Текст книги "Неспокойные воды Жавель"

Автор книги: Лео Мале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Лео Мале
Неспокойные воды Жавель

Глава I

Декабрь в этом году выдался сравнительно мягкий, но зато изобиловал мелкими, моросящими дождями, о коих во всех парикмахерских и у консьержек шли нескончаемые споры с целью установить, что предпочтительней – этот дождь или же снег, на который после пятнадцатого числа мы обычно имели право рассчитывать. Одно можно было сказать с уверенностью: эта мерзопакостная изморось не красила улицу Сайда.

Само собой, лучше уж жить на улице Сайда, чем вообще не иметь пристанища и спать под мостами. По сравнению с жизнью бездомных бродяг тут ощущается явный прогресс, и все-таки! Улица эта, что там ни говори, невеселая.

Позвонившая мне женщина проживала на улице Сайда, как раз в одном из тех домов с рассчитанной на людей среднего достатка квартплатой, которые, вероятно, были задуманы архитектором, отличавшимся чрезвычайно развитыми родственными чувствами, а на этом участке практиковал, видимо, один из его родственников – врач. На такую мысль навел меня вид прямо-таки разбойных металлических лестниц, сооруженных с наружной стороны зданий. Приставные – так, мне думается, они называются. Прошу прощения, если я ошибаюсь, однако приставные или еще какие – неважно, главное, что они совершенно негодящие. Соединяя между собой два здания, жители которых ими пользуются, эти самые лестницы образуют мрачного вида вертикальную клеть высотою в пять этажей и продуваемую всеми ветрами, с какой бы стороны они ни дули. Короче, торчать на лестничных площадках было противопоказано, в особенности человеку со слабыми легкими. А иначе тут же подцепишь хворь и… пожалуйте к доктору – ловкий трюк, ничего не скажешь! Хотя, если вдуматься хорошенько, то трюк этот, возможно, не так уж плох, ну, например, в тех случаях, когда речь идет о хвори, которую могут подцепить всякие там податели счетов или уведомители о каких-либо принудительных мерах. Так что в конечном счете равновесие соблюдено, ибо нет худа без добра. (Я подумал, сколько же таких липовых утешений приходится, наверное, изобретать, чтобы привыкнуть жить в подобном месте.)

Однако, возвращаясь к описанию открывшейся моему взору картины, нельзя не упомянуть об отвратительном белье, развешанном на наклонных перилах каждого лестничного пролета движимыми похвальным оптимизмом руками и, вопреки своему отвращению ко всему на свете, пытавшемся сушиться под унылой моросью.

Между уличной оградой и строениями простирался двор, то есть участок грязного месива, который где-то году в 1939-м был, видимо, газоном, засеянным травой.

Двое мальчишек, один из которых временами покашливал, торчали посреди двора, не обращая внимания на моросящий дождь. Глаза их были мечтательно устремлены к одному из верхних этажей, где на окне проветривались голубые трусики с воланами, которые влажный ветерок то надувал, то заставлял трепетно биться, подобно сердцу.

Я шагнул за ворота.

Нельзя сказать, чтобы я наделал много шума, и тем не менее оба мальца, почуяв мое присутствие, резко обернулись, словно застигнутые на месте преступления. Курили оба, но только один из них достиг того возраста, когда это более или менее позволительно. Они безуспешно пытались спрятать свои окурки.

Улыбнувшись, я помахал им трубкой.

– Ладно, ребята, я тоже дымлю,– сказал я.

– Н-да,– ухмыльнулся тот, что был постарше, лет пятнадцати; из-под кепки, сдвинутой набекрень, выглядывало некрасивое, до времени постаревшее лицо. «Н-да»,– ухмыльнулся он, всем своим видом давая понять, что если в мои намерения входит сделать им выговор, то это все равно ни к чему не приведет – бесполезно.

Видать, взрослым он не шибко доверял, и если бы ему пришло вдруг в голову сбагрить как-нибудь по дешевке это свое доверие, чтобы купить себе бутерброд, то хорошо бы это случилось, когда он будет не слишком голоден, ибо бутерброд ему обломится скорее всего малюсенький. Его приятель был ничуть не похож на него. На его помятом личике болезненного ангелочка печально поблескивали серые, обрамленные почти женскими ресницами глаза. Не такой закоренелый, как его дружок, и потому сразу же успокоенный, он, коснувшись указательным пальцем берета в знак приветствия, первым снова сунул в рот свой окурок, отчего опять закашлялся.

– Курить не умеет,– заметил старший, последовав его примеру в отношении сигареты.

– А ты его учишь, папаша? – спросил я.

Он не ответил, занятый тем, что силился выпустить дым через нос, который был чуточку длинноват. Другой тем временем продолжал кашлять, и, судя по всему, причиной его кашля было отнюдь не курение. Опустив глаза, я взглянул на башмаки мальчонки. Близилось Рождество, но вряд ли найдется камин, который их примет[1]1
  По старинному обычаю на Рождество дети оставляют свои башмаки возле камина, а утром находят в них подарки. Прим. ред.


[Закрыть]. Очень уж они были паршивые, и притом злобно скалились – ни дать ни взять два прожорливых крокодильчика. А камин чаще всего находит себе добротные ботинки. Ну хорошо. (Так уж принято говорить.) Не найдется, стало быть, камина жалкому ангелочку. Ни камина, ни дерева, то есть пресловутой традиционной елки, сверкающей, разнаряженной и все такое прочее. Ничего не поделаешь, это еще одна радость, которую не каждый может себе позволить. Бывает, что на этой самой елке кому-то охота повеситься…

Я отряхнулся, что заставило меня мысленно крепко выругаться. Невероятно! Не иначе как вид окружающих зданий спровоцировал меня на это! Я уже начинал сожалеть о том, что отговорил жену Демесси явиться ко мне в контору на улицу Пти-Шан. А все потому, что предпочитаю самому себе дать труд двинуться с места, дабы поглядеть на людей в привычной для них обстановке. Иногда это помогает. Так вот, что касается обстановки, я сполна получил то, к чему стремился, да и чего другого, кроме угнетенного состояния, можно было ожидать от одного вида домов, сооруженных по соседству с этим унылым четырехугольником, где расположены вожирарские бойни, загон для скота и бюро находок – заведения общественно полезные, не спорю, хотя по части забав им, мне думается, трудно соперничать с Фоли-Бержер. Я еще раз отряхнулся и поморщился. Ну и тощища! Мне-то чихать на все это. Я, как говорится, не здешний. Меня привела сюда работа. Маленькая работенка, которая, как можно было догадаться заранее, не принесет мне прибыли и не даст возможности взять на содержание какую-нибудь танцовщицу, даже при условии, что остались еще среди них незанятые. Однако, как я уже сказал, Рождество было не за горами, а мне и прежде не раз случалось играть роль Деда Мороза для Демесси, Поля Демесси, парня, которого когда-то я вытащил из нищеты и отвратил от бродяжничества.

Тут я в свою очередь поднял глаза к голубым нейлоновым трусикам, трепыхавшимся так, словно в их складках скрывалась сама Мэрилин Монро, отплясывающая сногсшибательный танец. То был словно клочок неба, зацепившийся там и хлопающий в знак протеста на фоне мрачной декорации, подчеркивая ее неодолимую печаль.

Но вернусь к моим двум молодчикам. Кашлюн перестал кашлять. Он бросил свой окурок. Другой – нет; тот косился на меня, не скрывая лукавого блеска своих гляделок.

– Хорошенькие трусики, а, месье? – молвил он с видом знатока.– Это вы к ней пришли?

– Почему? А что, можно?

Он переступил с ноги на ногу.

– Говорят.

– Но ты не уверен?

Он заколебался:

– Ну…

– В таком случае закрой пасть.

Он, напротив, ее открыл, да так, что челюсть отвисла, по не издал ни единого звука. Окурок вывалился у него изо рта и упал прямо в лужу, где, тихонько зашипев, погас.

Я повернулся к мальчику, которого одолевал кашель.

– Ты здесь живешь, Тото? Тото, Пьер или Поль?

– Анри, месье. Анри Лагранж. Да, месье. Я живу здесь.

– Я к мадам Демесси. Ты ее знаешь?

– Да, месье.

– Можешь показать мне, где она обитает?

Я это знал, но искал способа всучить ему милостыню, не оказавшись притом в дурацком положении. И тем хуже, если он купит себе сигарет на те монеты, что ему перепадут. Хорошего времечка (ха-ха!) ему будет отпущено ровно столько, сколько он сам себе пожелает дать. Я не принадлежу к числу людей, которые отказывают в нескольких грошах бродяге под предлогом того, что бродяга тут же поспешит обратить их в глоток вина. Глоток вина иногда бывает нужнее, чем кусок хлеба. Все зависит от обстоятельств.

– На четвертом, месье,– сказал парнишка, показывая этаж.

Верно, на четвертом. Вон оно, окно с вязанными крючком занавесками, похожими на двух непонятных зверюшек, обреченных вечно глядеть друг на друга. Голубые трусики подпрыгивали в проеме окна этажом выше.

– Спасибо, сынок.

Я сунул ему двести франков.

– Спасибо, месье,– молвил он, сжимая в своей ручонке две белые монетки.– Я провожу вас,– добавил он.

Мы оставили посреди двора старшего в кепке и стали взбираться по железным ступенькам, скользким от хлеставшей воды. Мы добрались до второго этажа, когда наверху разразился скандал. Кто-то, рискуя расквасить себе физиономию, стремительно спускался по лестнице, стуча каблуками по гулким ступеням. Снизу до нас донесся голос старшего в кепке:

– Ты собралась на бал черномазых, Жанна? Так рано? Ты забыла свои трусики.

Та, что стремглав бежала по лестнице и к кому были обращены эти слова, предстала перед нами на ближайшем повороте. Остановившись, она наклонилась над перилами и тут же со смехом ответила:

– Я могу купить себе не одни, голодранец несчастный. А бал черномазых, видать, в печенках у тебя сидит.

Затем, довольная собой, она двинулась вниз, с улыбкой проскользнув мимо нас. То была девушка лет восемнадцати – двадцати, с темно-русыми волосами, на которые был наброшен завязанный на шее платок. Кроличий жакет с вытертыми рукавами и юбка, суженная чуть пониже колен, где начиналась плиссированная оборка, колыхавшаяся при малейшем движении,– вот ее туалет. Выглядела она вполне элегантно, на красивых ногах – довольно тонкие чулки, хорошенькая мордашка подкрашена без излишеств, туфли – на высоких каблуках. От нее веяло здоровьем и веселым задором, такой она наверняка была здесь одна. Она исчезла с радостным шумом, и ветер, врывавшийся сквозь прутья перил, подхватил и унес безвозвратно запах духов, которые она употребляла, судя по всему, не скупясь, духов нежных, тонких, с долей эротики, престижных – они плохо сочетались с кроличьим жакетом,– такие духи мне уже доводилось вдыхать, ими душилась Элен, моя секретарша, – в общем, духи эти – довольно дорогая штуковина. Я выглянул во двор как раз в тот момент, когда она туда ступила. Она попыталась обойти подростка в кепке, но тот преградил ей дорогу. Они торопливо обменялись несколькими словами, которых я не расслышал, дело кончилось оплеухой, которую девушка влепила парню, и тот остался стоять в грязи дурак дураком, его и без того длинный нос вытянулся, пожалуй, еще больше. Девушка вышла на улицу Сайда и двинулась по направлению к улице Оливье-де-Серр. Где-то в доме открылось окно, и хриплый женский голос прокричал: «Ну что, кончил, Фернан? Иди есть»; под градом последовавших затем ругательств подросток в свою очередь тоже исчез.

А мы продолжали свое восхождение. На площадке четвертого этажа навстречу нам вышла женщина, оставив открытой дверь квартиры.

– Вот она, мадам Демесси, месье.

– Спасибо, сынок.

– До свидания, месье.

– До свидания.

Повернувшись на стоптанных каблуках, он удалился. Я вынул изо рта трубку и стащил с головы шляпу.

– Добрый день, мадам,– сказал я.– Я тот самый Нестор Бюрма. Вы меня ждали, мы с вами когда-то уже встречались, но зрительная память не у всех хорошая.

Я уж не стал говорить, что с годами люди к тому же меняются. Мадам Демесси (которая, впрочем, узурпировала это имя) сильно изменилась с той поры, как я ее видел.

– Добрый день, месье,– ответила она.– Я вас узнала.

Голос ее звучал тихо, устало. В довершение картины остается добавить, что это была выцветшая блондинка, не уродливая и не красивая, с тупым выражением лица и покрасневшими веками, крепкого, как у сельской жительницы, сложения, но без красок на осунувшемся лице. Если память мне не изменяет, звали ее Ортанс. Демесси говорил, что она славная девушка. Ради меня она, несомненно, принарядилась, надев лучшее, что у нее было из праздничного старья. Я не сумел бы определить ее возраст. Знал только, что ей около сорока. Но что сразу бросалось в глаза, так это ее беременность уже приличного срока. Это мне тоже было известно.

– Что случилось? – спросил я.

– Входите,– сказала она в ответ.

Столовая была крохотная, чистенькая, но обставлена кое-как. Вязаные занавески, эти странноватые зверюшки, никак не оживляли общую картину, скорее, напротив. В воздухе витал запах стирального порошка и сильный дух нафталина. Первый исходил из прилегающей кухни, второй – от праздничного старья. Зато никакого намека на пищу. И хотя наступило время обеда, хозяйка моя, похоже, ничего не приготовила. Ей, возможно, не хотелось есть, а меня приглашали вовсе не на обед. Взяв мою шляпу, она положила ее на угол стола, где посреди скатерки уже стояли рюмки и непочатая бутылка «Мартини», явно купленная специально для меня, затем подвинута мне стул.

– Садитесь, месье… Можете курить,– добавила она, видя, что я все еще держу трубку в руках.– А если хотите пить…

Я снова сунул трубку в рот и сел. Она тоже села, но с трудом, окинув предварительно взглядом все вокруг, словно впервые видела комнату, где мы находились.

– Мне очень неловко принимать вас здесь,– смущенно, с хрипотцой сказала она.– Не потому, что я стыжусь этой квартиры, но, видите ли… Хотя, в общем-то, конечно, немного стыдно… Мы небогаты…

Я выпустил струйку дыма.

– Бедность не порок,– заявил я, невольно изрекая одну из тех дурацких формул, придуманных на потребу доброго люда, пользу которой я понял всего несколько минут назад, ибо она, эта формула, помогала мириться со множеством самых разнообразных мелочей.

Бедность не порок! К несчастью, в этом и заключается народная мудрость! Отчего же в кои-то веки не воспользоваться ею!

– Почему вы не захотели, чтобы я пришла рассказать вам о своих невзгодах в вашу контору, месье Бюрма?

В тоне отчетливо прозвучало нечто вроде упрека.

– Мне надлежит выполнять волю клиентов, я всегда к их услугам,– ответствовал я.

– Да-а…– вздохнула она.– Извините меня…– Она показала на бутылку.– Не хотите ли выпить?

– Капельку, если позволите.

– Будьте любезны, налейте сами.

Я налил себе капельку, о которой шла речь. Довольно, правда, внушительную.

– Да, вы всегда к услугам клиентов,– говорила она тем временем.– А может, вы решили… или подумали… вы, верно, предположили, что я обратилась к вам тайком от Поля, и вам это не понравилось, и вы сказали себе, что, придя сюда…– Она тряхнула головой.– Я полная идиотка, как я могла подумать, что вы мне поможете…

Я поставил свою рюмку.

– Ну полно, полно. Почему бы, собственно, мне не помочь вам? А кстати, о Демесси и независимо от того, с его ведома вы мне звонили или нет, что с ним стряслось?

Она скрестила на выпуклом животе свои короткие, испорченные домашней работой руки.

– В том-то и дело,– молвила она.– Это-то мне и хотелось бы знать. Он исчез.

Глава II

Я переменил положение на стуле, и он жалобно скрипнул.

– Исчез? – повторил я.

– О!…

Женщина развела руками.

– …Его не украли, или, как принято говорить, не похитили, он не бросился в Сену – ничего такого не было. Он просто-напросто оставил меня.

Болезненная усмешка скривила ее лицо.

– Детишки – это мило, не правда ли, месье? Это распрекрасно, они приносят в дом свет и радость, верно? Во всяком случае, так говорят… К черту все. Уж не помню, в какой гнусной газетенке я читала на днях, что драма персидской шахини и Джейн Рассел, киноактрисы, в том, что у них нет детей. И вот эти дамочки убиваются. Все-то у них не так да не эдак. Жизнь, видите ли, идет прахом. Черт! Такая драма не про нашу честь, а? Как вы думаете? У нас-то ведь ни гроша. Тут уж не до…

Она погладила свой живот.

– Я на него не сержусь, на того, кто там, внутри, нет, нисколечко не сержусь, не дикарка же я…

Глаза ее наполнились слезами.

– Только если Поль бросил меня, то это наверняка из-за него. Нам и без того с трудом удавалось сводить концы с концами, понимаете? А тут еще один рот… Но что со мной-то теперь будет, теперь, когда я совсем одна? Что со мной станется?

Я понимал. Трое или четверо ребятишек, если взяться за дело с умом, могут обеспечить кучу всяких хозяйственных выгод – тут тебе и денежная надбавка, и семейное пособие, да мало ли что, но один-единственный младенец – это поистине катастрофа… Я искоса взглянул на живот несчастной женщины. Если она высиживает, скажем, пятерых, то проблема так или иначе будет решена. Я, конечно, не гинеколог, но мне показалось, что места там не больше чем на одного.

– То, что я узнал от вас, огорчило меня,– сказал я.– Никогда бы не подумал, что Демесси из числа тех подлецов, которые, справив свое удовольствие, бегут от ответственности. Когда я с ним познакомился, он был хорошим человеком.

– Когда же это было?– всхлипнув, спросила она.

– Больше десяти лет назад.

– Ну, знаете, за десять лет можно измениться,– отрезала она.

– Конечно, но мне случалось изредка встречаться с ним то тут, то там, хотя… В общем, измениться, разумеется, можно.

Наступило молчание. Ортанс Демесси достала откуда-то платок, вытерла глаза и шумно высморкалась.

– Хороший человек! – проворчала она, пожав плечами.– Может, и не такой уж хороший, в конце-то концов.

Я тоже пожал плечами. В самом деле! Ей-то лучше это знать, чем мне. Ведь это она с ним жила, не так ли? Она, а не я. Я ей об этом сказал.

– Жила,– согласилась она.– Да, жила. Я с ним жила. По-семейному. Но не зарегистрированной. Может, я и несправедлива, но мне не нравилось, что он отказывался узаконить наши отношения, жениться на мне. Я хотела выйти за него замуж! И говорила ему об этом. Что поделаешь? Такая уж я дура. И мысли у меня дурацкие. Я часто поднимала этот вопрос, но он всегда находил предлог, чтобы отложить решение на потом. И в конце концов я потеряла всякую надежду. Ладно, раз мы и так были счастливы, не все ли равно? Счастливы…– вздохнув, она бросила ожесточенный взгляд на вязаные занавески,– насколько можно быть счастливыми, сидя без гроша. Но теперь мне опять все вспомнилось. Боже мой! Чем это можно объяснить? Говорить о совместной жизни, жить, в общем-то, вместе и отказываться жениться. Нет, верно, он был не такой уж хороший человек.

Я не остался в долгу и ответил ей вздохом, добавив к нему немного дыма.

– Думается, вы и в самом деле несправедливы. Разве нельзя относиться к браку как к ненужной формальности и не быть при этом подлецом?… Давайте все-таки разберемся,– добавил я, не желая до бесконечности обсуждать этот деликатный вопрос.– Давайте разберемся. Он исчез или покинул вас. Во всяком случае, вы его больше не видели с какого… С каких пор?

– Вот уже три дня.

– И вы, конечно, хотите, чтобы я отыскал его и доставил к вам?

– Я на это надеялась, но теперь поняла, что я идиотка.

– То есть?

– Ведь вы меня, в общем-то, не знаете. Поль как-то познакомил меня с вами, да с тех пор уж сто лет прошло, и вы меня, по сути, не знаете. Я хочу сказать, что у вас нет причин помогать мне… в особенности во вред ему. Если он сбежал с другой женщиной или просто не хочет меня больше видеть из-за ребенка, который должен родиться, то, уж конечно, не вы, один из его приятелей…

Не закончив фразы, она снова тяжело вздохнула.

– Давайте разберемся,– снова сказал я.– Он ушел с другой или сбежал сам по себе? У вас есть какие-нибудь основания предполагать либо одно, либо другое?

– О, я уж и не знаю, да и потом… осточертело мне все, осточертело. Мужчины всегда поддерживают друг друга. Я просто не в своем уме и потому на что-то надеялась. Вы можете идти, месье. Извините, что побеспокоила вас.

Голос у нее сорвался. Она обхватила голову руками и разразилась нервными рыданиями. Я дал ей выплакаться всласть. Ей это пойдет на пользу. После того как она отведет душу, можно будет поговорить обо всем более обстоятельно.

Дождь разошелся, небо, видимо, не желало, чтобы Органс Демесси исходила слезами в одиночку. Ветер, набирая силу, дул теперь с другой стороны. Слышно было, как он завывает у дома и на железных лестницах, как швыряет потоки воды в двух зоологических чудищ в виде занавесок, которые, казалось, насмехались над ним, чувствуя себя в полной безопасности за стеклами. Оконные рамы потрескивали, словно пораженные артритом суставы.

Время шло. Женщина понемногу успокаивалась. И вот наконец она уронила руки на свое оплодотворенное чрево, подняла голову и взглянула на меня сквозь слезы.

– Вы все еще здесь,– проговорила она с удивлением в голосе.

– Я все еще здесь,– отвечал я,– и если уйду, то для того лишь, чтобы вернуться. А вернусь непременно в обществе вашего благоверного. Ну а если его со мной не будет, то вам в любом случае не придется тревожиться о своем ближайшем будущем и о будущем вашего малыша. Я сумею заставить его позаботиться о вас. Демесси многим мне обязан. Я спас его от бродяжничества. Если бы не я, он и сейчас еще спал бы под мостами. Я намерен напомнить ему об этом.

– Да,– сказала она, понемногу приходя в себя и вытирая лицо платком.– Да, он говорил мне, что был клошаром и что вы отвадили его от бродяжничества. Но… как раз поэтому…– она громко проглотила слюну,– вы, верно, крепко дружили, если…

Все страхи разом проснулись в ее душе. Я замахал руками.

– Успокойтесь. Мы вовсе не были приятелями. И даже никогда прежде не виделись. Я встретил его случайно среди других голодранцев на площади Мобер. Но он мне сразу понравился, внушил симпатию. Потому-то я и не могу понять теперешнего его поведения. Можно, конечно, как вы говорите, измениться. А появление ребенка всегда так или иначе меняет поведение людей. Как только появляется ребенок, какой-нибудь закоренелый хулитель семейных уз впадает, например, в восторженный маразм. Стоит появиться ребенку, и семейный круг… зачастую порочный круг…

–Мне всегда казалось, что выбраться оттуда нелегко, прошептала она, думая о чем-то своем.

– Откуда? Из порочного семейного круга?

– Я имела в виду бродяжничество.

– Это попросту невозможно,– твердо сказал я.– Совершенно невозможно, за исключением редких случаев. Демесси в его несчастье нашла удача, вот и все. Мне нужен был человек, обладающий определенными качествами. У Демесси эти качества были. У других клошаров – тоже, но он был самый симпатичный из них, его легче всего было спасти.

– Вы были тогда в Армии Спасения?

– Я был тогда частным сыщиком, как и теперь,– усмехнулся я,– но входил в некую организацию, занимавшуюся спасением заслуживающих внимания бездомных бродяг.

– Вы нашли ему работу?

– Да.

– И это была… гм…– Она на мгновение заколебалась.-…Это была честная работа?

– Это была честная работа,– сказал я, слегка покривив душой.– Почему вы об этом спрашиваете?

– Не знаю. Видите ли, он никогда по-настоящему не рассказывал мне, каким образом вы отвадили его от этой бродяжьей жизни. Разве могут быть секреты между людьми, которые… которые любят друг друга, вместе живут?

– Зря вы беспокоитесь,– заметил я.– Все это давнишняя история.

И так как она подозрительно глядела на меня, я решил дать ей разъяснения, которые на деле, правда, таковыми не являлись.

– Речь шла о работе, связанной с моей профессией. Организация по спасению бродяг, достойных лучшей участи, о которой я вам говорил,– это было своего рода развлечением. Так вот, речь шла о легкой и хорошо оплачиваемой работе, причем платили наличными. Это немаловажно, если хочешь поставить человека на ноги. Нечего и думать спасти кого-то от бродячей жизни с помощью милостыни. Только глупцы могут вообразить себе такое, те, кто никогда не видел истинной нужды, то есть нищеты самого настоящего дна. Я нашел ему работу, которая позволила ему снять комнату и купить кое-что из одежды, чтобы иметь достаточно приличный вид в любой конторе по найму, если он действительно хотел получить постоянную работу и окончательно встать на ноги. Что, кстати, он и сделал. Тут я тоже ему подсобил, потому что он этого заслуживал. Я направил его к кое-кому из моих знакомых. Но все это, повторяю вам, давнишняя история. Вернемся, однако, к сегодняшнему дню. Демесси бросил вас, и вы хотите, чтобы я вернул его вам? Так ведь?

– Да.

– Я вам его верну.

– Спасибо, месье,– сказала она, словно я уже собирался вытащить его из собственного кармана.

– Он ведь работает?

– Работал,– уточнила она.– К вам я обратилась, когда уже совсем отчаялась. Но прежде я провела маленькое… как бы это сказать…

– Расследование?

– Вот именно. Началось это, стало быть, во вторник…

Она принялась считать на пальцах:

– В понедельник он пошел на работу… Он работает чернорабочим на «Ситроене», в листопрокате, на набережной Жавель… Вернулся он после работы как обычно. А во вторник – ушел и не вернулся. Тогда в среду, так как он все не приходил, я пошла справиться на заводе. Там они тоже его больше не видели. Меня это не очень удивило. Если он намеревался бросить меня, не станет же он оставаться на той работе, о которой я знаю, верно?

– Он взял расчет?

– Нет.

– Вы ходили еще раз на завод?

– Вчера.

– И каков результат?

– Он так и не появлялся. Тогда я позвонила вам.

– А полиция?

– Полиция?

– Вы сообщили туда?

– Нет,– смущенно ответила она.

Я не стал настаивать.

– Вы расспрашивали его товарищей по цеху? – спросил я.

– Нет. Я решила поставить в известность вас. Я подумала, что вы с этим справитесь лучше меня.

– Безусловно.

– И потом, мне было немножко стыдно. И немножко страшно. Там полно арабов.

– Если бы вы могли назвать мне одно-два имени…

– Этих арабов?

– Людей, с которыми он общался.

– Ну, есть месье Фроман, тоже рабочий с «Ситроена». Это один из наших соседей. Он живет в соседнем доме на последнем этаже. Я спрашивала, не знает ли он чего. Мы соседи, немного знакомы; с ним мне говорить легче, чем с другими. Но он ничего не знает.

– А его товарищи по… по конвейеру?

– Я не знаю их имен.

– Неважно. Я разберусь.

– Мастера его зовут Рьессек, может, вам это пригодится…

Я записал скудные сведения: имя соседа, имя мастера, номер цеха листопроката и так далее, потом спросил:

– Могу я взглянуть на его вещи? Если он их не унес…

Если же он их унес, значит, хотел сбежать от Ортанс и ее чада. Это было бы не слишком красиво, но. в общем-то, гораздо лучше (разумеется, для его здоровья), чем если бы он их не взял. Ибо если он их не взял, стало быть, с ним что-то стряслось. Хотя, по правде говоря, я плохо себе представлял, что могло случиться с чернорабочим, который относится скорее к разряду малоимущего слоя, чем к числу богатых наследников. Правда, встречаются бродяги, готовые рискнуть своей шкурой меньше чем за тысячу монет.

– Проходите,– сказала женщина.– Все наши вещи в спальне – и его, и мои. Их не так много.

Мы прошли в спальню.

Я проверил карманы пиджака, штанов, годных на выброс, залатанной спецовки и так далее, и все без толку. Обследовал тумбочку у кровати – вещицу в пейзанском стиле с отделением для ночного горшка. В ящике обнаружил грязный носовой платок, тюбик аспирина, градусник в футляре, шариковую ручку, две потрепанные книжицы и школьную тетрадь. Обе книжки были по механике, а в тетрадке – записи и рисунки, имеющие к ней отношение.

– Он чернорабочий или механик? – спросил я.

– Чернорабочий,– ответила женщина.– Но около года назад он взялся за изучение механики. Ему надоело быть чернорабочим, хотелось подняться повыше. Не знаю, как получилось, только он провалился. Хотя по этой части он наверняка не так уж плох, потому что ему случалось помогать типу, который держит мастерскую по ремонту машин и мотоциклов в двух шагах отсюда, у заставы Ла Плен.

Я еще раз перелистал тетрадь.

Было бы преувеличением сказать, что я не способен отличить гайку от прищепки для белья или коробки скоростей, хотя что-то такое, конечно, есть, недаром я всегда путал распределитель зажигания с похожим по звучанию названием какой-то краски. Поэтому торопливая проверка этих записей и набросков ни в коей мере не просветила меня относительно талантов Демесси в области механики. Но чтобы отыскать парня, в этом, пожалуй, и не было необходимости. А если и была, то все нужные сведения о способностях своего временного служащего сообщит мне владелец ремонтной мастерской у заставы Ла Плен. Я спросил, как его зовут.

– Месье Жаннен,– сказала жена Демесси.

Я записал и положил обратно в ящик технические книжки и тетрадь.

– Это все?

Женщина показала на полку:

– Вон там, наверху, есть другие книги.

Там тоже стояли учебники, а рядом – роман о любви, два-три полицейских романа и еще несколько – про шпионов. По привычке я полистал их и даже потряс, чтобы выпала записка, если таковая была вложена в книгу, например записка со словами: «Я пошел туда-то, вернусь в такое-то время», или же: «Разогрей картофельную запеканку, мясо в холодильнике», как это обычно случается в кино или в книжках, как раз таких, какие я держал в руках. Но никакой записки не было. Одна только пыль. Пыль, научный анализ которой ни о чем бы мне не поведал. Я бросил свои поиски.

Я имел в виду в основном одежду.

– Все тут, месье.

– Ничего не пропало?

– Ну… недостает только того, что было на нем, когда он ушел. Серый пиджак, серый свитер, вельветовые брюки и старый плащ.

– А его исчезновение не совпадает, случаем, с получкой?

– Нет. Зарплату он получил неделей раньше.

Стало быть, на него не набросились и не швырнули, например, в воду те, кто воспылал желанием завладеть его бумажником. Однако случаев нарваться на неприятность могло подвернуться немало. Предположим, можно было весьма некстати ввязаться в пьяную драку.

– Он пил? Я имею в виду – допьяна?

– В последнее время, пожалуй, да.

– Дома или еще где-нибудь?

– Не дома.

– А в каких бистро?

– Не знаю…

Сложив руки на животе, она вздохнула:

– Это все ребенок… Все из-за ребенка… С тех пор как я влипла, он стал неузнаваем… Моя беременность его доконала.

– А вы не… гм… вы не пробовали сделать аборт?

– Я об этом как-то не подумала,– молвила она, и я не понял, что крылось в ее словах: сожаление или негодование.

– А он?

– Он ничего мне об этом не говорил.

Но он об этом думал. Я-то это знал.

Мы вернулись в столовую. Она снова села на стул. Я остался стоять.

– Ну что ж,– сказал я,– посмотрим, что я смогу сделать… Гм… Не поймите неправильно то, что я вам сейчас скажу. Положение у вас неважное, и вместо того, чтобы требовать с вас гонорар, я, напротив, хотел бы помочь вам. Если вы в чем-то нуждаетесь…

– Мне ничего не надо,– возразила она.– Он не оставил меня без гроша. И даже добавил несколько купюр к нашим скудным запасам в последний день, когда был здесь.