Текст книги "Иуда 'Тайной вечери'"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– С него станется, – сказал д'Оджоно. – Ежели освирепеет, так и на лучших друзей идет с чем ни попадя, натура у него больно горячая. А в здешнем дворе его можно видеть об эту пору каждое утро, он чистит скребницей и выгуливает лошадей хозяина "Колокольчика", уж с кем-кем, а с лошадьми он обращаться умеет, Манчино этот, тем и зарабатывает себе суп на завтрак да несколько сольдо, которые проматывает потом с девками в публичных домах. Мы зовем его Манчино, потому что настоящего своего имени он сам не помнит, и, как говорит мессир Леонардо, вообще диковинная штука, что из-за повреждения мозговой субстанции человек способен начисто забыть свою прошлую жизнь...

– Об этом я вчера во всех подробностях слыхал от трактирщика, перебил его Бехайм. – А теперь мне пора идти. Спасибо вам, сударь, за ваши благие дела, я никогда их не забуду, желаю вам также успеха в ваших трудах, и обдумайте хорошенько мой совет, вам это пойдет на пользу. Надеюсь, мы еще увидимся – в "Барашке" или когда я приду за моим дукатом, а пока, сударь, с богом, прощайте!

Он взмахнул беретом и вышел, затворив за собою дверь, на чьей наружной стороне брат Лука, не получивший от д'Оджоно двух карлинов, написал углем: "Здесь живет скряга".

– Делайте свою работу хорошо, чтобы потом не услышать жалоб, благодушно произнес Бехайм, обращаясь к Манчино, ибо полагал, что это самый подходящий способ завязать разговор с трактирным и конюшенным поэтом, который занят чисткой лошадей.

Манчино поднял голову, увидел, кто перед ним, слегка скривился, но все же учтиво сказал:

– Доброе утро, сударь! Ну как, довольны ли вы ночлегом?

– Мне посчастливилось куда больше, чем я заслужил и мог надеяться. Не прояви художник, что живет наверху, – Бехайм показал пальцем на окно д'Оджоно, – христианского милосердия, нынче утром меня бы выудили из сточной канавы.

– А все потому, – заметил Манчино, – что для вас, немцев, все вина одинаковы. А ведь то, которым вас вчера потчевал трактирщик, кувшинами не пьют.

– Ваша правда, – согласился Бехайм. – Только разумение-то задним числом приходит. Нынче вы, однако, говорите со мною вполне здраво, а вчера напустились как безумец какой.

– Потому что вы вчера, – объяснил Манчино, – упорно не желали прекратить разговор о той девушке, хотя я настоятельно просил вас об этом. Я не хотел, чтоб мои приятели пронюхали о дружестве и симпатии, питаемых мною к сей юной особе. Они же станут насмехаться и не преминут ославить бедную девочку на весь город. Вот и запомните на будущее, сударь: при моих приятелях ни слова об этой девушке!

– Неужто? – удивился Бехайм. – А мне они показались вполне солидными и добропорядочными людьми.

– Они такие и есть, такие и есть! – воскликнул Манчино, придерживая за повод вдруг забеспокоившуюся пегую лошадь. – Вполне солидные и добропорядочные люди. Не в пример мне. Я-то сам никогда не был ни солидным, ни добропорядочным, чего уж тут. Словом, приятели мои считают, что девушка, которая водит со мной компанию и даже просто здоровается, непременно одна из тех, чью любовь можно купить за деньги.

– Сказать по правде, на такую она вовсе не похожа, – сказал Бехайм, погруженный в воспоминания о девушке. – А если б оказалась из таких сколько ни заплати, все было бы мало.

– Она красива и чиста, как розовый бутон, – объявил Манчино и опустил руку со скребницей в воду.

– И ростом высокая, и цвет лица у нее свежий, не какая-нибудь бледная немочь. Ничего не скажешь, девушка мне по нраву. Вы бы хоть намекнули, в которую церковь она ходит к мессе, а?..

– Значит, вы не только меня, но и Господа Бога сводником сделать решили? – вскипел Манчино.

– Сводником? – возмущенно воскликнул Бехайм. – Сударь! Имейте уважение к святым вещам! Надеюсь, мессу-то послушать не возбраняется? Или и тут от вашего брюзжания спасу не будет? Сводничество! С чего вы взяли? Я хочу вернуть ей платочек – она его утеряла, а я подобрал.

Он достал из кармана платочек льняного "боккаччино" и сунул его Манчино под нос.

– Да, платочек и правда ее, – Манчино осторожно взял платочек мокрыми пальцами. – Я сам подарил его ей на именины, со скляночкой душистой эссенции. Значит, она его обронила.

– Совершенно справедливо, и вы могли бы вернуть ей этот платочек, с приветом от того, кто шел следом за нею, – предложил Бехайм. – Не стану отрицать, я бы с удовольствием повидал ее снова, очень она мне понравилась, и как знать, может, я тоже ей приглянулся. Только вот исчезла в один миг что она себе думает? Что у меня есть время бегать по всему Милану, разыскивая ее? По всем церквам да рынкам? Нет, я в Милане делом занимаюсь, мне не до поисков, так и скажите моей Аннетте!

– Кому, вы говорите, я должен сообщить, что у вас в Милане дела? переспросил Манчино.

– Моей Аннетте, кому же еще, – ответил Бехайм. – Или ее зовут иначе? Могли бы в конце концов и назвать ее имя. Манчино пропустил эту просьбу мимо ушей.

– Значит, пойдете к Боччетте и потребуете свои деньги? – осведомился он.

– Да, пойду и потребую, – с апломбом подтвердил Бехайм. – Завтра или в какой-нибудь другой день пойду к нему и улажу это дельце. Что же до девушки, которую мне, надо полагать, увидеть не суждено...

– Вы ее увидите, – сказал Манчино, и печаль на его лице уступила место злости. – Да, ведь я этому не могу воспрепятствовать. И запомните, что я вам скажу: боюсь, для девушки это кончится плохо. Но тогда и для вас тоже, вот что я скажу. А может быть, и для меня.

5

Д'Оджоно сказал правду, дом "У колодца" выглядел до крайности запущенным, казалось, он уже много лет стоит пустой, необитаемый, крыша худая, балки прогнили, труба обвалилась, штукатурка на стенах облуплена, кладка вся в трещинах, и сколько Бехайм ни стучал и ни звал, дверь оставалась закрыта. И когда он этак вот стучал, и ждал, и звал, и стучал, и опять звал, и опять ждал, взгляд его ненароком упал на зарешеченное оконце над дверью, и в этом оконце он увидел лицо, оставлявшее впечатление такой же запущенности и обветшания, как и дом, небритое и нечистое лицо мужчины, который внимательно наблюдал, как он до крови разбивает себе пальцы о запертую дверь.

– Сударь, что это значит? Почему вы не отворяете? – возмутился Бехайм.

– А чего вы расшумелись, вдобавок на чужой земле, и вообще, кто вы такой? – в свою очередь спросил тот.

– Я ищу некоего Боччетту, – объяснил Бехайм. – Бернардо Боччетту. Мне сказали, его можно найти в этом доме.

– Все ищут Бернардо Боччетту, – проворчал человек в окошке. – Очень уж многие ищут Бернардо Боччетту. Покажите, с чем пришли, тогда и впущу.

– С чем я пришел? – удивился Бехайм. – С чем, черт побери, я должен прийти, чтоб вы меня впустили?

– Коли вам нечего оставить в заклад, идите своей дорогой, посоветовал человек в окне. – Под простое ручательство здесь ссуду не дают. Или, может, вы пришли выкупить заклад? Тогда вы не вовремя, приходите после обеда.

– Сударь! – сказал Бехайм. – Деньги я брать в долг не собираюсь и закладов у вас не имею. Я хочу повидать господина Боччетту, и больше ничего.

– Повидать господина Боччетту, и больше ничего? – повторил человек в окне, явно с немалым удивлением. – А зачем вам нужно видеть этого господина Боччетту, ежели вы, судя по всему, не испытываете ни нужды, ни стесненности в деньгах? Какая вам радость на него смотреть? Ну увидите – и что? Ведь Боччетта – это я!

Не веря своим ушам, немец отступил назад и вновь присмотрелся к запущенной внешности и потрепанным чертам этого человека, который некогда принадлежал к флорентийской знати. Потом он поклонился и сказал:

– Меня зовут Бехайм, и должен я, сударь, передать вам поклон от моего батюшки, Себастьяна Бехайма, коммерсанта в Мельнике. Он будет рад услышать, что я побывал в вашем доме и нашел вас в добром здравии и благополучии.

– Бехайм? Себастьян Бехайм?! – пробормотал Боччетта. – Да, сударь, ваша правда, он будет вам благодарен за любую малую весточку от меня, ведь нечасто доводится слышать о друзьях. Передайте ему, стало быть, что на здоровье я не жалуюсь, хвори не одолевают, только вот иные обстоятельства... вы и сами знаете, какие нынче времена – войны, дороговизна, к тому же зависть людская да зложелательство, сплошной обман кругом, хочешь не хочешь, а терпи и мирись с невзгодами, так повелел Господь, такова Его воля, и никому не ведомо, не принесет ли завтрашний день еще что-нибудь похуже. Так вот, передайте вашему батюшке...

– Сударь! Вы что же, не хотите меня впустить? – перебил Бехайм.

– Отчего же? Сейчас-сейчас, – сказал Боччетта. – Вы, стало быть, сын Себастьяна Бехайма. Да-а, наверно, великое счастье оставить на свете сына, мне в этом было отказано. Ну хорошо, стало быть, передайте вашему батюшке, когда будете рассказывать обо мне...

– По-моему, вы собирались впустить меня в дом, – заметил немец.

– Ох, правда, а я стою тут и болтаю! Минуточку терпения... ключ куда-то запропастился... Да, кстати, вот беда: в доме нет ни вина, ни фруктов, ни другого угощения, а ведь гостя надобно попотчевать, оказать ему честь, как положено. Может, в таких обстоятельствах вы предпочтете, чтобы не срамить меня, прийти в другой раз, когда я получше подготовлюсь?

– Нет, сударь, – решительно объявил Бехайм. – Я, конечно, не отказался бы от кувшинчика доброго вина, но, поскольку издавна мечтаю потолковать с вами, откладывать эту беседу мне без нужды не хочется, а то, глядишь, что-нибудь помешает, никогда ведь не знаешь, что принесет грядущий день, как вы только что справедливо отметили. Поэтому будьте любезны, впустите меня в дом, не заставляйте стоять у дверей.

Лицо исчезло из окошка, послышались шаркающие шаги, звякнула цепочка, скрипнул ключ в замке, и на пороге появился Боччетта, с новой отговоркой на устах:

– По утрам я обыкновенно занимаюсь делами, вот и подумал...

– Что ж, можно и о делах потолковать, – оборвал его Бехайм и вошел в дом.

Помещение, куда Боччетта провел гостя, было обставлено весьма и весьма скудно. Стол, два стула, скамья (правда, хромая, на трех ногах), в углу изъеденный древоточцем сундук, пол застлан двумя тростниковыми циновками вот и все убранство. На столе чернильница, а подле нее кувшин с водой да оловянный кубок. Впрочем, на стене висел небольшой, без рамы, образ Мадонны, явно кисти хорошего художника, и Бехайм подошел рассмотреть его поближе.

– Богоматерь, – пояснил Боччетта. – Она досталась мне от художника, который совершенно погряз в долгах. Мессир Леонардо, сам живописец, предлагал мне за этот образок целых четыре дуката наличными. Вот вы можете понять, как человек, которому достаточно взять в руки кисть и краски, чтоб нарисовать себе такую же картинку, а то и покрасивее, готов выложить четыре дуката, а картинка-то вдобавок даже без рамы. Впрочем, мессир Леонардо оказал мне честь, набросал в своем альбоме мой портрет.

Засим он пригласил Бехайма сесть, но рекомендовал соблюдать осторожность.

– Вы полегче, с размаху не плюхайтесь, – сказал он. – Эти стулья рассчитаны скорее на мой вес, чем на ваш. Не желаете ли освежиться глоточком воды? Кувшин на столе. Будь дома мой слуга, можно было бы послать в ближайший трактир за вином, но недели три назад я отправил его обратно в деревню, ведь, поверите ли, по нынешним временам лишний рот в доме это не пустяк.

Он вздохнул, покивал головой и углубился в воспоминания:

– Н-да, сударь, когда мы с вашим батюшкой садились по воскресеньям на мулов и отправлялись в деревни и на хутора приударить за крестьянскими девушками, ущипнуть за плечико или еще куда, в ту пору все было иначе. Ваш батюшка забавлялся от души, а выглядел он при этом, надобно вам сказать, так благообразно, прямо хоть бери его в исповедники, вот такой он был благообразный и степенный. Да, настроение было хорошее, дела шли превосходно. Но что было, то прошло, и годы наши теперь другие – пора, забыв о страстях, служить Господу. От дел я теперь удалился, а если порой и пускаю деньги в рост, то лишь затем, чтоб барышом помочь беднякам, ведь в здешней округе меня знают как человека набожного и друга всех страждущих... Но вы как будто хотели потолковать об ваших делах? Наверное, задумали вложить деньги здесь, в Милане? Тут бы я мог вам посодействовать. Любую сумму размещу под хорошие проценты и гарантии предоставлю какие угодно, только о маклерском вознаграждении ни слова, я же хочу вам помочь исключительно из дружеского расположения к вам и вашему батюшке. Ну так как? О какой сумме идет речь?

– Речь идет, – сказал Бехайм, – о семнадцати дукатах.

– Вы шутите, – отозвался Боччетта. – Это несерьезно. Вы хотите вложить семнадцать дукатов?

– Нет, получить, – просветил его Бехайм. – Причем с вас. В наших расчетных книгах уже много лет проходит неоплаченный товар на сумму в семнадцать дукатов, и я приехал взыскать с вас эти деньги.

– Семнадцать дукатов? Знать не знаю, – сказал Боччетта.

– Знаете, – возразил Бехайм, – потому что у меня на руках ваша собственная расписка. Хотите покажу?

– Не надо, – ответил Боччетта. – Раз вы говорите, так оно, поди, и есть. Я па все готов, лишь бы потрафить вам и вашему батюшке, господин Бехайм, но скажите мне: неужто из-за такой мелочи вы отправились в столь обременительное путешествие? Понятно, я не удивляюсь, когда человек проделывает дальнюю дорогу ради отпущения грехов или с иной богоугодной целью...

– У меня были здесь и другие, более крупные дела, – пояснил Бехайм.

Боччетта словно бы призадумался, потом сказал:

– Ну что ж, это дельце мы, считайте, уладили. Будьте благонадежны насчет этих денег. Спокойно оставьте их в моих руках. Поверьте, вы никак не рискуете их потерять. У меня они в такой же целости и сохранности, как в банкирском доме Альтовити, и даже лучше.

– Сударь! – возмущенно вскричал Бехайм. – Вы что, смеетесь? По-вашему, я совсем дурак и удовольствуюсь этаким пустословием?

– С какой стати мне смеяться и считать вас дураком? Напротив, я как раз хочу сделать вам разумное предложение: давайте не будем больше говорить об этом деле, бог с ним! Не стоит оно того, чтобы у мужчин, которые уважают друг друга и ценят, вышла из-за него размолвка.

– Берегитесь, сударь! – предупредил Бехайм, и в голосе его отчетливо слышался закипающий гнев. – Моему терпению тоже есть предел. Если вы и впредь намерены водить меня за нос, для вас это плохо кончится. Да, сударь, плохо! Вы меня еще не знаете.

Боччетта напустил на себя оскорбленный вид.

– Зачем же этак горячиться? – жалобно воскликнул он. – Разве так говорят с тем, кто гостеприимно распахнул перед вами дверь своего дома? Но ради вашего батюшки я готов снести и эту обиду... Видите, как я к нему расположен. А поскольку вам, как я понимаю, очень важно получить эти деньги, вы их получите, сударь мой, я мягок как воск, когда имею дело с честным человеком и добрым другом. Правда, сейчас у меня дома нет такой суммы, но если вы зайдете завтра или сегодня к вечеру, я отсчитаю вам эти дукаты, пусть даже мне придется продать себя в рабство, чтобы их раздобыть.

Боччетта так искренне сокрушался, что в доме нет денег, и, казалось, с таким непритворным пылом стремился поскорее уладить неувязку, что Бехайм забыл, с кем имеет дело, и несколько размяк. Он сказал, что сожалеет о своих резких словах, и изъявил готовность предоставить Боччетте два дня сроку для совершения платежа. Засим он попрощался.

Но едва Бехайм вышел из дома и дверь с лязгом и скрипом захлопнулась, как его охватило недовольство собой. Он уходил с пустыми руками, не получив ничего, кроме обещаний, и теперь ему казалось, что Боччетта только того и добивался – без шума выпроводить его вон. Он вдруг вспомнил, что Боччетта как-никак ссуживал деньги под залог, недаром ведь сказал: "Покажите, с чем пришли!" – и еще: "Коли вам нечего оставить в заклад, идите своей дорогой!" А заимодавец должен непременно иметь дома наличные.

Иоахим Бехайм остановился и прикусил губу. Вот досада! Ну что бы раньше-то об этом подумать, а теперь уж все, опоздал. Тихо чертыхаясь, он зашагал прочь и тут опять услышал голос Боччетты.

– Эй! Вы! Вернитесь! Хочу кое-что вам сказать!

Удивленный и обрадованный, Бехайм обернулся – но нет, дверь была закрыта. За решеткой давешнего оконца возникла физиономия Боччетты. Он и не собирался отворять, только крикнул:

– Ваш батюшка, я чай, дал вам денег на дорожные расходы. С ними-то как? Растранжирили все да прогуляли?

Бехайм даже растерялся от этакой наглости и не сразу нашелся с ответом. А Боччетта продолжал:

– Ох и вид у вас – точь-в-точь баран перед новыми воротами... Так как с денежками-то? Проиграли, пропили, на баб истратили? И надумали теперь поправить делишки за чужой счет? У отцовых друзей клянчите? И не стыдно вам? Ой, хоть бы Господь наставил вас на путь истины. Человек вы молодой, в расцвете сил, поискали бы работу, вместо того чтоб попрошайничать да обременять людей. Семнадцать дукатов?! А не мало? Семнадцать палочных ударов – вот что вам надобно!

– Сударь! – Бехайм едва совладал со своим негодованием. – Ваши бессовестные наветы меня не трогают. Но за то, что вы упорно отказываетесь вернуть долг, я отдам вас под суд, то-то будет позору, когда вам публично предъявят обвинение, а после в колодках отправят в долговую яму.

– Под суд? – расхохотался Боччетта. – Да на здоровье, отдайте меня под суд! А может, сядете голой задницей в крапиву, вон там, за колодезем, и дело с концом, а? Все целей будете! Колодки! Н-да, велико долготерпение Господне, коли Он допускает, чтоб этакий сквернавец жил и здравствовал! Ну, ступайте, ступайте в суд! – С этими словами Боччетта исчез из оконца.

Трудно, ох как трудно было Бехайму хотя бы и на миг признать свое бесславное поражение. В особенности его оскорбил намек на крапиву, который, как ему мнилось, был сделан всерьез, потому что крапивы в одичавшем саду впрямь было видимо-невидимо. Он бы с восторгом вышиб дверь и хорошенько намял Боччетте бока. Но, поступив так, он бы нарушил закон, а это претило его натуре. И потом, домишко хоть и выглядел развалюхой, однако ж именно дверь казалась вполне крепкой и прочной. Она была сбита из толстых дубовых брусьев – голыми руками не возьмешь.

Значит, до поры до времени оставалось только уйти своей дорогой, и он ушел, на ходу ругательски ругая и Боччетту, и самого себя. Боччетту он обзывал мошенником, и ворюгой, и вероломным скрягой, и разбойным обманщиком, а себя – болваном и дурнем, который ни на что не годен и заслуживает доброй взбучки. Еще он громогласно – даже прохожие оглядывались – твердил, что все отдаст, лишь бы увидеть Боччетту с веревкой на шее, уж такую-то маленькую радость Господь ему, Иоахиму Бехайму, задолжал. Включивши таким манером и Господа Бога в список своих должников, он немного успокоился, ибо, как его учили, Господь хотя иной раз и задерживал взносы, но в целом был плательщиком исправным, надежным и о процентах не забывал. После всех огорчений Бехайм решил, что самое время угоститься кувшинчиком вина, эту маленькую радость он сам себе задолжал, а поскольку относился к своим обязательствам весьма щепетильно, то прямо у ворот Порта-Верчелли зашел в трактир, и первый, кого он там заметил, был Манчино, который, сидя в углу, задумчиво глядел в окно на оживленную улицу.

На лице Манчино, когда он, подняв голову, увидал Иоахима Бехайма, отразились самые противоречивые чувства. Немец уже не раз донимал его, назойливо расспрашивая о девушке, которую упорно именовал своей Аннеттой, но сейчас он, пожалуй, явился даже кстати. И Манчино не замедлил сообщить об этом:

– Садитесь, коли уж добрый ангел послал мне вас, а не кого другого.

– Сударь! – напустился на него Бехайм. – У вас что же, заведено этак вот приглашать? Лично я привык к более дружелюбному тону и полагаю, что вправе на него рассчитывать.

– Ваша правда, – признал Манчино. – Первая заповедь: будь в ладу с тем, у кого есть деньги. Стало быть, садитесь, если вы не против моего общества. Что же касается доброго ангела, так он не больно-то и пекся обо мне всю мою жизнь, иначе бы со мною обстояло получше, и я бы мог угостить вас нынче молоденьким каплуном либо телячьей грудинкой, сдобренной кориандром.

– Не беда! – утешил Бехайм. – Я зашел всего лишь промочить горло.

– Эй! Хозяин! – крикнул Манчино. – Что слоняешься без дела? Пинту вина этому господину! В друзьях у меня, как видишь, недостатка нет. – И, поворотясь к Бехайму, продолжил: – Так вот, час назад добрый ангел, как законченный шалопай, беспардонно забыл о своем долге передо мною и допустил, чтобы я, не подозревая худого, вошел в этот трактир, где меня, судя по всему, знают, ведь, пока вас не было, этот боров, – он кивнул на хозяина, – ни на миг не спускал с меня глаз. При том что я, себе же в убыток, проявил скромность и предупредительность, которых он вовсе не заслуживает, – заказал-то я одну только брюкву, которой насытился не более чем на треть. Но от трактирщика благодарности не жди!

Он умолк, и на морщинистом его лице изобразились горечь и сожаление.

– Отчего же это хозяин дарит вас таким вниманием? – как бы невзначай спросил Бехайм, заранее зная ответ.

– Оттого, – ответил Манчино, – что чует: денег у меня нет, и вместо платы я дам ему пощупать складки моего пустого кошелька. А если он этим не удовлетворится и, скажем, затеет свару, я угощу его пинком или получу пинка от него, это уж как распорядятся удача и бог драки, а потом я попробую сбежать.

– Недурственно, можно поразвлечься! – заметил Бехайм. – А кинжальчик, часом, в ход не пойдет?

– Очень может быть, – угрюмо сказал Манчино.

– Черт меня побери, такое веселье по мне! – воскликнул Бехайм. – Но не завершить ли нам сперва наше маленькое дельце?

– О каком это дельце вы толкуете? – спросил Манчино.

– Мой добрый ангел, – пояснил немец, – не такой шалопай, как ваш, он о своем долге не забывает, вот и сделал так, что я вполне могу угостить вас жареным каплуном или пряной телячьей грудинкой, по вашему выбору. И вам от этого...

– Эгей, хозяин! – крикнул Манчино. – Подите-ка сюда и послушайте, что говорит этот господин! Как следует послушайте, ибо его устами глаголет сам Всевышний!

– ...Двойная выгода, – продолжал Бехайм. – Во-первых, польза для вашей души, ибо вы сделаете доброе дело, сказавши мне, где я могу найти мою Аннетту, а во-вторых, получите каплуна.

– Исчезни! – бросил Манчино подошедшему хозяину. – Вот оно, значит, как. По-вашему, я из тех, кто за кусок хлеба все готов продать. И вы правы, сударь. Ничтожному человеку – ничтожная плата. А что я в этом мире, как не мелочной торговец, который торгует тем, что у него аккурат есть: то стихами, то бабами. Ваша правда, сударь, я такой, ваша правда.

– Значит, если я правильно понял, вы принимаете мое предложение? подытожил Бехайм.

– Допустим, принимаю, только я не вижу, какой вам от этого прибыток.

– Скажите наконец, где она живет, – наседал Бехайм. – Остальное моя забота.

– Берегитесь! – Манчино в задумчивости глядел на улицу. – Из-за двух лучистых глаз Самсон ослеп. Из-за двух белых грудей царь Давид не убоялся Господа. А из-за двух стройных ножек Иоанн Креститель лишился головы.

– Ну что вы! – рассмеялся немец. – Я-то, пожалуй, в худшем случае ногу себе вывихну.

– Как-как? Не пойму я вас, – сказал Манчино.

– Я приеду к ее дому верхом, – объяснил Бехайм, – и заставлю коня выделывать разные штуки, танцевать и делать курбеты, а потом устрою так, чтобы он осторожненько сбросил меня наземь. Тогда я стану звать на помощь, стонать и охать так, что боже упаси, и притворюсь, будто потерял сознание, тогда меня отнесут в дом. А мне только того и надо.

– А дальше что?

– Это уж мое дело, – сказал Бехайм и разгладил свою темную, аккуратно подстриженную бородку.

– Ладно, но мне, так и лежите себе на дороге, с разбитой, вывихнутой или сломанной ногой, – посулил Манчино, – потому что в ее дом вас не отнесут, это уж точно. Будь вы француз или фламандец, может, еще и отнесли бы, они нынче в моде, миланки им благоволят. А вот немцы или, скажем, турки у женщин не в чести.

– Но-но, не зарывайтесь! – сердито буркнул Бехайм,

– Может, через некоторое время позовут лекаря, – продолжал Манчино, чтоб заштопал вашу ногу. Вот и подумайте, не лучше ли угостить меня каплуном просто из милосердия Божия. Вам от этого тоже двойная выгода. Во-первых, душе польза, а во-вторых, ноги в целости сохраните.

– Может быть, вы и правы, – признал немец. – Но это противоречит всем канонам торговли.

– Тогда бог с ним, с каплуном, – сказал Манчино. – И если вы, невзирая на все каноны торговли, вздумаете бескорыстно уплатить за мою брюкву, то не воображайте, будто осчастливите меня. За это пусть вас благодарит хозяин, ведь таким манером он получит свои деньги. А что до девушки, так я знал, что она пройдет мимо, и опасался, что вы ненароком ее увидите. Она и правда прошла мимо, а вы ее не увидали. Аккурат гарцевали возле ее дома на лошади, а потом лежали на земле со сломанной ногой и закатывали глаза. На сей раз вы, значит...

Он осекся. Девушка, та самая, о которой они препирались, стояла в трактире. Она улыбнулась и кивнула Манчино как близкому знакомцу. Потом подошла. Бехайм вскочил и воззрился на нее. А она сказала:

– Я мимоходом увидела вас, сударь, и подумала: воспользуюсь удобным случаем и поблагодарю, ведь вы нашли платочек, который я обронила, и вернули мне.

Она умолкла и вздохнула.

– Ах, Никкола! – воскликнул Манчино с гневом и печалью в голосе.

Иоахим Бехайм по-прежнему не мог произнести ни слова.

6

Наутро они встретились в церкви Сант-Эусторджо, свидание было недолгое, однако исполненное смысла. В полумраке, укрывшись за колонной, они, как водится у влюбленных, говорили друг другу и необходимое, и совершенно ненужное, но все с одинаковым жаром. Он допытывался, почему при первой встрече она ни разу не оглянулась на него, исчезла, как ветерок. Она привела множество причин. Дескать, была смущена, Не знала, как он это воспримет. И что же он сам-то за нею не уследил? Ведь это была его задача. Кстати, почему он зовет се Аннеттой, она Никкола. И надо говорить тише, вон та женщина, преклонившая колена возле деревянной статуи святого Иоанна, уже дважды на них обернулась.

– Но ты ведь заметила тогда, что я, как увидел тебя, сразу влюбился, да так, что чуть с ума не сошел, – сказал он. – Наверняка ведь заметила.

Он старательно понизил голос, поэтому она ничего не поняла и смотрела на него с вопросительной улыбкой. А он подумал, что надобно со всеми подробностями объяснить, как он тогда себя чувствовал и что произошло у него в душе, и подыскивал нужные слова.

– Меня, – шепотом говорил он, – словно стрелой пронзило. Так внезапно, так больно, так неожиданно. Вот здесь пронзило, и ужас как больно, вот здесь, внутри. Но ты ушла и оставила меня одного, очень это было несправедливо с твоей стороны.

Он ждал, что она признает его правоту. Но девушка и на сей раз ничегошеньки не поняла, потому что его слова заглушило антифонное пение двух монахов. Поскольку же он сопроводил речь выразительным жестом, указав пальцами на свое сердце, Никкола догадалась, что говорил он о своей любви. И спросила, вправду ли он ею увлечен.

– Еще бы! – громко вскричал Бехайм, и женщина, молившаяся перед святым Иоанном, в третий раз оглянулась на него. – Все эти дни я только и делал что ходил по улицам, высматривая тебя. Конечно, я без ума от тебя и вел себя как безумец.

Что же он в ней нашел? – поинтересовалась Никкола. Ведь в Милане есть девушки куда красивее ее, да и сговорчивее. И чтобы смягчить сказанное, она на миг прильнула к нему.

Из ее шепота Бехайм разобрал только одно слово – "Милан".

– Да, только ради тебя. Только в надежде снова тебя увидеть я остался в Милане, – объявил он, и это была истинная правда, хотя до сей минуты он не желал себе в этом признаться. – Ты способна свести с ума любого мужчину. Мне давно пора уезжать, с делами я здесь покончил. Кроме, пожалуй... одного.

Лицо его исказилось. При мысли о Боччетте в нем закипела холодная ярость. Он стиснул зубы.

– Хотелось бы мне отправить его на виселицу, – буркнул он. – Может, найду кого-нибудь, чтоб намял ему шею, чем плохо-то? Но дукаты свои я этак обратно не получу, наоборот, еще и платить придется.

Девушка увидела досаду на его лице и злую складку у рта. И догадалась, что говорил он сейчас не о любви. Он был рассержен, и она подумала, что надобно его утешить.

– Наверно, и вправду я виновата, – согласилась она, – могла бы идти чуть помедленнее. Но я ведь обронила платочек, а сделать больше значило бы нарушить приличия, и в конце концов платочек все же привел нас друг к другу, разве нет? И теперь, если хотите, вы можете видеть меня каждый день.

Он знаком показал, что ничего не понял из ее шепота, и она решилась повторить последние слова погромче:

– Я говорю, если хотите, вы можете видеть меня теперь каждый день. Ну, то есть коли для вас это важно. Бехайм схватил ее руку.

– За эти слова, – провозгласил он, – я бы с радостью осыпал тебя поцелуями, не будь мы в церкви. Вот ведь нечистая сила, придется ждать, пока мы не выйдем отсюда.

Никкола испуганно взмахнула рукой.

– На улице надо притвориться, будто мы незнакомы, будто мы совсем чужие. Нельзя, чтобы нас видели вместе, людям только дай повод, мигом сплетни пойдут, а мне от этого неприятности.

– Ты серьезно? – спросил он. – И как же, по-твоему, нам быть дальше? Неужели так и будем изо дня в день слушать в церкви литании?

Она покачала головой и улыбнулась. А потом описала ему некий загородный трактир, расположенный на берегу озера возле монцской дороги, которая ведет затем к пиниевой роще. Вот в этой роще, а если погода будет плохая, то в трактире пусть он и ждет ее завтра в четвертом часу пополудни. Идти недалеко, минут тридцать, не больше.

– Это пустяки, – заверил Бехайм. – Из любви к тебе я бы и два, и три часа в день на дорогу потратил. И через ограды бы лазил, и канавы вброд переходил, и с кусачими псами схватился, лишь бы увидеть тебя.

Она улыбнулась ему, а потом скользнула в сторону, к распятию в нише бокового нефа. Потупила голову, перекрестилась и преклонила колена. Минуту-другую спустя она вернулась и сказала:

– Я молилась Господу нашему Иисусу Христу, чтобы наше дело кончилось хорошо. Стало быть, завтра в четвертом часу, заблудиться там никак невозможно. Еще я молилась за Манчино. Надобно вам знать, он любит меня, и любит так сильно, как вы никогда меня не полюбите. Сейчас он, правда, сердит на меня из-за вас, называет вероломной, а ведь я вовсе не давала ему повода считать, будто он имеет на меня какие-то права. Я молилась, чтобы он вновь обрел утраченную память и отыскал свою родину. Сам говорит, что был большим вельможей, владел замками, слугами, деревнями, лесами и пастбищами. Только не помнит где.