Текст книги "Адам"

Автор книги: Леонид Акимкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

глава 1

Собака деловито подошла ко мне, осмотрела меня и с надменным видом уселась рядом. Собаке надоело мое бездействие, и она деловито наступила передней лапой на мою запыленную туфлю. При этом морду с языком она отвернула в другую от меня сторону, как бы показывая, что это случайность, а не привлечение внимания. Собака была мне знакома, мы даже были когда-то официально представлены друг другу.

– Сильвестр, это Петров, – показывая на меня коротким мясистым пальцем, сказал в тот раз хозяин пса.

– Петров, это Сильвестр, – продолжил мой начальник и хозяин Сильвестра по совместительству. По его интонации я понял, что Сильвестр однозначно главнее, да и кто из нас двоих человек в глазах начальника, тоже стало понятно.

Справедливо замечу, что собака оказалась куда человечней хозяина и ни разу не воспользовалась так называемым «служебным» положением.

Пес он был здоровский, дворняга чистой воды с шерстью, как проволока, грязно-ржавого цвета. Одно его ухо торчало полностью, второе лишь наполовину, при этом корпус у собаки был мощный с глубокой грудью и крупными, как у волка, лапами. Но главная особенность Сили была в его глазах: они были бледно-голубыми, видимо, в предки к нему захаживали гордые сибирские хаски. Как такого не полюбить? И Силю любили все, весь наш десятый отдел полиции, а Силя любил всех, не только работников отдела, но и всякого рода людей волей или неволей попадавших в наше отделение.

Он всех встречал в коридоре, заглядывал в глаза и как бы извинялся: «Здравствуйте, меня зовут Силя. Я хороший, Вы тоже хороший. Заранее прошу меня извинить за моего подопечного. Он тоже хороший, работа у него нервная. Поэтому, когда он придет и будет орать, Вы не обижайтесь, он хороший. Мы все хорошие».

На лестнице послышались тяжелые шаги. Так у нас ходил только начальник уголовного розыска майор Дуров Семен Игнатьевич. Небольшая лестница, ведущая с улицы в единственный коридор маленького обшарпанного здания полиции, всегда страдала под слоновьим ходом майора. Казалось, лестница когда–то его крепко обидела, и он мстил ей, яростно и беспощадно топча ее ступени.

Дверь распахнулась и в коридор вошел Дуров. Двигался он как танк, поэтому, можно сказать, Дуров вкатился. Фантазия моя язвительно предложила мне звук лязгающих траков при торможении танка. Если честно, то и выглядел Семен Игнатьевич как танк. Его большая голова с маленькими серыми глазками и сломанным носом не несла на себе хоть какой-то отпечаток красоты или индивидуализма. Весь облик начальника УГРО был подчинен практичности. Из украшений на голове был короткий ежик волос с ощутимой проплешиной на макушке и попытка отрастить усы. Голова сразу переходила в широченные плечи, шея отсутствовала совсем. Тяжелый квадратный подбородок и массивная грудная клетка изгнали ее из анатомического строения майора, и только галстук как надгробие и назидание потомкам обозначал – «здесь была шея». Описывать дальнейшее строение грозы преступного мира нашего района бесполезное занятие. Рабоче-крестьянское происхождение и долгие годы занятий штангой превратили тело начальника в куб. Куб носил всегда черный мятый костюм, только брюки обрисовывали наличие ног и способность данной геометрической фигуры к передвижению.

Серые глаза стрельнули в меня и Сильвестра: «Оба ко мне», – сказал майор Дуров, входя в свой кабинет.

«Возник из двери и канул в другую», – тихо пробормотал я, поднимая свой тощий зад с неудобной деревянной скамьи.

Силя быстро подмигнул мне: «Он хороший». И мы, как было приказано, оба побрели к начальству.

глава 2

Дверь кабинета Дурова всегда внушала мне оторопь. Ее оббитая дерматином поверхность веяла каким-то едва уловимым начальственным духом. И это вгоняло в маленький ступор каждого желающего в эту дверь войти. Если кто-то в порыве каких-либо страстей стремительно хватал дверную ручку с желанием распахнуть ее посильней, то после секундной запинки открывал ее аккуратно, с почтением. Даже пес, когда хотел войти в кабинет хозяина, царапал лапой облицовку косяка, стену, но не дверь.

Вот и сейчас, после обязательного замешательства перед ромбиковой поверхностью обивки, я аккуратно открыл дверь. Вместе со мной в кабинет зашла и собака, при этом ее пиетет перед угрюмой дверью был не меньше моего.

– Чего замер, Петров? Собаке мешаешь войти, – Дуров уже занял свое место за столом, закрыв своим телом единственное окно. Кабинет вообще вызывал уныние и чувство отчужденности. С порога становилось понятно: здесь не работают и не живут. Тут борются с преступностью, и борьба идет не на жизнь, а насмерть.

Стены кабинета никогда не знавали покраски, их когда-то побелили еще во времена царя Гороха. И с тех пор они копили на себе паутину и старались испачкать одежду вошедшего, марая рукава и штанины, как бы давая понять, чистых перед законом людей не бывает. Ближе к столу стены были завешаны плакатами и графиками. Почти все они были исполнены посредством перьев и туши, но некоторые наглядные пособия несли на себе следы прогресса, вместо красиво выведенных слов на них были наклеены листы формата А4 с текстом, распечатанным на принтере.

Благодаря всем этим изделиям кустарного плакатостроения стены теряли любой намек на прямые линии и превращали кабинет в штукатурно-бумажную пещеру. Даже предметы мебели, вернее минимальный их набор, не портили этого впечатления. Кривобокий книжный шкаф с потрескавшимся лаковым покрытием, колченогий стол с куском плексигласа на столешнице и стул. А мимолетный взгляд на хозяина подтверждал худшие опасения – ты в пещере саблезубого медведя, и этот медведь служит майором МВД.

Было в этом суровом месте и светлое пятно. Слева от входа находилось рабочее место Сильвестра, оно то и выдавало наличие человечности в суровом начальнике УГРО. В самом углу разместился собачий лежак внушительных размеров, выдававший надежду Семена Игнатьевича на то, что пес вырастет наконец до внушительных размеров и это позволит товарищу майору приобщить того к нескончаемой борьбе с преступностью.

Тут же стоял набор из стальных мисок разного калибра и назначения, все они были мыты и начищены до блеска. Далее следовал набор собачьих радостей в виде различных резиновых мячиков, цыплят и поросят, тоже резиновых, конечно.

Но, главное, весь угол стены, Сильвестров угол, был оклеен фотокарточками и вырезками из журналов с изображениями собак различных пород. Как я однажды узнал от самого Дурова, это были те породы собак, корни которых присутствовали у Сильвестра, так решил сам Дуров. И по нерушимому мнению хозяина собаки, та вобрала в себя все самое лучшее от различных предков.

И вот когда смотришь на Силю, который сидит в огромной лежанке, шерсть его кажется такой грубой и колючей, что невольно слышишь, как царапается твой взгляд о его буро-рыжую шкуру. Два бледно-голубых глаза смотрят на тебя с доброй усмешкой, а черный с розовым пятном нос танцует в попытке поймать каждый запах окружающего мира, и тут понимаешь, что пес прав, он хороший, ты хороший, все хорошие.

Но вот твой взгляд меняет фокус, и ты начинаешь рассматривать картинки на стене. А там целая ветвь различных овчарок. Далее идут нестройным рядом представители охотничьих пород, для нюха и слежки. Есть календарик с голубоглазой хаски, а все остальное пространство заполнено представителями бойцовых пород. От французского бульдога до тибетского мастифа. Чуть в стороне висит более свежее изображение пса с надписью «Хатико» на английском, подозреваю, что голливудский фильм и из Дурова выжал некоторое количество хлюпанья носом и мокрых глаз. Я так вообще ревел, если честно. И, глядя на все это разнообразие предполагаемых предков, понимаешь, что Силя мог произойти только от такой же Сили, от несуразной рыжеватой доброй собаки. Нет в нем ни французского, ни тем более бойцовского. И если кто думает, какой хозяин дурак, то я думаю о другом. Как же ты, Семен Игнатьевич Дуров, майор, служака, раздражающийся от других людей-человеков, как же ты любишь своего пса. Значит, даже в тебе она есть, эта любовь, как маленький собачий уголок в твоем сером кабинете. Значит, есть она у всех нас, раз есть и в тебе.

глава 3

– Петров!!!! – трубный рев начальника выдернул меня из плена меланхоличных мыслей. «Петров, ну вот, что ты за человек?!» – Дуров подался вперед, нависая над столом, как айсберг над Титаником. Лицо его побагровело и все скукожилось. «Сейчас будет взрыв»,– успел подумать я, но напряжение с лица майора спало, лицо его расслабилось, плечи обвисли:

– Петров. Вот сколько я тебя знаю, Петров?

– Двенадцать лет, товарищ майор! – выпалил я с должным старанием.

– Да заткнись ты, – лицо начальника стало еще печальнее, – Вот за что твоя мать так со мной?

Майор откинулся назад, сбросив с себя остатки напряжения и обнажив всю усталость, накопленную годами, моментально растеряв всю свою схожесть с айсбергом.

Разговор о моей матери и ее разрушительном воздействии на жизнь Дурова был у нас словно ритуал. Даже когда он вызывал меня на секунду, просто что-то спросить, воспоминание о маме всплывало непременно, но в более сокращенной, не литературной форме. Так уж получилось, что в полицию, вернее тогда еще милицию, пристроил меня именно Семен Игнатьевич, естественно, по просьбе моей матушки.

Рос я без отца и вырос, честно скажем, не самым приспособленным к самостоятельной жизни индивидуумом. С детства я был болезненным ребенком, не расположенным к физическому развитию. Так я и вырос, длинным, криво сложенным кощеем с неестественно развитой худобой. По законам жанра я должен был быть весьма умным, как модно нынче говорить «ботаном», но и тут у меня оказались весьма посредственные показатели. Школу и институт я закончил ни шатко, ни валко. Потом были пять лет мучений на физмате и все, что меня ждало в будущем, это судьба преподавателя средней школы, а среди детей я бы не выжил. Это понимал я, понимала мама и, будучи мудрой женщиной, она решила, что на ниве борьбы с преступностью я буду в большей безопасности, чем преподавая у доски логарифмы.

На беду Дурова, он еще не знал, что его ждет, да и чего плохого можно было ожидать от безобидного сына  подруги юности. В начале моего с ним знакомства я пытался подозревать его в неразделенной любви к ней. Вот тогда я и услышал в первый раз: «Петров, ну вот что ты за человек?!» После, конечно, он в сдержанной форме объяснил, что его жена– это работа и у него с ней идеальные отношения. Он ее ненавидит, но бросить не может. А она старается сделать его жизнь невыносимой и у нее получается.

– А мама твоя – это та женщина, которая никогда не делала мне ничего плохого. И если бы я решил завести семью, она была бы первой, а, возможно, и единственной, кому я бы предложил это. Но любовь, это ты загнул, Саня.

А потом он протащил меня через медкомиссии, проверки и бюрократическую тягомотину, чтобы взять к себе на должность опера, с тех пор я перестал быть Саней, Саньком, Шуркой. Я стал Петровым, раз и навсегда.

Конечно никто не рассчитывал, что я стану докой оперативной работы. Оперативным сотрудником я только числился. На самом деле я занимался всем, что касается компьютеров и офисной техники, она тогда только стала поступать в милицию, а как с ней управляться никто не знал. Я, впрочем, тоже на программиста не учился, но Дуров сказал: «Или ты, Петров, начнешь в этом понимать, или парни тебя сожрут, так как им очень не хочется работать за себя и того дядю». Увидев тогда в моих глазах испуг, он меня подбодрил: «Не переживай, Петров, не сожрут», – а после секундной паузы добавил, – «Я сожру тебя, Петров, я. Иди работай». Он еще не знал, что я за человек, так бы сразу сожрал молча и не мучился.

глава 4

На службу я ходил, как на каторгу. Ребята из отдела методично выражали мне свою неприязнь, иногда прям очень выражали. А я все чаще слышал от начальника: «Петров, ну вот что ты за человек?!»,– а он от моей мамы выслушивал за порванную рубашку, разбитый нос и другие служебные неприятности. Постепенно отношения с коллегами выровнялись, у меня появились товарищи, но до дружбы не дошло. Не выровнялись только отношение Дурова ко мне и его с мамой отношения. Однажды, во время очередной ссоры из-за меня, Семен Игнатьевич сказал маме в сердцах: «Правильно, что муж тебя бросил!», – а она влепила ему пощечину. Больше они не виделись. Дуров срывался на мне, я терпел, а потом мамы не стало.

Семен Игнатьевич запил. Его даже почти уволили, но он вернулся. Просто пришел с утра, как всегда в костюме, чисто выбритый, с щенком в руках. Позвал меня к себе, вместо привычного причитания про мои человеческие свойства спросил: «Вот за что твоя мать так со мной?». Так в его лексиконе касаемо меня стало одной фразой больше.

Как потом шептались в коридорах, собаку он отбил у своих же собутыльников. Пьянчуги собирались его съесть, а опустившийся майор милиции что-то увидел в глазах испуганного щенка, что-то, вернувшее его к жизни.

– Хорошие у меня для тебя новости, Петров! – Дуров посмотрел на меня снизу вверх, посмотрел как-то непривычно. Было в его взгляде что-то новое. Он будто за что-то извинялся.

Я не успел открыть рот, а он продолжил: «Не придется тебе, Петров, больше меня терпеть!», – лицо его погрустнело, и сам он осунулся. Я опять сделал попытку превратить его монолог в диалог, но не успел: «На этом, Петров, хорошие новости кончились», – в конце он даже крякнул и замолчал.

– Семен Игнатьевич», – начал было я, но был сбит привычным восклицанием: – Петров, ну вот, что ты за человек?! Я попытался исправиться: «Прошу прощения, товарищ майор», – но понял, что опять ляпнул не по уставу.

– Прощения просить, Петров, будешь у ма…,– майор осекся, но домычал, -…мы.

Возникла неловкая пауза, и Силя тут же ее заполнил. Высунул язык и громко задышал, глядя то на меня, то на хозяина, то на фото Хатико.

– Не буду тянуть кота за хвост, Петров. Тебя увольняют. По сокращению,– Дуров посмотрел в мои, пока ничего не понявшие глаза, отвел взгляд и продолжил: «Не смотри на меня так, знаю, обещал ма…», – он опять запнулся и как-то даже съежился:– «Ольге обещал, что не будет такого. И тут ее подвел, прости, Саня. Меня гонят и тебе вслед за мной пинка дают».

– Семен Игнатьевич, товарищ майор, все хорошо! – я понимал, что все плохо, но мне очень хотелось приободрить своего начальника. Мне казалось, я его ненавидел, а сейчас мне его стало жалко.

– В общем, Петров, Саня, короче. Остался ты без пенсии и привилегий и помочь сейчас тебе я не смогу, так как меня кладут на медицинское обследование, по здоровью будут увольнять. Видимо, надоел я им всем, – Семен Игнатьевич попытался улыбнуться: – Но как только я вернусь, сразу пристроим тебя куда-нибудь, не переживай! Договорились?

– Договорились, – бодро ответил я, но в голове была только одна мысль, – Как жить дальше? Ответа у меня не было, но мне хотелось поддержать старого полицейского, и я, отбросив лишние мысли, принялся рассуждать о нашем с ним замечательном будущем на гражданке.

Это был хороший вечер, Семен Игнатьевич достал бутылку коньяка, и мы с ним долго разговаривали. Мы вспоминали и нашу службу, и маму. Он попросил меня взять Сильвестра к себе домой на время его обследования. Сказал, что больше никому не доверяет, и, конечно, я согласился. Мы выпивали и строили планы на будущее, на наше будущее. Со дня смерти мамы у меня больше не было ни одного близкого человека, а теперь появился.

Через два дня майор Дуров умер.

глава 5

Мне всегда казалось, что идеальные похороны должны быть, как в кино. Голубое небо с редкими облаками скатывается вниз и врезается в изумрудное покрывало земли. Конечно же, должно быть одинокое дерево с шикарной кроной, а под ним небольшая группа грустных людей. Группа непременно должна быть небольшой, чтобы тихая грусть не перерастала в нечто грандиозное.

Скромный памятник, небольшой прямоугольник камня с именем, должен стоять на ровном травяном покрывале, чтобы никакого намека на могилу. И тогда, глядя на этот открыточный вид, ты понимаешь, что усопший действительно ушел в лучший мир. А близкие грустят только потому, что они еще в этом. Ты грустишь с ними, но так, издалека, наблюдая за всем этим со стороны, и грусть твоя сторонняя, но ввиду твоего воспитания и приличия обязательная.

А где он, лучший мир? Естественно, сверху. И когда приходит время, человек ищет вот такое пасторальное местечко для осуществления запуска себя ввысь, к лучшему из миров. Вот становится как солдатик, пристально смотрит в небо, внутреннее его напряжение переходит во внешнее, и мелкая дрожь начинает сотрясать не только его, но и всю близлежащую природу. Постепенно тело путешественника отрывается от земли и начинает движение вверх, дрожи больше нет, скорость нарастает, и в определённый момент она становится запредельной, человек исчезает. И он уже где-то там.

Сразу после этого из-за одинокого дерева выбегает грустная группа с надгробием в руках, бухает его в землю на место старта и грустит. Объясню, зачем камень с именем и другими возможными украшательствами. Просто, как вы понимаете, не все места подходят для удачного старта в лучший из миров. Вот так близкие и друзья забивают проверенное местечко, чтобы другие не пользовались, самим пригодится когда-нибудь потом.

У мамы было не так. Темно-серый кусочек низкого провисшего неба застрял на кривых голых ветках кладбищенских деревьев. Они специальные такие, примогильные, чтобы небо держать и не сдерживать горя. Остальное пространство занимала дыра. Рваная рана в теле бугристой затоптанной земли, черная яма захоронения. Умом я понимал, что могила была обычной, как у всех, прямоугольной и стандартных размеров, но горе заливало противными тягучими слезами реальность мира, а в ушах громыхало одно слово «захоронение».

Пока все смотрели, как гроб опускают в могилу, я видел, как черная дыра засасывает мою маму вниз, и я ревел в голос от такой несправедливости, ведь лучший мир наверху и люди должны сами туда запускаться, а мы их закапываем. Чтобы никто не попал туда раньше нас, закапываем, засыпаем тяжелыми комьями грязи.

Пока могилу украшали венками я сидел на земле и плакал. Меня никто не трогал, потому что всем подходящим со словами сочувствия я цедил сквозь слезы и рыдания: «Вас всех закопают и никто никогда не взлетит».

На похороны майора я не пошел. Горя я не боялся, мы не были настолько близки с Семеном Игнатьевичем, чтобы я заинтересовал горе как объект воздействия. Но был Силя, я побоялся вести пса на прощание с хозяином в день похорон. Если даже самого сильного человека, героя, царя царей может сломать горе, прожевать и выплюнуть жалкой кучкой горемыки, то что будет с собакой. Весь ее скромный ум, ее тлеющая искорка разумного заполнены только одним– любовью к хозяину.

Любовь эта-великий дар и великое проклятие собачьего рода: все простит пес своему богу – унижение, обман и предательство. За все прощен каждый хозяин своей псиной заранее, и даже если он решит убить ее, в собачьих глазах в последний миг будет угасать любовь и сожаление о столь скором расставании с человеком. Нельзя было давать горю такой шанс, поэтому в день похорон Дурова мы с осиротевшей собакой сидели дома. Я всячески старался развлекать нового сожителя, играл с ним, кормил пломбиром и всякой другой вредной для него ерундой типа чипсов.

И пес играл, вилял хвостом, обмазывался мороженым, в общем, делал все, что от него хотел этот странный Петров. И только не показывал своих собачьих голубых глаз. Наверное, в них стояли собачьи слезы, редкие и от того ужасно соленые. И не было бы больше жизни для собаки, но хозяин перед смертью приказал: «Береги Петрова». И ослушаться не было сил. Хвост вилял, зубы весело крушили хрупкие чипсины и разбрасывали слюни по квартире, шерсть ерошилась, и только глаза тихо плакали и смотрели в дальний угол комнаты.

В дальнем углу комнаты, недовольно ворочаясь, укладывалось горе, это к людям оно приходило на время, к кому-то ненадолго, к кому-то на подольше и только к собакам навсегда.

глава 6

После похорон Дурова дни полетели один за одним. Время лечит, а если к нему добавить простоты и лени, получается просто чудодейственный бальзам. Мы с Силей в обыденном и каждодневном существовании человека и собаки смогли стать друзьями. Конечно, хозяином для него навсегда остался Семен Игнатьевич, да я и не пытался заменить его. Не того я человеческого склада, мне лучше дружить, чем быть хозяином чужой жизни.

Сильвестра новый уклад устраивал более чем и нам было хорошо. Мы могли до хрипоты спорить у кого кусок мяса в тарелке больше, причем по собачей логике все мясо полагалось ему. Благо пес почти не лаял, а издавал звуки возмущения, более похожие на нечленораздельную речь, этакие мычания и подвывания, поэтому соседи к нашим дебатам относились снисходительно. Так мы и прожили всю зиму, деля еду, диван и свои жизни друг с другом.

Весна в этом году удалась на славу, она не просто календарно вступила в свои права, но и фактически, как-то сразу дала понять, что зима кончилась. Мы с псом все больше времени проводили на улице и стали главными свидетелями пробуждения природы после зимней спячки. Мне легко читалось на скамейке парка, собака с удовольствием дремала у моих ног.

Я мог бы всю жизнь наблюдать за изменениями в природе, в такие минуты я был счастлив. Силя же смотрел на меня по-отечески благосклонно, так как в буйстве окружающего бытия видел однозначно больше. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Я так давно не заглядывал в почтовый ящик, что выпавшая при его открытии кипа бумаг и счетов напугала не только меня, но и собаку. Немного опешив, я посмотрел на пса, который стряхивал с себя кабальные бумаги и взглядом своим укорял: «Ну и чего это мы по счетам не платим? Запомни, я тебя кормить не буду». Вот так я понял, что пора возвращаться в мир товарно-денежных отношений и искать работу.

Поиски работы – изумительный процесс, если подойти к нему с выдумкой. Все открывают сайты и газеты и начинают поиски по одному алгоритму. Сначала поиски счастливой вакансии, типа требуется генеральный директор «ГАЗПРОМа». При этом каждый в нашей стране знает: в «ГАЗПРОМе» вообще работать не надо, там дают миллионы просто так. Но, естественно, нам не везет, мы на данную позицию почему-то не подходим, поэтому далее следует более продолжительный период просмотра денежных, перспективных, интересных вакансий и причитания, почему мы не вписываемся в их дурацкие требования. Затем опускаем планку до имеющегося опыта и образования. Нервно перебираем предложения рынка труда, боясь опуститься до перечня профессий, где не нужно никакое образование, ибо землекопом быть не хочет никто.

Я решил поберечь свои и собачьи нервы, ибо Силя активно участвовал в поиске работы, и пошел другим путем. Я стал примерять вакансии на себя. К примеру, требуется хирург, ну и что, что я абсолютно некомпетентен в медицине, это не главное. Представляю, что меня взяли. И вот я в белом халате, с чеховской бородкой и в небольших очечках с золотой оправой вышагиваю по светлому коридору своего отделения. Все меня приветствуют, улыбаются. Персонал меня уважает и побаивается, а больные боготворят и обещают отблагодарить по-царски при выписке. По-моему, отлично.

Но тут появляется Силя, он мой главный критик. Естественно, он в бахилах, маленьких таких бахилках, халатике, масочке и даже шапочке – больница, ничего не поделаешь. Кстати, на бейджике у него написано: «Мануальный терапевт Сильвестр Дуров», надо же. Стоит так передо мной, смотрит хитро и тут в отделение ввозят каталку. Как в американском кино, ее очень быстро катят, рядом бегут люди, держат капельницу, что-то кричат. В кино ее обычно катят по длинному коридору, а так как я врач нашей больницы и коридоров длинных у нас не строят, у нас вообще экономят на медицине, то катают ее вокруг меня и кричат: «Где доктор? Срочно нужна операция!». Я сначала делаю вид, что очень занят, и делегация с больным устремляется к собаке, внимательно вслух, хором, по слогам читают: «Ма-ну-аль-ный те-ра-певт», потом снова ко мне, а нас только двое в коридоре, Силя и я. Я пытаюсь ненавязчиво прикрыть свою бирку, но цепкие руки одергивают мои пальцы, и все хором читают: «Хирург, единственный хирург в этой больнице и другого искать бессмысленно». Меня хватают и везут в операционную на каталке поверх больного, а пес смотрит нам вслед и довольно улыбается.

Так, с помощью фантазии, я перебрал уйму специальностей. Но вероятность приема на работу возрастала только в случаях рассмотрения вакансий вахтера или охранника.