Текст книги "Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе"

Автор книги: Лео Бретхольц

Соавторы: Майкл Олескер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Я не могу работать в Песах, – сообщил я Вайнзафту.

– Мы будем работать, – возразил он мне. – Когда ты будешь в Палестине, сможешь не работать в Песах.

Двадцатого апреля был день рождения Гитлера.

– Как вы думаете, – спросил я Вайнзафта, – мы отдыхаем в этот день?

– Это не наш праздник, – сказал он.

– Должен ли я его праздновать, когда буду в Палестине?

Однако мы все-таки не работали в день рождения Гитлера. Владельцы здания не были евреями, и мы не хотели привлекать к себе внимание во время всеобщих торжеств. Меньше чем за месяц Гитлер превратился во всенародное божество.

Настроение евреев становилось все более мрачным. У сына соседей Альфреда Шохета был мотоцикл, но было приказано сдать его властям. Когда я был ребенком, Альфред часто брал меня покататься на нем, но теперь вдруг евреям запретили иметь мотоциклы. Шохет исчез, и больше его не видели.

В это время мой дядя Мориц был в Дахау, и его семья была вне себя от беспокойства.

– Ты ничего не слышала о тете Кароле? – спросил я маму.

Но мама никогда больше не слышала о тете Кароле, своей сестре.

Я старался избегать скопления людей. Кто знает, когда они нападут на тебя? Я быстро усвоил: какие улицы опасны, какие необходимо обойти. Моя мама, которая боялась, что я однажды выйду из квартиры и не вернусь, умоляла меня:

– Лео, не выходи! Не надо! Останься дома.

Я знал, что она права, но я был молодым и все еще чувствовал себя неуязвимым. Может быть, я смогу удрать от нападающих. На улицах они носили теперь повязки со свастикой и приветствовали друг друга словами «Heil Hitler!» и «Sieg heil!», вскидывая при этом вытянутую руку в фашистском салюте. Народ собирался послушать выступления, разносившиеся из громкоговорителей.

Каждая поднятая рука, каждый крик, каждое проявление присутствия нацистов действовало мне на нервы. С юношеским азартом мне хотелось с пользой расходовать свою энергию, хотелось хоть немного нормализовать свою жизнь. Однажды, в конце лета, я поехал на велосипеде в Пратер, место отдыха в Вене, где мы с друзьями всегда играли в футбол.

– Не езди туда, – настаивала мама, – зачем тебе это?

Таким был теперь язык всей нашей жизни: не ходи туда, не делай это. И все же шестеро из нас поехали в Пратер. Мы приехали, прислонили велосипеды к деревьям рядом с площадкой и начали играть в футбол. В это время появились коричневорубашечники. Они были выше нас, и их было больше. Они швырнули наши велосипеды на землю, стали топтать их, сломали фары и спицы. Затем они отодрали сиденья и уничтожили их. Ехать на велосипедах мы больше не могли.

Мы взвалили их на плечи и расстроенные отправились домой. Но тут коричневорубашечники вернулись и начали преследовать нас, крича: «Жид, жид!» Было абсолютно невозможно убежать, неся на себе велосипеды. Мы бросили их и побежали, слыша сзади презрительный хохот нацистов. Они не побежали за нами – хозяин не бегает за собакой. Они были новой расой – расой господ, а мы были просто евреями. На их поясах было написано: «Кровь и честь». Мы же бежали домой искать утешения у своих матерей.

В большинстве случаев коричневорубашечники расхаживали с выражением презрения и высокомерия на лицах. Они должны были вести себя как юные господа, достойные представители новой Германии. Но, гордо шагая, они пели:

 
Когда еврейская кровь брызнет из-под ножа…
Повесьте евреев, поставьте попов к стенке…
Мы будем маршировать, пока все не обратится в руины,
потому что сегодня нам принадлежит Германия,
а завтра – весь мир…
 

Когда я однажды во второй половине дня пришел домой, мама спросила меня о настроении на улицах.

– Мама, – ответил я, – это место больше небезопасно для нас.

Дни становились короче. Тете Мине и дяде Сэму удалось покинуть Вену через несколько недель после аншлюса. Из Люксембурга они прислали маме несколько писем. Она ответила им, что хочет, чтобы я бежал из Вены, пока это еще возможно. Пусть Лео приедет к нам, написали они. Я вспомнил, как Мина голосила в день похорон моего отца, и мне показалось, что я и теперь слышу ее стенания, даже из Люксембурга.

– Это же временно, – убеждала меня мама, когда я протестовал. – Лео, я боюсь, что однажды они заберут тебя.

В конце концов я не мог больше противостоять ей и сдался. Медленно начал возникать план: я мог бы покинуть Вену еще до начала зимы. Во вторник, так как по еврейским преданиям вторник – счастливый день. Сначала поехать на трамвае, а потом на поезде. Связаться с кем-нибудь из Комитета помощи Эзра. Найти убежище в немецком городе Трир, куда можно было теперь добраться без паспорта, потому что Австрия стала частью Германии. Затем, в промозглую ноябрьскую ночь, под покровом темноты переплыть реку и оказаться в безопасности.

– Реку? – озабоченно воскликнула мама, когда слушала мой план. Она вспомнила спокойные времена и пикники возле Дунайского канала.

Лео, будь осторожен в воде!

– Мелкую речку, – сказал я. – Это же не Дунай! Знаешь, это совсем маленькая речка. Не переживай, это пустяк, мама.

Пустяк… только река, которую мне нужно будет переплыть в случае, если я найду убежище в Трире, если меня не арестуют на улице, если этот Эзра-Комитет знает, что нужно делать.

Эзра-Комитет – еврейская организация, пытавшаяся помочь беженцам из Германии и Австрии добраться до Люксембурга. В это время повсюду буквально кишели люди, полные отчаяния. Эзра-Комитет мог предоставить убежище и еду, к тому же помочь с документами, чтобы избежать ареста, а кроме того, помогал пересекать границы так, чтобы не быть арестованным и посаженным в тюрьму. По правде говоря, люди из Эзра-Комитета были контрабандистами. Это была одна из подпольных организаций, которые постепенно появлялись тогда по всей Европе.

Днем моего отъезда мы выбрали вторник, 29 октября 1938 года. Я предчувствовал, что нескоро вернусь назад, и поэтому пошел повидаться со своим старым другом Арнольдом Юсемом. Он жил за углом на Ганновергассе. Я был у него в ночь перед тем, как Гитлер вошел в Вену. Я не мог поделиться с ним своими планами, так как обязан был молчать. Но я хотел с ним попрощаться.

– Через несколько дней я уезжаю, – сказал я. – Что нового с Палестиной?

Он всерьез говорил об эмиграции в Палестину.

– Я еще ничего не знаю, – ответил он.

Его овдовевшая мать и младшая сестра стояли рядом и слушали нас. Фрау Юсем, подперев подбородок рукой, внимательно наблюдала за мной. Я чувствовал ее мысли: «Делай то, что тебе необходимо делать, Лео». Она тоже была заботливой матерью и ломала голову над тем, что ожидает ее детей. Мы прощались и делали вид, что увидимся в лучшие времена, хорошо понимая, что этого, возможно, никогда не произойдет. Двери позади меня начали медленно закрываться.

По пути домой я встретил одного парня, с которым был знаком в школе. На нем была белая рубашка и типичные в Австрии короткие кожаные штаны на помочах. Когда мы поравнялись, я кивнул ему и сказал:

– Как дела?

Молча, не говоря ни слова, он повернулся и плюнул мне в лицо, затем быстро пошел дальше и исчез в темноте. У меня перехватило дыхание, а потом хлынули слезы. Австрия, которую я знал, – это цивилизованный старый мир – Вена Шуберта и Штрауса, Гайдна и Бетховена, Фрейда, Шнитцлера и Витгенштейна. Теперь эта Вена породила молодых людей, плюющих в лицо бывшим одноклассникам только за то, что те имели смелость поздороваться с ними. И эта же Вена вынуждала меня сейчас оставить ту жизнь, которую я так любил.

21 октября, в пятницу вечером, в наш последний Шаббат, мои сестры, мама и я сидели вместе за кухонным столом. Мамины глаза были полны слез. Зажигая традиционные субботние свечи, она сказала:

– Произнеси в этот раз благословение вместе со мной.

Свет от свечей подрагивал и мерцал, и нас охватила печаль. Обычно пятница вызывала во мне теплое и счастливое чувство. Мама рассказывала нам, что она делала днем, о счастливых невестах, чьи платья она расшивала. Истории моей сестры Дитты были о том, как она провела неделю в доме для сирот. Но сегодня стояла полная тишина, которая была нарушена только жалобным вопросом Генни:

– Мама, почему ты ничего не говоришь?

– Я должна объяснять?

Два дня назад мы получили из Люксембурга письмо. Подготовка к побегу была закончена. Я взглянул на маму и увидел женщину, состарившуюся раньше времени, а теперь еще и я увеличивал ее бремя. Я вспомнил все тяжелые, полные забот годы после смерти моего отца. Моя мама была очень отзывчивым человеком. За углом от нас жил маляр, господин Фрид. Когда нужно было красить нашу квартиру, мама звала его. Это был ужасный маляр. Ужасный, соглашалась мама, но у него дома пять детей. На вновь выкрашенных стенах были видны полосы. Он оставлял после себя в квартире полный хаос. Тем не менее находился кто-нибудь, кто заботился о бедном господине Фриде и его семье.

Теперь я спрашивал себя: кто позаботится о моей маме? В свои сорок три года она была изнурена тяготами жизни; ее волосы поседели, а глаза казались очень старыми. Я хотел снова слышать, как песни слетают с ее губ, слышать оперетты, которые бы она тихонько напевала. Я хотел, чтобы она еще, последний раз, ощутила объятия моего отца. Я хотел, чтобы дядя Мориц был снова здесь, и тетя Мина с ее драматическими сценами, и даже дядя Давид, несмотря на его потливость. Но в эту ночь только грусть наполняла нашу маленькую квартиру, и было чувство, что мир, который казался спокойным и безопасным, полностью исчез.

Последние выходные, которые я был дома, принесли новые огорчения. Мою младшую сестренку Дитту забрали на скорой помощи в детскую больницу на Лазаретгассе. Она заболела скарлатиной. Ее оставили в больнице на несколько дней, и во вторник после обеда, перед моим отъездом, мы с мамой и Генни пошли ее проведать. Я чувствовал, что слишком много нитей выскользнуло из моих рук, что я теряю контроль над ситуацией, ощущал беспокойство за семью и понимал, что я отваживаюсь выйти в огромный беспокойный и незнакомый мне мир.

Дитта была моей любимицей. Она была не только младшей сестрой, но и добрым ребенком, которого мне инстинктивно хотелось защищать.

– Я не могу уехать, – сказал я маме, – пока Дитте так плохо.

– Я сама о ней позабочусь, – ответила мама, прервав все обсуждения.

Сестра была на карантине в отделении инфекционных заболеваний. Отделение располагалось в мезонине больницы с видом во двор. Мы стояли под небольшим дождем и ждали, пока она выглянет в окно.

Дитта выглядела слабой и утомленной. Ее темные вьющиеся волосы резко подчеркивали бледность лица. Она держала маленькую черную доску напротив окна и рукой показывала нам кусочек мела. Так она давала понять, как мы можем общаться. Это напомнило мне игры, в которые мы раньше играли дома.

Я взглянул наверх и показал ей жестами: «Сегодня вечером я уезжаю. Я люблю тебя, Дитта!» Я едва сдерживал слезы и моргал, чтобы она не заметила их. Мне хотелось броситься к ней, схватить ее и защитить от всех проблем, возникающих в мире. Однако я стоял там, во дворе. Дитта написала на доске и показала в окно: «Счастливо, Лео, – стояло там. – Поцелуй тетю Мину. Скоро увидимся».

Я увидел ее сияющие глаза и медленно кивнул ей головой. Она старалась быть храброй, и я вдруг почувствовал себя трусливым дезертиром, потому что убегал. Стоя у окна, она выглядела как последний невинный ангел на земле.

Мы постояли еще несколько минут и пошли. Дитта помахала нам на прощание. Мы шли по улицам, мокрым от дождя, и плакали.

2
ТРИР, РЕКА САУЭР
(октябрь – ноябрь 1938)

Придя домой, мы чувствовали себя опустошенными. До моего отъезда оставалось совсем немного времени, но нам нечего было сказать друг другу. Все слова иссякли. Мы были измучены желанием утешить друг друга и невозможностью это сделать. Казалось, семья распадается. С момента прихода Гитлера ничего не было известно о моей кузине Марте, которая скрылась от штурмовиков. Дяди и тети говорили об эмиграции и раздумывали, как можно найти щель в надежно закрытых границах. Я же в это время тайком бежал, оставляя свою сестренку одну в больнице.

Мама упаковывала мои вещи, а я тупо стоял рядом. В потертый кожаный портфель отправились туалетные принадлежности и несколько старых фотографий. Рубашки, белье и носки, а также религиозные предметы: молитвенник, талес и тефилин (кожаные коробочки со свитками Торы, носимые религиозными евреями во время утренней молитвы) – пошли в маленький чемодан.

Мы не являлись ортодоксальными евреями. Чувствуя себя глубоко связанными с иудаизмом, мы не были, однако, настолько религиозны, чтобы исполнять все обряды. Но сейчас речь шла о другом. Мама пыталась сохранить корни. Она напомнила мне, что есть очень древние вещи, которые связывают нас всех друг с другом: никогда не забывай, кто ты есть. Может быть, это было суеверие. А может быть, она думала, что так Бог скорее поможет мне. Ни ей, ни мне не пришло в голову, что эти предметы могут быть очень опасны для меня по дороге из оккупированной нацистами Австрии через Германию в крошечный Люксембург.

В Европе продолжались спазмы самоуничтожения и безжалостной юдофобии. По всей Австрии евреев, полуевреев и людей, имеющих еврейских родственников, увольняли с государственных мест работы. Еврейским врачам и адвокатам, высокопрофессиональным специалистам, было запрещено работать по специальности. Еврейские магазины закрывались и передавались арийцам. «Entjudung» – называли это нацисты. «Деевреизация». Нацистский салют с вытянутой правой рукой стал обязателен в суде и других государственных учреждениях и быстро проложил себе дорогу в классные комнаты и другие места повседневной жизни.

Через несколько дней после того, как Гитлер вошел в Вену, Адольф Эйхман запретил еврейские организации и приказал арестовать их руководителей. Желающие эмигрировать утрачивали всю свою собственность, им оставляли ровно столько денег, чтобы они могли покинуть страну. Но куда мы могли уехать? И как мы могли получить документы для отъезда, если простой запрос их подтверждал, что ты – еврей, а быть евреем означало находиться под ударом. Затем ввели новое правило: евреям запрещалось изменять фамилии, и было приказано каждому иметь при себе специальное удостоверение личности. Дальше больше: мужчины обязаны были к своему имени добавить «Израиль», а женщины – «Сара».

– Сара, Сара, Сара! – кричали на рынке школьники-подростки вслед моей бабушке.

Семь месяцев прятались мы в нашей маленькой трехкомнатной квартире на первом этаже, постоянно опасаясь, что нас заберут. Мы почти не осмеливались выходить на улицу. В последний день дома я скользил взглядом по квартире, как будто хотел отпечатать ее в своей памяти, и одновременно подыскивал слова утешения для мамы.

– Мама, – сказал я, – не беспокойся. Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня и грустно улыбнулась, не сказав ни слова. Я был незрелым семнадцатилетним мальчиком, пытающимся пустыми фразами ввести в заблуждение изможденную от забот женщину. Чуть позже мы надели пальто и отправились к ближайшему углу ждать трамвай номер 5, на котором я должен был ехать к бабушке в район Оттакринг. Это означало прощание с мамой. Все происходящее было слишком тяжело для нее: сцена в больнице, опасности в городе, расставание с сыном. К началу моего бегства из Австрии, после всего пережитого, поездка через весь город к вокзалу была ей не по силам.

В Вене уже зажгли фонари. Мама, Генни и я стояли в ожидании трамвая, и мне становилось все тревожнее. Я боялся взрыва чувств со стороны мамы и в то же время опасался своих собственных слов, собственных сомнений, чего-то, что было бы неловким и мучительным для меня и ничем не помогло бы маме.

– Будь очень осторожен, – сказала мама, когда подъехал трамвай.

Легкий туман клубился в свете фар. Я обнял маму и Генни и вошел в трамвай, чтобы за пятнадцать минут добраться до бабушки.

– Будь осторожен, – повторила она. – И напиши как можно скорее!

Никогда больше я не видел маму и сестер.

Я был еще подростком, стоящим на пороге взросления. Всю свою жизнь я нес ответственность, но в определенных границах, которые давали мне чувство защищенности. Все эти границы начали теперь исчезать. Я пытался внушить себе, что это – начало великолепного приключения: поездка в Люксембург, чтобы увидеть дядю и тетю. Расставание, без сомнения, временное.

Когда я пришел к бабушке, там было еще печальнее. Ее дочь, моя тетя Роза, сидела рядом с бабушкой, держа ее за руки. Тетя Роза, которая боялась темноты, видела, как тьма сгущается вокруг нас. Неделю назад, на прощание, она взяла меня с собой в Венскую государственную оперу на «Травиату». Мы оба делали вид, что в мире все еще есть остатки культуры. Дядя Исидор тоже был у бабушки. Он выглядел почти таким же обеспокоенным, как в день прихода Гитлера, когда чужие люди насильственно вторглись в еврейские квартиры. Бабушка, оцепенев, сидела в кресле и плакала, не скрывая слез.

Я подошел и обнял ее. Она заплакала еще сильнее. Меня охватило чувство, что позади остается ужасно много плачущих людей. Даже тогда, когда я, пытаясь обмануть себя, воображал, что моя семья однажды, в некотором отдаленном будущем, последует за мной и мы все встретимся в безопасном месте, мне было очевидно, что для моей бабушки все это уже поздно. Она была слишком стара, и я знал, что в этот миг мы видимся с ней последний раз.

Бабушка была неимоверно дорога мне. Когда был жив мой отец, мы с ним каждое воскресенье ездили к ней. Рядом с ней я чувствовал, что я любим. Ей было почти семьдесят, и позади были тяжелые годы. После того как обстановка в Вене так драматически ухудшилась, бабушка все чаще подвергалась издевательствам со стороны юных хамов, для которых она была легкой добычей. Позже «Сара, Сара, Сара» заменили намного более грубыми выражениями. А сейчас она теряла своего внука – это было выше ее сил.

– Успокойся, – сказала тетя Роза и нежно погладила ее по голове. – Не делай ему еще больнее.

Они еще не догадывались тогда, что ожидает их самих позже, в Аушвице.

– Идем, – вдруг быстро сказал дядя Исидор. – А то ты опоздаешь на поезд.

Я наклонился к своей старой, убитой горем, бабушке и поцеловал ее. Она последний раз тихо шепнула мое имя.

Такси мчало нас сквозь моросящий дождь к западному вокзалу Вестбанхоф, где несколько месяцев назад Гитлер вошел в Вену. Вокзал казался еще огромнее, чем раньше. Дядя Исидор, дотошный во всем, был сердит, потому что забыл взять зонт. Он всегда стремился сохранить достоинство. Тогда он еще не имел представления об унижениях, ожидающих его в Бухенвальде, и о смерти в Аушвице.

Поезда всегда волновали меня. Кто знает, что может открыться в огромном, незнакомом мне мире? Сейчас вокруг толпились солдаты и полицейские в форме – любой из них мог наброситься на нас из-за пустяка. Дядя дал мне билет на поезд, пожал руку и сказал: «Bleib gesund». – «Будь здоров».

Это было все. В этот день было так много расставаний, что наш запас слов для этого был исчерпан. Мы пошли вдоль платформы к поезду. Дядя Исидор нес мой чемодан, а тетя Роза так крепко сжимала мне левую руку, как будто я мог упасть без ее помощи. Сев в поезд, я высунулся из окна и увидел их на платформе.

– Спасибо за все, – сказал я.

Мое сердце готово было выскочить из груди от волнения и страха, но я улыбался, стараясь убедить их, что у меня все хорошо. Тогда они скажут маме, что я, уезжая, был счастлив, и мы все будем охвачены одним и тем же утешающим нас вымыслом.

– Передай привет Мине, – одновременно сказали они.

Когда поезд тронулся, они потянулись к окну, чтобы коснуться моей руки. Роза плакала. Несколько секунд они шли рядом с поездом, касаясь моей руки, потом мы только смотрели друг на друга. И вот дядя махнул последний раз и отвернулся. Я все стоял у окна и махал, махал, пока мог видеть вдали их исчезающие силуэты. Они были последним отзвуком моей прошлой жизни. Я стоял, замерев у окна, пока тетя Роза не исчезла в темноте, которой она так боялась.

Во время двадцатичасовой поездки я наблюдал, как австрийский ландшафт постепенно переходил в немецкий. По мере продвижения на северо-запад моросящий венский дождик превратился в настоящий ливень. Я ехал вместе с двумя монахинями, которые молчаливо сидели в купе. Мог ли я найти у них утешение? Несомненно, ни коричневорубашечники, ни солдаты не должны были бы нарушить их святое присутствие. Но в этой стране произошло так много непредвиденного, что уже ни в чем нельзя было быть уверенным.

Когда в марте Гитлер вошел в Вену, австрийское архиепископство приветствовало его официально словами одобрения, отметив усилия нацистов «отразить опасность всеразрушительного безбожного большевизма» как «великое историческое событие».

Однако спустя несколько месяцев официальные восхваления умолкли. Были закрыты католические школы, начали конфисковать церковное имущество. На службе в венском Штефансдоме [5]5
  Штефансдом (Stephansdom) – кафедральный собор Святого Стефана.


[Закрыть]7 октября 1938 года кардинал Инницер сказал в завуалированной форме тысячам молодых людей, чтобы они не дали ввести себя в заблуждение. Затем на площади Штефансплац огромная толпа молодых католиков скандировала: «Мы хотим видеть нашего архиепископа», как пародию на эхо призывов «Мы хотим видеть нашего фюрера», адресованных Гитлеру. Следующим вечером группа гитлерюгенда штурмовала резиденцию архиепископа. Они разгромили все, что находилось внутри, и выбили окна. Один из священнослужителей был выброшен в окно. Полицейские и пожарные появились только час спустя.

Через несколько дней австрийские чиновники высмеяли «священников, вмешивающихся в политику и пытающихся подстрекать народ против государства». Потом они пошли дальше: обвинили евреев; затем чехов. Отцы церкви быстро научились держать язык за зубами.

Судетская область Чехословакии была уже поглощена Гитлером. Последние два дня сентября ведущие политики Германии, Франции, Италии и Великобритании на встречах в Мюнхене решали судьбу чехов. Ни один представитель Чехословакии на эти встречи приглашен не был. Гитлер заявил, что это – последняя страна, которая ему нужна. Премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен, в тщетных попытках спасти свою страну от войны, дал согласие на присоединение Чехословакии к Германии без кровопролития. «Мир и спокойствие в наше время», – назвал он это. Чехословакия, так же как и Австрия несколько месяцев назад, прекратила свое существование: 15 марта 1939 года страны не стало, был установлен режим фашистского протектората над Богемией и Моравией. Словакия стала самостоятельным государством, сотрудничающим с Третьим рейхом.

Петля, накинутая на Восточную Европу, начала затягиваться. Когда Чехословакия пала, Венгрия содрогнулась. Тысячи евреев, бежавших из Польши, были высланы назад вследствие ужесточения законов об иммиграции. Было очевидно, что необходимо бежать. Но как?

В поезде, в маленьком купе, я рассматривал монахинь, но не говорил ни слова. Святые женщины были незнакомы мне, а любой незнакомец мог быть опасен. Были ли они из тех католиков, которых возмущал нацистский контроль над школами, или их уже запугали до полного повиновения? Непреодолимое молчание повисло над нами.

Через несколько часов, убаюканный шелестом дождя и движением поезда, я заснул. Когда я проснулся, поезд подошел к вокзалу во Франкфурте. Монахини пошли к выходу, и это немного встревожило меня. До рассвета было далеко, и все еще сотни километров отделяли меня от Трира. Я вытащил из кармана брюк записи. В них стояло, что мне необходимо делать после того, как я покину поезд. Я выучивал все так, как будто готовился к очень важному экзамену, во время которого у меня не будет возможности пользоваться шпаргалками.

Я должен буду разыскать в Трире маленькое бюро Еврейского совета и там найти кого-нибудь из Комитета помощи Эзра. Слово «Эзра» само означает «помощь». В этом бюро мне помогут найти надежное убежище, где я смогу прятаться несколько дней, ожидая известий от господина Беккера, который должен отвезти меня в Люксембург.

Я думал о Дитте, такой маленькой и такой одинокой в больнице. Я думал о маме и Генни, стоящих в тумане рядом с трамваем, на котором я уезжал. О моих родных и о прощаниях, прощаниях, прощаниях…

Безумие охватило весь континент, и никто не знал, где можно найти убежище. Неделю тому назад фельдмаршал Герман Геринг провозгласил, что, если возникнет необходимость, можно будет организовать гетто в больших городах. Впервые речь зашла о еврейских трудовых бригадах. Как же взбрело мне в голову отправиться из вновь присоединенных земель в старую Германию, в самую сердцевину этого безумия? Удастся ли мне выскользнуть оттуда без бумаг?

Трир был не таким, как я ожидал. Когда на следующий день после полудня я вышел из вокзала, то увидел вполне мирный город. По сравнению с ним Вена казалась водоворотом: горожане находились в постоянном эмоциональном возбуждении, как будто хотели убедить самих себя, что они – истинные арийцы, верные сторонники Гитлера. Новизна происходящего все еще захватывала их. У немцев же, живших с Гитлером уже несколько лет, пыл немного охладился. Да и можно ли постоянно держать народ в состоянии экстаза? На улицах Трира было не так уж много солдат. Казалось, никто не вышагивал особо горделиво. Город не кишел самодовольными, упивающимися властью людьми. Я посмотрел вверх и увидел во всех окнах цветочные ящики. Это показалось мне оазисом изящества.

Лишь погода была угрожающей. Небо потемнело, и, когда я добрался до маленького запущенного бюро Еврейского совета, пошел дождь. Еврейское население Трира, которое и раньше было небольшим, теперь составляло всего несколько тысяч человек.

– Меня зовут Лео Бретхольц, – представился я мужчине средних лет.

– Я так и подумал, – ответил он. – Как вы доехали?

Я был рад, что меня, юношу, пустившегося в бегство, уже ожидали. В бюро было два стола, пишущая машинка и шкаф для бумаг. Наша встреча была короткой и деловой, и я немного занервничал.

Мне сказали, что я должен пойти на Петер-Фридхофен-штрассе, 13, где я найду себе комнату на несколько дней и еду. Тринадцать – несчастливое число, так же как и слово «Фридхоф». На немецком языке оно означает «кладбище». Тринадцатый номер на кладбище. Но я оставил свои мрачные мысли при себе.

– Не нужно называть там свою фамилию, – добавил он. – Достаточно имени.

– А кто там будет? – спросил я с наигранным спокойствием.

– Die Barmherzigen Вrüder, – улыбнулся мой собеседник. «Братья милосердия».

– Братья? – удивился я.

– Счастливо!

Значит, теперь я остановлюсь в монастыре, где буду зависеть от францисканских братьев. Хорошие люди, хорошие неевреи.

– Мы очень хорошо знаем друг друга, – добавил он успокаивающе.

На мощеной улице за черным забором я нашел их украшенное лепниной здание, открыл скрипучие ворота и позвонил в колокольчик. Монах в коричневой рясе открыл дверь и приветливо улыбнулся мне. «Брат Иоханнес», – представился он. Когда он закрыл за нами дверь, я спросил себя: в безопасности ли я здесь? Там, снаружи, на улицах, преследовали евреев; здесь, в монастыре, в сердцевине христианства – люди, наученные держать язык за зубами, в то время как Гитлер совершает одно злодеяние за другим.

В монастыре пахло воском и ладаном. На некоторых стенах висели нарисованные маслом картины с изображениями святых. В целом монастырь казался примером воздержанности и чистоты, каких мне до сих пор не доводилось никогда встречать. Миновав длинный коридор с кафельным полом, мы поднялись по лестнице в комнату с шестью или восемью узкими кроватями, застланными белыми простынями.

Я пытался успокоиться. Не полагайся ни на кого, предостерегала меня мама. Мир полон опасностей. Я должен остаться здесь и ждать дальнейших указаний, но я не имел представления, когда это будет.

– Не нужно беспокоиться, – улыбнулся брат Иоханнес.

Лежа на кровати в ожидании ужина, я увидел в коридоре монахов. Одни тихо бормотали молитвы, другие выполняли необходимые работы. Им не было дела до меня. Само собой понятно – я здесь не для того, чтобы со мной беседовали, а только для того, чтобы дождаться новостей.

Перед ужином прочли простую застольную молитву. Я, как и другие, склонил голову, но слова не произносил. Мы съели суп, овощи, молоко и кусок хлеба. Еда была вкусна, как манна небесная. За столом не было никаких разговоров, и после еды все молча встали из-за стола. Всю ночь шел дождь, капли мелодично стучали в окно рядом с моей кроватью, и я глубоко проспал до утра.

Затяжной дождь лил и весь следующий день. Это было плохо. Сауэр, в общем-то, мелкая река, и обычно ее можно перейти вброд: воды там по пояс. Но теперь, вполне возможно, река вздулась от дождя, и нужно будет ждать несколько дней, пока она успокоится. Могу ли я рискнуть задержаться еще на несколько дней?

Мне захотелось выйти, чтобы послать маме открытку. Вспоминая покой предыдущего дня, я чувствовал себя в безопасности. Выходя из монастыря, я поздоровался с братом Иоханнесом, который только что открыл входную дверь посетителю.

Мое сердце на мгновение остановилось. Посетителем был немецкий солдат. Я отвел глаза. Он казался девятнадцати– или двадцатилетним, чуть старше меня. Я постарался сделать вид, что очень занят. Он кивнул, здороваясь. Пока брат Иоханнес приветствовал его, я с бьющимся сердцем вышел на мокрую от дождя улицу, надеясь, что к моему возвращению солдата уже не будет.

Я нашел магазин сувениров и купил открытку. Трир казался очаровательным. Город с множеством соборов, остаток Римской империи, уютно устроился в долине реки Мозель с ее бесчисленными виноградниками и винными погребами. Улицы были мощеными, как и в Вене, где униженных евреев заставляли чистить их щетками. А дождь все шел и шел.

Я коротко написал домой свои новости. «Все хорошо. Я в безопасности. Ожидаю встречи…», но фамилии Беккера я не упомянул. Отправляя открытку, я представлял себе мамино облегчение, когда она ее получит.

Но мое собственное облегчение мгновенно исчезло, когда я вернулся в монастырь. Немецкий солдат уже не стоял у входной двери, а сняв обувь, лежал на кровати рядом с моей и чувствовал себя как дома. Итак, он был теперь моим соседом по комнате. Я подавил порыв тут же убежать и заглянул под свою кровать. Мой чемодан с маленьким замком никто не трогал. Возьми тефилин, настаивала мама. Возьми талес. Если у меня обнаружат одну из этих вещей, станет очевидно, что я – еврей.

Но солдат выглядел расслабленно и добродушно, и монахи производили вполне спокойное впечатление. Успокойся, думал я. Ничего не случилось. Зачем им приходить сюда за одним маленьким евреем?

– Меня зовут Хайнц, – представился солдат, приподнявшись на локтях и повернувшись ко мне. На лице его было множество рубцов, оставшихся, видимо, от угрей. Судя по его произношению, он был с юга Германии.