Текст книги "Иуда 'Тайной вечери'"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– За наше знакомство! Вы уже побывали в соборе? – тотчас спросил он, ибо, как все миланцы, гордился этим замечательным сооружением, воздвигнутым во славу Господа Бога и города.

– Нет, я слушал мессу в церкви братьев-доминиканцев, – ответил Бехайм. – Она удобно расположена, в двух шагах от моего жилья. Впрочем, так было раньше, теперь придется ходить к Святому Иакову, а это довольно далеко. Дело в том, что я нынче съехал с постоялого двора на Малой Кузнечной.

Удовлетворив таким образом любопытство резчика, немец перегнулся через стол и попробовал завести разговор с Манчино.

– Если мне не изменяет память, – начал он, – я видел вас, сударь, несколько дней назад на рынке...

– Что вам угодно? – спросил Манчино, который мысленно шлифовал свои стихи.

– На овощном рынке. Вы там стояли на возвышении, на капустном бочонке...

– Баллада о вещах, какие я знаю, – сказал Манчино. – В ней три строфы и, как положено, краткое послание.

– ...И пели, – упрямо продолжал немец. – А девушка, что прошла мимо...

– Тихо! Тихо! Слушайте! – вскричал мастер-камнерез за соседним столом, да так зычно, что брат Лука, по-прежнему склоненный над своими геометрическими чертежами, вздрогнул от испуга. Трактирщик, аккурат собиравшийся наполнить вином оловянный кубок немца, замер с поднятым кувшином, будто изваяние.

Манчино взобрался на стул. Тусклый свет лампы озарил его изрытое морщинами лицо. Тишина кругом, только в дымоходе словно бы жаловались и плакали грешные души. И он начал:

Я знаю – по коре – деревьев стать,

Я знаю хитрость, что цыган сражала,

Я знаю: в слугах барина видать,

Я знаю боль, удар, укол кинжала,

Я знаю шлюх, как жизнь их унижала,

Я знаю облик Папы, как тебя,

Я знаю честь, познал позора жало,

Я знаю все, но только не себя5.

Трактирщик опустил кувшин, ставший вдруг непомерно тяжелым. Мастера-камнерезы сидели, точно два усталых титана, глядя в пол, на деревянные свои башмаки, один подпер рукой подбородок, другой – лоб. Брат Лука поднял свою ученую голову и, сам того не замечая, постукивал мелком в такт стихам. А Манчино продолжал:

Я знаю вина по оплетке их,

Я знаю, в чем у чудаков потреба,

Я знаю праведность и грех других,

Я знаю птиц – так петь и мне бы,

Я знаю плесень на кусочке хлеба,

Я знаю то, что людям должен я,

Я знаю ад, я знаю рай и небо,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю в супе плавающих мух,

Я знаю палачей – бежал, не скрою,

Я знаю каждого сарая дух,

Я знаю, что в словах: "Любой ценою!",

Я знаю талеры – имел порою,

Я знаю плен красы, ее любя,

Я знаю хмель, знавал забвенья долю,

Я знаю все, но только не себя.

О люди, я познал судьбы теченье,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю жизни взлеты и паденья,

Я знаю все, но только не себя.

– Это было послание, – сказал он и спрыгнул со стула. – In nuce6 в нем содержится все, что я имел сказать об этом предмете, а три предшествующие строфы были излишни, как вообще львиная доля того, что слетает с губ и выходит из-под пера стихотворцев. Но мне это простительно. Я трудился ради ужина.

Хозяин стряхнул оцепенение и поставил кувшин с "вино санто" перед Манчино.

– Я, как известно, в изящных искусствах не силен, – сказал он. – Но по выражению лица досточтимого брата Луки, а он, слава Богу, профессор, вижу, что стихи ваши весьма изрядны. Хотя насчет того, что вы, мол, узнаете вино по оплетке, трактирщикам рассказывать не надо бы. Тут вы приврали. Впрочем, о таком пустяке далее и говорить не стоит. Пока что отведайте-ка вот этого.

И он сызнова отправился в подвал за вином для Бехайма.

Приятели Манчино не стали особенно распространяться по поводу его стихов. Но что они думали, было ясно – по одобрительным кивкам и жестам, по взглядам, какими они обменивались, и по тому, как они пили его здоровье. Один за другим все они выудили из карманов кто мелкую серебряную монетку, кто несколько медяков, сложили их в кучку и заказали для Манчино рыбу и жаркое.

Вернулся хозяин, который по дороге в подвал кое-что надумал. Наливая Бехайму вина, он прошептал:

– Ну, сударь, разве я преувеличивал? Гений, каких мало! Что я говорил! Только насчет плесневелого хлеба и мух в супе не верьте, это вранье. Мухи в супе! У меня! Ладно, хлеб может заплесневеть, коли отсыреет, но посетителям я его не подаю. Ох уж эти поэты! Ради рифмы и напраслину возведут на честного человека. Мухи в супе! Да, вот про долги он ненароком правду сказал. Не то что про мух...

– Дайте же мне посидеть спокойно, – перебил его Бехайм.

– Ну да ладно, вино за мой счет, – сказал трактирщик уже как бы про себя, он не мог сразу замолчать. – Раз я сказал, так тому и быть, мое слово твердое, несмотря на мух... Да, судари мои, иду, иду, мигом все подам.

Резчик Симони снова обернулся к Бехайму.

– Вы из-за гор? – спросил он, ткнув большим пальцем себе за плечо, словно где-то там, у него за спиной, и была Германия. – Через Альбулу добирались или через Бернину7?

– Об эту нору в горах путешествовать затруднительно. – Бехайм одним глотком осушил свой оловянный кубок. – Нет, сударь, я прибыл морем, с Востока. Из тех краев, где правит османский султан. Я был по делам в Алеппо, в Дамаске, в Святой Земле и в Александрии,

– Как? Вы были у турок? – удивленно вскричал резчик. – И вас не посадили на кол, не пытали?

– У себя дома они вовсе не сажают на кол почем зря и не пытают, объяснил Бехайм, очень довольный, что все смотрят на него будто на диковинного зверя.

Резчик Симони задумчиво погладил усы и возразил:

– Но ведь кругом твердят, что они без устали купаются в христианской крови.

– Когда торгуют, они весьма обходительны, – отозвался Бехайм. – Вроде как вы, миланцы, ведь если человек приезжает к вам за панцирями или за галантерейным товаром, разве станете вы сажать его на кол или мучить? И сиенцы с их марципаном да леденцами тоже не станут, верно? Вдобавок у меня есть грамота, которая подписана самим султаном и обеспечивает мне известное уважение.

Манчино посмотрел на Бехайма с внезапным интересом.

– Как по-вашему, на будущий год турки не заявятся ли сюда, в Италию? спросил он.

Бехайм пожал плечами и, взяв свой оловянный кубок, сказал:

– Они теперь снаряжают могучий флот против Венеции и уже наняли опытных капитанов.

– Оборони нас Господь! – воскликнул один из мастеров-камнерезов. Позавтракают Венецией, а Миланом, глядишь, отужинают.

– Коли опасность так велика и страшна, – сказал Манчино, – самое бы время послать к султанскому двору ловкого человека, наторевшего в толковании священных книг...

– Опять он за свое! – расхохотался живописец д'Оджоно, совсем еще молодой, с длинными, до плеч, каштановыми волосами.

Думает, его и надо послать, чтоб он уговорил султана возлюбить и почитать Христа.

– Вот было бы дело так дело, – сказал Манчино, глаза его горели огнем и метали молнии.

– Бросьте вы это, – посоветовал Бехайм. – Касательно веры турки народ упорный.

Он стукнул кубком по столу, подзывая хозяина, ибо кувшин его опустел.

– Что до меня, – опять заговорил д'Оджоно, – то я больше уповаю на подводный аппарат, который придумал мессир Леонардо, чтобы продырявливать неприятельские корабли, если они подойдут к нашим берегам.

– Но до сих пор, – вставил Мартельи, органный мастер и композитор, он наотрез отказывался передать военачальникам чертежи своей машины, ибо в рассуждении злобной человеческой натуры опасается, что корабли будут отправлены на дно вместе с командой.

– Чистая правда, – сказал брат Лука, не поднимая глаз от своих фигур, – и мне хочется повторить вам его слова, они стоят того, чтобы сохранить их в памяти. "О человек, дивясь сложению и устройству человеческого тела, помни, что это тело ничто в сравнении с душою, в нем живущей. Ибо оная, чем бы ни являлась, есть дело Божие. Вот почему не препятствуй ей жить в Его творении, по воле Его и промыслу, и не позволяй твоему гневу и злобе разрушить даже одну жизнь. Ибо воистину тот, кто не ценит жизнь, недостоин обладать ею".

– Кто такой этот мессир Леонардо? – осведомился Бехайм. – Второй раз за нынешний вечер слышу о нем. Это он отлил в бронзе коня покойного герцога? Н-да, словами он, во всяком случае, пользуется весьма умело.

– Да, он же, – ответил д'Оджоно. – Он учил меня искусству живописи, и всем, что умею, я обязан ему. Другого такого, как он, ни вам, ни кому иному не сыскать. Ибо и натура не способна второй раз создать такого человека.

– Он и наружностью замечателен, – сообщил Симони. – Возможно, вы еще сегодня увидите его. Ведь он знает, что брат Лука, когда бывает в Милане, все вечера проводит здесь, в "Барашке".

– С этакой уверенностью этого обо мне утверждать нельзя, – возразил брат Лука. – По крайней мере, если иметь в виду ту уверенность, какую математика даст людям, опирающимся на ее законы. Потому что иногда я вечером сижу в "Колокольчике". Но там столешницы очень уж гладкие, мел к ним не пристает.

Бехайм вспомнил, что вообще-то пришел сюда не ради мессира Леонардо, и, хлопоча о своем деле, вновь пристал к Манчино, который аккурат покончил с ужином.

– Что же касается этой девушки... – начал он.

– Какой девушки? – спросил Манчино, глядя на него поверх своих мисок.

– Которая проходила мимо рынка и улыбнулась вам.

– Тише! Ни слова о ней! – прошептал Манчино и беспокойно зыркиул на резчика и на д'Оджоно, которые рассуждали с братом Лукой о "Барашке", "Колокольчике" и математике.

– Может, скажете, как ее зовут? – предложил Бехайм. – Сделайте одолжение, как мужчина мужчине.

– Молчите о ней, прошу вас, – сказал Манчино очень тихо, но тоном, не сулящим ничего хорошего.

– Или как мне ее найти, – продолжал Бехайм, упрямо не желая отступиться от своего намерения.

– Этого я не знаю, – сказал Манчино чуть громче, но все же так, что слышать его мог один только Бехайм. – Зато отлично знаю, что будет с вами: на четвереньках домой поползете, так я вас отделаю.

– Сударь! – возмутился Бехайм. – Вы слишком много себе позволяете!

– Эгей! Что тут стряслось? – воскликнул художник д'Оджоно, внимание которого привлекли последние слова Бехайма, произнесенные довольно громко. – Никак ссора?

– Ссора? Ну это как посмотреть, – ответил Манчино, пристально глядя на Бехайма и сжимая ладонью рукоять кинжала. – Я сказал, что надо бы открыть окно и проветрить, а этот господин считает, что открывать незачем. Ну и бог с ним, с окном, пускай остается закрыто.

– Боже мой, да открывайте на здоровье, если вам угодно, – буркнул Бехайм и допил вино, а Манчино убрал руку с кинжала.

Воцарилось молчание, и, чтобы положить ему конец, д'Оджоно спросил:

– Вы в Милане по делам?

– Не совсем, – объяснил Бехайм. – Мне нужно взыскать деньги с человека, который уже много лет не возвращает долг.

– За небольшое вознаграждение, – сказал Манчино, будто между ними ничего не произошло, – я взыщу для вас должок. Вам незачем себя утруждать, доверьте это мне. Вы же знаете, я всегда готов вам услужить.

Бехайм решил было, что Манчино насмехается, и посмотрел на него с досадой, но тем и ограничился. Он выпил слишком много вина, и в голове уже изрядно шумело, однако ж он покуда властвовал своими поступками и словами и не желал иметь ничего общего с человеком, который чуть что хватается за кинжал. И потому заговорил о своем деле с д'Оджоно:

– Человек, который задолжал мне деньги, флорентиец, но теперь живет в Милане. Зовут его Бернардо Боччетта. Может, вы мне скажете, где его найти.

Вместо ответа д'Оджоно запрокинул голову и громко расхохотался, а мгновение спустя хохотали уже все. Слова немца, как видно, показались им весьма забавными. Не смеялся только Манчино. Он глаз не сводил с Бехайма, и в чертах его сквозили изумление и озабоченность.

– Не понимаю, что тут смешного, – возмутился Бехайм. – Он должен мне семнадцать дукатов. Семнадцать неподдельных, полновесных дукатов.

– Сразу видно, сударь, что вы нездешний, – объяснил д'Оджоно. – Вы не знаете этого Боччетту, а то бы употребили свое время на более прибыльные сделки.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Бехайм.

– Что денежки ваши пропали, все равно что в воду канули. Каждое слово, будто нож, пронзало сердце Бехайма. Он призадумался, потом сказал:

– Зачем говорить чепуху! У меня есть бумага, подтверждающая справедливость моего требования.

– Храните ее как зеницу ока! – посоветовал д'Оджоно.

– Не премину, – ответил Бехайм, еле ворочая языком, потому что вино все сильнее шумело у него в голове. – Она стоит семнадцать дукатов.

– Гроша ломаного она не стоит, – засмеялся д'Оджоно. Резчик Симони положил руку Бехайму на плечо.

– Да случись вам прожить хоть триста лет, как ворону, все равно вы с Боччетты не только что гроша – гриба сушеного не получите.

– Отстаньте от меня с вашими грибами! – завопил Бехайм. – Я их терпеть не могу – ни тушеными, ни сушеными!

– Я пытаюсь вам объяснить, как обстоит с Боччеттой, – продолжал резчик. – Пока что он обманывал всех и каждого, кто имел с ним дело. Дважды разорялся и дважды всех одурачил. И в тюрьме сидел, однако умудрился выйти на волю без каких бы то ни было обязательств. Всем известно, что он обманщик, но ведь не поймаешь! Когда потребуете деньги, он примется потчевать вас речами – ой какими речами! – а как шагнете за порог, поднимет вас на смех, вот и вся недолга.

Иоахим Бехайм хватил кулаком по столу.

– Да я с сотней таких, как Боччетта, управлюсь, – прошипел он. – Я от своего права не откажусь. Ставлю два дуката против одного.

– Два дуката против одного? – воскликнул д'Оджоно. – Принимаю заклад. Идет?

– Идет, – сказал Бехайм и через стол пожал руку д'Оджоно.

– Можете подать на него в суд, – вмешался органный мастер Мартельи. Да, можете, только денежки ваши уйдут тогда к адвокатам и ходатаям, а больше проку не будет. Обдумайте мои слова. Брань и позор ему как с гуся вода.

– Вы кто такой? – спросил Бехайм, изрядно в кураже. – Я вас не знаю. Чего вы лезете в мои дела?

– Извините! – озадаченно пробормотал органный мастер, человек тихий и скромный.

– Этот Боччетта, – сказал Симони, – странный субъект. Живет как нищий из нищих, сам ходит с корзиной на рынок, покупает зелень, черствый хлеб да коренья – иных яств у него на столе не бывает. А ведь мог бы жить как вельможа. Денег-то у него предостаточно, но он их в землю зарыл либо припрятал, может, под кучей ржавых гвоздей или еще где. Он живет как нищий из страха когда-нибудь стать нищим.

– Пиявка, – сказал Бехайм и зевнул.

– Верно, он и есть пиявка, – поддакнул резчик.

– Я, – Бехайм ткнул себя в грудь, – я пиявка; ежели к кому прицеплюсь, покоя ему не видать. Ни единого часу! И я не...

Мысли его смешались. Он хотел встать, но не мог, твердил себе, что пора домой, причем ползком, на четвереньках, ибо идти, как все люди ходят, ему сейчас было не дано. Некоторое время он тупо смотрел прямо перед собой, потом вдруг вспомнил, что хотел сказать:

– ...Не уеду из Милана, пока не получу моих денег.

– В таком случае, – заметил один из камнерезов, придвигаясь к нему, вам бы не помешало заказать у меня надгробие. Потому что похоронят вас здесь, да, именно здесь. Не в обиду будь сказано, сударь, однако ж таково мое ремесло.

Иоахим Бехайм выслушал его слова, но смысла их не понял. Л тут еще трактирщик явился, потребовал плату. Он вынужден был повторить свое требование и второй, и третий раз, и все громче, только тогда Бехайм уразумел, что надо расплатиться за вино. Он достал кошелек и нетвердой рукой вытряхнул на стол кучку серебра. Хозяин отсчитал, сколько положено, а оставшиеся монеты ссыпал обратно в кошелек и вложил его в ладонь немца.

С минуту Бехайм так и сидел, сонный, с закрытыми глазами, опустив голову. Пальцы его сжимали кошелек. Потом он вдруг услышал, что говорят о нем:

– Немец, приехал из Леванта. Совсем захмелел. Никто его тут не знает. Что с ним делать-то будем, а?

Иоахим Бехайм зевнул, поднял голову, открыл глаза и увидел человека, которого повстречал днем во дворе герцогского замка, сейчас тот беседовал с братом Лукой; горбатый нос, длинные пышные волосы, кустистые брови, огромный лоб – человек этот внушал трепет. Бехайм хотел встать и поклониться, но не смог. Голова упала на грудь, и его объял сон.

Второй раз судьба свела мессира Леонардо с Иоахимом Бехаймом, и опять Бехайм сжимал в руке кошелек с деньгами. Однако мысли мессира Леонардо были заняты памятником покойному герцогу, коего он изваял верхом на коне.

– Это барышник, Мавр нынче купил у него двух прекрасных коней, сказал Леонардо. – Жаль, поздновато он приехал в Милан. Если б натурой для герцогского коня мне послужил его могучий варвариец, работа моя вышла бы много удачней.

4

Проснувшись наутро, Иоахим Бехайм прежде всего с удивлением отметил, что подушкой ему служил в эту ночь толстый фолиант. Потом он сообразил, что совершенно одет и лежит укрытый плащом, в котором узнал свой собственный, на соломенном тюфяке, и пока он размышлял, каким образом добрался до дому и почему лежит не в постели, а на соломенном тюфяке, на него вдруг напало беспокойство, но тотчас же исчезло, когда он, ощупав карманы плаща, обнаружил в одном из них свой кошелек. Он протер глаза, чтобы стряхнуть сон, и теперь только увидал, что в комнате есть кто-то еще. Этот человек, скрестив по-турецки ноги, сидел на полу и что-то такое делал с сундуком, поставленным на два сдвинутых стула, а при том тихонько насвистывал, но Бехайм отлично помнил, что вчера этого сундука в комнате не было, и не мог взять в толк, зачем он тут понадобился.

– Идите отсюда! – сказал он спокойно, но весьма твердо, ибо решил раз и навсегда указать место своему квартирному хозяину, свечнику, который, судя по всему, непрошеный заявился в его комнату, не иначе как замышляя пользоваться ею и впредь. – Что вам здесь надо, да еще в такую рань? Забирайте ваш сундук и вон отсюда!

– Доброе утро! – сказал человек, сидевший на полу. – Проснулись, стало быть. Что ж, коли вы полагаете, будто но долгу гостеприимства я должен выйти вон и оставить вас одного, я охотно это исполню, только потерпите несколько минут, потому что мне бы не хотелось прерывать работу сей же миг.

– Ну и манеры! – буркнул немец. – В другой раз извольте постучать в дверь и спросить позволения, ибо я этак не привык.

Человек, сидевший перед сундуком, повернул голову и отвел со лба каштановые пряди, при этом оказалось, что в руке у него кисть, с которой капала на половицы синяя краска.

– Сударь! При чем тут позволение? – спросил он. – За кого вы меня принимаете и в чью дверь я должен стучать?

– Клянусь кровью святых мучеников! Вы и вправду не тот, за кого я вас было принял! – вскричал ошеломленный Бехайм. – Но кто же вы, черт возьми, и как сюда попали? Сдается, я где-то видел ваше лицо.

– Марко д'Оджоно, к вашим услугам, сударь. Я художник, в прошлом ученик мессира Леонардо. А минувшей ночью – ваш собутыльник в трактире "Барашек"... Ну как, вспомнили?

– Конечно, сударь, конечно, – сказал Бехайм, тщетно стараясь подавить зевоту. – И я должен попросить у вас прощения, ведь, сказать по правде, я принял вас за моего квартирного хозяина, человека весьма недалекого ума, однако ж назойливого и болтливого... Таких людей нужно держать на расстоянии, но что он скажет, увидев на полу краску, я не знаю. Стало быть, вы господин д'Оджоно. И какое же благое дело привело вас ко мне, да еще в столь ранний час?

– Сударь! – воскликнул д'Оджоно уже с некоторым нетерпением. – Вы, кажется, еще не вполне проснулись. Суньте голову в холодную воду – – мигом взбодритесь, умывальный таз вон там, в углу. Вы у меня, в моей комнате, и краской я пачкаю мой собственный пол.

– То-то я, когда проснулся, никак не мог сообразить, где я, – сказал Бехайм, качая головой и по-прежнему находясь в легком недоумении.

– Видите ли, – продолжал художник, – вчера мы так и не сумели дознаться от вас, где, на каком постоялом дворе вы остановились. Вот я и забрал вас к себе и устроил на тюфяке, на котором иной раз спит досточтимый брат Лука, когда по причине позднего времени или плохой погоды ночует у меня. Где он обретался нынешней ночью, мне неведомо. Но уже спозаранку он побывал здесь, хотел занять у меня два карлина, потому что мирским достоянием добрый брат обеспечен плоховато. Он их не получил, однако взял один из моих угольных карандашей и ушел довольный, он ведь математик, а значит, философ и как таковой лучше нас умеет мириться с разочарованиями.

Бехайм меж тем последовал совету художника и вылил себе на голову кувшин холодной воды, а пока умывался, говорил:

– Стало быть, вы, господин д'Оджоно, совершили для меня нынешнею ночью по меньшей мере одно из семи милосердных деяний, правда, за счет досточтимого брата, так что я равно обязан и ему, и вам. Вы и огонь в очаге развели, а это уже второе святое дело.

– Что до третьего, то бишь до завтрака, – заметил д'Оджоно, – тут виды, увы, весьма не блестящие. Могу предложить вам только хлеба с луком да пол-арбуза.

– Хлеб с луком! – вскричал Бехайм. – Вы что же, думаете, я обычно питаюсь форелью да трюфелями? Давайте-ка сюда ваш хлеб и лучок, я буду кутить, как погонщик мулов!

Бехайм завтракал, а художник д'Оджоно вновь принялся за работу. Он расписывал евангельскими сюжетами деревянный сундук из приданого некой богатой невесты. На передней стенке уже можно было видеть Христа, Богоматерь и народ.

– Вечно одно и то же, – пожаловался д'Оджоно. – Все, как один, требуют изобразить на сундуке чудо и события на браке в Кане Галилейской. Я писал этот треклятый брак раз восемь, не меньше, вот и девятый заказали, и мне опостылел этот распорядитель пира со своими каменными кувшинами-водоносами. На сей раз я предложил отцу девушки и жениху, для разнообразия и учитывая характер теперешних браков, написать им на свадебном сундуке встречу Христа с прелюбодейкою, но они и слушать не захотели, уперлись на своих чудесах в Кане. Ну что ж, ради Бога, пускай, будут им чудеса... Как вам нравится мой Христос, сударь?

– Ваш Христос? Невозможно себе представить, чтобы кто-то мог изобразить Спасителя более величавым, – сказал Иоахим Бехайм, который не очень-то умел облечь в слова свои суждения о картинах и иных произведениях искусства.

Д'Оджоно как будто бы ублаготворился этой похвалой.

– Вот и мессир Леонардо, а он, как вы знаете, был моим учителем в искусстве живописи, наверное, не совсем уж разругает этого Христа, заметил он. – Если же я открою вам, сколько мне платят за такую работу, вы от изумления сотворите крестное знамение, ибо это сущие гроши, особенно учитывая, что стоит нынче унция лака. Да, миланцы хорошо блюдут собственную выгоду, торгуются со мной, будто речь идет о возе дров.

Он вздохнул, бросил взгляд на свои латаные-перелатаные чулки и стоптанные башмаки, а потом принялся выписывать золотую лучистую корону вокруг головы Христа.

– Торгуются? Со мной этак не пройдет, – сказал Бехайм, покончив с завтраком. – Цена моего товара рассчитана со всею точностью, и коли уж я ее назначил, то ни гроша не уступлю. У вас свой товар – Христос с апостолами, и Его блаженная Матерь, и фарисеи, и Пилат, и мытари, и расслабленные, и прокаженные, и всякие там женщины из Евангелий, а вдобавок святые мученики и три святых царя с Востока... а у меня свой – венецианский атлас и александрийские ковры, изюм в глиняных жбанах, и шафран, и имбирь в промасленных мешках. И как я поступаю с моим товаром: цена такая-то, и никакого торга, кому не подходит, иди своей дорогой, – вот так же и вам надобно держаться твердых цен на ваших святых и мучеников. Мол, хорошо написанный Христос стоит у меня столько-то, а мытарь или апостол столько-то. Ведь коли не будете держаться своих цен, вы при всем вашем искусстве и старании нипочем не достигнете благоденствия.

– Наверное, вы нравы, – согласился художник, все еще выписывая нимб над головою Спасителя. – Я никогда не смотрел на это с точки зрения коммерсанта. Правда, тут не мешало бы учесть, что, если я не позволю им со мной торговаться, они побегут к другим живописцам, которых тут не меньше, чем перцемолов в Венеции, и я останусь с носом, попаду, как говорится, из огня да в полымя.

– Ну ладно, – сказал Бехайм с легкой досадой. – Поступайте как хотите, вам лучше знать. Добрый-то совет вам без надобности, как я погляжу.

– Миланцы, – задумчиво проговорил д'Оджоно, – по натуре сплошь люди недоверчивые, подозрительные, всяк считает, что другой норовит содрать с него втридорога да обмануть, вот и со мной торгуются, ровно с крестьянами, что привозят на рынок зерно, лен либо горох и впрямь большие мастера обманывать, кого хочешь надуют с самым простодушным видом. А про вас, про немцев, сказывают, что вы люди порядочные, и это чистая правда. Давши слово, вы от него не отступаете.

Он положил кисть и критически воззрился на свою работу, Бехайм же поглаживал свою бородку.

– А поэтому, – продолжал д'Оджоно, немного помолчав, – о двух дукатах я совершенно не беспокоюсь, хоть и не имею от вас расписки.

Иоахим Бехайм изумленно уставился на него.

– О каких еще дукатах? – спросил он и даже бородку поглаживать перестал.

– Да о тех двух, что вы вчера вечером в "Барашке" поставили против одного моего, – объяснил художник. – Только не думайте, будто я вовсе без средств и не могу побиться об заклад. Кой-какие деньги у меня найдутся.

– А ведь верно, что-то такое было... вроде побились об заклад и ударили по рукам, – пробормотал Бехайм и потер ладонью лоб. – Но черт меня побери, если я помню, о чем шла речь. Стоп, дайте подумать. Не о турках ли? Не заявятся ли они па будущий год в Венецию?

– Речь шла о Боччетте, вы сказали, что он задолжал вам деньги, напомнил д'Оджоно. – Насчет этих денег и был заклад. Вы хвастались, что и с ним управитесь, и еще с сотней таких, как он, и денежки свои с него взыщете. А я сказал...

– Грош! – весело воскликнул Бехайм и громко хлопнул себя по ляжке. Вы сказали, что требованию моему грош цена, верно? Ну, я вам покажу, какой тут грош. Черт возьми, конечно же, речь шла об этом. Вы честный человек, коли напомнили мне. Клянусь моею душой, я напрочь запамятовал об этом деле.

– Это я заметил, – со смущенной улыбкой сказал художник. – И хоть я говорил, что не беспокоюсь о ваших двух дукатах...

– Лучше побеспокойтесь о своем одном, – перебил Бехайм, – потому что его вы, считайте, потеряли. Мне бы только выяснить, где этот Боччетта живет или где его вообще можно повстречать, а уж я ему засвидетельствую мое почтение. Так что готовьте ваш дукатец в дорогу. Попрощайтесь с ним, напутствуйте добрым словом – он отправится со мною в Левант.

– Сударь! – сказал д'Оджоно. – Очень я в этом сомневаюсь и имею веские причины для сомнений, хотя, увы, должен признать, что дукаты мои вечно были истинными вагантами, никогда они у меня долго не задерживались. Что же до Боччетты, найти его нетрудно. Выйдите из города через ворота Порта-Верчелли и ступайте дальше прямо по дороге, пока не увидите по левую руку кучи камня – когда-то это была садовая стена. Вам надобно пройти через этот сад, но смотрите не упадите там в колодец, он прячется в зарослях чертополоха. Коли избежите этой опасности, выйдете к дому или, если угодно, к стойлу, потому что находится он в плачевном состоянии... словом, к четырем стенам с крышей... ну, короче говоря, как выберетесь за ворота Порта-Верчелли, спросите, где искать дом "У колодца".

– За воротами Порта-Верчелли, дом "У колодца", – повторил Бехайм. Запомнить нетрудно. И там я найду Боччетту?

– Если допустить, что на ваш стук дверь откроется, – продолжал д'Оджоно, – и при условии, что вы избежите бесславной гибели на дне колодца, в этом доме вы найдете Боччетту. И я вам сразу скажу, какой оборот примет дело. Узнав, кто вы * зачем пришли, он объявит, что именно сейчас до невозможности занят, собирается ужинать, уходит на неотложную встречу по важному делу, устал от дневных забот, должен отправиться в паломничество, чтобы купить себе индульгенции, или написать письма и отвезти их по назначению, а не то скажется больным и нуждающимся в покое, – если не предпочтет просто захлопнуть дверь у вас перед носом.

– Вы за кого меня принимаете? – возмутился Бехайм. – Чтобы я да не сумел дать отпор этаким уловкам? Взимать деньги – часть моей профессии, как растирание красок – часть вашей. Если б я этого не умел, какой был бы от меня прок?

Он поднял свой плащ, осмотрел его, тщательно расправил, провел ладонью по дорогой меховой опушке, смахивая застрявшие соломинки, потом взял берет, который д'Оджоно ночью нахлобучил на голову деревянному св. Себастьяну, и подошел к окну взглянуть на погоду.

Окно выходило в узкий двор, поросший чахлой травой и окруженный дощатым забором, с конюшней в дальнем конце. И в этом дворе Бехайм, к своему удивлению, увидал Манчино: вооружившись ведром и скребницей, тот чистил пегую лошадь, вторая – буланая – была привязана рядом. Манчино трудился с превеликим усердием и не поднял головы, а Бехайму вновь почудилось, будто много лет назад он уже видел это угрюмое, изборожденное морщинами лицо. Но он не стал задерживаться на тусклом огоньке воспоминания, все его мысли были о девушке, из-за которой они с Манчино накануне вечером повздорили, незнакомка предстала перед ним как наяву улыбаясь и потупив взор, шла она по улице Святого Иакова, и Бехайм погрузился в мечты.

Что, если, мелькнуло у него в мозгу, спуститься сейчас к Манчино и отдать ему платочек, пускай вернет ей... она, конечно же, вспомнит, кто подобрал эту вещицу. А когда я снова ее встречу, она остановится или улыбнется мне мимоходом, ведь в Милане девушкам позволительны кой-какие вольности в общении с мужчинами, и я скажу... Да, но что я скажу-то?

– Что Мне и Тебе, Жено?

Бехайм резко повернулся и, точно здесь произошло что-то необъяснимое, не мигая воззрился на д'Оджоно, который громко произнес эти слова: художник будто прочел у него на лбу вопрос и ответил по своему разумению.

– Что такое? Как это? – хрипло выдавил немец. – Что вы имеете в виду, о какой жене говорите?

– Сударь! – отозвался д'Оджоно, не прерывая работы. – Этими словами Спаситель обратился на браке в Кане Галилейской к Своей Матери: Что Мне и Тебе, Жено? Смотри Евангелие от Иоанна, в самом начале, глава вторая, ну а я придаю Спасителю на картине аккурат такую позу и жест, будто Он и произносит эти самые слова.

– Вот оно что. Так написано в Евангелии, – Бехайм облегченно вздохнул. – А вы знаете, сударь, там внизу, во дворе, один из ваших приятелей, тот, что вчера в "Барашке" грозил мне кинжалом.

– Кто грозил вам кинжалом? – осведомился д'Оджоно.

– Вы зовете его Манчино, а как он зовется по-настоящему, мне неведомо, – сообщил Бехайм.