Текст книги "Каменные клены"

Автор книги: Лена Элтанг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Табита. Письмо третье

2008. Саут-Ламбет

Тетя, ты не поверишь, он настоящий валлиец, у него в коридоре на стене флаг с Красным драконом, называется Ddraig Goch, [57]57
  ..флаг с Красным драконом, называется Ddraig Goch– на гербе Уэльса изображен красный дракон. В углу гербового щита – цветок лука-порея, один из местных национальных символов. Девиз «Y ddraig goch ddyry cychwyn» означает «Красный Дракон ведет вперед».


[Закрыть]он, кажется, родился в западном Гламоргане – прямо как Энтони Хопкинс! Он пресвитерианец, разумеется, и любит лук-порей и горячие тосты с расплавленным сыром.

Я долго думала, как описать его получше, чтобы ты меня поняла. Начну с самого странного: он никогда не смеется, только улыбается, но как-то тревожно. Хотелось бы мне однажды рассмешить его до упаду.

Еще у него разные глаза: один серый, другой зеленый, это видно, если при дневном свете смотришь ему прямо в лицо. Но знаешь, тетя, это еще исхитриться надо – посмотреть ему прямо в лицо. На лестнице он всегда кивает и быстро проходит, даже о погоде ни слова не скажет, а когда оставляет мне ключи, смотрит в сторону или опускает взгляд. Но это у него не от застенчивости, понимаешь? Это что-то другое, только я никак не могу понять – что.

Позавчера я пришла к нему сама, испекла печенье, сложила в корзинку и пришла, вроде как по-соседски, ужасно боялась, что он будет не один, но он был один.

Сегодня День святого Дейвида, дорогая Табита, сказал он, открыв мне дверь, а у меня, как назло, нет ни одного нарцисса. Он открыл красное вино – из тех, что я купила! – и принес два бокала: один коньячный, а второй вообще не пойми какой, наверное, для воды.

Я зачем-то сказала, что не пью, тогда он взялся варить кофе, стал искать турку, а я сказала, что у меня есть кофейная машинка, только площадку надо перейти, и он пошел ко мне, покорно, прямо как ребенок.

Дома я отстригла желтый цветок от своей опунции и приколола к его свитеру булавкой. Помнишь, как я радовалась, что опунция наконец распустилась? Это хороший знак.

Лицо у него усталое, будто пересохшее, много мелких морщинок возле глаз, а рот такой свежий, мальчишеский, как будто от другого лица совсем. Жаль, что он так мало улыбается. Еще у него ямка на подбородке, странная – как будто кто-то начал писать там букву У.

Похоже, я слишком много думаю о его лице.

Впрочем, ты сама его скоро увидишь и все поймешь.

Ты ведь приедешь на Пасху, верно? К тому времени многое в моей жизни изменится.

Soft fire makes sweet malt.

Твоя совершенно счастливая Т.

Дневник Саши Сонли. 2008

Wae's me, wae's me;

The acorn's not yet

Fallen from the tree.

Четвертое июля.

Я перерыла всю их темноватую спальню, но нашла только водительскую карточку, хорошо спрятанную фотографию смеющегося атлета, пачку десяток, перехваченную резинкой для волос, и два старых мачехиных письма из Индии с седобородым гуру на марке. У старика был пристальный грустный взгляд, и я представила себе, как Хедда выбирала этот портрет на почте, пытаясь достучаться до моей совести.

Значит, все так и было – Младшая залезла в мой тайник, нашла письма матери и решила меня наказать. Теперь я искала найди-не-знаю-чтов ее тайниках, до смешного похожих на мои – в бельевом ящике комода, в бархатном медведе, в кармане старого зимнего пальто.

Хеддины косноязычные письма разъедали мне ладони, будто негашеная известь, я сунула их обратно в белье и подошла к окну. За окном простиралась зеленая клубная поляна, цветущая вчерашней скорлупой и кожурой мандаринов, в утреннем свете она казалась полем боя, с которого только что унесли последних гетайров и персов, не хватало только пасущихся коней в бронзовых нагрудниках.

Водительские права показались мне чужими – на снимке было плоское лубочное лицо с сильно запавшими глазами. Я уже хотела положить их обратно, когда увидела на обороте фамилию Дрессера, а рядом с ней имя моей сестры. Господи, вот это – маленькая Эдна А.? Бедная моя девочка.

Я задернула сетчатые шторы, вышла в коридор, взяла с вешалки плащ смотрителя и встала перед гардеробным зеркалом во весь рост.

Как она это сделала?

Я сняла несвежий оранжевый халат, одолженный в ванной комнате. Спина и ноги тут же покрылись мурашками от сквозняка. В нижней части двери была круглая кошачья дыра, вчера я ее не заметила, оттуда струился прохладный воздух, дыхание спящей реки. Мне вдруг стало весело оттого, что я стою здесь, раздетая догола, в нескольких шагах от Темзы. Все-таки в реках есть что-то детское, необязательное, в отличие от морей, море всегда хочет от тебя большего, а если ты не даешь – отворачивается.

Надев плащ и завязав пояс, я посмотрела на себя, а потом еще на кого-то, стоящего, допустим, в дверях спальни. Вот так, да?Кто-то осторожный осклабился в глубине зеркала и двинулся ко мне. Женщина в плаще надула губы и тряхнула головой, быстрый беличий взгляд метнулся вправо и вверх. Нет, не так. Я медленно развязала пояс, распахнула плащ и посмотрела на свою грудь – две розовые волчьи ягоды вместо крупной янтарной морошки, нет, не то.

В кухне хлопнула дверь, где-то послышались босые шаги, потом, почти сразу же – бормотание крана и раздраженный визг кофемолки. Шесть часов. Смотритель всегда встает в шесть часов, а во время регаты – даже не завтракает, об этом он меня предупредил еще с вечера.

Мне придется завтракать одной в кухне моей сестры, намазывать джем моей сестры на хлеб моей сестры и смотреть, как по клубной поляне снуют уборщики в бело-голубой униформе, пока моя сестра дремлет далеко отсюда, в брайтонском гостиничном номере, прижав к себе теплую тряпичную Фенью.

– От валлийского у меня сводит скулы, как от скороговорок, – сказал ты тогда, двадцать шестого декабря две тысячи третьего года, и заснул, натянув мое одеяло на голову. Ты и сейчас так спишь, вчера я заглянула в твою спальню, перед тем, как улечься в узкой гостевой кровати на антресолях, которые ты называешь мансардой.

Прошло пять лет, Дрессер, ты выглядишь и пахнешь иначе, но спишь так же, как спал в моей комнате с окном на Ирландский залив. Я помню колкий зимний воздух и потустороннюю перекличку паромов в белесом тумане. Я помню, что тихонько встала, достала из комода шерстяной чулок с залатанной пяткой и положила туда кусок черничного пирога и папины серебряные запонки.

Я знала, что маме это не понравится, но другого подарка у меня не было.

***

История – это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться.

В тот день я не стала дожидаться вечера, просто ушла в кино.

Записка Младшей оказалась тем самым мешком с пеплом из буддийской притчи: братья открыли его в голодный год, думая, что это последний запас муки, и погибли от разочарования.

Я не хотела видеть Эдну и Дрессера, не потому что боялась сорваться и устроить сцену, просто не могу смотреть в лицо людям, которые мне неприятны, – покрываюсь пятнами, смотрю в сторону и жую губами, как дебильная девочка.

Теперь трудно понять, что меня так расстроило, ведь я никогда не хотела Дрессера для себя, иногда он даже был мне противен, как рыхлый Фернандо Рей противен Кончите в старом фильме Бунюэля.

Я хотела Дрессера для других, чтобы они, наконец, отвязались от меня со своими предположениями. Я хотела Дрессера для других, потому что за его узкой прямой спиной я могла бы расслабиться и не думать о выражении своего лица, счетах от бакалейщика и непристойном количестве сушеной полыни под потолком.

Теперь припоминаю: кажется, я расстроилась из-за двух аккуратно упакованных чемоданов в комнате Младшей, к тому же – один был папин, с широкими ремнями, а уж на него у беглянки не было никакого права.

Она укладывалась спокойно, отбирая белье и свитера поновее, даже фотографии прибрала – я, разумеется, открыла чемодан и посмотрела. Даже статуэтку с камина, гипсовую балерину на пуантах, завернула в шерстяной носок. Так собираются в школьный лагерь на лето, а не в бега. Так не удирают в припадке безумия с чужим женихом – с ледяным шампанским из горлышка, с погоней по бездорожью.

Скучное семейное кино про измену, вот что она собиралась мне показать, скучное, как проплешины сангины в снегу, когда по свежему снегу проедет первая машина, выворачивая лохмотья вчерашней грязи.

***

… Парисатида, мать Кира и Артаксеркса, говорила, что если кто хочет вольно говорить с царем, тому надобны шелковые слова.

Пятое июля.

– Сегодня в нашем баре выпьют море портера и съедят гору орехов величиной с Бен Невис, – сказал Дрессер, допивая кофе у окна. – На время гонок этот город имеет свойство растягиваться, будто желудок кашалота.

– Ты ведь собираешься смотреть гонки? – он открыл шкаф в коридоре и достал оттуда круглую коробку. – Тогда надень шляпку, без шляпки тебя будут принимать за прислугу. И твое ангельское произношение тебе не поможет.

Я заглянула в коробку:

– Спасибо. Похоже, она сама ее выбирала.

Мы говорили женаи она, как будто избегали произнести имя Младшей. Может быть, смотрителя смущало, что он спал с обеими сестрами, как Анхис, царь дарданов? [58]58
  Анхис, царь дарданов– согласно легенде, Зевс внушил Афродите страсть к Анхису, и та возлегла с ним в облике фригийской принцессы. На рассвете Афродита открылась Анхису и взяла с него слово никому не рассказывать о том, что произошло. Анхис слова не сдержал, и Зевс метнул в него молнию, которую Афродита отразила своим поясом. Однако это происшествие не прошло для Анхиса даром: он стал расслабленным и уже не мог ходить.


[Закрыть]

– До чего же снобское место этот Хенли, – сказала я, подливая ему кофе, – я читала в мемуарах Грейс Келли, что ее отца в двадцатых годах не допустили к участию, потому что он был сыном каменщика. Обыкновенного каменщика, не вольного.

– Хенли – особое место, – поправил меня Дрессер. – Таких больше нет и быть не может.

– Еще бы, недаром люди здесь впадают в такое неистовство, что бросаются в Темзу и идут на дно под свист и одобрительные возгласы из партера.

– На дно? – Дрессер поднял на меня глаза с воспаленной полоской по краю века.

– Ты же сам мне рассказывал, помнишь, три года назад? Какой-то штурман бросился за борт в разгаре гонки, лодка стала легче и пришла первой, а штурман запутался в водяных лилиях и утонул!

– Ах это, – Дрессер кивнул. – Толку-то, что четверка пришла первой – ее дисквалифицировали и сняли с гонок. Но какой стойкий характер! Такие встречались только в девятнадцатом веке, возьми хоть принца Альберта.

– А что, принц Альберт тоже запутался в стеблях лилий? – засмеялась я, но Дрессер даже не улыбнулся, он всегда серьезен, когда говорит о королевской фамилии.

– Принц дал регате имя, – сказал он со значением. – Говорили, что это было второе физическое усилие, предпринятое в жизни Его Высочеством. Первым было расчесывание бакенбардов Его Высочества.

Нет, Дрессер не безнадежен, он все еще умеет меня насмешить.

На минуту мне даже захотелось пощадить его и уехать.

***

… Кто бы вы ни были, присутствующие при том, как я совершаю свою месть, произносите слова скорби, покажите проклятому лицо, омоченное слезами. Вот, вот алтарь, воздвигнутый для твоей смерти. Все готово для торжественных похорон.

Все утро, покуда легкие, будто папирусные, лодки неслись от Темпл-Айленд до Тополиного мыса, я слонялась по поляне Стюарта, такой же утомительной и разноцветной, как моя бывшая учительница французского.

Все самое противное в этом мире называется Стюарт, кроме, разве что, дочери короля Иакова Пятого. Беспокойство точит меня, день сорвался с поводка и носится кругами, будто ошалевший щенок, а я сижу на мостках возле шлюза и смотрю в воду, коричневую из-за донной гнилой травы.

Я жду Дрессера, мне нужно закончить с ним сегодня и вернуться домой. Дрессер – безответный заложник развязки – пригласил меня поужинать в клубном ресторане, вернее, в обеденной комнате для прислуги.

Под глазами, как назло, высохли какие-то трещинки, будто кракелюры на старом лаке. Я массирую пальцами подглазья и смотрю на другой берег: грязные кирпичные трубы, плоские крыши лодочных сараев, скучный стесанный профиль предместья.

О чем я думаю? Когда Мидах и Эйрмид [59]59
  Мидах и Эйрмид– в кельтской мифологии Мидах, сын бога врачевания, и Эйрмид, его дочь, приходят в замок короля Нуада. У ворот они встречают одноглазого привратника, на руках у которого сидит кошка. Привратник, узнав, что гости – искусные врачеватели, просит их сделать новый глаз. Мидах и Эйрмид пересаживают кошкин глаз привратнику. Однако глаз этот сохранил кошачьи повадки, что доставляет пациенту большое неудобство.


[Закрыть]вылечили одноглазого привратника короля, вынув глаз у его кошки и поставив в привратникову глазницу, это не принесло бедняге облегчения – кошачий глаз крепко закрывался днем, а ночью дико вращался, высматривая мышей. Во дворце все ахали и жалели привратника, но никто из них не подумал о кошке.

Что будет с Дрессером, когда я исполню задуманное? Он станет пить в своем коттедже по вечерам, включив радио на полную громкость, или пристрастится к бильярду в клубном подвале, или – захлестнутый черной досадой – уволится и уедет на другой конец острова, или зажарит свое прошлое на рябиновых ветках и женится на подавальщице из паба.

А что станет с нами?

Младшая вернется домой, жизнь в «Кленах» станет прежней – полной недомолвок, споров из-за шампуня для постояльцев, треснувших чашек и поздних возвращений. Я буду видеть мою девочку каждое утро – но что толку? она давно не дает заглянуть себе в глаза, я внушаю ей беспокойство, она меня опасается. Из двух зол она выбирает большее – меня, просто потому, что хочет вернуться домой и немного передохнуть.

Для чего я это делаю? Для того, чтобы было по-моему, вот для чего.

Гостевая клуба Луферсов. 2008

Пишет Леви Джуниор:

Неудачу с таблетками приказываю считать неожиданной удачей! Отставить нытье и гринписовские слюни, собаки были старые, облезлые и ни на что не годились. Что касается поддельной могилы, то и это ничего не значит. Эта могила была там для отвода глаз, как пустая могила императора на Святой Елене. Уверен, что где-то есть настоящая. Займемся этим в конце месяца, когда вернутся Нео и Чужой.

Не забывайте, что город принадлежит нам

let us find edna's rotten skull

Пишет око_ за_ око:

А вдруг это были призрачные собаки Данди?

Мне бабушка рассказывала про ужасную свору в ночи. Они охраняли могилы убитых людей. Огненные псы, рассыпающиеся искрами. Нужно было прочесть молитву и потрещать специальной трещоткой, чтобы они ушли. И еще – чтобы там была мать и маленький ребенок, тогда собаки точно уйдут навсегда.

Пишет Леви Джуниор:

Ну да, бабушкин внучек, конечно, выгляни в окно, они уже лают у тебя под дверью. Если бы вы слышали, что МОЯ бабушка рассказывает – давно бы уже в шкафу сидели, трясясь от страха Моя бабушка, при случае, сама может искрами рассыпаться, а трещотку твою разгрызет и выплюнет.

Пишет Спайдермен:

В сад Ламии подброшен дохлый енот. Просто так, в порядке напоминания.

Полицейский инспектор снова замечен в пансионе. Шифруется под простого постояльца. Угрозы нашему делу не представляет, даже наоборот. Стоит ли с ним поговорить?

let us find edna's rotten skull

Пишет Леви Джуниор:

Хотел бы я знать, что ты ему скажешь, идиот. Заодно скажи, что мы совершили нападение на чужую собственность и этот, как его… акт вандализма.

Но раз такое дело, надо бы последить за домом. Жаль, что наши основные силы разъехались на каникулы. Спайдер, принеси мне завтра отцовский бинокль!

let us find edna's rotten skull

Дневник Луэллина

зачем я пишу этот дневник? он стрекочет оглушительно и неслышно, как древесный сверчок у басе: то ли о том, что смерть близка, то ли о том, что пора проснуться и плыть вслед за желтым листом

не зря я всю ночь читал найденную в номере книжку про амулеты: под утро мне приснилась цикада из коричневого агата, китайцы клали ее на язык усопшего, чтобы он заговорил или застрекотал – одним словом, такая древняя игрушка для тех, кто разучился говорить с живыми

с кем из мертвых я стал бы говорить, попади мне в руки агатовый китайский сверчок? вернее, так – с кем из мертвых я еще не говорил?

зачем я пишу этот дневник? затем, что он не книга, книгу я писать не хочу

книги – это же просто мануалы для начинающих, мутные инструкции по складыванию космоса из ледяных кубиков, но это – личный космос! он принадлежит одному существу, у всех остальных все равно не получится, нельзя пройти по тем же горящим углям (осколкам, рыбьим косточкам) в начале, переполниться той же тоскливой тишиной (яростью, болезненной лимфой) в середине, а в финале погрузиться в то же, сливающееся с небом, шумное от лебединых крыльев, озеро (писательское пьянство, травяное забытье)

то есть, можно, конечно, но зачем? не проще ли завести дневник

***

оладьи с черникой и сливками! сказал я утром, стоя на галерее и глядя сверху на накрытый к завтраку стол, надо же, просто манна небесная

саша обернулась от плиты, нашла на столе карандаш и принялась писать, приложив листок к стене, я перегнулся через перила, и мне показали блокнот; между прочим, манна небесная – это гадкие лепешки из лишайника со смолой тамариска!

саша стояла в кухне, прямо подо мной, и я видел, что она улыбается

еще я увидел пробор в ее волосах – муравьиная дорожка в умбрийской глине и сосновых иглах, мне захотелось протянуть руку через перила и погладить ее по голове, или – если бы в этом скрюченном домишке обнаружился рояль – сыграть ей кленовый лист, сочинение скотта джаплина, я даже готов был переименовать его в каменный кленовый лист

да что же это такое? я просто сам себе удивлялся: саша не могла мне нравиться, мне никогда не нравились женщины, похожие на сплетение теней, на рясу францисканца, на самое темное место на гравюре, не похожие на женщин, короче говоря

я уезжаю надолго, по делам, написала саша, когда я спустился вниз в свежей рубашке, за хозяйством взялся присмотреть мистер брана, мой жених

вдвоем с сестрой вам, наверное, было легче, сказал я, положив себе на тарелку пару оладий, может быть, стоит позвать ее назад?

вы ведь видели ее могилу – вам этого мало?она по-прежнему улыбалась, прикусив кончик карандаша, ее зубы были испачканы черникой, и я уставился на ее рот, наверняка зная, что она разозлится

о да, вам мало, это ведь ваша работа – понимать все до конца, верно, инспектор?

я не инспектор вовсе, с чего это вы взяли?

какая разница, красный карандаш заметался по листку, давайте сделаем вот что: я вам скажу правду, и вы уедете и больше здесь не появитесь, саша положила блокнот на стол и вышла из кухни

почему ей так хочется, чтобы я уехал? она что же, и впрямь приняла меня за переодетого инспектора и сейчас положит на кухонный стол признание или поставит передо мной флакон с притертой пробкой, полный отравы?

и что я буду с этим делать?

это письма моей сестры, саша бросила на стол тонкую пачку конвертов, ее почерк стал заметно круглее и невнятнее, можете приобщить это к вашему досье! дело об уэльской ведьме, или что там у вас написано на казенной папке?

я взял из пачки верхний конверт, вытащил письмо, повертел в руках и протянул саше, но она спрятала руки за спину – такой же детский жест, как тот, что я подглядел немного раньше, когда она быстро облизала палец, сунув его в миску со сливками

***

когда я подошел к пансиону сонли полтора дождливых дня назад, фамилия на табличке сказала мне больше, чем ожидали плотник и суконщик, отправляя меня на хай-ньюпорт-стрит, эта табличка будто по глазу меня полоснула горячим медным краем, и глаз залился кровью, а рука заныла в том месте, где сломалась двенадцать лет назад

я мог бы и раньше сложить два и два, но для этого надо было протрезветь хотя бы на пару суток, вот так-то, бузинный дядюшка лу

ладно, затея с расследованием кажется мне пустой, как вересковый холм, оставленный своими обитателями, но я доведу пари до конца

хотя бы потому, что не намерен выполнять проигранное, не желаю становиться вторым суконщиком, будь в этой ирландской лавке хоть все заставлено тканями эпохи сасанидов, раписанными алыми грифонами и симургами

итак, каков был наш уговор – разобраться во всем за три дня, не так ли, достопочтенный стоунбери?

значит, у меня есть еще день и половина, если считать с той минуты, как хозяйка кленовоткрыла мне дверь, услышав звук разбитой садовой лампы

с тех пор многое изменилось, я знаю о ней все, ну, почти все, чего я не знаю, так это каков на вкус ее голос, но к чему мне это? когда-то, лет тринадцать тому назад, я знал женщину с похожим лицом, как будто вырезанным штихелем по медной доске, у нее тоже были веснушки на груди, так что я могу подставить тотхриплый, отстраняющий голос сюдаи быть уверенным, что так оно и есть

ту женщину звали на ирландский манер, она любила горькие настойки, обстоятельные дневники, бумажные письма и шумерские таблички, у нее были такие же быстрые руки без колец, сейчас ей, полагаю, не меньше пятидесяти, но дело не в ней

дело в том, что саша сонли ведет дневник, теперь я в этом уверен, настоящийдневник, никаких зыбких, непрочных буковок, пляшущих в проводах, никакого безответного мерцания

он сделан из чернил и бумаги, и я его найду

***

раньше, когда я сам вел дневник в сети, то нарочно сделал его электрическим – мне нравилось, что он живет в каждом лондонском компьютере, во всех конторах и кофейнях, куда ни зайди

но герхардт майер сказал, что это – зависимость, а наша задача избавляться от всего, что сковывает, в том числе от привычки пить утренний аньехо в половине десятого

в девяносто седьмом доктор майер лечил меня против моей воли – если бы не он, я бы года полтора просидел в тюрьме, но он выдернул меня из ведьминой гущи и швырнул на свою жесткую кушетку в кабинете с окнами на соммерсет-хаус

парень, которого вы изувечили, говорил он, скорее всего умрет, он и раньше дышал на ладан, но вам, лу, придется гораздо хуже – вам нужно будет жить дальше

сделайте вот что: свяжите это с алкоголем, неврастенией и рассеянностью, тогда в вашей памяти возникнет некий слиток, который мы сможем понемногу вытолкнуть вон – если повезет

чорта с два! слиток разросся до исполинских размеров и принялся душить меня, будто борхесовский сфинкс – затем, вероятно, чтобы объяснить мне мой собственный ужас, больше эти сфинксы ничего не умеют

через восемь лет, когда я пришел к доктору сам, многое изменилось: в окнах по-прежнему виднелась резиденция опального герцога, но кушетка была мягкой, а майер обзавелся пегой бородкой, как у мирчи элиаде, и завел манеру катать во рту сигару, не закуривая, будто чжу лун свою свечу

у чжу луна тоже были всегда прикрыты глаза, к тому же, если верить книге гор и морей, он давно избавился от зависимостей – он просто лежал, свернувшись, как змея: не ел, не пил, не спал и не дышал, а уж если дышал, то в округе поднимался ветер на десять тысяч ли