгиб, что усиливалось впечатление злой и надменной силы.

С почтительным любопытством я склонился над металлической пластинкой, прибитой к подставке.

«Орел-белоголов, – было написано там, – убит на Чукотке. Поднесен в дар музею охотником Тывлянто такого-то числа».

Я обернулся к Савчуку, который с удивлением смотрел на меня.

– Что вы?.. Не орел, – сказал он.

Присмотревшись, я увидел, что в тени орлиных крыльев приютилось на особой подставке чучело гуся. Гусь как гусь: с перепончатыми лапами, с вытянутой по гусиному обыкновению шеей. Он смотрел на меня искоса желтым глазом, сохраняя при этом непроницаемо-загадочное и даже вызывающее выражение на длинноносой продувной физиономии.

– Лучше бы все-таки орел. Гусь, знаете ли, не так романтично.

– Ведь не простой гусь, а «закольцованный», – вступился за гуся Савчук.

– Почти что заколдованный…

– Вестник несчастья, – многозначительно сказал этнограф. – Важные письма в старое время, – продолжал он, – запечатывались сургучом, к которому припечатывались еще и два-три гусиных пера. Чем больше перьев, тем важнее считалась весть, тем быстрее мчался гонец.

– Гусиные перья вместо марок?

– Вроде того.

– Тогда полученное с Таймыра письмо можно назвать заказным, потому что его сопроводили не двумя-тремя перьями, а целым гусем. Но где же оно, это «заказное письмо»?

– Не в клюве гуся, конечно. За семью печатями… Прошу пройти в эту маленькую дверь. Осторожно, ступеньки!

Записка сберегалась в кабинете директора в особом, герметически закрытом стеклянном ящике.

Я присел к столу.

Кусок бересты имел четырехугольную форму и загибался, как свиток. Надпись сделана была микроскопическими печатными буквами с сохранением старой орфографии. Сначала чем-то острым (шилом или гвоздиком) выцарапывались углубления для букв, потом они заполнялись золой, разведенной в воде.

Вот что мне удалось с трудом разобрать: «Таймыр… идя на юг… воздушному следу… верховьях реки… назыв… детьми солнца… Птицей Маук… единоборство… жив… помощи…»

– Текст бессвязный, – разочарованно сказал я, поворачиваясь к Савчуку.

– Надо читать между строк.

– А вы прочли?

– Попытался. Начал заполнять пустоты между уцелевшими словами, перебрасывать смысловые мостики…

– И получилось?

– Судите сами.

Савчук вытащил из кармана смятую бумажку, испещренную поправками, и прочел:

– «Я, имярек, потерпев кораблекрушение, попал на Таймыр. Идя на юг по какому-то воздушному следу, после долгих скитаний очутился в верховьях такой-то реки и пришел к людям, называющим себя „детьми солнца“…» Ну как?

– Складно… Дальше.

– Дальше не так складно. Птица Маук?.. Пока еще не возьму в толк, что это за диво. Возможно: «столкнувшись с Птицей Маук»?..

– Понял… «Вступил с нею в единоборство»?

– Да, в этом духе. И в заключение: «меня считают погибшим, но я жив и прошу помощи…» Затем, как водится, фамилия, дата, указание координат.

– Их-то и нет?

– К сожалению, нет. Край записки надорван.

Я в раздумье откинулся на спинку стула.

– В общем приемлемо. Записка, бесспорно, послана с Таймыра.

– А некоторые этнографы, представьте себе, не верят, считают мистификацией, – пожаловался Савчук. – Даже статья появилась: «Странная мистификация в Арктике». У меня есть газетная вырезка. Хотите прочесть?

– Не хочу!

Я фыркнул. Подобная реакция была, по-видимому, приятна Савчуку: он улыбнулся.

– Мистификация? – сердито сказал я. – Чушь, чушь!.. Извините, не могу спокойно. Мне эти скептики в свое время так насолили!.. И какие сомнения? Письмо подлинное! Все говорит за это!

– А что именно, по-вашему?

Я принялся загибать пальцы:

– Внешний вид записки, раз! Экспертиза орнитологов, два! Анализ текста, три!

Этнограф засмеялся от удовольствия и потер руки:

– Я очень рад, что не сомневаетесь в подлинности письма. Но теперь займемся его автором…

3

Савчук перегнулся через мое плечо и постучал пальцем по стеклу, за которым лежала береста.

– Да, займемся автором письма. Кто он?..

– Ну, данных так мало, что…

– Данных немного. Но все же есть кое-что…

– А именно?

– Бесспорно, не иностранец, русский. (Иностранец никогда не написал бы: «единоборство». Обязательно: «поединок».) Надо думать, интеллигентный человек – не зверопромышленник, не простой матрос, не скупщик пушнины. Вывод: русский путешественник, географ, исследователь Арктики. Кто же он?..

Подумав, Савчук уточнил свой вопрос:

– Кто из русских путешественников пропал без вести примерно в период между тысяча девятьсот девятым и тысяча девятьсот семнадцатым годами в этом районе, то есть в море Лаптевых или в Карском море, вблизи берегов Таймыра?

Я молчал.

Это напомнило мне игру в пятнадцать вопросов, которой очень увлекались в мои студенческие годы.

Суть ее заключалась в следующем. Один из играющих задумывал какого-нибудь знаменитого деятеля: писателя, полководца, артиста, ученого. Его противник имел право задать пятнадцать вопросов, касающихся биографии задуманного деятеля. Отвечать разрешалось односложно: «да», «нет».

Выработана была хитроумная тактика этого умственного поединка. К разгадке двигались как бы по спирали, постепенно сужая круги, отсекая все лишнее, не идущее к делу.

Обычно начинали с вопроса: «Жив?» Если ответ был отрицательным, область, таинственного сразу сужалась – среди задуманных могли быть только покойники. Тогда перебирали столетие за столетием: «Умер в двадцатом веке?», «Умер в девятнадцатом, восемнадцатом?» Подобным же способом пытались определить профессию незнакомца и т.д.

На пятнадцатом вопросе, оттеснив своего противника «в угол, к стене», отгадчик торжествующе выкрикивал: «Людвиг Фейербах!», или «Цезарь Борджиа!», или «Анатолий Луначарский!»

О, игра в пятнадцать вопросов требовала начитанности и упорства! Она перетряхивала в памяти знания из самых разнообразных областей.

И вместе с тем в ней было нечто азартное. В трамвае, в коридоре университета, в столовке, в театральном фойе можно было встретить приятеля, который, растолкав толпу, вдруг кидался к вам с криком: «Жив?» Это означало, что он готов отгадывать.

– Что ж, – сказал я нерешительно, – на память приходит только Владимир Русанов.

– Русанов, – повторил Савчук, будто мысленно взвешивая эту фамилию.

– Вы знаете, конечно, что он ставил перед собой задачу пройти Северным морским путем?

– Да.

– Последнее его дошедшее до нас послание датировано августом 1912 года. Он сообщал, что находится несколько южнее Маточкина Шара.[2]2
  Пролив, соединяющий Баренцево море с Карским.


[Закрыть] Предполагаемый маршрут: северо-восточная оконечность Новой Земли и далее на восток…

– Потом?

– Потом мрак. Арктика на много лет задергивает завесу. Не исключено, что путешественник зимовал где-то на восточном берегу Новой Земли, в тысяча девятьсот тринадцатом году продолжал плавание и был затерт льдами в Карском море. Предполагают и другое: дошел до Северной Земли, о существовании которой не знал, пытался обогнуть ее с севера или проник в пролив, названный впоследствии проливом Вилькицкого…

– Так и пропал, растаял без следа?

– Нет. След Русанова найден. Не очень давно.

– Где?

– В шхерах западного берега Таймыра…

– Тогда несомненно, что…

– Извините, не кончил. В шхерах Минина советские полярники наткнулись на деревянный столб с надписью «Геркулес» (название русановского судна), а несколько восточное, в тех же шхерах нашли вещи участников экспедиции. Считалось, что там закончилась полярная трагедия Русанова…

Савчук поднял руку, собираясь возразить, но я помешал ему:

– Считалось!.. Я же сказал: считалось!.. Теперь, увидев записку, готов признать, что там была лишь промежуточная база русановцев.

– Ага!..

– И бедняги погибли где-то в глубине Таймыра, пытаясь пробиться к людям, к жилью.

– Но почему же погибли?

– Как? Вы надеетесь, что выжили?.. Прошло столько лет, более четверти века!

– Вы противоречите себе, – сказал Савчук, поморщившись. – Жизнь дает вам урок оптимизма, а вы проходите мимо, не хотите замечать. Подумайте: долгое время считалось, что Русанов дошел только до восточного берега Новой Земли. Сейчас известно, что он прорвался еще дальше, к берегам Таймыра. Почему же нельзя надеяться, что он или его спутники выжили?

– Создаете в своем воображении бог знает кого, каких-то полярных Робинзонов!

– Но ведь прототип Робинзона реально существовал! Он прожил, по-моему, что-то около пяти лет на своем острове.

– Широты! Вспомните о широтах, мой друг!.. Он жил в полосе тропиков или субтропиков, почти что на курорте. А тут речь идет об Арктике. Разве можно сравнить?.. Таймыр! Самая северная оконечность материка! Тундра, горы, гнездо антициклонов. Учтите также, что потерпевшие кораблекрушение не могли иметь ни запаса продовольствия, ни собачьих упряжек, ни даже, может быть, теплой одежды. Впереди сотни километров бездорожного пути, ледяной ветер, пустыня. Несчастным буквально негде было приклонить голову.

– А «дети солнца»?.. Опять забыли о названном в письме загадочном народе – о «детях солнца»!

Я некоторое время молча смотрел на Савчука, потом перевел взгляд на свои наручные часы и в ужасе вскочил со стула.

– Без четверти два! Неужели мы будем ночевать в музее? Меня замучат кошмары среди этих орлов, каменных баб и бивней мамонта…

Савчук снисходительно улыбнулся. Он отнюдь не собирался ночевать в музее. Наоборот, предлагал свое гостеприимство. Квартира этнографа, по его словам, помещалась неподалеку от музея, всего в двух-трех минутах ходьбы.

Глава 4.
Жив?.. Умер?..
1

В темной прихожей я споткнулся обо что-то.

– Ах, извините, – смущенно сказал хозяин, вошедший следом. – Такой хаос в квартире. Укладывался, не успел прибрать.

Он зажег свет.

Всюду были разбросаны свертки, рюкзаки, термосы. Грязное полотенце висело почему-то на репродукторе. Посреди письменного стола высились болотные сапоги с отворотами, как обломок статуи Петра Великого, рядом лежали исписанные скомканные бумажки и кусок недоеденной булки.

– Черт знает что! – сказал я с негодованием, ища место, где бы сесть.

Хозяин захлопотал, сунул недоеденную булку в раскрытый ящик стола, с шумом задвинул его, а сапоги переставил на этажерку с книгами. Потом со вздохом облегчения повалился в кресло, считая, по-видимому, уборку законченной.

– У меня не всегда так, – заметил он, впрочем, без особой уверенности в голосе. – Некогда перед отъездом. А главное, понимаете: все время мысли, мысли!..

Не посидев и минуты, Савчук бросился в прихожую и приволок оттуда свиток, который всюду таскал с собой. Это оказались географические карты.

– Что же это я? – закричал он. – Даже карты не показал. Вам же интересно по карте…

Отодвинув скомканные бумажки, Савчук разостлал на столе карту Сибири.

– Где-то здесь, – сказал он и положил на Таймырский полуостров ладонь с растопыренными пальцами.

Где-то? Растяжимое понятие!

Под ладонью Савчука была территория, на которой могло свободно уместиться какое-нибудь европейское государство средней величины.

– И тут прячутся наши «дети солнца»? – усомнился я. – Посреди тундры, ровной, как стол?

– Стол?.. Что вы!.. А Путорана? А Северо-Восточное плато? А горы Бырранга?

– В записке говорилось о верховьях реки, насколько я понял? Где эта река?

– Выбор велик!.. Северный приток Пясины, во-первых. Взгляните-ка сюда!

– Да. Берет начало в отрогах Бырранги.

– Река Ленивая, во-вторых. Вот она.

– Я бы, пожалуй, выбрал Верхнюю Таймыру, – сказал я, вглядываясь в карту.

– Почему?

– Могучая река. В самом центре полуострова. Мне представляется, что гусь с запиской вылетел отсюда.

– Очень возможно.

– Значит, центральная часть Бырранги? Но над нею летают самолеты.

– Что из того? Арктика – царство туманов. Кому, как не вам, знать это? Вы много раз летали над Архипелагом Исчезающих Островов, но так и не увидели его сверху.

– То все-таки было в море. Здесь суша, материк.

– Так ведь пустыня! – Савчук сердито прихлопнул ладонью. – По всем демографическим данным, пустыня. Один человек приходится на триста-четыреста квадратных километров. Мудрено ли затеряться?.. А севернее озера – вот здесь! – настоящее «белое пятно». Никто из путешественников не бывал. Тут такие сюрпризы возможны!..

– Пожалуй, – согласился я. – Но для того чтобы отыскать там что-нибудь, нужно дебри руками обшарить. Каждое ущелье на ощупь…

– Вот-вот! – подхватил Савчук. – За примером недалеко ходить. Несколько лет назад Сергей Обручев открыл в Сибири целую горную страну, размерами побольше Кавказа… До Обручева считалось: низменность, никаких гор нет. Закрашивали на картах в зеленый цвет, как полагается закрашивать равнины. А какая равнина, где? Пришли, посмотрели: там горный хребет высотой до трех тысяч метров! Каково?!

Я, конечно, знал об этом. Савчук вспомнил об открытии хребта Черского, и вспомнил кстати.

Что ж, чего не бывает в жизни! Быть может, на севере Таймыра, где-нибудь в неисследованных горах Бырранга, и впрямь затерялся народ, неизвестный этнографам?

– Согласен, – сказал я. – Пустыня. Пока еще пустыня… Но должны же быть вести о «детях солнца». Какие-нибудь неясные, смутные слухи. Знаете, как распространяются слухи по тундре? Как поземка, наперегонки с ветром!

Савчук принялся разглаживать карту на сгибах.

– А почему вы думаете, – спросил он, – что я не придаю значения слухам? Это, если хотите, и есть тот след, по которому пойду. Только это совсем особый след.

– Какой же?

– Этнографический.

– Не понимаю.

– Я уже говорил о нем. Имею в виду обрывки преданий, легенд, украшения, орнамент на одежде. Пойду по этому следу сначала так. – Савчук отметил на карте пункт. – Потом сюда. Остановка здесь. И дальше на север…

Карандаш бойко постукивал по столу. Казалось, не было никаких препятствий на его пути. С легкостью форсировал он реки в тундре, перепрыгивал через пропасти, взбирался по крутым склонам Бырранги. Вдруг карта вырвалась из-под пальцев и снова с раздражающим упрямством свернулась в свиток.

– Фу, черт! – сказал Савчук и обернулся ко мне. – Нет ли чего-нибудь тяжелого под рукой?

Я порылся в карманах кителя, положил на края карты перочинный нож, записную книжку, потом, после некоторого колебания, вытащил маленький компас, сделанный в виде брелока.

– О, – сказал Савчук, заинтересовавшись компасом. – Какая красивая безделушка! Теперь не делают таких… Откуда она у вас?

– Подарок, – ответил я кратко.

– От кого же?

– От друга.

– От Звонкова?

– Нет.

– Тогда от Лизы?

– И не от Лизы.

Я постарался отвлечь внимание Савчука от маленького компаса, так как не был расположен к разговору на эту тему.

– Помилуйте, Владимир Осипович, – воззвал я к его гостеприимству. – Третий час на исходе. Завтра нам уезжать: мне в Сочи, вам на Таймыр. Когда же спать?!

Мы немного поспорили о том, кому спать на кровати, кому на диване. Потом, разместившись, погасили свет.

– Вы спите? – спросил я после некоторого молчания.

– Нет.

– Знаете, о чем я думал, когда давеча ходил с вами по музею?

– Ну?

– Ощутил себя скитальцем во времени. «Двадцатый век остался где-то за порогом, – подумал я, – а мы странствуем по залам музея, как по притихшим столетиям».

– Вот как?!

Я услышал, как пружины кровати застонали под Савчуком.

– Я очень рад, – сказал он.

– Чему?

– Вы начинаете постигать романтику нашего труда – историков. Да, именно скитальцы во времени!.. Любой народ, исчезнувший с лица земли, живет в ученом, который занимается его историей. Талант историка – назовем скромнее: интуиция – состоит, по-моему, в том, чтобы в какой-то степени, пусть на миг, воссоздать в своем воображении этот народ, ощутить себя его современником…

– В этом заключается талант беллетриста.

– И ученого!.. Допускаю, что «дети солнца» давным-давно вымерли, исчезли. Но для меня живы! Понимаете, я думаю о них, и они живы во мне…

Пружины снова загудели: Савчук устраивался поудобнее.

– Я не рассказывал вам, как выбрал свою профессию? Нет? В детстве, видите ли, довелось прочесть одну книгу. Не помню сейчас ни заглавия, ни автора. Но хорошо запомнил виньетку вначале. Замочная скважина, похожая на арку. Вдали, за аркой, высокие деревья, внизу шалаш, а на переднем плане люди в косматых одеждах, с луками и копьями в руках. Суть, кажется, заключалась в том, что герои повести – два мальчика и девочка – овладели секретом проникать через волшебную скважину и каждый раз неожиданно для себя попадали в прошлое, в девятнадцатый век, в семнадцатый век и даже в каменный. С этой книги и началось мое увлечение историей…

– Профессию выбирают по-разному, – ответил я вяло, потому что не мог знать, что слова Савчука о волшебной замочной скважине звучат почти пророчески. – Меня, например, надоумил школьный учитель географии. Да, мой покойный учитель… Но знаете что, дорогой хозяин? – прервал я себя.

– Что?

– Возникла новая, совершенно оригинальная мысль!..

– Нуте! – заинтересовался Савчук.

– Давайте-ка, друже, прервем наш разговор до утра. Ночью все-таки полагается спать…

Савчук послушно замолчал.

Вскоре до меня донеслось мерное и мирное посапывание. Быть может, Савчуку снилось, что «дети солнца» уже найдены и он делает доклад о своем открытии на конференции этнографов?