Текст книги "Каменный холм (сборник)"

Автор книги: Леонид Платов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Леонид Платов
Каменный холм

Вилла на Энсе

Герта привезли сюда ночью.

Пока его вели от автомобиля к воротам, он успел осмотреться. Новая тюрьма стояла в котловине, на самом ее дне. Вокруг громоздились холмы, которые он принял вначале за неподвижную гряду туч.

Его втолкнули в прохладный вестибюль, потом заставили подняться по лестнице, мимо закованных в латы рыцарей, почти в рост человека, державших разноцветные фонарики на острие своих мечей. В тюрьме – фонарики?…

Щелкнул ключ. Герт остался в камере один.

Он сел на тощий тюфяк, брошенный прямо на пол, посмотрел на окно, где при блеске звезд матово отсвечивала решетка.

Зачем его привезли сюда из концлагеря?

Он снова перебрал в памяти события последних дней. Побег? Да, это началось с попытки к побегу.

Весть о том, что русские приближаются, проникла через тройной ряд колючей проволоки, по которой вдобавок был пропущен электрический ток. Несколько заключенных сговорились бежать. Рассчитывали до подхода советских войск отсидеться на каком-нибудь густо заросшем кустами и травой островке, которых так много в среднем течении Дуная…

Пойма Дуная, несомненно, одно из красивейших мест Австрии.

Герт судил об этом по альбому с фотографиями, который он не раз перелистывал с женой по вечерам, – очень давно, еще до прихода нацистов к власти.

– Как хорошо было бы прокатиться по Дунаю! – вслух мечтала жена. – Мы бы сели на пароход в Регенсбурге и спустились до Линца или даже до Вены. Конечно, в самой Вене было бы дорого жить, но мы могли бы снять комнатку где-нибудь поблизости. Я слышала, что очень дешевы пансионы на берету Энса. Ты бы сумел, наконец, написать там книгу о России, как мечтал… Погляди, какая живописная местность! Судя по всему, очень уютно и тихо!…

И она раскрывала альбом с видами.

Река катила свои желто-бурые волны меж лесистых холмов успокоительно-мягких очертаний. На солнце взблескивали полоски камыша. Вдали голубело марево – горы. В воде отражались перевернутые красные крыши и башенки, шпилем вниз, уютных маленьких городов, на заднем плане высились громады средневековых замков. А из-за пышных деревьев и кустов роз приветливо выглядывали чистенькие беленькие виллы. На кирпичных стенах темнели таблички: "Сдаются комнаты… Полный пансион… Цены…"

– Да, там очень умеренные цены, – говорила Марта, заглядывая в альбом через плечо Герта. – Я читала в путеводителе…

Как все это далеко сейчас: альбом с фотографиями, разговоры с заботливой женой, мечты об увлекательной работе над книгой о России!… Сейчас зеленая придунайская долина была проклята множеством людей, потому что здесь, в глубине Австрии, на пространстве от Манка до Сент-Пельтена, наци сосредоточили не менее десятка своих страшных концлагерей.

В лагере, куда попал Ганс Герт, он оказался единственным коммунистом. Остальные заключенные избрали его своим вожаком. Их привлекли его самообладание, рассудительность и спокойное мужество.

Толчок к побегу дало сообщение о том, что русские начали весеннее наступление в Венгрии.

Сообщение дошло до заключенных с запозданием – в середине апреля. А наступление началось во второй половине марта. Ну что ж! Значит, русские еще ближе, чем были раньше.

– Теперь пора, – сказал Герт. Он сказал это шепотом и оглянулся.

План побега был хорошо продуман. Заключенным просто не повезло. Проклятые овчарки, сторожившие лагерь, отыскали место, откуда был начат подкоп. Схваченных на месте преступления подвергли пыткам, заставляя выдать других участников. Товарищи Герта умерли у него на глазах. Он оказался выносливее других, – не умер, только потерял сознание.

Очнулся он уже на исходе второго дня. Локти упирались в скамью, по лицу и по груди стекала холодная вода, которой его только что обдали, приводя в чувство. С жизнью вернулась и боль. Скрежеща зубами, чтобы не стонать, он поискал глазами главного своего врага, начальника лагеря, и, найдя, уперся в него ненавидящим взглядом.

Герт был, наверное, страшен, потому что начальник, обернувшись, отрекомендовал его кому-то:

– Строптивый. Самый строптивый из всех.

Странно знакомый тонкий голос сказал протяжно, с удивлением:

– А, Ганс Герт!…

И после паузы, как бы в раздумье:

– Этот подходит, пожалуй…

Палачи, нагнувшиеся над Гертом, расступились, и перед ним на секунду сверкнули очки. Или, быть может, не было очков, просто взгляд, устремленный на него, был такой холодно-испытующий, мертвенно-неподвижный, стеклянный? Он не увидел больше ничего, – начальник лагеря сделал знак, и заключенного, привязанного к скамье, поспешно унесли в другую комнату.

В судьбе Герта наступила после этого загадочная перемена. "Самого строптивого из всех" стали лечить, усиленно кормили, выслушивали, взвешивали и обмеряли. Сначала он отказывался от пищи, подозревая, что улучшением положения хотят скомпрометировать его перед товарищами по лагерю. Потом решил, что разгадка не так проста. И, как всегда в жизни, смело пошел навстречу опасности!

Он стал принимать лекарства, исправно ел, набираясь сил для борьбы, но все время настороженно ждал: вот-вот начнется. И когда его, швырнув в наглухо закрытую машину, под усиленным конвоем, не останавливаясь в пути, доставили в загородный дом-тюрьму, понял: начнется завтра.

Он так и заснул со сжатыми кулаками, сидя на корточках в своем углу, спиной к стене, лицом к двери, готовый отразить внезапное нападение…

Утром, однако, не произошло ничего особенного. Эсэсовец с черепом и скрещенными костями на рукаве окликнул его и сказал коротко:

– На прогулку!

Герт прошел по темному коридору и остановился перед широкими стеклянными дверьми. За ними был виден сад, залитый солнцем. Двери неслышно раздвинулись перед заключенным.

Да, это была вилла, – чистенький, приветливый с виду загородный дом, подобный тем, какими он когда-то любовался на фотографиях. Быть может, новые владельцы даже не успели снять гостеприимной надписи с ворот: "Сдаются комнаты с пансионом…" В этом была бы зловещая ирония, потому что стены сейчас были утыканы сверху гвоздями и обтянуты колючей проволокой, а в окнах за жалюзи скрывались железные решетки.

Слух Герта уловил прерывистый лай собак. Значит, и здесь были овчарки…

Но за каким чертом понадобилось превращать этот милый тенистый уголок в тюрьму, в филиал тюрьмы?

В раздумье Герт спустился по лестнице в сад.

Гигантские бело-розовые и сиреневые кусты раскинулись, как шатры, вдоль аллеи. На клумбах красовались георгины, гвоздика и астры.

Герт оглянулся. Нет, никто из надзирателей не последовал за ним. Он был предоставлен самому себе.

Странно, что из высокой кирпичной трубы дома валил дым. Он был густой, черный. Несмотря на жару, топили вовсю.

Вообще очень много странного было здесь…

Заключенный миновал какой-то игрушечный мостик, потом поднялся по довольно крутой горке, изрытой зигзагообразными щелями. Укрытия на случаи воздушной тревоги? Нет, это скорее напоминало окопы, только миниатюрные, модель окопов. Впечатление было такое, будто здесь играли в войну.

Сад показался Герту запущенным. Дорожки поросли сорняком, клумбы были разрыты какими-то животными, скользкий мох покрывал высокие кирпичные стены.

На каждом шагу натыкался он на странные, загадочные приборы.

Например, зеркала. Вначале он думал, что это обыкновенные стеклянные шары, украшение старомодных парков. Однако, подойдя к шару вплотную, увидел, что тот скорее напоминает выпуклое зеркало-линзу, высоко закрепленную на металлическом стержне. Несколько десятков таких зеркал были расставлены в различных углах сада, вдоль дорожек и у стены.

Он долго стоял также возле низенького вентилятора на перекрестке двух аллей. Рассматривая его неподвижные лопасти, заключенный обнаружил, что в саду совсем не было ветра.

Поразмыслив, Герт не нашел ничего удивительного в этом. Сад находился на дне котловины. Воздух застаивался здесь, – потому-то и аромат цветов, смешанный с запахом сырости, был таким густым.

Гнетущая тишина царила в саду. Ни шелеста листьев, ни журчания воды. Все было погружено в какое-то оцепенение, как бывает в природе перед бурей.

Ощутив неожиданную слабость, заключенный сел на скамью. Его поташнивало. Что-то неладное творилось с головой. Раньше с ним не бывало ничего подобного.

Повеял ветерок. Вентиляторы застрекотали в траве.

В висках застучало. Ветер, усиливаясь, проникал, казалось, под кожу и кости черепа, вносил сумятицу в мысли.

Через минуту-две головокружение прошло.

Герт отнял ладони от лица и выпрямился на скамейке. Показалось ему или в самом деле выпуклое круглое зеркало, стоявшее неподалеку, переместилось? Оно повернулось в его сторону. Герт встал, сделал несколько шагов, обернулся. Зеркало, описав полуоборот вокруг своей оси, смотрело сейчас прямо на него.

Заключенному стало не по себе. Стеклянный глаз следил за ним, отмечая каждое его движение. Герт шел по аллее, тревожно озираясь, ускоряя шаги.

Безотчетный страх все сильнее овладевал им, необъяснимый, непонятный!

Казалось, вон тот серый камень неспроста лежит на его пути. Казалось, деревья тянутся к нему ветвями. Все угрожало сейчас, все принимало какие-то зловещие, причудливые формы.

Такое с ним бывало только в раннем детстве. Отец иногда задерживался допоздна на заводе, и мать посылала маленького Ганса отнести ему ужин. Идти приходилось через кладбище. Кресты и высокие надгробия жутко белели во тьме. Мальчик пробегал тенистыми аллеями, слыша гулкие удары своего сердца. С годами он стал проходить все медленнее это расстояние, приучая себя не бояться, и, наконец, совершенно избавился от унизительного чувства страха.

Почему же теперь снова?…

Громко зашуршала трава. Цветы закивали своими глупыми круглыми головами, точно подгоняя Герта. Ветер становился все сильнее. Под ногами завихрился песок, и заключенный, обессилев, опустился на землю.

Когда он опомнился, все было тихо вокруг.

Цветы, деревья были неподвижны – лист не шелохнется. Солнце клонилось к западу. Какой удивительный контраст с только что пережитым!…

Встреченный на пороге дома надзирателями и поддерживаемый ими, Герт добрел до своей камеры и упал на тюфяк.

Нервы? Сдали нервы?

Но почему?… Выдержали же полтора года почти беспрерывных истязаний в концлагере? И вот за один лишь сравнительно спокойный день в этой странной вилле…

Реакция на все пережитое? Говорят, реакция наступает не сразу.

Герт перевернулся на бок, глядя на решетку, четко выделявшуюся на фоне звездного неба. Перемножил в уме для проверки несколько чисел, припомнил ряд исторических дат. Мозг работал нормально.

Что же произошло с ним в саду?

Работа в антифашистском подполье приучила Герта к самообладанию, дисциплинировала его волю и ум.

Вдобавок он гордился тем, что сделан из добротного материала, "с большим запасом прочности", как говаривал его отец. От деда и отца, рабочих одного из больших химических заводов в Руре, Герт унаследовал вместе с широким могучим костяком также и очень надежную нервную систему. До сих пор нервы никогда не подводили его.

– Поживем – увидим, – сказал Герт вслух и перевернулся на другой бок. Он должен заснуть. Он должен заставить себя заснуть. Завтра предстоит трудный день, и надо набраться сил для борьбы.

По усвоенной в тюрьме и в концлагере привычке Герт перед сном стал вспоминать о хорошем.

Закинув за голову руки с широкими запястьями, Герт лежал неподвижно и тихо. Если бы надзиратели заглянули в замочную скважину, то подумали бы, что заключенный спит. Но это было не так. Он вспоминал. Он набирался сил на завтра…

Было среди его воспоминаний одно, которое больше всех других поддерживало его. Ему виделась старинная церковь с удивительными разноцветными куполами, а справа от нее зубчатая красная стена. Трудно было рассмотреть подробности, потому что впереди колыхалось множество толов и спин, десятки тысяч празднично одетых людей. Над головами плескались алые полотнища, задевая Герта по лицу. Моросил дождь, но Герт не замечал дождя. Он был счастлив. Он шел по Красной площади!

Да, редкое счастье выпало на его долю. В конце двадцатых годов вместе с делегацией немецких профсоюзных деятелей он побывал в СССР.

Поездку по стране, богатую незабываемыми впечатлениями, увенчало участие в октябрьской демонстрации. Герту был любезно предложен гостевой билет на одну из трибун, но он предпочел быть участником, а не зрителем. Ему хотелось хоть на короткий срок слиться с советским народом.

И вот он шагает в колонне рабочих химического завода, как все, неотрывно и жадно глядя направо, на мавзолей, где находятся руководители партии и правительства. А на плече у Герта сидит русский мальчик, который тоже, не отрываясь, смотрит на мавзолей и взволнованно повторяет: "Сталин! Сталин! Видишь, это Сталин!" Он даже перегнулся в ту сторону и, чтобы не упасть, крепко ухватил Герта за волосы. Ощущение детской ручонки, лежащей на макушке, даже сейчас возникает по временам, если долго думать об этом.

У мальчика было странное имя – Хлебушко. Если перевести его на немецкий язык, получалось что-то вроде Брётхен.

Какие своеобразные имена у русских!…

Думая об этом и мысленно улыбаясь мальчику Хлебушке, Герт, наконец, уснул.

Ночью, проснувшись будто от толчка, он вспомнил забытую подробность: пока продолжался припадок, в воздухе пахло резедой!…

Утром во время прогулки Герт обследовал клумбы в саду. Резеда росла там в самом отдаленном углу. Бледно-желтые цветы на высоких стеблях пахли сильно, как всегда, но нельзя было допустить, чтобы их запах на таком расстоянии мог заглушить запах других цветов.

В этот день припадок повторился с новой силой. Герт до крови искусал себе губы, упрямо стискивал кулаки, стыдил и ругал себя. Тщетно! Вдруг пахнуло резедой, будто кто-то кинул в лицо невидимый букет, и все смешалось в голове.

Он плохо помнил, что было дальше. Кажется, бежал, падал, поднимался, исцарапал себе лицо и руки, продираясь сквозь кусты шиповника. Потом чары спали с него. Герт увидел, что стоит на краю обрыва. Он отшатнулся. Еще мгновение – и свалился бы вниз.

Некоторое время он лежал неподвижно в траве, тяжело переводя дыхание. Какое странное действие оказало на него дуновение ароматного ветра!

Ему почудился слабый звон. Не поднимая головы, он повел глазами в сторону. Суставчатый стержень, стоявший на площадке у обрыва, начал укорачиваться, опуская зеркало, укрепленное на его конце.

Заключенный понял назначение зеркал. Они были подобны перископу. С их помощью кто-то в доме следил за Гертом…

Ночью Герту приснилось, что он лежит привязанный к операционному столу, а вокруг в колеблющемся сумраке теснятся стеклянные глаза, раскачиваясь на длинных стержнях, тихо позванивая шарнирами. Вдруг они расступились, и в конце образовавшегося прохода возник человек со странно знакомым тонким голосом, приезжавший в концлагерь. И на этот раз Герту не удалось рассмотреть его лица, – видны были только глаза, выпуклые, мертвенно-неподвижные, пустые. Герт ощутил сверлящую боль во лбу, от которой проснулся.

Ему представилось, что пробуждение это мнимое, как бывает иногда во сне, и тягостный кошмар продолжается. Дверь камеры была открыта настежь. Над его тюфяком стоял надзиратель и, позванивая ключами, повторял:

– На прогулку!… На прогулку!…

Герт зажмурился, – очень не хотелось выходить из камеры. Потом заставил себя, вспомнил: в саду ждали не только враги, – там могли быть и друзья.

Неужели, думал он, в этой вилле-тюрьме, кроме него, нет заключенных? А если есть, то ведь их также выпускают в сад – в другое время, конечно. Нужно найти способ общения с ними. Возможно, что кто-нибудь из товарищей по заключению, попав сюда раньше него, уже открыл тайну, которая не давала Герту покоя.

Композитору Шуману, когда он начал сходить с ума, все слышалась нота "ля". Он подбегал к роялю и с остервенением бил по клавишам: "ля, ля, ля". От этого ему становилось легче.

Герт, заслышав знакомый, чуть приторный запах, бросился в поисках спасения к клумбе, где росли бледно-желтые цветы, и с ожесточением вытоптал их.

Но тотчас ветер опять донес до него аромат резеды.

Это подействовало удивительным образом. Открытие было таким важным, что даже оттянуло наступление припадка.

Вот, стало быть, что! Резеды в саду уже нет, и все-таки в воздухе пахнет резедой!…

Да, это, конечно, и был тот кончик нити, за который надо держаться.

Герт помнил об этом все время, пока длился припадок. На этой мысли он сосредоточил все свои помыслы, всю свою волю. Нигде в саду резеды не было, а всё-таки пахло резедой!…

Теперь преследовавший его страх как бы материализовался. Он имел запах. По запаху можно было догадаться о его приближении, о его появлении в саду. Он не мог уже подкрасться сзади и захватить Герта врасплох.

После каждого припадка заключенный упрямо возобновлял свои наблюдения.

Никак не удавалось обнаружить закономерность в чередовании приступов болезни. Сразу после того как он вытоптал цветы на клумбе, припадок обрушился на него. Потом наступил перерыв, будто устала хлеставшая рука.

Зато вечером припадок повторился с новой силой. Герт был истерзан, оглушен, выдохся. В камеру молчаливые надзиратели притащили его на руках.

Чертовы наци! Проклятые палачи! В Моабите они сажали Герта в карцер, в нору, такую тесную, что нельзя было разогнуться. В концлагере выволакивали на мороз и поливали из брандспойтов. Теперь решили применить новую чудовищную пытку – истязали его мозг!

Но зачем это им? Какую они преследуют цель?

Больше всего тревожило Герта то, что он может сделаться слепым орудием в руках гитлеровцев. Помимо воли. Даже не подозревая об этом.

Сейчас он чувствовал себя, как человек в потемках. Он заблудился в этом проклятом саду, бродил в нем ощупью, пытаясь найти выход, безуспешно стараясь понять, что же с ним, Гертом, происходит…

Усилием воли Герт заставил себя забыть о сегодняшнем дне, круто повернул мысли в ином направлении… Москва! Москва!… Красная площадь! Мостовая, расчерченная прямыми разноцветными линиями… Ну же, память, выручай, спасай!…

Впереди заколыхались спины, головы – волны демонстрантов, одна колонна за другой…

Чтобы выжить, не сдаться, не потерять самообладания, Герт вспоминал…

Колонна химического завода, гостем которого он был, остановилась на несколько минут у высокого красного здания. (Герту сказали, что это Исторический музей.) Дождь, зарядивший с утра, усилился, но никто из демонстрантов не обращал на него внимания.

Кто-то впереди махнул рукой. Портреты вождей закачались над головами. "Пошли, пошли!" – радостно закричали рядом.

Колонна двинулась, но вдруг замедлила движение. Дорогу ей перебежал малыш лет шести или семи в матросской бескозырке и кургузом пальто. Мать догнала его и подхватила на руки. Но тот все порывался куда-то. Выяснилось, что за головами демонстрантов ему не видно Сталина на трибуне.

Герт очень любил детей. (Брак с Мартой был, к сожалению, бездетным.) Осторожно подбирая трудные русские слова, он попросил разрешения у молодой женщины понести ее сына, чтобы тому был виден мавзолей и товарищ Сталин на трибуне мавзолея.

Женщина вопросительно вскинула на него глаза. Лицо ее было некрасивое, в оспинках, но такое счастливое, что казалось красивым.

– Это наш гость, коммунист из Рура, – отрекомендовали ей Герта. А кто-то добродушно сказал: – Да не бойся ты, товарищ Васильева! Не уронит он сокровище твое…

– Не уроню, нет, – серьезно подтвердил Герт и, бережно приняв малыша из рук матери, посадил к себе на плечо.

Так он и пронес его через всю Красную площадь, мимо Кремля, мимо мавзолея, мимо товарища Сталина.

Они успели на ходу обменяться впечатлениями о демонстрации.

– Я вижу Сталина в первый раз, – объявил Хлебушко-Брётхен, подпрыгивая на плече Герта.

– Я тоже, – признался Герт.

– Ты? – удивился мальчик. – Такой большой, и только в первый раз?!

Он даже перегнулся с его плеча, придерживаясь за волосы на макушке, чтобы заглянуть Герту в лицо: не шутит ли тот?

И вот теперь он, Герт, призывает его к себе на помощь, сюда, в тюрьму, зовет воспоминание об этом русском мальчике Хлебушке, о Красной площади, о Сталине на трибуне мавзолея, обо всем этом незабываемом, удивительном дне, самом счастливом дне своей жизни!…

Герт лежал на тюфяке ничком, как бросили его надзиратели, – неподвижно, не меняя положения. Дрожь сотрясала все реже его худое тело. Дыханье делалось ровнее, глубже…

…А в это время гвардии капитал Глеб Васильев, отирая пот с усталого, закопченного лица (посмотрела бы на него сейчас мать, для которой он по-прежнему был мальчиком Глебушкой!) пробивался со своими самоходками на запад по берегу Дуная. Советские войска, пройдя за месяц Венгрию и Чехословакию, уже подступили к Вене.

Двенадцатого апреля был сбит засов с восточных ворот – пали Гроссенцерсдорф и Эсслинг. Уличные бои придвинулись к центру. На чердаках, прикованные цепью к пулеметам, сидели гитлеровцы-смертники.

Самоходные орудия Васильева, обгоняя автоматчиков, вырвались по Пратеру к семиэтажному зданию бывшего военного министерства, на фронтоне которого широко размахнул крыльями бронзовый орел.

– Огоньку! Огоньку, гвардии капитан! – закричал автоматчик, бежавший рядом с самоходкой по хрустящим осколкам оконного стекла, устилавшим мостовую.

Васильев рывком выбросил вперед руку:

– Дать фашистам прикурить!…

Залп! Залп!… Купол дома занялся огнем. Автоматчики хлынули вверх по лестнице мимо статуи графа Радецкого, сидевшего с остолбенелым видом на своем толстом чугунном коне.

Наступил вечер 13 апреля, – на исходе был третий день общего штурма. Дым от горящих цистерн с нефтью застилал горизонт, придавая закату багровый оттенок. Само небо, казалось, было сделано из раскаленных полос листового железа, которые сотрясались и громыхали над головой.

И вдруг в воздухе разлилась тишина!…

Ухо Глеба Васильева так привыкло к раскатам канонады, что восприняло тишину как нечто необычное. Тишина на переднем крае?…

Это означало, что сопротивление смертников сломлено. Вена пала!

Стоя у самоходки и вглядываясь в медленно, тускнеющее небо над Веной, Васильев подумал, что сейчас радостным светом озаряется небо Москвы. Взвиваются разноцветные ракеты, грохочут залпы. Когда на переднем крае наступает тишина, в Москве гремят торжественные салюты.

Мать, кутаясь в платок, выглядывает в окно, а репродуктор на этажерке за ее спиной трубным голосом возвещает, что освобождена столица Австрии – Вена, третья по счету столица на Дунае. Вена! Это, стало быть, там, где сражается ее Глебушка!…

Тишина воцарилась в это время также и в вилле-тюрьме, где томился Ганс Герт. Казалось, прохладным ветром, дувшим те дни с востока, развеяло в «заколдованном саду» все страхи вместе с запахом резеды…

Два дня кряду Герт был здоров. Он рыскал по саду, спеша использовать передышку, не слыша за собой предостерегающего звяканья зеркал. Стеклянные соглядатаи оставались безучастными к его действиям.

На второй день поисков Герт снова подошел к обрыву. Здесь на влажном песке он обнаружил следы животных.

Заглянул в овраг. Обернулся. Зеркало было неподвижно и смотрело в другую сторону.

Герт побежал вдоль оврага в поисках более пологого спуска.

Цепляясь за корни деревьев и пни, раздвигая густой высокий бурьян, он спустился в овраг и увидел там клочки шерсти на колючках.

Подопытные животные! Страх пригонял их к обрыву и сталкивал вниз. Что это были за животные? Кролики, собаки, морские свинки? По окончании опыта трупы, видимо, убирались, и зеленая лужайка снова принимала свой прежний приветливый вид.

Исследовав колючий кустарник на склоне, Герт обнаружил, помимо шерсти, также обрывки материи. Из такой точно материи была сшита тюремная одежда Герта. Он внимательно оглядел обрывистый склон. Примерно с середины его начиналась борозда. По-видимому, человеческое тело при падении с обрыва ударилось здесь и дальше скользило по земле, задевая кусты.

Кем был неизвестный, мозг которого не выдержал пытки страхом, человек, превращенный в подопытное животное, предшественник Герта по заключению? Умер ли он сразу, был ли только искалечен и потом добит надзирателями? Ничего не осталось после него, кроме этого серого жалкого лоскута.

Герт стиснул кулаки. Никогда еще – ни в эмиграции, ни в концлагере – не чувствовал такой всепоглощающей ненависти к врагу, как сейчас. Но никого из палачей не было перед ним. Лишь стеклянные глаза холодно поблескивали сквозь листву деревьев, глядя куда-то в сторону, мимо Герта.

Итак, над ним производили опыты, как он и думал. Его подвергали непонятным испытаниям наравне с другими людьми, а также кроликами и морскими свинками. Кто-то наблюдал за ним из дома, взвешивал его поступки, методично, бесстрастно, не считая уже Герта человеком.

Кто же это был?…

Герт стоял, как вкопанный, на дне оврага.

Неотрывно, будто загипнотизированный, глядя на зеркало-перископ, старался вспомнить, где раньше слышал голос, сказавший в концлагере:

– Этот подходит, пожалуй.

Герт стиснул кулаки, нетерпеливо подгоняя, понукая себя. Не рассеиваться, думать только об этом тонком, странно знакомом голосе! Сейчас он вспомнит!…

Перед умственным взором его мелькнул школьный дворик, выложенный черными и белыми плитами, напоминавший шахматную доску. Вокруг толпились мальчики разного возраста, в позе напряженного ожидания вытянув шеи, нагнувшись вперед, уперев руки в колени…

Ну-ка! Ну-ка! Еще одно усилие! Кто же тогда стоял перед ним?

– Синими свои стекляшки! – обратился Герт к кому-то, кто стоял перед ним. – Упадут, разобьются… А они, наверное, дорого стоят…

И враг его снял очки, – пренебрежительно фыркнул, но все-таки снял. Это были необычные, входившие тогда в моду очки – шестиугольные, без оправы.

А, Длинный Фриц!… Ну, конечно же, Фриц Каннабих, с которым они учились вместе в школе…

Отец Каннабиха считался важной персоной в их маленьком городе, был одним из директоров химического завода, где работало три или четыре поколения Гертов. И Длинный Фриц на каждом шагу давал чувствовать свое превосходство.

Он рассказывал о том, что дома у него едят на какой-то особой посуде, а к рождеству отец обещал подарить ему настоящую моторную лодку. Он форсил и важничал, как может делать это только пятнадцатилетний подросток, который по временам говорит уже басом. У кого-то из своих берлинских знакомых он перенял фатовскую походку – с подскоком, и дергался при этом, как картонный паяц. "Бубенчика не хватает", – сказал о нем Герт, и шутку тотчас же передали Длинному Фрицу.

Давно уже пора было им померяться силами, чтобы узнать, кто будет верховодить в классе. Но драка началась не из-за шутки Герта…

Длинный Фриц любил мучить слабеньких и плохо одетых. Он хотел показать на малыше Брицке какой-то новый прием, который выучил у своего родственника, офицера колониальных войск, приехавшего из Восточной Африки.

– Этим приемом укрощают непокорных негров, – объяснял Длинный Фриц. – Негра у нас нет. Но Брицке заменит нам его… Брицке! Сюда!

– Я не хочу, – отозвался дрожащий Брицке.

– Тебя не спрашивают: хочешь ты или не хочешь. Ко мне, Брицке, грязная свинья!…

Некоторые школьники отвернулись – их дело было сторона. Другие смеялись над жалкими попытками Брицке спастись. Он хотел спрятаться за бочками, стоявшими у стены, но Длинный Фриц вытащил свою жертву за ногу и поволок, как черепаху, через весь двор.

Был тот полуденный жаркий час, когда учитель уходил домой обедать. Никто не мешал жестокой забаве.

Герт никогда не дружил с Брицке, пухлым вертлявым коротышкой, больше всего любившим говорить о своей копилке, где уже лежало одиннадцать марок. Но сейчас Герту стало его жаль.

– Оставь малыша! – коротко сказал он, шагнув на середину двора.

– Оставить? Почему?… О! Может быть, ты сам хочешь быть негром?

Длинный Фриц осклабился и с шутовской ужимкой оглядел своего противника.

– Что ж, – обернулся он к зрителям, будто спрашивая у них совета. – Этот подходит, пожалуй…

Кое-кто хихикнул, не очень громко, потому что Герт был серьезен, хоть и не вынимал рук из карманов.

– Круг! Шире круг! – закричали школьники.

– Круг! Круг! – закричал повеселевший Брицке, пробегая мимо Герта и обеими руками хлопотливо раздвигая толпу.

Будто это было вчера, – так ясно представился Герту и школьный дворик, и куча пустых бочек в углу, и вертлявый Брицке, на румяных щеках которого еще не просохли слезы. А отчетливее всего видел он перед собой Длинного Фрица.

Тот подходил к нему боком, свесив руки и нагнув голову, так что видны были ровные волны белокурых вьющихся волос. Сын директора гордился своими волосами, – одному ему в школе разрешалось носить "взрослую" прическу.

Тогда и сказал Герт: "Сними свои стекляшки", – и Каннабих послушно снял очки и дал подержать их одному из своих "адъютантов".

Зрители замерли в ожидании. Драка обещала быть интересной. Противники одного роста, оба спортсмены, но Каннабих старше Герта года на два, а в этом возрасте два года много значат.

– И все-таки я поколочу тебя, Длинный Фриц, – сказал Герт сквозь зубы.

Прицеливающимся взглядом он смотрел на выступающий вперед короткий подбородок своего противника. В этот момент Длинный Фриц сшиб его с ног. Сцепившись, они покатились по белым и черным плитам школьного двора.

Фриц, извернувшись, зажал подмышкой голову Герта и стал медленно, с силой, поворачивать, будто вывинчивая из туловища. Совсем близко Герт увидел злые, очень светлые глаза. Боль делалась нестерпимой. Вот он, африканский прием! Значит, так обуздывают непокорных негров?…

Герта нелегко было рассердить, но сердить его не рекомендовалось.

"Проклятый барчук хочет сломать мне шею", – смекнул он, и мысль эта родила в нем не страх, а ярость. Втянув голову в плечи, он начал подниматься с земли на трясущихся от напряжения ногах.

Ярмо из человеческих рук постепенно ослабевало на его шее. Рывок! И драчуны опять повалились на землю, но Герт на этот раз был сверху.

– Вывернулся! – удивленно закричали зрители, увидев, что Ганс сидит на Длинном Фрице и беспощадно молотит по нему кулаками.

Ну и вид же был у директорского сына! Волосы всклокочены, красивый пестрый галстук сорван, под глазом багровый кровоподтек…

Герт опомнился. Залитый солнечным светом школьный дворик исчез. Тенистый, густо заросший кустами сад был вокруг. Длинного Фрица не было перед ним. Только шест, увенчанный на конце стеклянным шаром, стоял над обрывом. Глаз-перископ повернулся на шарнире и уставился прямо на Герта.

Теперь это не была драка двух мальчиков на дворе, похожем на шахматную доску. Это было посерьезнее. Спрятавшись в своем кабинете за широкими спинами эсэсовцев, Длинный Фриц мучил, истязал, умерщвлял людей. Проклятый барчук хотел согнуть, сломить и его, Герта!…