Текст книги "Гитлер на тысячу лет"

Автор книги: Леон Дегрель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Но на этом дело не кончилось. Бедная Ева влюбилась ещё больше. И вновь разразилась трагедия. Когда она окончательно поняла, что дорогой Адольф неприступен, она также взяла миниатюрный револьвер и разрядила его себе прямо в сердце.

Вспоминать об этой попытке самоубийства не принято. Но за десять лет до того, как покончить с собой в Берлине, вместе с Гитлером, Ева Браун из любви к Гитлеру попыталась впервые совершить самоубийство в Мюнхене. С учётом двух предыдущих смертей, ему было чего испугаться. Ева не умерла. Гитлер захотел узнать, было ли это настоящим самоубийством или она просто хотела произвести на него впечатление, разыграв маленькую комедию. Заключение, данное по его запросу профессором из мюнхенского университета, категорически гласило, что от смерти Еву спасли всего несколько миллиметров. Она действительно была влюблена в него до конца, она, предпочитавшая умереть, чем быть лишенной возможности принести себя в дар своему возлюбленному. Именно тогда Ева Браун вошла в жизнь Гитлера. Но её присутствие в его жизни было скромным. Их никогда не видели наедине. Её приглашали в Берхтесгаден, но всегда в компании других молодых женщин, работавших у Фюрера. Они сидели на освещённой солнцем террасе, выходящей на серые, голубые и белые Альпы, и не было в мире дружбы – а это была прежде всего дружба – более сдержанной, чем эта любовь. Все истории о детях Гитлера – чистая фантазия. Гитлер обожал детей, он любил возиться с ними на своей террасе. Но никогда у него не было детей – ни от Евы, ни от других женщин. Женщины были для него не более, чем проблеском красоты, освещавшим тяготы его политической деятельности, составлявшей для него смысл жизни. Но женские лица, на которые падал его взгляд, каждый раз омрачала смертельная тень.

История с револьверными выстрелами на этом не закончилась. Очередная женская бомба взорвалась под балконом Гитлера в первый день Второй мировой войны. На этот раз покончить жизнь самоубийством попыталась одна англичанка. Это была чудесная девушка. Я хорошо знал её и восхищался ей, как и её сестрами, одна из которых была женой Освальда Мосли, вождя английских фашистов. Все он были красивы, Но Юнити – Юнити Митфорд – была подобна греческой богине, стройная, светловолосая, она была живым воплощением совершенного германского типа. Она надеялась, что вместе с Гитлером, они станут воплощением англо-германского союза, о котором всегда мечтал Гитлер, и о котором он говорил буквально за несколько дней до своей смерти. Она повсюду следовала за Гитлером. Преображённая, сияющая она стояла среди толпы, через которую он проходил, направляясь к трибуне. И каждый раз при виде её легкая улыбка на краткий миг освещала суровое лицо Гитлера. Но и только. Гитлер любовался её прекрасным лицом и совершенным телом, что особенно было заметно в доме Вагнера в Байрете, но этим и ограничивалась вся идиллия. Гитлер был тогда накануне войны и вряд ли отливающие золотом волосы прекрасной Юнити могли стать единственным предметом его забот.

Но для Юнити Гитлер был всем. Когда 3 сентября 1939 г. началась война с Англией, Юнити, поняв, что её любовь разбилась, перебралась через розовые кусты, цветущие под окнами кабинета Фюрера и вытащила револьвер из своей сумочки. Она получила тяжёлое пулевое ранение в голову, но осталась в живых. И тогда произошло нечто совершенно необычное. После того, как лучшие хирурги Райха, которым он доверил её жизнь (несмотря на разгар войны в Польше, он каждый день посылал ей розы), спасли её, он организовал её возвращение в Великобританию. На дворе уже стояла зима 1939–1940 гг., когда все основные страны континента включились в конфликт. Но Гитлер позаботился о том, чтобы раненную перевезли на специальном поезде не только через Швейцарию, но и через всю французскую территорию, вплоть до Дюнкерка, откуда на корабле в сопровождении выделенных для защиты самолетов Люфтваффе её доставили к берегам родины. Но это не помогло. Юнити, опустошённая горем, прожила только до конца войны. После того, как 30 апреля 1945 г. труп Гитлера сгорел в языках пламени в саду Канцелярии, она также позволила себе умереть.

Итак, с 1939 г. рядом с Гитлером оставалась только Ева. Её роль в его жизни до самого конца оставалась более чем скромной. Я говорю об этом, так как в это время я провёл почти целую неделю рядом с Гитлером в его генеральной Ставке. Ева Браун не появлялась там никогда. Впрочем, и ни одна другая женщина не удостоилась его близости на протяжении этих четырёх лет войны, которые он провёл затворником. Ева писала ему письма. Она звонила ему вечером, около десяти часов. Этим и ограничивалась их неторопливая любовь, сколь романтичная, столь и сдержанная. Только в конце войны она завершилась грандиозным финалом. Когда Ева поняла, что всё рушится, что человек, которого она любит больше всего, стоит на пороге гибели, она срочно на самолёте отправилась в пылающий Берлин, чтобы умереть рядом с ним.

И только тогда, в последний день своей жизни, в знак почтения к мужеству немецкой женщины и жертвенности любящей женщины, предпочитающей скорее умереть, чем продолжать жить после смерти своего возлюбленного, Гитлер взял её в жёны. Он не женился раньше, поскольку единственной его женой была Германия. Но в этот день он покидал Германию навсегда. Поэтому он взял в жёны Еву. По сути это было жестом почтения. Свою последнюю ночь он провёл один, без неё. Он был сдержанным героем. Он остался таким и на пороге смерти. Трагической была жизнь, трагической стала смерть. Когда, рядом с облитым керосином трупом Гитлера, в огне стало потрескивать тело Евы, оно внезапно приподнялась из огня. На мгновение всех охватил ужас. Но затем оно вновь рухнуло в языки пламени. Так сгорела последняя любовь Адольфа Гитлера.

Несмотря на фантастичность любовной истории вождя Третьего Райха, на самом деле, она играла незначительную роль в его жизни в целом. Его целиком поглощала борьба. Ни один политик на земле никогда не сумел так поднять народ, как это сделал Гитлер. Однако, сегодня надо основательно потрудиться, чтобы отыскать среди широкой немецкой публики бывшего гитлериста, бесстрашно признающего себя таковым!

Правда, однако, состоит в том, что почти все немцы были гитлеристами, кто с самого начала, кто – позднее. Каждые новые выборы, каждый новый плебисцит прибавлял Гитлеру потрясающее количество новых сторонников, в этом Германия достигла почти полного единодушия. Люди голосовали за него по собственной воле. Никто их к этому не принуждал. Никто их не контролировал. Будь то территория Райха или регионы, пока ещё находящиеся под чужеземным владычеством (Саар, Данциг, Мемель) результаты были одинаковы. Утверждать обратное – ложь. С каждыми новыми выборами, немецкий народ подтверждал свою преданность Фюреру. И почему бы он не должен был этого делать? Он вытащил страну из экономического застоя. Он дал работу миллионам отчаявшихся безработных. Сотня новых социальных законов гарантировали трудящимся работу, медобслуживание, досуг, достоинство. Гитлер придумал для них народный автомобиль Фольксваген, продаваемый в долговременную рассрочку на условиях незначительных выплат. Тысячи рабочих могли совершить круиз от фьордов Норвегии до Канарских островов. Он оживил промышленность Райха, ставшую самой модернизированной и самой эффективной на всём континенте. За четверть века до того, как Франция решилась пойти по тому же пути, он обеспечил Германию прекрасными автострадами. Он воссоединил нацию, он вернул армию стране, которая до этого имела право строить только картонные танки. Из побеждённой, обескровленной Первой мировой войной страны (три миллиона погибших!) он воссоздал сильнейшее государство Европы!

Но, прежде всего – об этом крепко забыли, но именно это было главным достижением Гитлера, политически изменившим Европу – он примирил рабочую массу с родиной. Интернациональный марксизм – и различные космополитические течения – за пятьдесят лет повсюду оторвали народ от национального государства. Красные рабочие выступали против своих стран – и не без причин – поскольку родина для обеспеченных людей, для них нередко была мачехой.

В Бельгии они шли за красными знамёнами, с изображением сломанного ружья. Во Франции они устраивали бунты в армии, как Марти. В Германии коммунисты срывали погоны с офицеров. Отечество – это для буржуа. Марксизм был анти-отечеством.

Гитлер, благодаря своей революционной программе социальной справедливости, и благодаря значительному улучшению жизни трудящихся, вернул в лоно национальной идеи миллионы пролетариев, прежде всего, шесть миллионов немецких коммунистов, которые, казалось, были навсегда потеряны для своей родины, более того, сознательно наносили ей вред, и даже могли бы стать её могильщиками.

Настоящей победой – долговременной и обещавшей стать окончательной победой – которую Гитлер одержал над марксизмом стало примирение национализма и социализма, отсюда и возникло название партии – национал-социалистическая, поистине прекраснейшее во всём мире из имён, когда-либо данное партии. К естественной любви к своей земле, которая, однако, сама по себе, была бы слишком ограниченной, он присоединил универсальный дух социализма, не на словах, а в реальной жизни ведущий к социальной справедливости и уважению к трудящимся. Раньше, до Гитлера, национализм слишком часто становился вотчиной буржуа и средних классов. И напротив, социализм был почти всегда исключительной собственностью рабочего класса. Гитлер синтезировал обе идеи. Но разве стареющий де Голль не пытался сделать то же самое?

Хуже всего дело обстоит с признанием достижений Гитлера в области военной стратегии. Не считая Картье, который в своей книге «Военные тайны, рассекреченные в Нюрнберге», опираясь на документы, доказал весь масштаб военного гения Фюрера, среди людей, мнящих себя великими умами, остаётся хорошим тоном с иронической снисходительностью говорить о неуместном вмешательстве Гитлера в военные операции. Однако прав именно Картье.

Рано или поздно история признает, что самым сенсационным в Гитлере был его военный гений. В высшей степени творческий гений. Ошеломляющий гений. Он стал творцом современной стратегии. Его генералы, с большей или меньшей степенью согласия воплотили его теории в жизнь. Но сами по себе они стоили не больше, чем итальянские или французские генералы, принадлежащие к тому же поколению. Как и те, они готовились воевать по старинке и до 1939 г. с трудом понимали значение комбинированных действий авиации и бронетанковых войск, на необходимости которых настаивал Гитлер.

Тот же де Голль, которого принято считать первопроходцем в этой области, является таковым лишь отчасти. Он понял, что для прорыва фронта нельзя использовать танки как обычные пушки на колёсах, равномерно распределив их между пехотными батальонами. В этом смысле он упразднил устаревшие теории французского генштаба. Но в отличие от Гитлера, обладавшего гибким умом, он не сумел додуматься до необходимости поддержки наземного наступления – осуществляемого крупными бронетанковыми соединениями, наносящими удар в заданном направлении – одновременной массированной воздушной атакой при помощи авиационных эскадрилий, волна за волной обрушивающихся на участок фронта, предназначенный для прорыва, тем самым, сводя на нет почти всякую возможность организованного сопротивления. Без поддержки «Штукк», танковый прорыв у Седана, 13 мая 1940 г. был обречён на неудачу. Именно массированный налёт тысяч «Штукк» на левый берег Мааса расчистил путь танкам для дальнейшего продвижения.

Некоторые немецкие военные, такие как Гудериан, Роммель и Манштейн, уже в 1934 г. сумели оценить значение новой стратегии, разработанной Гитлером. Но, по правде говоря, речь шла о малоизвестных офицерах, к тому же невысокого звания. Их также открыл Гитлер, почувствовавший в них людей, способных усвоить его идеи. Он же поспособствовал их продвижению по служебной лестнице, доверив им командование и обеспечив необходимыми средствами. Но таких было немного. Большинство же немецких генералов, упрямо не желавших признавать эти новшества вплоть до 1940 г., оставались высококвалифицированными специалистами по устаревшей стратегии, которая никоим образом не смогла бы обеспечить ни полный захват Польши в трёхнедельный срок, ни, тем более, фантастичный танковый бросок от Седана к Нанту и Лиону в мае-июне 1940 г.

В военной области Гитлер был первооткрывателем. Обычно говорят о допущенных им ошибках. Но, в тех условиях, когда ему приходилось непрестанно изобретать в этой области, было бы удивительно, если бы он не совершил ни одной. Помимо стратегии совместного использования наземных механизированных и воздушных сил, – которую будут изучать в военных академиях до Конца Света – он разработал такие разноплановые операции, как высадка в Норвегии, захват Крита, применение танковых подразделений для войны в пустынях Африки – о чём ранее никто даже не мог подумать – и так далее, вплоть до воздушных мостов. Воздушный мост в Сталинград был столь же трудным, сложным и опасным, как и тот, что организовали американцы для снабжения Берлина спустя несколько лет.

Гитлер досконально знал устройство каждого мотора, преимущества и недостатки любых артиллерийских орудий, все виды подлодок и кораблей и состав флота каждой страны. Его познания и память в этой области были просто потрясающими. Никто ни разу не смог поймать его на ошибке. Он разбирался в этих вопросах в тысячу раз лучше, чем крупнейшие специалисты.

Но кроме этого надо было обладать ещё сильной волей. И он всегда обладал ею в избытке. Только его стальная воля позволяла ему преодолевать все препятствия в политике, побеждать в таких фантастических обстоятельствах, которые сломили бы любого другого. Именно она позволила ему прийти к власти с соблюдением всех законов, добившись признания в Райхстаге, где его партия, хотя и самая многочисленная в Райхе, была в меньшинстве в тот день, когда маршал Гинденбург назначил его канцлером.

Сила сочеталась с хитростью, Гитлер был ловок и хитроумен. И, одновременно, он отличался жизнерадостностью. Его рисуют диким животным, в ярости катающимся по полу и вырывающим зубами куски из ковра. Говоря между нами, я с трудом представляю, каким же челюстями надо обладать, чтобы осуществить этот подвиг! Я провёл несколько дней и ночей рядом с Гитлером. И ни разу мне не доводилось наблюдать подобных приступов ярости, столь многократно описанных.

Впрочем, даже если бы такие приступы и случались, в этом не было бы ничего необычного. Найдётся ли человек, который, неся на своих плечах в тысячу меньший груз забот, нежели Гитлер, ни разу не выходил из себя. Найдется ли хотя бы один муж, ни разу не устраивавший своей жене бурной сцены, ни разу не хлопнувший дверью, ни разу не разбивший тарелки?… Если бы Гитлер иногда выходил из себя, в этом не было бы ничего неправдоподобного. Тем более, что поводов для раздражения у него было более чем достаточно: тупые генералы, которые ничего не понимали, тянули время, отказывались повиноваться, саботировали отданные приказы; соратники, постоянно норовящие обмануть; не соблюдавшиеся темпы производства; удары судьбы, сыпавшиеся со всех сторон; роковые предательства в ближайшем окружении. Но, несмотря на всё это, Гитлер умудрялся сохранять полное спокойствие.

Мне вспоминается один, очень типичный случай. Однажды осенним полуднем 1944 г. я был у Гитлера, куда мы приехали вместе с Гиммлером на его длинной зелёной машине. Мы пили чай, когда внезапно на нас обрушилась обескураживающая новость об успешной высадке английского парашютного десанта в Голландии в тылу у немцев в Арнеме, рядом с Нимегом. Под ударом оказалась вся оборонительная система Гитлера на Западном фронте, не говоря уже о прямой угрозе Руру! Позднее охотно рассказывали, что некий предатель из голландского Сопротивления заранее сообщил немцам об этой операции, что и позволило им за несколько дней уничтожить эти британские подразделения. Но это ложь, одна из множества лживых историй, сфабрикованных после 1945 г. Я могу это утверждать, поскольку был свидетелем того, как приняли эту новость Гитлер и Гиммлер. Сначала они остолбенели от удивления. Но я видел и то, что было потом. Я видел, как Гитлер, за пару минут овладев собой, вызвал старших офицеров и в течение двух часов обдумывал сложившееся положение, оценивал данные, а затем в полной тишине, спокойно, не повышая голоса, диктовал приказы. Его поведение было безукоризненно и великолепно. Закончив, он распорядился подать чай. И до самой ночи, закрыв тему войны, он говорил со мной о либерализме. Уверяю вас, за всё это время он не сгрыз ни единого кусочка ковра! Он даже немного шутил, а потом ушёл, спокойный, слегка сутулый на прогулку под соснами со своей собакой Блонди.

Несмотря на все эти сказочные истории о чрезвычайной вспыльчивости Гитлера, он был крайне деликатным и внимательным человеком. Я видел как он своими руками готовил бутерброды для своих сотрудников, отправлявшихся в дорогу с поручением. Однажды, когда мы беседовали с маршалом Кейтелем, он, абсолютный трезвенник, принёс нам бутылку шампанского, чтобы оживить наш разговор.

Вопреки общераспространённому мнению он был терпимым человеком. Его отношение к религии было очень своеобычным. Он не одобрял вмешательства священства в политику, и в этом не было ничего предосудительного. Но его мысли по поводу будущего религий производили сильное впечатление.

С его точки зрения, борьба против религий, преследование за религиозные убеждения не имели смысла; научные открытия, раскрывающие тайны бытия – бывшие важнейшей составляющей, определяющей влияние Церкви – повышение уровня жизни, избавляющее людей от нищеты, которая на протяжении двух тысячелетий заставляла несчастных в поисках утешения обращаться к Церкви – всё это, по его мнению, должно было постоянно снижать влияние религий.

«Через двести, триста лет – говорил он мне – одни из них угаснут окончательно, другие будут едва живы».

Надо сказать, что тот кризис, который в последние годы испытывают все религии и, особенно, католичество, которое почти окончательно утратило своё влияние среди цветных народов и было вынуждено отступить в белую Европу – с его «адаптацией» вероучения, сдачей позиций перед иудаизмом, до этого считавшимся извечным врагом, коего некогда без колебаний отправляли на костёр, с его запоздалой демагогией, с упадком дисциплины, с ростом анархизма и сомнительными новшествами – отчасти подтверждает правоту Гитлера. Его взгляд на развитие религии, казавшийся тогда столь невероятным, оказался во многом, если так можно выразиться, пророческим.

Религиозная практика его не волновала. Я без труда получил от него разрешение на продолжение службы католических капелланов среди наших солдат, после того, как мы сформировали сначала бригаду, а позднее дивизию в составе войск Ваффен-СС. Нашему примеру последовали многие. Самой оригинальной фигурой во французской дивизии Ваффен-СС «Шарлемань» был католический прелат мсье Майоль де Люпе, колоритный гигант, командор Почётного Легиона, награждённый Железным Крестом первой степени. Ни этот прелат Его Преосвященства, ни наша религиозная практика никоим образом не беспокоили Гитлера.

Однажды, гостя у Гитлера, я шёл на утреннюю мессу – тогда я был более набожным, чем сегодня – и столкнулся с ним в еловой аллее. Он собирался ложиться, ранним утром заканчивая свой день. Мой день только начинался. Мы приветствовали друг друга, обменявшись пожеланиями «доброго утра» и «спокойной ночи». Затем, он внезапно, повернувшись ко мне своим мясистым носом, спросил: «Но Леон, куда вы направляетесь в такую рань?». «Я иду причаститься» – без обиняков ответил я. В его глаза промелькнуло лёгкое удивление. Затем он ласково сказал мне: «Что ж, будь жива моя мать, она составила бы Вам компанию».

Никогда я не чувствовал в нём ни малейшего подозрения или недоверия ко мне из-за того, что я был католиком. Неоднократно я говорил, в том числе и самому Гитлеру, что после войны, после восстановления моей страны, я бросил бы политику, чтобы способствовать нравственному и духовному расцвету нового европейского союза. Политика это только одна из областей деятельности. Душа также нуждается в собственной жизни и в развитии. Необходимо, чтобы новая Европа позволила ей расцветать легко и свободно.

В любом случае именно христианам предстояло утвердить свой идеал в новом мире, возникавшем на наших глазах. Даже если отдельные руководители Третьего Райха проявляли враждебность к их религиозным убеждениям, христиане должны были сами отвоевать своё место под солнцем, точно так же, как это делали верующие при Бисмарке или при французской Республике Комба. Они не снимали с себя политической ответственности при режимах, которые изгоняли верующих из монастырей или навязывали им светское обучение. Чтобы бороться, надо, оставаться на своём месте, бросаться в самый разгар схватки, а не отсиживаться в стороне, тщетно жалуясь на судьбу.

Гитлер был таким, каким он был. Гениям свойственны свои крайности. Но они наделены также исключительными способностями к творчеству и предвидению. Если бы Гитлер победил, для Европы, объединённой его армиями, открылись бы огромные возможности. И, бесспорно, ей грозили бы столь же великие опасности. Дабы воспользоваться первыми и предотвратить вторые, необходимо было оставаться на своём месте. Именно таким был мой выбор. Полностью отвернувшись от Третьего Райха, в случае его победы (а он мог победить; в 1940-41 гг. большинство европейцев верило в то, что он уже победил!) мы оказались бы лишены будущего.

Отличившись на поле боя, в той единственной сфере деятельности, которая была нам открыта, мы укрепили бы свои позиции в нарождающемся Райхе, и, безусловно, приняли бы участие в будущем строительстве. Гитлер, сам солдат, был очень чувствителен к солдатской отваге. Многие руководители оккупированных стран несколько ревновали ко мне, поскольку Гитлер открыто выказывал мне почти отцовскую привязанность. Постоянно повторяли его слова, сказанные во время вручения мне в 1944 г. Рыцарского креста с дубовыми листьями. «Если бы у меня был сын, я хотел бы, чтобы он походил на Вас». Но что мешало политическим лидерам этих стран, вместо того, чтобы киснуть от безделья, отправиться, подобно мне, на Восточный фронт и завоевать те права и уважение, которых добился я годами сражений, двумя дюжинами наград, заработанных потом и кровью, и длинным список ранений, оставивших отметки на моей шкуре и в моём военном билете.

Как бы то ни было Европа солдат была создана. Именно она силой овладела континентом, объединила его солидарностью, выстроила его согласно своим идеалам. Как известно, на Восточном фронте воевало полмиллиона добровольцев.

Все добровольцы, отправившиеся на русский фронт, были исполнены подозрений и набиты комплексами. Немцы захватили наши страны. Поэтому у нас не было никаких причин их любить. Многие из них, в Берлине и в оккупированных странах, здорово раздражали нас спесью, присущей покорителям. Та Европа, о которой мечтали мы, была не той Европой, какой хотели видеть её они, вытягивающийся, с руками по швам перед каким-нибудь генерал-полковником или гауляйтером. Наша Европа должна была создаваться на условиях равенства, без того, чтобы какое-либо всемогущее государство по-фельдфебельски требовало бы повиновения от второсортных иностранцев.

Или все европейцы равны, или никакой Европы! Даже в разгар войны, в пылу сражений, когда мы ежечасно рисковали своей шкурой, сражаясь рядом с немцами, или даже вместо них – ведь им также не хватало людей! – агенты СД (знаменитой Sicherheitsdienst) не стеснялись внедрять к нам стукачей. Я обнаружил нескольких из них. Я разоблачил их перед солдатами, потребовал официальных извинений от немецких властей и заставил отдать их под военный трибунал, сам выступив в роли обвинителя. Я добился того, чтобы они получили по несколько лет тюремного заключения.

В гигантской административной машине Райха хватало подсадных уток и стукачей. Лицемерно сгибающиеся в низком поклоне, важные немцы из Брюсселя, чувствуя нежелание подчиняться их воле, бомбардировали Берлин поносящими нас докладами с пометкой «geheim» (секретно!). Все их маневры были видны мне как на ладони. Они дошли до того, что сделали семь фотокопий с моих фронтовых писем семье!

Когда я вернулся в Бельгию, с лентой Рыцарского Креста, полученной за прорыв окружения под Черкасском, все немецкие «важные шишки» Брюсселя, видевшие фотографии моей встречи с Гитлером, где он принимал меня с бросавшейся в глаза симпатией, и державшие нос по ветру, явились ко мне в Древ де Лоррен с поздравлениями. Там же был глава СД, некий полковник Канарис – однофамилец известного адмирала, главы немецкой контрразведки и предателя, закончившего свою карьеру в апреле 1945 г., действительно достигнув довольно высокого положения, которого он, впрочем, не сумел предугадать – подвешенным на мясницком крюке. Когда настал его черёд и мой брюссельский Канарис подошёл ко мне, сочась подобострастием, я намеренно громко спросил его, указывая присутствующим на буквы СД на его рукаве: «Полковник, знаете ли Вы, что означают эти буквы?».

Он побагровел. Он не понимал. Для него СД естественно значило Sicherein Dienst (Sicherheitsdienst). Но подобный вопрос, заданный в присутствии немецких генералов, не позволил ему так ответить. Что я собственно хотел сказать?…

«Вы не знаете? Что ж, я вам это объясню, полковник; СД означает „Слежка за Дегреллем!“» Если бы он мог, этот бедолага провалился бы под землю от стыда. Всё стало понятно, что коса нашла на камень и лучше прекратить попытки подставить меня. С немцами такая резкая реакция приносила свои плоды.

Наши темпераменты также часто различались. Немцы нередко бывают напыщенными, чопорными, крайне обидчивыми. Мы же не лишены чувства юмора, и хорошая шутка доставляла нам больше удовольствия, чем высокопарные речи.

Однако спустя два года совместных сражений, общих страданий и общих побед, наши предрассудки рассеялись, завязались дружеские отношения, выяснилась идейная близость наших политических взглядов.

После войны молодежь заставила бы старых ретроградов принять своё, фронтовое видение европейского единства, и, невзирая на звания и особо не церемонясь, решительно отодвинула бы в сторону любого из них, если бы этого потребовала необходимость или польза дела.

На Восточном фронте действительно существовала Европа. Но не Европа лавочников, для которых объединение Европы означало бы исключительно увеличение их личных доходов. Не Европа консервативных военных, которые с исключительной нетерпимостью распоряжались своими западными вотчинами в период оккупации. Нет, это была Европа солдат, Европа молодых идеалистов, спаянных совместно пережитыми испытаниями и достигших единства своих политических убеждений и общности своих представлений о будущем.

Сплочённые фронтовым братством в Европе, созданной руками молодых солдат-победителей, мы сохранили бы наше фронтовое равенство и солидарность и выбросили бы за борт некогда всесильных старцев, ставших заложниками собственного прошлого.

Солдаты Ваффен-СС, подвергшиеся глупой и несправедливой дискредитации, были настоящей аристократией Героизма, заслужившей всеобщее признание благодаря исключительной отваге и мужеству, с которыми они бросались в бой во имя торжества своего идеала, прошедшего испытание железом и огнём.

А их превратили в обслугу концентрационных лагерей. Солдаты Ваффен-СС, сражавшиеся за тысячи километров от своей земли, ничего не знали о концлагерях. Иногда нам приходилось целый месяц ждать писем из дома. Присланная газета становилась целым событием. Фронтовики не имели ни малейшего представления о том, что делали евреи, как и о том, что делали с ними в тогдашней Европе.

Когда мы отправлялись в Россию, мы не слышали о том, чтобы в какой-либо западной стране евреев задерживали бы только за то, что они были евреями. Влиятельные иудеи имели достаточно времени, чтобы убраться и они не упустили своего шанса.

Фронтовики из Ваффен-СС ничего не знали о судьбе евреев после 1942 г., о повторившейся в который раз древней трагедии; но ведь ни святой Луи, изгнавший их из Франции, ни Изабелла-Католичка, изгнавшая их из Испании, насколько мне известно, не были гитлеристами.

Войска Ваффен-СС представляли собой великолепную когорту, которой не знал ни Рим, ни наполеоновская Империя, где были собраны лучшие солдаты не только из Германии, но со всей Европы. Немцы и другие европейцы жили в боевом братстве и были совершенно равны. Иногда европейцы оказывались даже более равными, чем немцы! Ни к кому из немцев Гитлер не относился с такой теплотой и привязанностью, как ко мне, ко мне – иностранцу, возглавлявшему иностранную дивизию Ваффен-СС.

Так почему же мы должны были опасаться будущего? Мы, своими глазами видевшие европейское единение, сплотившее миллионы молодых людей из двадцати восьми разных стран, миллионы самых отважных, самых стойких и лучше вооружённых солдат во всей Европе. Кто осмелился бы нами пренебречь? Кто решился бы оказать нам сопротивление? Будущее принадлежало не старым интриганам, завтрашним обитателям дома престарелых, но нам, молодым волкам.

Я очень хорошо знал Гитлера.

Я больше не опасался того, что в единой Европе мне придётся действовать вместе с этим политическим гением, мечтавшим объединить Европу, стоящим выше всех региональных и национальных предрассудков.

«После войны» – говорил он мне: «я переименую Берлин, чтобы он стал уже не столицей только немцев, но общей столицей». Он умел созидать, мечтать, объединять.

Могли ли мы перед лицом этого величайшего – и, безусловно, рискованного – творения, этого воплощения высочайшей мечты, предпочесть возврат к прежней Европе мелкобуржуазных режимов, вечно грызущихся между собой, не знавших ни великих пороков, ни великих добродетелей, под властью которых разрозненная Европа в лучшем случае, как и до войны, продолжала бы прозябать в посредственности? Да, мы рисковали, но на фронте риск был не меньше. Да, с Гитлером, мы рисковали, но рисковали по-крупному.

Именно в этот момент, когда мы справившись с самыми серьёзными сомнениями, вынашивали возвышенные замыслы, раздался первый зловещий треск и на нас обрушился удар чудовищной силы, весть о капитуляции Паулюса на Волге, в Сталинграде под белёсым морозным небом.