Текст книги "Каменный холм (сборник)"

Автор книги: Леонид Платов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Накат был небольшой, катер на камне сидел прочно. Вычерпываем воду, негромко переговариваемся. На переднем крае совсем тихо, только иногда ракета сверкнет. Прошло минут двадцать, не больше. Вдруг слышим: захлюпала, забулькала вода. Кто-то идет от берега. "Стой! Кто идет?" – "Командир!" – "Что же не спите, товарищ командир?" – "Не спится, Фаддеичев…"

Ходит вокруг катера и все ногами пробует: на какие тот точки сел. "Не так уж плохо дело, Фаддеичев! – И, слышу, повеселел. – Катер удачно сел: реданом. И пробоин только две, не очень большие. Можно, по-моему, в тихую погоду снять. Если, конечно, гитлеровцы не потопят утром".

С тем и ночь прошла. Погода стихла, светло. Пролетел разведчик противника. Ждем час, другой. Капитан-лейтенант бледный сидит, хмурый, только губы кусает. Нет и нет обстрела. Очень хорошо! Значит, не заметили наш катер.

На следующую ночь – аврал! Работали так, что в холодной воде жарко было. Выгрузили торпеды на плоты, чтобы облегчить катер, откачали воду, осушили баки, подвели с бортов резиновые понтоны. И катер всплыл!

Перед рассветом пришел с базы рейдовый катерок для отбуксировки. Завели концы. Кому же теперь на нашем катере идти? Он только одного человека и может поднять. Сам-то больше на честном слове, чем на понтонах, держится. Просились на свой катер, можно сказать, все. И я просился. Но капитан-лейтенант никого не пустил. "Ты не пререкайся со мной, Фаддеичев, – говорит. – Я командир катера. Я его в беде не могу оставить…"

И пошел! А до базы не близко. А в открытом море волна. Понтоны начали от хода всплывать. Катер, видим, погружается больше и больше. "Сейчас подойдем, товарищ капитан-лейтенант! – кричим ему. – Снимать вас надо". – "Подождите, – отвечает. – Рано. Может, еще чего придумаю". А думать надо быстро…

Понимаем: очень нашему командиру обидно. Из-под носа у немцев вытащил катер, совсем уже было довел и… Вот замечаем: захлопотал на катере, отшвартовал один из понтонов, – все равно бесполезный, – выпустил из него воздух. Потом, видим, тащит его в машинный отсек, где полно воды. Ну, тут уж поняли матросы его уловку. Он, стало быть, решил понтоны уложить в трюм и снова накачать в них воздух, чтобы они раздулись и вытеснили через пробоины воду. Так, по его, и вышло!

Видим: на плаву катер, жив, не тонет! Ну, закричали тут "ура" – и мы закричали и команда рейдового катера. А капитан-лейтенант присел у штурвала, платочком шею обтирает. Умаялся.

– Довел ли катер до базы?

– Конечно, довел… Ведь Крылов, товарищ капитан первого ранга… – Боцман сказал это с особой убедительностью и даже подался немного вперед. – Наш командир – настоящий советский моряк. Он к своему катеру душой прирос!…

Отпустив боцмана, Грибов отправился на квартиру к Крылову.

Тот был один.

Тускло светила керосиновая лампа, но не было охоты встать и поправить фитиль. Усталость клонила Крылова к подушке, а сон не шел. Только в последнее время по-настоящему начал осознавать случившееся. Схлынуло возбуждение, связанное со спасением тонувшего катера. Наступила реакция.

Он знал, что вся бригада – от комбрига до любого матроса – глубоко переживает его позор, который вместе с тем является позором бригады. Аварию обсуждают со всех точек зрения. Некоторые офицеры рубят сплеча: "Захвалили Крылова, зазнался, стал небрежен, развинтился, начал полагаться на удачу, на "авось". Друзья Крылова молчат, им нечего ответить. Факты против них.

Понятно, легче всего было бы покаяться, промямлить что-нибудь вроде: "Повинную голову и меч не сечет…"

По-честному он не мог сделать так. Слишком прочна была его вера в себя, чтобы он мог поступиться ею без борьбы.

Он не был суеверен, но, воюя не первый год, знал, как важна на войне инерция удачи, привычка к счастью. Нельзя было допускать необоснованных сомнений в себе, колебаний, излишнего самоанализа и рефлексий. Именно это как раз развинчивало, размагничивало офицера.

Зазнайство, самомнение? Нет, совсем не то. Он, Крылов, был просто очень уверен в своем профессиональном умении, в своей щепетильной штурманской добросовестности, в своем таланте моряка наконец.

И он верил в своих учителей.

Вспомнился Грибов. (О нем всегда вспоминал во всех трудных случаях жизни.)

Что, если бы его профессор узнал об аварии?…

Крылову представилось, как он, со своей обычной рассеянной манерой глядя поверх голов, сказал бы:

– Разберем необычайный случай с Крыловым. Будем последовательно исключать одно возможное решение за другим…

Крылов задумался. Он не чувствует за собой вины. Так.

Если виноват не он, то кто же тогда? Рулевой? Он стоял все время рядом с рулевым. Значит, компас?…

В ушах зазвучал размеренный, чуть монотонный голос Грибова.

– Очень большое значение я придаю дисциплине ума. Офицер должен уметь думать, весь сосредоточиваясь на решении поставленной перед ним задачи.

Но сосредоточиться помешал настойчивый стук в дверь.

– Кто там?… Открыто! – с досадой крикнул Крылов и тотчас же спрыгнул с койки, торопливо застегивая китель.

В дверях стоял его профессор!

– Здравствуйте, товарищ капитан-лейтенант!

– Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга!…

Усевшись друг против друга, некоторое время молчали.

Для Крылова появление Грибова было полной неожиданностью, особенно в такой поздний час и не в официальной обстановке. Машинально капитан-лейтенант то и дело приглаживал волосы. Черт бы их побрал! Торчат, наверно, проклятые!

Между тем Грибов принялся методично вытаскивать из карманов и раскладывать на столе карандаш, записную книжку, портсигар, зажигалку. Разговор, видимо, предстоял долгий.

Так профессор делал обычно на экзамене, если видел, что экзаменуемый нервничает, – давал ему время успокоиться, собраться с мыслями.

Это и впрямь походило на экзамен.

– Ну-с, товарищ капитан-лейтенант, – начал профессор. – Нам с вами надо обстоятельно поговорить…

Он привстал со стула, осторожно выкрутил фитиль керосиновой лампы и, увеличив ее свет, заглянул в лицо сидевшего перед ним в молчании молодого офицера.

Да, похудел, осунулся. Щеки ввалились. Морщины над переносицей завязались в еще более тугой узел. Но взгляд по-прежнему смелый, прямой…

Хорошо! Значит, не раскис, не упал духом.

– Кое-что уже знаю, – продолжал Грибов. – Но только, я бы сказал, общий очерк событий. Этого мало. Здесь скользить по поверхности нельзя. Желательно проникнуть поглубже, в самую суть событий.

Он раскрыл портсигар и предложил Крылову папиросу.

– Разберемся же в известных вам фактах, – сказал профессор размеренным, чуть монотонным голосом. – Будем последовательно отбрасывать одно возможное решение за другим…

Итак, северное сияние исключалось из числа улик.

Не сдвинул ли Крылов установленное на компасе мягкое железо, служащее для уничтожения четвертной девиации?

Нет. Компас был исправен. Крылов на выходе определил поправку.

Может быть, в карманах у него было что-нибудь могущее повлиять на девиацию: нож, ключи, цепочка? Припоминая, Крылов мысленно порылся в карманах. Металлического не было ничего.

Не надевал ли он фуражку во время похода? Не наклонялся ли в ней над компасом для пеленгования? Стальной круг, распирающий верх фуражки, может вызвать небольшое отклонение стрелки.

– Можно без опаски подходить к компасу только в одном случае, – пошутил профессор, – а именно: обладая железным характером!…

Крылов благодарно засмеялся. Он слышал эту остроту по меньшей мере раз двадцать. Шутки, которыми профессор считал нужным украшать свои лекции, не отличались разнообразием. Но сегодня старая острота имела успех. Крылова тронуло то, что профессор, обычно строгий, даже суховатый, разговаривает с ним так запросто.

Но и возможная улика с каркасом исключалась. Время было осеннее, моряки ходили в ушанках.

– Да, вы, конечно, опытный офицер, – задумчиво сказал Грибов. – Вы не могли бы этого сделать. Я спросил о ноже, цепочке, ключе, стальном каркасе для очистки совести, просто размышлял вслух… Теперь попробуем подойти к разгадке с другой стороны. Вы несколько раз ходили мимо мыса Дитлеф. Несчастье произошло дважды, в обоих случаях когда возвращались на базу…

– Так точно, товарищ капитан первого ранга.

– Мне доложили, что в первом случае вы вели катер вблизи берега.

– Ночь была очень светлая, товарищ капитан первого ранга. Прятался в тени берега, чтобы не заметили самолеты и батареи противника.

– И во втором случае прижимались к берегу?

– Да.

– Я так и думал. Но ведь был туман?

– Его уж потом нанесло, товарищ капитан первого ранга. Я помнил все время об этой банке у мыса Дитлеф. Сразу, как только стала плохая видимость, отвернул от берега, то есть мне казалось, что отвернул… И вел по счислению согласно прокладке.

– Не считаясь с наличием минных полей у берега?

– В том-то и дело, что мин на этом участке нет. Разведчикам-пехотинцам удалось захватить карту минных постановок. Фашисты, оказывается, заминировали только подходы к гавани. А больше не успели. Наши так на них наседали – носу не давали высунуть…

Грибов помолчал.

Вот еще один отброшенный вариант! Он ждал этого. Конечно, такое решение было бы слишком примитивным.

– Покажите по карте, как шли, – сказал он.

Крылов и Грибов нагнулись над картой.

– Ясно. Значит, без происшествий дошли? Ничего до банки с вами не случилось?

– Ничего, товарищ капитан первого ранга. Ожидали: может, фашистских корректировщиков накроем. Но не накрыли.

– Каких корректировщиков?

– Думали: не прячутся ли они на затопленном фашистском транспорте? Вот здесь… (Крылов указал острием карандаша, где именно.) Наши летчики потопили этот транспорт еще в самом начале наступления. Мачты и верхняя палубная надстройка остались над водой, – там неглубоко. Ну, командование и приказало мне проверить, не имеют ли гитлеровцы на затопленном транспорте свой наблюдательный пост.

– Не обнаружили никого?

– Никого, товарищ капитан первого ранга.

– Обошли вокруг транспорта?

– Даже людей высаживал на него. Для большей точности проверки. Боцман с двумя матросами обшарил всю палубную надстройку. В трюм, конечно, не спускались. Там вода… Только и было такое происшествие, товарищ капитан первого ранга… Если можно это назвать происшествием… Потом я лег на прежний курс. Отсюда уж до мыса Дитлеф рукой подать.

– Вижу.

Грибов сосредоточенно смотрел на карту.

– Ну, а как вы сами представляете себе дело?…

Капитан-лейтенант призадумался, потом понес совершеннейшую чушь.

Он начал с предположения, что там район магнитной аномалии, неизвестный до сих пор, не нанесенный на карту. Многие географические открытия совершались именно так, ненароком, случайно. В таком объяснении было даже что-то романтическое. То-то захлопочут, засуетятся гидрографы, когда узнают, что на таких-то и таких-то координатах обнаружена новая магнитная аномалия.

Грибов безжалостно остудил его пыл.

– Почему же никто до сих пор не обнаружил аномалии? Места эти хожены-перехожены. Это не какая-нибудь заполярная глушь, полюс недоступности, – это оживленная, "проезжая" морская дорога…

Обескураженный Крылов начал неуверенно бормотать что-то о новом неизвестном оружии. Грибов только крякнул.

Не изобретено ли новое средство борьбы с кораблями? Не меняют ли немцы с помощью какой-то таинственной магнитной ловушки магнитное поле вблизи берега, не уводят ли стрелку компаса, а за ней и весь корабль на камни?

Невольная ошибка могла быть совершена Крыловым еще у берега. Дальше она накапливалась, расхождение с курсом росло и привело катер на камни.

Из форточки, неплотно прикрытой, дуло, потрескивал фитиль лампы, тени раскачивались по потолку, как длинные лапы.

Крылов продолжал развивать причудливую догадку.

Гитлеровцы спрятали на дне перед отступлением нечто вроде магнитного спрута, он угнездился в расщелинах скал, протягивает вверх свои жадные щупальцы, косматые, как водоросли…

Грибов устало махнул рукой.

– Но ведь можно вообразить, товарищ капитан первого ранга…

– Вот именно – вообразить! А командиру не положено воображать! Командир должен обладать ясной и трезвой головой. Не воображать, а рассуждать!…

Грибов снял пенсне и белоснежным платочком принялся неторопливо, округлыми, тщательными движениями протирать выпуклые стеклышки.

Крылов впервые видел своего профессора так близко без пенсне. Глаза у него оказались очень добрые и усталые, в частой сеточке мелких стариковских морщин.

– Понимаете, не собираюсь выгораживать вас, – сказал Грибов. – Я бы не пошел против своей совести и не стал выгораживать родного сына, – если бы у меня был сын…

– Понимаю, товарищ капитан первого ранга…

– Подождите, не кончил! Еще не знаю, почему ваш катер вышел на камни, но убежден, что причина лежит вне вас. Вы действовали правильно, безукоризненно правильно, как полагается советскому офицеру. Я рад, что не обманулся в своем доверии…

И он стал собирать со стола свои вещи. Экзамен был окончен.

Грибов предполагал поработать дома над картой района, которую обещал прислать командир бригады. К сожалению, несколько драгоценных часов отнял хозяин отведенной ему квартиры.

Еще в темной передней, открывая своему жильцу дверь (видимо, не ложился спать в ожидании его возвращения), норвежец торопливо заговорил по-русски, с трудом подбирая слова:

– Добро пожаловать, господин русский офицер! Мне сказали в штабе: ваше имя – Грибов. Я служил с одним Грибов на русском судне "Бакан". Вы не есть тот Грибов?

Когда вошли в освещенную столовую, Грибов увидел рядом с собой маленького суетливого старичка со слезящимися красными глазами и сизым носом. Трудно было узнать в этой развалине бравого лоцмана Оле Расмуссена, который, по договору с русским военным министерством, когда-то проводил военные корабли через запутанный лабиринт норвежских шхер.

В те времена он держался несколько высокомерно, даже заносчиво, расхаживал по мостику с глубокомысленным и таинственным видом и то и дело заглядывал в свои лоцманские записи, которые тщательно прятал от любопытных молодых офицеров. Впрочем, в кают-компании Оле делался общительнее и мог без конца рассказывать страшные истории, – он знал их уйму, – о кладбищах кораблей, о сокровищах, награбленных пиратами и погребенных на дне морском, о призраках погибших моряков, которые иногда по ночам царапаются в стекло иллюминатора.

Помимо платы, обусловленной по договору, полагалось выставлять лоцману еще несколько дюжин бутылок странного пойла, называемого "рижским бальзамом". Оле объяснял, что растирается им во время приступов ревматизма. Грибов с сомнением смотрел на красный нос норвежца, но приказывал постоянно держать для него целый ящик про запас.

Выяснилось, что, состарившись, Расмуссен сделался еще более словоохотливым. Напрасно Грибов зевал, вынимал и заводил часы, – старый лоцман не умолкал.

Гитлеровцы, по его словам, обездолили его, уволокли сети, которые в таком-то году стоили в Бергене столько-то марок. Гитлеровцы вообще не брезговали ничем. Сколько добра вытащили они из Норвегии! Чего только не было в трюмах их транспортов!…

Старик всплеснул руками и принялся перечислять. Грибов устало кивнул головой.

– Война, война! – продолжал болтать старик. – Снарядами, минами, глубинными бомбами взбаламутили море до дна. Удивительно ли, что теперь оттуда начали подниматься призраки! – Расмуссен понизил голос: – Конечно, господин Грибов не мог слышать об этом, но пусть он расспросит местных жителей, норвежских рыбаков. Ему расскажут, что у этих берегов появился "Летучий голландец"! Да, да, корабль мертвых, который внезапно появляется в тумане и уводит моряков за собой на камни… Вот вы не верите в это, – с сожалением добавил он, заметив досадливое движение, которое сделал его слушатель. – Вы, советские, я слышал, не верите ни в бога, ни в чорта. Напрасно. Конечно, на суше я тоже не верю во многое, но на море…

В первом часу ночи Грибов извинился и, сославшись на головную боль, отправился к себе.

Но он не смог заснуть до утра.

"Летучий голландец" – корабль мертвых… А почему бы и нет? Быть может, в болтовне Расмуссена гораздо больше смысла, чем он сам подозревает?

Конечно, все эти его приметы и суеверия – муть, чепуха! Под старую моряцкую байку о "Летучем голландце" можно было подвести в данном случае строго научное обоснование.

Несколько раз в течение ночи профессор вставал, зажигал свечу под старомодным картонным колпаком и, расстелив на столе карту, измерял расстояние от затопленного фашистского транспорта до предательской банки у мыса Дитлеф. Расстояние было незначительным, что подтверждало мелькнувшую догадку.

Промерзнув, Грибов снова забирался в постель и лежал неподвижно и тихо, с открытыми глазами.

То представлялся ему нелепый магнитный спрут, о котором толковал Крылов, то корабль-призрак, накренившийся набок, с обвисшими черными парусами, то "когти тигра" – магнитные мины, лежащие на дне, терпеливо подстерегающие добычу.

Мало-помалу три этих фантастических видения слились перед умственным его взором в одно, и это и было разгадкой!…

Утром Грибов тщательно побрился, подшил к воротнику кителя белейший, туго накрахмаленный подворотничок и, надев шинель, прямой, молодцеватый, вышел из дому.

Бывший лоцман расчищал дорожку перед крыльцом. Он вежливо снял шапку.

– Доброе утро, господин Грибов!

– Доброе утро, господин Расмуссен!

– Хорошо ли провели ночь?

– Очень хорошо. Стены вашего домика навевают удивительные сны…

Оле самодовольно хихикнул.

– Да, кстати, – сказал Грибов, остановившись на ступеньках, – вы перечисляли вчера все, что гитлеровцы вывозили из Норвегии перед отступлением. Повторите, пожалуйста…

Старик отставил лопату и начал с готовностью перечислять, загибая пальцы один за другим.

– Стоп! Все! – остановил его Грибов. – Опасный груз! Это как раз то, чего не хватало в логической цепи…

И он ушел, оставив Оле Расмуссена в недоумении: что хотел сказать русский офицер этими двумя словами – "опасный груз"?…

– К мысу Дитлеф пойдем? – спросил Грибова командир бригады, когда моторка отвалила от причала. – К месту аварии, как говорили вчера?

– Зачем? Нам, я думаю, не надо будет забираться так далеко. Разгадку увидим у берега на полпути… Пусть Крылов ведет моторку. Это очень важно! В точности выдерживайте свой старый курс, товарищ капитан-лейтенант!

Крылов встал рядом с рулевым.

День был пасмурный, как обычно в это время года. Моросил дождь. Белые космы тумана стлались низко над водой.

Все в моторке молчали, с напряженным вниманием всматривались в скалистый берег.

Прошло минут десять.

– Долго ли еще? – нетерпеливо спросил командир бригады.

Грибов поднес к глазам бинокль и коротко бросил:

– Сбавить обороты!

Нечто вроде привидения вынырнуло из тумана.

То был затонувший немецкий транспорт. Из воды, накренившись, торчали его мачты и часть палубной надстройки, через которую с шипением перекатывалась волна. Вокруг фока, где болтались обрывки фашистского флага, с причитаниями вились чайки.

Много раз офицеры бригады проходили мимо этого транспорта, почти не замечая его. Он примелькался, как привычная деталь пейзажа. Но сейчас моряки ощутили волнение, как бы предчувствие разгадки.

Узкий солнечный луч пронизал облака и уперся в накренившуюся мачту.

– Рекомендую, – сказал Грибов спокойно: – "Летучий голландец"! Виновник двух аварий крыловского катера!…

По приказанию командира бригады моторка стала описывать циркуляцию вокруг затонувшего корабля.

– Я был уверен, что мы увидим на полпути что-нибудь подобное, – продолжал Грибов, не отрывая бинокля от глаз. – Вот этот корабль мертвых и вывел катер Крылова на камни!

– Как? Все зло в этой старой бандуре?

– Именно! Выразились очень удачно. Все зло в ней, в ее трюме. Сегодня же пришлите сюда водолазов. Пусть спустятся в трюм и обследуют его содержимое… Впрочем, я уже сейчас могу вам сказать, что они найдут внутри транспорта…

– Что же?

– Железную руду – одно из главных богатств Северной Норвегии!… Вот это и есть ваш спрут, – обернулся Грибов к ошеломленному Крылову. – Чудовище, однако, привередливо. Все, что сделано из дерева, пропускает беспрепятственно. Лишь к металлу, лишь к чувствительным магнитным стрелкам присасываются жадные щупальцы-невидимки!

Водолазы, в тот же день доставленные к затонувшему транспорту и проникшие внутрь его, подтвердили слова Грибова. Трюм доверху был заполнен железной рудой.

Теперь транспорт представлял из себя не что иное, как огромный магнит. Приближение кораблей к нему было небезопасно.

А ведь катер Крылова подошел к затопленному транспорту вплотную, борт к борту и находился подле него довольно долго, пока Фаддеичев старательно обыскивал все закоулки палубных надстроек, возвышавшихся над водой. За это время магнитная стрелка компаса, повинуясь влиянию больших масс намагниченного железа, успела отклониться, изменив таким образом девиацию компаса. Когда Крылов, не подозревая о том, какой опасный груз находится в трюме затопленного гитлеровского транспорта, повел свой катер прежним курсом, это был уже новый, ложный курс…

В классе было очень тихо, когда профессор закончил. Но, видимо, это было еще не все. Полагалось сделать вывод.

– Каков смысл этого примера? – сказал профессор. – Смысл вот в чем. Приборы, которыми пользуются навигаторы, очень надежны. Хорош гирокомпас. Хорош магнитный компас. Но, к сожалению, и тот и другой подвержены различным внешним влияниям. Нечто еще более надежное должно быть на вооружении у офицера. Он должен сверяться не только со стрелкой магнитного компаса, но и со стрелкой, которая всегда, при всяких условиях будет показывать правильный путь. Я разумею веру командира в себя, в свои силы, в свою добросовестность и профессиональное умение.

Профессор выпрямился, помолчал.

– Прошу понять меня правильно. Наша боевая техника, наши навигационные приборы прекрасны – можно сказать, безупречны, но именно потому, что их применяют безупречные в своей работе советские люди. Я учу вас уважать технику, но не благоговеть перед ней. Война учит. Война учит нас на каждом шагу. Пример, приведенный мною только что, и вывод из него – это один из уроков войны. И я с гордостью признаю, что урок получен мною от моего бывшего ученика…

Расправив на столе свои заметки, профессор Грибов продолжал уже обычным тоном:

– Ну, а теперь обратимся к изучению предмета нашего курса, именно – девиации компаса…