Текст книги "Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе"

Автор книги: Лео Бретхольц

Соавторы: Майкл Олескер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Небольшой ворох сухой соломы стал мне постелью.

– С лошадями обходятся лучше, – сказал кто-то. – Им, по крайней мере, меняют солому.

– Да, но лошади – рабочая скотина, – заметил я. – Они приносят пользу. А мы что?

– Мы евреи, – сказал дядя Давид, безумно потея от жары, – кто позаботится о нас?

Он и Курт спали напротив меня, но мы по-прежнему сохраняли дистанцию. Вечером я вышел наружу и стоял, наслаждаясь свежим бризом, дующим с моря. Мне пришла мысль спать под открытым небом, но ветер слишком сильно нес песок. Пришлось оставаться внутри, несмотря на вонь и колючую солому. С наступлением темноты я мог наблюдать мерцающие огни рыбацких лодок и кораблей в открытом море и представлял себе, как я плыву отсюда на всех парусах в дальние дали. Тетя Мина и дядя Сэм находились теперь в Америке. Они перетащили меня в Люксембург, но Америка была слишком далеко, еще дальше, чем я мог себе вообразить.

В нашем бараке теснилось около сорока мужчин. Многие провели ночь без сна, не сумев приспособиться к новому окружению и неудобному полу. Не успел я уснуть, как был разбужен: кто-то чихал, кто-то разговаривал. Некоторые пошли на свежий воздух. Шаркая по соломе, они поднимали вихри пыли, и чиханье усиливалось.

На рассвете я пошел босиком к берегу, ступая по песку, охлажденному за ночь. Он был влажным и бодрящим. Когда-то мы гуляли по такому с Анни… Теперь казалось, что она – одна из тех, кто растворился в моем прошлом.

Тем утром в бараке я наблюдал, как дядя Давид и Курт деловито приводили в порядок свои спальные места. Несмотря на обильное потоотделение, мой дядя был помешан на порядке. Сложившиеся обстоятельства явно раздражали его, и Курт расплачивался за это.

– Положи еще сюда, – командовал дядя Давид.

Он указывал Курту, куда тот должен положить пучок соломы: это – туда, то – сюда, прибывая в иллюзии, что солома останется там, куда ее положили.

– Дядя Давид, – сказал я, запинаясь, – это ничего не даст. Вы только перекладываете мусор с места на место.

– Тебя никто не спрашивает, – огрызнулся он.

Я присоединился к другим, убиравшим бараки – не солому, а следы, оставшиеся от прежних обитателей: старые носки, расчески, ремень, погнутую банку, в которой когда-то был pâté de foie gras (паштет из гусиной печени), носовой платок с пятнами засохшей крови, кусок рваного бинта и несколько скомканных бумажных пакетов. Последние были не мусор, а сокровище, драгоценная вещь в момент, когда закончится туалетная бумага. Я спрятал пакеты в свой мешок про запас. Позже люди будут драться за каждый клочок бумаги. Не имея бумаги в отхожем месте, некоторые пользовались соломой, моя потом руки у кромки воды.

Я – босой, в шортах, без рубашки – безучастно ходил по пляжу, подставляя тело легкому бризу и солнцу, встречая других, таких же, как я. Мы были колонией странников, бесцельно бороздящих песок, людьми, убивающими время. На одном конце лагеря стоял барак с надписью «Комендатура». Вывеска впечатляла сильнее, чем горстка охранников, обитавших внутри, – усталые, изнуренные палящим солнцем остатки предыдущих войн: марокканцы, сенегальцы и другие представители французских колоний. Сейчас, когда их страна была в опасности, задыхалась, защищая себя, эти часовые стерегли людей, которые не были их врагами, – горемычных изгнанников евреев.

Время текло бесконечно медленно. В июне стало еще жарче, и внутри бараков уже с середины дня было непереносимо душно. Лишь изредка дул сухой ветер, который французы называют «мистраль», принося кратковременную прохладу. Многие из нас постоянно находились на грани рвоты.

Это был изолированный, сводящий с ума, маленький мир, в котором мы не имели представления о беспорядках снаружи. Лавина людей, испуганных вторжением и слухами, пришла в движение. Вспомогательные службы не справлялись с этим. Власти не знали, что делать, и поэтому лагеря для интернированных стали самым простым решением.

Однажды утром в лагере был найден скелет какого-то животного. Судя по размерам костей, он принадлежал барану или козе. Последовали бурные дискуссии, были опрошены «специалисты». Все годилось, чтобы освободиться от смертельного однообразия нашего маленького неизменяющегося мира.

Мы приблизились к часовому и, придерживая останки животного, спросили:

– Откуда это?

– Здесь можно найти много таких костей, если поискать, – сказал он равнодушно. – Все это оставлено испанцами.

Скука охранников была сопоставима с нашей. Делать здесь было абсолютно нечего. Солнце палило нещадно, и только в бараках была тень, но находиться там днем было немыслимо. Итак, мы, пытаясь сократить безумие каждодневной скуки, искали кости, напоминая детей, собирающих ракушки. Мы нашли кусочек ископаемого, похожий на обломок рога быка. Возле одного из туалетов я нашел часть грудной клетки какого-то маленького зверька. Охранник был прав: ищите и найдете.

Еду в бараки мы по очереди носили из удаленной на несколько сот метров кухни. Для этого требовалось два человека. На длинные палки подвешивались за ручки огромные кастрюли. Мы поднимали их за палки, каждый со своей стороны, и тащили, осторожно продвигаясь по раскаленному песку. Бережно придерживая кастрюли, мы следили, чтобы они не раскачивались и содержимое не выплескивалось наружу. Бывало, в ветреные дни в пищу попадал песок.

Ответственным за кухню был беженец из Германии по фамилии Ротшильд. Полный, небольшого роста человек, мясник, он гордился тем, что мог приготовить относительно вкусную еду. Однажды он протянул мне кость с остатками мяса и сказал: «На, возьми. Погрызи немного». Так дают обычно кость собаке, но я все же взял неожиданное угощение.

Раз привезли говядину, но Ротшильд отказался ее принимать. «Плохо пахнет», – пояснил он. Поставщик не хотел брать мясо назад, но Ротшильд был непреклонен.

– Я не хочу отравить этих людей, – сказал он. – Они голодны, но не настолько. А если мне захочется понюхать что-нибудь вонючее, я просто зайду в бараки.

К этому времени большинство бараков было уже заражено паразитами. В них была прорва вшей и блох. То, что сначала напоминало сарай, превратилось в сортир. Представители, выбранные из заключенных, сообщили о ситуации коменданту. Вскоре после этого явились рабочие в специальной одежде и обработали помещения дезинфицирующими средствами. Двери закрыли и опустевшие бараки запломбировали на два часа. Старый гнилостный запах исчез, замещенный новым – тяжелым химическим.

К середине июня кожа у меня загорела и огрубела. Теперь я мог ходить по песку, не ощущая его жара. Я потерял чувство времени. Иногда к нам доходили слухи, что немцы наступают на всех фронтах, что Бельгия и Голландия потерпели поражение, что французы еще сопротивляются, но не очень успешно.

– Что происходит во Франции? – спросил я французского охранника. – Слухи очень тревожные.

– Ах, боже правый, – лениво откликнулся он. – Франция никогда не капитулирует.

22 июня 1940 года в Компьене французский маршал Анри Филипп Петен подписал перемирие с Германией. Один из часовых сообщил нам эту новость. Что будет с нами теперь, когда Франция потерпела такое унизительное поражение? Французы как нация это переживут, но для евреев как народа это гораздо менее очевидно.

Однажды рано утром я стоял во внутреннем дворе, вымощенном кирпичом, в очереди, чтобы умыться. Мужчина, стоявший за мной, похлопал меня по плечу и, указав на мыло, которое я держал в руке, спросил:

– Откуда это?

Я рассказал, что захватил его с собой, когда бельгийские власти приказали явиться в полицейские участки, имея при себе запас продовольствия. Теперь это был один из последних кусков мыла в лагере.

– Тебе повезло, что есть мыло.

– Хочешь им помыться?

Он смотрел на мыло, как будто перед ним было сокровище.

– Да, – ответил он, почти извиняясь, – только лицо.

Мыла хватило еще на несколько дней.

Еды пока было вполне достаточно, иногда даже оставался хлеб, который мы брали на ночь с собой в бараки. Но его нужно было уберечь от мародерствующих крыс. Поэтому мы подвешивали хлеб на балки прямо под потолком. Часто это помогало, но иногда крысы все-таки добирались до него.

Потом пришла новая беда: наводнение и одновременно вспышка дизентерии. Вода Средиземного моря поднялась до верхних ступеней, ведущих в туалет. Стоя в очереди, мы вынуждены были продвигаться вброд по воде. Люди были больны и взвинчены. Они барабанили в двери и обругивали тех, кто слишком долго сидел в туалете. Скоро начинали напирать, толкаться, и, наконец, дело доходило до драки. Многие, кто выходил из туалета, чтобы освободить место другим, быстро возвращались в конец очереди. Клочки бумаги ценились теперь на вес золота. Однако скоро осталась лишь солома. С июня по сентябрь умерло около дюжины заключенных. Сотни лежали в бараках с температурой под присмотром остальных. Запах смерти стал смешиваться с невыносимой жарой.

В августе мне удалось взять судьбу в собственные руки. Посыльный из управления лагерем зашел в барак и вручил мне разрешение на свидание с Леоном Остеррайхером из Антверпена, другом Анни, с которым мы встречались короткое время в Берхеме, когда крутили шлягеры на маленьком старом проигрывателе.

– Что ты тут делаешь?

– Собираюсь вытащить тебя отсюда, – прошептал он.

Это ошеломило меня. Я надеялся на чудо, но никак не ожидал его от малознакомого человека.

– Я наблюдал за охранниками, – продолжал он. – Они ненавидят свою работу. Думаешь, им важно кто останется здесь, а кто нет?

– Что ты предлагаешь?

Я все никак не мог поверить, что Леон здесь, и еще более невероятными были детали побега, казавшегося мне абсурдным.

– Я могу подкупить одного из них, – ответил Леон. – В нужный момент они будут смотреть в другую сторону. Но риск есть.

– Да, рискованно, – согласился я. – Ты можешь попасть сюда, в лагерь, вместе со мной.

– Лео, – сказал он, – в Тулузе я слышал, что людям удалось убежать отсюда. И я узнал место, где ты сможешь выбраться. Никто не хватится тебя.

Мгновение я стоял онемев, пока Леон не добавил:

– Кстати, у меня есть новости о Фрайермауерах. Я знаю, где находится Анни.

Он подвел меня к входу для поставщиков продовольствия и показал мне брешь между колючей проволокой и песком. Приподняв немного проволоку, он указал жестом, как бы говоря: «Видишь? Ты сможешь проползти под ней». Он сказал, что встанет немного в стороне и будет на стороже. Меня не нужно было просить дважды. Какое наказание могут мне дать хуже того, что я уже и так имею?

Я вернулся в барак, чтобы взять свои вещи. Вечерело. Первый раз за последние несколько недель я надел рубашку и обувь. Дядя Давид посмотрел на меня в сумеречном свете барака.

– Ко мне пришел друг, – сказал я ему.

Я разрывался между памятью о дядиной грубости и естественным желанием поделиться с ним планами побега, на который он тоже мог бы отважиться.

– Он предлагает убежать отсюда и считает, что это возможно.

– Друг, – сказал дядя, отмахиваясь с отвращением. – Что он знает? Не впутывайся в такие дела.

Я кивнул, забрал остатки вещей и повернулся, чтобы уйти.

– Ты с ума сошел! – воскликнул дядя Давид.

Когда я подошел к двери, он сказал:

– Поступай как хочешь.

Я попрощался со своим кузеном Куртом, который никогда бы не убежал без отца, и вернулся к кухне, стараясь не привлекать к себе внимания. Леон ждал снаружи, по ту сторону колючей проволоки. Было похоже, что здесь не охраняют. Достаточно ли глубока щель в песке? Я попытался, копая пяткой, сделать ее больше. Был ли я достаточно худым, чтобы проползти наружу? Мое сердце громко билось. Заметит ли меня охрана?

Я протолкнул рюкзак сквозь отверстие, и Леон приподнял немного проволоку. Тогда я соскользнул вниз, ногами вперед, ничего ни видя и не слыша вокруг, как если бы это крошечное место на земле вобрало в себя весь существующий мир. Мне нужно было лишь протиснуться наружу, чтобы обрести свободу.

И вот я здесь, по другую сторону забора, и Леон стряхивает песок с моей одежды. Мы постояли несколько секунд, не смея поверить себе.

– Сохраняй спокойствие, если кто-нибудь попадется нам навстречу, – сказал Леон. – Иди как обычно.

Мы двинулись в путь, и, казалось, никто ничего не заметил. Пару минут мы шли молча. Меня охватила такая легкость, что хотелось бежать.

Наконец, Леон восторженно заявил:

– Ça у est. – «Вот и все».

Мы пошли быстрее и через час подошли к узкой дороге, ведущей в Перпиньян. По пути мы не встретили никого, кроме изредка проезжающих мимо нас велосипедистов, которые приветливо махали нам.

– Откуда ты узнал, где меня искать? – спросил я.

– Я услышал, что бельгийские поезда с заключенными направили сюда, – ответил Леон, – и понял, что ты здесь.

Он сказал, что Анни и ее семья покинули Антверпен вскоре после капитуляции Бельгии. Поездом и грузовиком они пробирались на юг. Когда он просматривал списки беженцев в бюро Красного Креста в Тулузе, он нашел фамилию Фрайермауер. Они находились в Люшоне, в горах, недалеко от испанской границы.

– Я могу посадить тебя на поезд, – предложил Леон.

– У меня нет денег.

– Я позабочусь об этом, – сказал он. – Это – мой подарок тебе.

День спустя, все еще не веря, что я на свободе, я прибыл в Люшон.

7
ЛЮШОН, БАНЬЕР-ДЕ-БИГОР
(август 1940 – декабрь 1941)

Люшон был местом, где обычно отдыхали беззаботные туристы. Теперь, однако, город был полон испуганных, оторванных от родины, таких же, как я, людей, которые постоянно размышляли о том, куда бежать дальше.

Находясь в лагере Сен-Сиприен в изоляции от внешнего мира, я не имел представления о действительном размахе происходящих событий. Продвижение немцев по Европе вынуждало миллионы людей оставлять свои дома, срываясь с места на любых машинах, поездах, грузовиках, повозках или просто пешком, и двигаться по дорогам континента в поисках безопасного убежища. Дороги, ведущие на юг Франции, забитые толпами беженцев, мгновенно пустели, когда низко летящие немецкие самолеты поливали их ураганным огнем. Только после капитуляции Франции, когда правительство подписало перемирие с Германией, атаки прекратились. Но куда теперь было прятаться людям, когда никто не стоял на пути у немцев?

В Люшоне беженцы могли задержаться, чтобы перевести дух, укрыться на время, надеясь, что столь незначительный город вряд ли будет захвачен немцами. На вокзале мне дали адрес Красного Креста, где можно было получить информацию о фамилиях и местопребывании беженцев. На главной улице я нашел наспех устроенное справочное бюро: разложенные на деревянных столах листы бумаги, в которых рылись озабоченные люди.

Мне попадались новые и новые списки – фамилии людей, вынужденных бежать в никуда, в то время как их родина рушилась позади них. Многие из них были евреями. В результате немецкого вторжения массы людей устремились на юг, заполняя города и деревни. Люшон, пытающийся приспособиться к наплыву беженцев, был невероятно красивым местом отдыха. Это был курорт, расположенный в Пиренеях, вблизи испанской границы, известный своими термальными источниками и лыжными трассами. Сюда приезжали в отпуск – отдохнуть и развлечься. Но сейчас город был переполнен людьми, которые просто хотели выжить; людьми, которые когда-то были уважаемыми гражданами, имели семьи и честно работали, внося свой вклад в общество. Являясь частью этого общества, они воображали, что находятся дома, в безопасности. Теперь они стали только именами в бесчисленных списках и пытались пережить каждый следующий непредсказуемый день.

В одном из списков я нашел Фрайермауеров. Я чуть не подпрыгнул от радости. Служащий Красного Креста дал мне их адрес; Rue Hortense, 7. Их жилье было совсем близко. Я надеялся, что они дома и с радостью встретят меня и я не стану для них обузой.

Дверь открыл Йозеф Фрайермауер. При виде меня трубка чуть не выпала у него изо рта. Он обнял меня своими мускулистыми руками и крикнул:

– Рашель, Аннеке, Нетти, идите сюда! Посмотрите, кто пришел!

Я никогда не видел, чтобы он был так ошеломлен. Уже через секунду остальные горячо обнимали меня. Глаза Рашель были полны слез, а Анни поцеловала меня в щеку.

– Какой ты черный, – заметила Нетти.

– Да, три месяца на пляже возле моря, – рассмеялся я.

– Мы не имели представления, куда тебя отправили из Антверпена, – сказал Йозеф.

Рашель вытерла слезы и сказала:

– Человек предполагает, а Бог располагает.

Решение приняли быстро: я смогу остаться у них. Услышав эти слова, я вздохнул с облегчением. Мое спальное место – диван. Они спросили, устраивает ли меня это. Боже мой, после соломы в Сен-Сиприене диван казался мне просто царским ложем. Мы разговаривали так, словно с момента нашего расставания прошли не месяцы, а годы. Они приехали сюда через несколько недель после бомбардировки Бельгии, а чуть позже к ним присоединились братья и сестры Йозефа со своими супругами. Я рассказал им, как мне удалось убежать из Сен-Сиприена.

– Леон? – удивились они.

– Как с неба свалился, – сказал я.

– Так на него похоже, – заметила Анни.

Леон Остеррайхер внезапно и быстро ворвался в мою жизнь и так же быстро исчез из нее, на этот раз навсегда, настигнутый своей собственной непредсказуемой военной судьбой.

Позже мы с Анни гуляли по городу. Там были элегантные кафе со столиками на тротуарах и казино посреди парка. Вдали вокруг нас была видна захватывающая горная панорама. Я держал Анни за руку, спрашивая себя, неужели и завтра я смогу это делать.

Утром мы с отцом Анни отправились в ратушу, чтобы зарегистрировать меня как «беженца с севера». Моего бельгийского удостоверения личности оказалось вполне достаточно; не было задано ни одного вопроса. Меня приняли за одного из тех, кому удалось убежать из зоны военных действий. Регистрация означала, что я стал легальным, хотя и временным жителем Люшона – таким же, как все остальные.

Медленно бредя по городу, мы с Йозефом наткнулись на вывеску, которая гласила: «Купи курицу и получишь в придачу дюжину яиц бесплатно». Вот это да, подумал я. В Вене о тех, кто живет роскошно, мы говорили: живет как Бог во Франции. Здесь мы столкнулись с подтверждением этого. Все без продовольственных карточек, без ограничений: избыток мяса и овощей, вкусные фрукты и чудесный хлеб. Да, Пиренеи были краем изобилия.

Это было чудесно, но быстро кончилось. Территории Франции, занятые немцами, оказывали влияние на неоккупированные зоны. В течение нескольких недель количество продовольствия резко сократилось и были введены карточки. Даже на соль, так как немцы заняли соляные копи на юго-западе страны и использовали большую часть добываемой соли для нужд военной промышленности. Вскоре в магазинах исчезло мыло. Люди запасались. Йозеф не был любителем стояния в очередях, тем более за одним куском мыла, и вспомнил, как во время последней войны его отец в Польше сам варил мыло.

– Я даже помогал ему, – добавил он с гордостью.

Однажды он принес домой сало, полученное у знакомого мясника, в аптеке купил щелок, и смотрите-ка: он уже сделал мыло для всей семьи.

Со временем правительство Виши, руководимое маршалом Петеном, стало ретивым партнером Гитлера в новой Европе. Евреи не могли больше занимать официальные посты в правительстве Франции. Им запрещалось также работать адвокатами и учителями. Их не принимали больше на военную службу. Работа во многих сферах стала теперь для них недоступна. Затем, в первой неделе октября, тысячи евреев, убежавших от нацистов, были задержаны и отправлены в лагерь для интернированных в Гюрсе, у подножья Пиреней. Все страдали там от недоедания. Многие умерли голодной смертью. Многие замерзли.

В Люшоне, осенью 1940 года, нас мучили прежде всего страх и неустойчивость положения. Мы ломали себе голову, куда можем мы бежать в случае прихода немцев. Мы, евреи, были в Люшоне явно посторонними. Жители города, никогда раньше не встречавшие евреев, стали теперь свидетелями не виданных ими событий – главных еврейских праздников. Город разрешил нам использовать зал городского казино для богослужения. Мужчина, руководивший службой, был кантором из Вены по имени Крайтштайн, в хоре которого я, имея альт, пел короткое время в синагоге на Кашльгассе. Он и его семья покинули Австрию сразу после аншлюса.

На Рош Ашан, еврейский Новый год, казалось, сам Творец улыбался нам: погода в Люшоне стояла прекрасная, и Южная Франция сияла во всем своем осеннем великолепии. Здание казино тонуло в солнечных лучах, и легкий горный ветерок струился сквозь открытые ворота. Нас собралось более ста человек. Прочитав старую молитву, мы начали уверять друг друга, что в новом году все будет лучше. Хотя кантор пел очень эмоционально, чувствовалось какое-то несоответствие, так как древние еврейские мелодии смешивались с каталонской музыкой, несущейся из близлежащего бистро.

Выйдя из здания после службы, мы испугались. Огромная толпа людей, собравшаяся возле казино, разглядывала нас и наши религиозные принадлежности так, словно мы – пришельцы из других галактик. Для многих из нас большая толпа ассоциировалась с опасностью, но эти люди выглядели просто любопытными.

В баскском берете и со все еще сильно загорелым лицом после лагеря в Сен-Сиприене, я выглядел скорее жителем Средиземноморья, а не Вены. Один из местных жителей приблизился ко мне и спросил:

– Почему вы были там с этими людьми?

– С какими?

– С евреями.

– Я тоже еврей, – ответил я.

– Ах, вы – еврей, – воскликнул он с удивлением. – Вы выглядите как один из нас.

Отходя, я думал о том, как же выглядят евреи. Не слишком ли коротка дорога от бесхитростного вопроса этого человека до арийских стереотипов Гитлера? Десять дней спустя мы праздновали Йом Кипур, День искупления. Я сидел в нашей импровизированной синагоге и размышлял: искупление – за что.

– Я согрешил, – непрерывно напоминала нам литургия этого праздника. – Я согрешил, я согрешил.

Я думал: согрешил ли я. Ответ пришел сразу – перед глазами возникли лица мамы и сестер. Они прятались в нашей квартире, а я жил на горном курорте. Я согрешил, я согрешил. В Вене синагоги сожжены дотла, а я молюсь в синагоге, преобразованной из казино. Я согрешил, я согрешил. Нужно ли мне уехать отсюда, попытаться преодолеть военные зоны для совершения чуда по спасению своих близких?

– Al cheit, – пел кантор Крайтштайн, – al cheit, al cheit… – «Я согрешил, я согрешил, я согрешил…»

А другие, думал я. Готовы ли другие, принесшие страдания невинным людям, искупить свою вину? Найдется ли во всей Франции хотя бы один-единственный человек, который во время исповеди скажет: «Я согрешил против моего ближнего только за то, что он – еврей, как и Иисус»?

Потерпев поражение, Франция вдруг столкнулась с кризисом в лелеемой ею отрасли хозяйства. После того как огромное число граждан было призвано на военную службу, встал вопрос: кто будет собирать виноград для вина. Южные виноградники перезревали после длинного лета. Виноград, если он уже созрел, нельзя оставлять на лозе. Правительство Виши, понимающее, что в городах и деревнях по всему югу Франции живет много еврейских беженцев, жаждущих завоевать расположение к себе, обратилось с призывом: «Поработайте на виноградниках, помогите собрать урожай!» В Люшоне откликнулось около пятидесяти человек. С нами расплачивались не деньгами, а продуктами: птицей, яйцами, сыром, маслом, овощами и вином. Все эти продукты, которые теперь так трудно было найти, были не менее драгоценной оплатой, чем золотые монеты.

Пятеро из нашей семьи доехали на поезде до обнесенного стеной города Каркасон, расположенного на реке Од. Здесь, в одном из близлежащих фермерских хозяйств, мы переночевали. На следующее утро нас разбудили в полпятого, когда воздух был еще морозный. Завтрак оказался обильным: сытный овощной суп, сваренный хозяйкой. Она же, держа обеими руками большущую сковороду над громадным очагом, приготовила замечательный омлет с грибами и луком, который подала нам с красным вином и свежим хлебом. В такие минуты я чувствовал себя баловнем судьбы.

Уже через час мы были у виноградника, где нам дали садовые ножницы, чтобы срезать виноградные кисти с лозы. На осеннем воздухе было зябко, и кругом стояли маленькие печки, возле которых можно было согреть руки, коченеющие от холодной утренней росы. Позже стало теплее, и мы, уже приспособившись, быстро продвигались вперед. Каждые пятнадцать-двадцать минут проходил помощник, который опорожнял наши корзины в специальное корыто. Затем виноград сбрасывали в хитроумное устройство над бочкой, установленной на плоском основании в телеге. В этом устройстве три женщины босиком мяли виноград, превращая его в кашу, и сок стекал в бочку через похожие на сито отверстия.

Ферма казалась местом из другого времени. Здесь не велись разговоры ни о политике, ни о религии. Война – это одно, а вино – совсем другое. Заботы фермеров и военные проблемы не совпадали. В конце недели мы вернулись в Люшон с продуктами, достаточными для обильного питания в течение нескольких дней. Но затем реалии войны вновь проникли в нашу жизнь.

Был издан приказ: нам давали несколько дней, чтобы покинуть Люшон. Мы были ошеломлены. Ведь только что мы помогли французам с их драгоценным вином и полагали, что они будут изображать благодарность, по крайней мере, чуточку дольше. Но Люшон освобождали от вновь прибывших, и нас направили в Баньер-де-Бигор. Мы были в руках бюрократической системы, не утруждающей себя объяснениями.

– Зима наступает, – с горечью прокомментировал Йозеф. – Люшон готовится к лыжному сезону.

Время поджимало. Страна была наводнена беженцами, и найти жилье, особенно для нашей разросшейся семьи, насчитывающей более дюжины человек, было совсем непросто. Баньер расположен километрах в шестидесяти на северо-запад от Люшона. Йозеф взял в аренду старый грузовик, на котором мы ехали часа два, спускаясь по крутым извилистым дорогам, думая о том, что ожидает нас в этом незнакомом городе.

Широкая долина, в которой лежал Баньер, была окружена заросшими буйной зеленью предгорьями. За ними виднелись покрытые снегом Пиренеи. Был конец ноября. Мы поселились в тесном крестьянском доме: несколько комнат, кухня, соломенная крыша. Я делил комнату с двумя кузенами Анни – Йозефом и Вилли Гишлидерами. К началу войны Йозефу был двадцать один год, и он учился в университете в Брюсселе. Двадцатичетырехлетний Вилли был химик. Веселые парни, они прямо-таки искрились жизнерадостностью вплоть до четвертого марта 1943 года, когда их депортировали в Аушвиц, где они умерли.

Сейчас Баньер разбух от беженцев, многие из которых были евреями. Городские жители никогда до этого евреев не видели, а теперь мы были везде. Однажды во время завтрака Рашель пошутила:

– Кошерный мясник мог бы здесь разбогатеть.

Однако мяса почти не было. Нормирование продуктов стало частью нашей жизни. Недельная норма масла составляла лишь несколько унций [9]9
  1 унция ~ 28,35 граммов.


[Закрыть]. В эту зиму множество товаров исчезло с прилавков. По всей Франции немцы реквизировали все, что попадалось им под руку. Правительство Виши оказывало им в этом безусловную поддержку. Йозеф Фрайермауер, всегда очень предусмотрительный, обнаружил одного фермера, доставлявшего на телеге молоко в молочный магазин, где других молочных продуктов фактически не было.

– Мы беженцы, – сказал он фермеру. – Мы живем в старом крестьянском доме. В семье у нас и пожилые люди, и дети. Если бы вы могли доставлять нам молоко, мы бы платили выше рыночной стоимости.

Фермер понимал, что подобный обмен должен производиться только тайком. Черный рынок процветал. Каждый делал все возможное, чтобы прокормить семью. Фермер согласился привозить молоко раз в неделю. Для Йозефа, однако, молоко было лишь средством для достижения цели. Каждую неделю фермер доставлял десять литров молока в зеленых бутылках. Из этого молока Йозеф делал масло. Немного молока пока еще можно было найти в магазинах, масла – нет.

Йозеф показал нам, как нужно держать за горлышко молочную бутылку и встряхивать ее непрерывно вверх-вниз, как бармен, готовящий коктейль, пока на зеленом стекле не появятся крошечные частички осадка, которые, постепенно соединяясь, образуют большие кусочки. На это требовалось полчаса, и наши руки уставали. Затем мы откупоривали бутылку, сливали обезжиренное молоко в горшок и извлекали жирный осадок, крепко ударяя по дну бутылки. В Баньере масло у нас никогда не иссякало.

Также не иссякали новости. В начале 1941 года генеральная линия немецкой политики состояла в изгнании евреев с оккупированных территорий. Однако на способы изгнания имелись разные взгляды. В то время как правительство говорило об удалении еврейского влияния из всех областей арийской общественной жизни, военные власти все еще думали об интернациональных законах и о противодействии, оказываемом французским общественным мнением. Им хотелось открытого сотрудничества французского народа с властями. Мы в Баньере затаили дыхание.

В марте мне исполнилось двадцать. Я все больше тревожился о судьбе мамы и сестер. Мы не имели известий друг от друга с момента моего пребывания в Бельгии, и мама знала, что я написал бы ей непременно, чтобы развеять ее тревоги обо мне. Но почтовое сообщение между Францией и Германией было прервано, и нужно было что-то придумать. Мой кузен Герберт Фишман находился в Швейцарии, в рабочем лагере. Почта между Францией и Швейцарией, так же как и между Швейцарией и Германией, все еще действовала. Итак, Герби стал передающим звеном между мамой и мной, пересылая письма туда и обратно. Через несколько недель я получил письмо и фотографию от Генни. Я был вне себя от радости. Она писала, что у них все хорошо. У меня возникло ощущение, что рухнула стена и жизнь, казавшаяся утраченной, может еще вернуться.

В апреле мы переселились в кирпичный отштукатуренный дом на окраине города. Там было достаточно места для всех нас, и из окон открывался безмятежный вид на близлежащие предгорья. А пока что я писал письма – не только в Вену, но и в Америку. Тетя Мина и дядя Сэм находились в Балтиморе у тети Софи, которая подготовила для меня аффидевит – поручительство, в надежде добиться визы для иммиграции в США. Мысль о том, что я уеду в Америку, и обнадеживала меня, и смущала. Могу ли я оставить свою семью по другую сторону океана? Могу ли я покинуть Анни? У меня к ней были сильные чувства, но война вносила неразбериху в наши эмоции.

Однажды, стоя в очереди на крытом рынке с продовольственными карточками в руках, я встретил человека по имени Мендель Спира. Он с женой и двумя дочерьми подросткового возраста приехал сюда из Парижа. У него был радиоприемник. Вечерами мы сидели в его квартире и слушали по Би-би-си передачи радио «Свободная Франция», настроив приемник на самую низкую громкость. Правительство Виши издало указ, запрещавший слушать такие передачи. Пойманные строго наказывались.