Текст книги "Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни"

Автор книги: Лэнс Армстронг

Соавторы: Сэлли Дженкинс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

В какой– то момент всеобщей сумятицы, поздравлений, церемонии награждения мне сообщили, что меня хочет видеть норвежский король Харальд. Я кивнул и сказал:

– Пойдем, мама, познакомимся с королем.

Она сказала:

– Ладно, пойдем.

Пройдя несколько кордонов службы безопасности, мы подошли к двери, за которой меня для приватной аудиенции ждал король. Сопровождающий остановил нас.

– Она должна остаться здесь, – сказал он.

Король примет лишь вас одного.

– Я не оставляю свою мать за дверью, – ответил я.

Я взял маму за руку и повернулся, чтобы пойти прочь.

– Ну их, пойдем, – сказал я ей. Я не собирался идти куда бы то ни было без нее.

Сопровождающий смягчился:

– Хорошо, следуйте за мной.

Так мы познакомились с королем, который оказался очень милым человеком. Аудиенция была короткой и очень вежливой, и вскоре мы вернулись к своей команде, чтобы продолжить торжество.

Это событие казалось концом, финишем сложного этапа моей жизни – и жизни моей матери. Мы вышли из него победителями. Никто больше не скажет, что нам в жизни ничего не светит. Не нужно больше беспокоиться об оплате счетов и побираться на покупку снаряжения или билетов. Возможно, это было концом долгого и тяжелого подъема, называвшегося детством.

Хоть я был чемпионом мира, мне еще многому. надо было учиться, и следующие три года стали для меня временем испытаний и оттачивания моих талантов и навыков. У меня были и другие выдающиеся успехи, но теперь моя спортивная жизнь в большей мере стала процессом постепенного повышения мастерства и отыскания той тончайшей грани, которая могла бы отделить меня от других элитных гонщиков.

Существует наука побеждать. Зрители редко ви дят техническую сторону велоспорта, где за ослепительной радугой пелотона скрывается самая обыкновенная рутина, ведь на самом деле шоссейная гонка – это тщательно выверенный процесс, и выигрывается она, как правило, за счет тех маленьких подвижек в скоростных качествах, которые нарабатываются в лаборатории, аэродинамической трубе или на велодроме задолго до начала самой гонки. Велосипедисты – рабы компьютеров; мы живем в мире цифр, отражающих скорость, эффективность, силу и мощность. Я регулярно кручу педали на велотренажере и все мое тело облеплено электродами, я ищу различные позиции в седле, которые позволили бы мне выиграть какие-то секунды, а также стараюсь найти наилучшие аэродинамические формы самого велосипеда и снаряжения.

Через несколько недель после победы на мировом чемпионате Крис Кармайкл направил меня вЗ исследовательскую лабораторию при Олимпийском тренировочном центре в Колорадо-Спрингс. Несмотря на великолепно прошедший сезон, у меня было еще очень много слабых мест, поэтому несколько дней я провел в лаборатории, облепленный электродами, а врачи брали анализы крови. Идея заключалась в том, чтобы определить мои «пороги» и «критические точки», а после этого попытаться выяснить, как я мог бы увеличить эффективность своей работы на велосипеде. У меня проверяли пульс, V02max и за один только день кололи палец 15 раз, чтобы взять анализ крови.

Мы хотели определить, какова моя максимальная работоспособность и сколько я могу на этом пределе держаться. Мы постарались найти мой оптимальный каденс[1]1
  Частота вращения педалей.


[Закрыть], определить, при какой скорости вращения педалей отдача получается наибольшей и нет ли пробелов в моей технике педалирования, каких-то лишних движений, где я растрачиваю силы вхолостую. Мой стиль педалирования напоминал симметричные движения сваебойной машины – вертикально вверх-вниз, поэтому я затрачивал слишком много усилий, не получая нужной скорости. Мы поехали на велодром, чтобы изучить мою посадку в седле и разобраться, в чем причина того, что энергия уходит зря. Идея велогонок заключается в том, чтобы генерировать как можно большую скорость, затрачивая как можно меньше сил. Мы решили, что мне нужна более низкая посадка, и это сразу отразилось на скоростных показателях.

Примерно в то же самое время я познакомился с легендарным бельгийским гонщиком Эдди Мерксом. пятикратным победителем «Тур де Франс», славившимся своими яростными атаками. Я слышал о нем много историй, знал, каким мужественным и стойким гонщиком он был, и решил, что сам хочу стать именно таким. Я хотел не просто побеждать. Я хотел побеждать определенным образом. Мы стали друзьями. Эдди сказал, что у меня есть все шансы когда-нибудь выиграть «Тур де Франс», но для этого мне нужно сбросить вес. У меня было телосложение футбольного защитника: толстая шея и могучие грудные мышцы – последствия моих занятий плаванием и триатлоном. Эдди объяснил, что тащить этот вес по горам в течение трех недель очень тяжело. До сих пор я побеждал во многом лишь за счет своей силы, но, чтобы победить в «Тур де Франс», я должен найти способ сбросить вес, не потеряв при этом силу. Поэтому я перестал есть мучные продукты и отказался от прелестей мексиканской кухни; я понял, что мне нужно найти в себе силу иного рода – внутреннюю силу, называемую самодисциплиной.

До 1995 года мне так и не довелось проехать «Тур де Франс» целиком – только какие-то отрезки. Мои тренеры считали, что я еще не был готов к такому испытанию. И они были правы: у меня еще не было ни физической, ни психологической силы, чтобы выдержать все тяготы этой гонки. Молодой гонщик должен готовиться к такому испытанию постепенно, с годами накапливая силы и опыт, чтобы не просто закончить эту гонку, но закончить ее живым и здоровым. Мои результаты устойчиво улучшались: в 1994 году я занял второе место в гонке «Льеж:-Бастонь-Льеж», пришел вторым в Сан-Себастьяне и вторым в «Тур Дюпон». В первой половине 1995-го гонки классика «Сан-Себастьяна» и «Тур Дюпон» я уже выиграл. И тогда Оч решил, что мне пора выходить на новый уровень – нужно финишировать в «Тур де Франс», а не только стартовать. Настала пора узнать, что значит выиграть в самой главной гонке велосипедного спорта и что для этого нужно.

У меня была репутация гонщика – однодневщика: покажите мне линию старта, и я выиграю гонку на адреналине и злости, вырубая соперников один за другим. Я мог выдерживать болевой порог дольше, чем кто-либо еще, и для победы готов был идти по головам.

Но «Тур» – совсем другое дело. Если применять ту же тактику в нем, выдохнешься уже через пару дней. Здесь необходимо заглядывать далеко вперед, думать на перспективу. Чтобы выиграть «Тур», гонщик должен уметь применять нужные ресурсы в нужное время, терпеливо и экономно использовать свои силы, не растрачивая их почем зря. В «Туре» нужно продолжать ехать даже тогда, когда вдохновение иссякает, уровень адреналина падает и перестает толкать тебя вперед.

Если и есть качество, принципиально отличающее мужчину от мальчишки, так это, наверное, терпение. В 1995 году я наконец познал всю требовательность «Тура» и все его необыкновенные тяготы и опасности. Я закончил эту гонку, и закончил неплохо, выиграв один из завершающих этапов. Но знание и опыт дались слишком дорогой ценой, и я предпочел бы эту цену не платить.

На одном из последних этапов гонки на крутом спуске погиб мой товарищ по команде «Motorola», олимпийский чемпион 1992 года Фабио Касар-телли. С горы пелотон спускается плотной группой, и если один из гонщиков падает, это может привести к ужасающей цепной реакции. Вместе с Фабио в завал попали 20 гонщиков. Но Фабио ударился затылком о бордюр, сломав шею и пробив череп.

Я ехал слишком быстро и мало что видел. Упала группа гонщиков – но такие вещи в «Туре» случаются часто. О том, что случилось на самом деле, я узнал лишь несколько позже по рации: погиб Фабио. Когда тебе говорят такое, поначалу далее не веришь своим ушам.

Это был один из самых длинных дней в моей жизни. Фабио был не только молодой надеждой итальянского велоспорта; он совсем недавно женился и стал отцом. Его ребенку был лишь месяц от роду.

Мы должны были ехать дальше и закончить этап, как бы плохо нам ни было. С Фабио я познакомился еще в 1991 году, когда делал только первые шаги в международных гонках. Он жил в окрестностях Комо, где и я снял себе квартиру, мы состязались с ним на Олимпийских играх 1992 года в Барселоне, где он завоевал золотую медаль. Он был очень жизнерадостным человеком, немного легкомысленным шутником. Некоторые из лучших итальянских гонщиков – серьезные и даже суровые мачо, но Фабио был не таким. Он был сама легкость и свежесть.

Тем вечером в команде «Motorola» было проведено собрание, где решался вопрос, продолжать нам участие в гонке или нет. Мнения разделились. Половина членов нашей команды хотела сойти с дистанции и, поехав домой, оплакивать с родными и друзьями участь своего товарища, другие желали продолжать борьбу в честь Фабио. Лично я хотел остановиться; я думал, что мне уже не хватит мужества продолжать эту жестокую гонку. Я впервые столкнулся со смертью и искренним горем, поэтому не знал, как справлюсь с этим. Однако вскоре на наше собрание пришла жена Фабио и сказала, что хотела бы, чтобы мы продолжали гонку, потому что ей казалось, что этого захотел бы и сам Фабио. Тогда мы сели кружком на траву позади отеля, помолились и решили остаться на трассе.

На следующий день пелотон ехал неторопливо и торжественно и в память о Фабио церемониально отдал победу на этапе нашей команде. Это был еще один бесконечный день: восемь часов в седле, и у всех печальные лица. Гонки как таковой не было. Это была фактически похоронная процессия. Наша команда пересекла финишную черту первой, а вслед за нами ее пересек автомобиль технической поддержки с перевязанным черной лентой велосипедом Фабио на крыше.

Через день гонка возобновилась уже всерьез, и мы достигли Бордо. Следующий этап заканчивался в Лиможе, и накануне старта Оч обошел нас всех и сказал, что Фабио в «Туре» преследовал две цели: он хотел дойти до финиша и особенно хотел попытаться выиграть этап в Лиможе. Как только Оч замолчал, я подумал, что если Фабио хотел выиграть этот этап сам, я должен выиграть вместо него и обязательно пройти «Тур» до конца – как того хотел Фабио.

К середине этапа я оказался в лидирующей группе из 25 гонщиков. Индурайн в желтой майке лидера общего зачета отсиживался сзади. И я сделал то, что было для меня вполне естественно, – атаковал.

Проблема была в том, что я, как обычно, пошел в отрыв слишком рано. Оставалось ехать еще 40 километров, и дорога шла под уклон. Но с горы я скатился так быстро, что одним махом оторвался! секунд на тридцать. Остальные гонщики были совершенно ошеломлены. Полагаю, они недоумевав ли: «О чем он думает?»

И о чем же я думал? Я огляделся на гонщиков, ехавших рядом со мной, – никто особенных амбиций не проявлял. Было жарко, и ускорять темп никому не хотелось. Все рассчитывали подойти к финишу поближе и уже тогда начинать тактические игры. Я оглянулся еще раз: кто-то пьет воду. Оглянулся снова: кто-то поправляет шлем. И я рванул.

Когда в группе 15 человек из 15 разных команд, никакой организованности нет. Все кивают друг на друга: «Догоняй!» – «Сам догоняй!» Так я оторвался. Я летел быстрее, чем когда-либо. Это был тактический удар в лицо. Он никак не был связан с моей силой или способностями; все зависело от первоначального шока и величины отрыва. Это был неблагоразумный поступок, но он сработал.

К финишу мой отрыв составил 55 секунд. Группа технической поддержки нашей команды подъезжала ко мне на машине и доводила последнюю ин – формацию. Сначала Хенни Куйпер, наш менеджер, сообщил: «Отрыв – 30 секунд». Через несколько. минут он подъехал снова и доложил: «45 секунд».

Когда он подъехал еще раз, я сказал:

– Хенни, больше не надо подъезжать. Они меня уже не догонят.

– Хорошо, хорошо, – сказал он и приотстал.

Меня не догнали.

Выиграв почти минуту, я в момент финиша боЛи и усталости не чувствовал. Наоборот, я испытывал душевный подъем. Я знал, что в тот день у меня была высокая цель. Хоть я и пошел в отрыв слишком рано, никакой усталости не было. Мне нравилось думать, что Фабио радовался этой победе вместе с нами – просто из другого мира. Я ни минуты не сомневался, что во время гонки на моем велосипеде сидели и крутили педали два человека. Со мной незримо был Фабио.

Чувства, переполнявшие меня на финише, были такими, каких я еще никогда не испытывал. Мне казалось, что я одержал победу за Фабио, за его семью, за его ребенка и за всю погруженную в траур Италию. Пересекая финишную черту, я возвел глаза к небу, к Фабио.

После окончания «Тура» Оч построил в честь Фабио мемориал. Памятник из белого мрамора было доверено выполнить одному скульптуру из Комо. На церемонию открытия мемориала слетелись из разных стран все члены нашей команды. Солнечные часы на памятнике запечатлели три даты: день рождения Фабио, день, когда он выиграл Олимпийские игры, и день его смерти.

Я узнал, что значит участвовать в «Тур де Франс». Это не просто самая длинная велогонка, но и самая воодушевляющая, самая волнующая и самая трагическая. Это не просто велогонка. Это Жизнь. Она подвергает гонщика всем мыслимым и немыслимым испытаниям: холод, жара, горы, равнины, ямы, пробитые шины, ветер, невыразимое невезение, несказанная красота, задор, скука и – глубочайшее познание самого себя. Так же и в жизни мы сталкиваемся с различными стихиями и преградами, переживаем неудачи, несемся сломя голову в дождь – просто чтобы оставаться в строю и иметь хоть малую толику надежды на успех. «Тур» – это не просто гонка. Это испытание на прочность. Она испытывает тебя физически, психологически и морально.

Теперь я это понимаю. В этой гонке нет коротких путей, ее нельзя выиграть «на халяву». Нужно годами укреплять свое тело и характер, нужно записать в свой актив сотни побед в других гонках и откатать тысячи километров. Я не мог выиграть «Тур де Франс», пока мои ноги, легкие, мозг и сердце не обрели достаточной силы. Пока я не стал мужчиной. Фабио был мужчиной. А я еще только пытался стать им.

Глава четвертая
ВСЕ ХУЖЕ И ХУЖЕ

Мне казалось, я знаю, что такое страх, пока не услышал слова: «У вас рак». Когда приходит настоящий страх, его не спутаешь ни с чем: это ощущается так, словно вся кровь в организме начинает течь не в ту сторону. Все мои прежние страхи – боязнь не понравиться кому-то, боязнь насмешек, боязнь потерять деньги – вдруг показались мелкими и незначительными. Теперь все в жизни виделось по-другому. Повседневные неприятности – лопнувшая шина, потеря работы, транспортная пробка – были пересмотрены мною с точки зрения приоритетов: что необходимо, а что желательно, что является реальной проблемой, а что мелкой царапиной. Болтанка в самолете – это всего лишь болтанка в самолете; это не рак.

Люди есть люди: у каждого свои слабости и недостатки, и ничто человеческое им не чуждо. Но спортсмены не склонны мыслить подобным образом. Они слишком заняты созданием ауры собственной непобедимости, чтобы признавать свои страхи, слабости, обиды, свою уязвимость, подверженность ошибкам и быть особенно добрыми, участливыми, благодушными, терпимыми и склонными к прощению по отношению к себе самим и окружающим их людям. Но, сидя в одиночестве в пустом доме в тот первый вечер после диагноза, я боялся чисто по-человечески.

Я не находил в себе силы сообщить матери о своей болезни. Вскоре после моего возвращения домой из офиса доктора Ривса ко мне заехал Рик Паркер, считавший, что Мне не следует оставаться одному. Я сказал ему, что не могу заставить себя позвонить матери и сообщить ей о болезни. Рик предложил сделать это за меня., и я согласился.

Не было какого-то мягкого способа донести до нее эту новость. Когда раздался звонок, она только-только вернулась с работы и сидела в саду, читая газету.

– Линда, Лэнсу нужно поговорить с вами по этому поводу самому, но для начала я хочу ввести вас в курс дела. У него выявили рак яичка, и на завтра на 7 утра назначена операция.

– Нет, – сказала мама. – Как такое может быть?

– Мне очень жаль, но я думаю, вам стоит приехать сюда.

Мать заплакала, и Рик попытался утешить ее, но продолжал настаивать на том, чтобы она приехала в Остин как можно скорее. Взяв себя в руки, мама сказала:

– Хорошо. Скоро буду.

Она повесила трубку, даже не поговорив со мной, быстро побросала что попало в свою дорожную сумку и помчалась в аэропорт.

Когда Рик повесил трубку после разговора с мо ей матерью, я снова раскис. Рик терпеливо уговаривал меня.

– Это нормально, что ты плачешь, Лэнс, – говорил он. – Это даже хорошо. Лэнс, твоя болезнь излечима. Но нужно действовать быстро. И поскорее удалить эту заразу.

Несколько успокоившись, я прошел в свой кабинет и начал обзванивать всех тех, кому, как мне казалось, нужно было немедленно сообщить о случившемся. Я позвонил своему другу и товарищу по команде «Motorola» Кевину Ливингстону, который в это время участвовал в гонках в Европе. Кевин был для меня как младший брат; мы были так близки, что на следующий сезон даже планировали вместе снять квартиру в Европе. Ранее я уговорил его переехать жить в Остин, чтобы мы могли вместе потренироваться.

Дозвонившись до него в Италии, я был все еще как в дурном сне.

– Мне нужно кое-что сказать тебе. У меняплохие вести.

– Что, гонку проиграл?

– У меня рак.

Я хотел объяснить Кевину, что я чувствовал и как мне не терпелось его увидеть, но он жил в одной квартире с тремя членами национальной сборной США, а их я посвящать в свои проблемы не хотел. Поэтому нам пришлось общаться как заговорщикам.

– Ты знаешь, – сказал я.

– Да, я знаю, – ответил он.

На этом наш разговор закончился. Уже на cледующий день Кевин вылетел домой.

Затем я дозвонился Барту Нэгсу, наверное своему самому давнему и лучшему другу в Остине бывшему велосипедисту, работавшему в недавно созданной компьютерной фирме. Я нашел его на рабочем месте – он, как всегда, работал допоздна

– Барт, у меня рак яичка, – сказал я ему.

Барт помолчал, не зная, что сказать, но потом нашелся:

– Лэнс, сейчас с раком творят чудеса, и я уверен, что все закончится благополучно.

– Не уверен, – сказал я. – Я сижу один дома и дрожу от страха.

Барт ввел в свой компьютер поисковую строчку и начал выводить на экран и на принтер все, что было известно об этой болезни. Распечатка получилась сантиметров 30 толщиной. Он нашел всевозможные сведения о клинических испытаниях научных исследованиях, вариантах лечения, потом собрал это все и привез ко мне домой. Ему предстояло рано утром ехать в Орландо со своей невестой Барбарой, но он все-таки нашел время заехать ко мне, чтобы сказать, как он любит меня, и вручить все добытые им материалы.

Один за другим стали прибывать друзья и родные. Получив мое сообщение на пейджер, приехала Лайза. Она занималась в библиотеке, и от шока у нее был стеклянный взгляд. Затем приехал Билл Степлтон со своей женой Лорой. Билл работал в одной из остинских адвокатских контор, и я выбрал его своим агентом за преданность. Этот выпускник Университета штата Техас казался несколько медЛИтельным, но в прежние годы он был спортсменом, членом олимпийской сборной по плаванию и сохранил атлетическое телосложение. С его приходом я зациклился на своем почти неизбежном за-веРШении карьеры.

– С гонками покончено, – сказал я, – и агент мне больше не понадобится.

– Лэнс, давай не будем забегать вперед. СейЧас об этом не время думать, – ответил Билл. – ТыВедь не знаешь, что все это значит и что из этого выйдет

– Ты не понимаешь, Билл. Мне больше не нуженагент. У меня больше не будет никаких контрактов.

– Хорошо, но я здесь не как твой агент. Я здесьКаК твой друг. Могу я чем-нибудь помочь тебе?

Это был один из тех моментов, когда все в моем восприятии сместилось. При чем здесь моя Карьера, когда нужно думать о куда более важных вещах?

Можешь. Привези мою мать из аэропорта, – сказал я.

Билл и Лора тут же поднялись с дивана и поехали в аэропорт. Я был только рад, что мне самому не пришлось встречать маму, потому что, увидев Билла, она снова залилась слезами. «Как такое могло случиться? – говорила она Биллу и Лоре. – Что с нами будет?» Но пока они ехали из аэропорта до моего дома, она сумела взять себя в руки. В ней от рождения не было ни грамма жалости к себе, и, переступив порог моего дома, она снова была сильной. Я встретил ее в гостиной и крепко обнял.

– Все будет хорошо, – сказала она мне на ухо. – Нас так просто не возьмешь. Нам слишком многое пришлось пережить, и с нас хватит. На этот раз ничего плохого не случится. Нечего даже и думать.

Мы оба поплакали друг у друга на плече, но недолго, потому что нам слишком многое надо было обсудить. Я рассказал матери и друзьям, какой диагноз мне поставил доктор Ривс. Нужно решитьнекоторые вопросы и принять кое-какие решения, а времени осталось мало, потому что на 7 утра запланирована операция. Я достал рентгеновские снимки, которые привез от доктора Ривса, и показал их всем. На них хорошо были видны опухоли, плававшие в моих легких подобно белым мячикам для гольфа.

Я попросил собравшихся держать мою болезнь в тайне, пока у меня не появится время рассказать о ней спонсорам и товарищам по команде. Пока я разговаривал с матерью, Билл позвонил в больницу и попросил соблюдать конфиденциальность в отношении моего диагноза и зарегистрировать меня в больнице под вымышленным именем. Разумеется, я обязан был рассказать о случившемся своим спонсорам, фирмам «Nike», «Giro», «Oakley» и «Milton-Bradley», а также организации «Cofidis», и созвать пресс-конференцию. Но прежде я должен был сообщить об этом людям, которые были особенно близки мне, – Очу, Крису и товарищам по команде, – а они в большинстве своем были разбросаны по разным странам и до них трудно было дозвониться.

Люди реагировали на новость по-разному. Ктото начинал заикаться, кто-то пытался успокоить меня, но всех моих друзей объединяло желание как можно скорее приехать ко мне в Остин. Оч был дома, в Висконсине. Когда я дозвонился до него, он ужинал, и его реакция была весьма своеобразной – в ней был весь Оч.

– Вы сидите? – спросил я.

– Что такое?

– У меня рак.

– Так. И что это значит?

– Это значит, что у меня рак яичка и завтра меня оперируют.

– Хорошо, я подумаю об этом, – спокойно произнес Оч. – Увидимся завтра.

Наконец подошло время ложиться спать. Забавно, но спал я в ту ночь очень крепко. Я вошел в состояние абсолютного покоя, словно готовился к важному состязанию. Если мне предстояла большая гонка, я всегда старался как следует отоспаться, и на этот раз поступил так же. На каком-то подсознательном уровне я хотел быть в абсолютном пике формы, чтобы достойно встретить то, что ждало меня в предстоявшие дни.

Наутро я прибыл в больницу к 5 часам. Я приехал на своей машине – мама сидела рядом – в мешковатом тренировочном костюме и прошел через главный вход, чтобы начать жизнь

пациента. Сначала мне предстояло пройти ряд стандартных тестов вроде магнитно-резонансной томографии (МРТ) и анализа крови. У меня была слабая надежда, что после всех этих анализов врачи скажут мне, что они ошиблись и моя болезнь не столь уж серьезна. Но эти слова так и не прозвучали.

Мне еще не приходилось надолго ложиться в больницу – я всегда слишком спешил отбросить прочь костыли и сам удалял у себя швы, поэтому не знал даже о таких вещах, как регистрация, и не захватил бумажник. Я посмотрел на мать – и она тут же взяла на себя всю бумажную работу. Пока я сдавал анализы, она заполняла необходимые формуляры.

Операция вместе с необходимыми послеоперационными процедурами продлилась около трех часов, и эти часы показались моей матери вечностью. Она сидела в моей больничной палате с Биллом Стэплтоном и ждала, когда меня привезут. Зашел доктор Ривс и сказал, что все прошло удачно и опухоль удалили без всяких проблем. Потом прибыл Оч. Верный своему слову, он сел на первый же утренний рейс до Остина. Пока меня держали в хирургическом отделении, мама посвятила Оча в си туацию. Она решила для себя, что у меня все будет хорошо, – словно для этого было достаточно одной ее воли.

Наконец меня привезли в палату. Голова еще кружилась после наркоза, но я был в сознании и мог поговорить с Очем, склонившимся над моей постелью. «Я одолею эту штуку, что бы это ни было», – сказал я ему.

Мать осталась со мной на ночь, прикорнув на диване. Спали оба плохо. Перенесенная операция отзывалась сильной болью. Хирургический шов был длинным и глубоким, к тому же располагался в очень нежном месте, поэтому при каждом моем шевелении мама вскакивала с дивана и подходила ко мне, чтобы удостовериться, что я в порядке. Я был прикован к капельнице, и, когда мне надо было в туалет, она помогала мне подняться с койки и везла за мной всю конструкцию, пока я ковылял через палату, а потом помогала снова улечься в постель. Матрац был с пластиковым покрытием, и я сильно потел. Каждые пару часов я просыпался и обнаруживал, что простыни совершенно мокрые. Мама меняла белье и обтирала меня.

На следующее утро доктор Юман принес мне первые результаты патологического исследования и анализа крови. Я все еще цеплялся за мысль о том, что рак мог оказаться не таким уж серьезным, как все думали, но доктор Юман разубедил меня. Он сказал, что биопсия и анализ крови свидетельствуют о стремительном распространении рака. Это было типично для рака яичка: он поднимается по кровеносным сосудам в лимфатические узлы, и его следы уже обнаружены у меня в животе.

В течение суток после первоначального диагноза я узнал о тестикулярном раке все, что можно было узнать. Я знал, что онкологи различают три стадии этой болезни: на первой стадии раковая опухоль сосредоточена в яичках и прогноз для пациента превосходный; на второй стадии рак перемещается в лимфатические узлы брюшной полости; а на третьей поражает жизненно важные органы, в частности легкие. Тесты показывали, что у меня был рак третьей стадии; фактически в моем организме были три его формы, самая злокачественная из которых – хориокарцинома, чрезвычайно агрессивная, переносимая кровью разновидность, которую очень трудно остановить.

Мне сказали, что к химиотерапии приступят через неделю – с помощью катетера, имплантированного в грудь, – и продлится она три месяца. Мне потребуется так часто брать кровь на анализ и так много лекарств вводить внутривенно, что вместо стандартных игл гораздо практичнее использовать катетер. Вздыбливаясь под кожей, катетер выглядел пугающе, а разрез на груди казался таким неестественным – как будто жабры. Была еще одна проблема, требующая обсуждения: я, по крайней мере на какое-то время, был обречен на стерильность. До начала первого сеанса химиотерапии, запланированного через неделю, доктор Юман посоветовал мне заблаговременно сдать на хранение как можно больше спермы. Вопрос о стерильности раньше не всплывал и застал меня врасплох. Юман пояснил, что после химиотерапии способность иметь детей восстанавливается не у всех пациентов: исследования показывали, что в течение года в норму приходят примерно 50 процентов больных. В двух часах езды, в Сан-Антонио, был банк спермы, и Юман посоветовал мне отправиться туда.

Вечером накануне выписки из больницы мать сходила в онкологическое отделение и получила все принадлежности для моего катетера, рецепты на противорвотные препараты и дополнительную литературу, посвященную раку яичек.

Если вы никогда не бывали в онкологическом отделении больницы, позвольте сказать вам: приятного там мало. Дожидаясь, пока ей принесут необходимые материалы, мать увидела больных, завернутых в простыни, лишенных волос, оплетенных трубками от капельниц, бледных и смертельно изможденных. Получив необходимые принадлежности и литературу, она сложила все в широкую полотняную сумку, которая превратилась у нее в походную противораковую аптечку, и вернулась ко мне в палату.

– Сынок, – сказала она, – я хочу предупредить тебя, что, когда ты отправишься туда на лечение, тебя ждет малоприятное зрелище. Но помни одно: все эти люди попали туда по той же причине, что и ты, – чтобы выздороветь.

А потом она отвезла меня домой.

В субботу утром я проснулся рано. В ванной посмотрел в зеркало – и от неожиданности вскрикнул. Катетер был закупорен огромным кровяным сгустком, вся грудь распухла и была покрыта спекшейся кровью. Когда я вернулся в спальню, Лайза онемела от ужаса. Крикнул матери: «Мама, можешь подойти?!» Она прибежала в комнату и осмотрела катетер. Не паникуя, она намочила тряпочку, спокойно вытерла кровь, после чего позвонила в больницу. Медсестра объяснила ей, что в закупорке катетера нет ничего необычного, и рассказала, что нужно сделать, чтобы избежать инфекции. Но зрелище было ужасное.

Повесив трубку, мать помчалась в аптеку и вернулась с пакетами бактерицидного пластыря, сиявшими белизной в полумраке спальне. Она налепила пластырь на катетер, что чрезвычайно развеселило нас с Лайзой. Затем она позвонила доктору Юману.

– Катетер был закупорен. Я почистила его, но… может быть, его следовало бы достать?

– Ничего пока не делайте, – ответил Юман, – потому что я решил сдвинуть первый сеанс химиотерапии на более раннее время. Начнем лечение впонедельник в час дня.

– А почему? – спросила мать.

Я взял трубку. Доктор Юман объяснил, что более детальное исследование ткани и крови вызывает большую тревогу. Рак в своем развитии за последние сутки дал резкий скачок. Онкологи отслеживают прогресс болезни с помощью так называемых маркеров крови: измеряя уровень содержащихся в крови различных белков, таких как человеческий хорионический гонадотропин (ХГЧ) и альфафетопротеин (АФП), можно определить степень развития рака в моем организме. У меня эти показатели за минувший день выросли. Рак не просто распространяется, он галопирует, поэтому Юман уже и мысли не допускает, чтобы откладывать начало химиотерапии. Начинать лечение нужно немедленно, потому что при такой скорости развития рака каждый день на счету.

Совершенно упав духом, я повесил трубку. Но тосковать времени не было; у меня оставался только один шанс успеть сдать свою сперму в Сан-Антонио – ехать туда сегодня. «Как это грустно», – сказал я матери.

В Сан– Антонио я ехал в тягостном настроении. Единственное, что несколько сняло напряжение, был приезд Кевина Ливингстона, который для моральной поддержки поехал со мной. Я был рад видеть его. У него открытое лицо и живые голубые глаза под стрижеными черными волосами, и было такое чувство, будто он вот-вот рассмеется. С ним трудно быть в плохом настроении. За рулем сидел еще один помощник – молодой человек по имени Корд Шифлет, сын моего друга архитектора Дэвида Шифлета, вызвавшийся отвезти нас.

Я долго сидел молча, и одна тревожная мысль сменяла другую. У меня был только один шанс сохранить свою сперму. Может статься, что у меня никогда не будет детей. В понедельник мне предстоит первый сеанс химиотерапии. Как я перенесу его?