Текст книги "На вершине мира"

Автор книги: Лазарь Бронтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Закончив свой рассказ и ответив еще на несколько вопросов товарищей, Мазурук ушел в палатку и немедленно уснул как убитый. Его спутники вместе с зимовщиками принялись за разгрузку самолета. Прежде всего вытащили пресловутую гидрологическую лебедку, и Петя [167] Ширшов сразу взялся за ее монтаж. Он хотел как можно скорее измерить глубину океана.

Задрав хвост, по льдине носился привезенный Мазуруком пятый член дрейфующей зимовки – пес «Веселый». Все ему казалось новым, приятным, соблазнительным.

Днем Ритсланд поймал зазевавшуюся знаменитую пуночку. Она забралась в одну из многочисленных пустых консервных банок поклевать остатки, и тут-то зоркий штурман ее и накрыл. Алеша с торжеством принес свою добычу в палатку. Вдруг снаружи раздался гневный хозяйский голос Папанина:

– Ты чего чужих кур воруешь?

– А ты не распускай свою фауну по всему полюсу, – обиженно ответил штурман, отдавая птицу.

Погрозив кулаком, Папанин унес пуночку в свой дом. Там она и обосновалась. Участники экспедиции гурьбой ходили смотреть на вещественное доказательство существования жизни на полюсе.

– А может быть, держать пуночку в доме – мещанство?-ехидно спросил Матвей Козлов. – Пуночка ведь это что-то вроде канарейки!

Сегодня Шмидт созвал в своей палатке командиров кораблей и поставил на обсуждение вопрос об обратном пути.

– Сколько в баках бензина? – спросил начальник экспедиции.

– Четыре тысячи семьсот литров. Должно хватить до Рудольфа, – ответил Водопьянов.

– Четыре тысячи сто литров. Хватит, – заявил Молоков. [168]

– Три тысячи сто пятьдесят литров, не хватит, – ответил Алексеев.

– Три тысячи четыреста литров, мало, – сказал Мазурук.

Шмидт подсчитал: итого 15 350 литров. Около 600 литров нужно оставить зимовщикам. Для того чтобы спокойно лететь и не оказаться в открытом море перед островом без горючего, каждая машина должна иметь на взлете в своих баках не меньше 4200 литров. Следовательно, все машины долететь не могут. Есть два варианта: оставить одну машину на полюсе, а остальным лететь на Рудольф; и второй вариант: лететь всем сразу, двум машинам сесть примерно на 85-й параллели, двум продолжать путь до острова. Севшим кораблям бензин будет доставлен с острова при первой летной погоде. Начальник экспедиции предложил командирам высказать свое мнение.

Алексеев. Во время полета к полюсу я внимательно присматривался к состоянию ледового покрова. Полоса хороших аэродромов началась с 84-й параллели. Я считаю вполне возможной посадку тяжелого корабля на 85-м градусе. Поэтому высказываюсь против оставления машины здесь.

Молоков. Я голосую тоже за посадку. Нельзя бросать целую хорошую машину. Никто нам никогда этого не простит. Да и какой командир согласится оставить свой корабль на полюсе и лететь дальше пассажиром?

Водопьянов. Посадка на 85-й параллели связана с очень большим риском. Одно дело садиться при ярком солнце и другое – под облаками. Рассеянный свет скрадет все неровности, и машину очень легко разбить. Я предлагаю послать с острова Рудольфа на 85-ю параллель [169] легкий самолет Крузе. Ему сесть легко, пусть он обследует район и систематически информирует нас о погоде.

Шевелев. Правильное мнение!

Шмидт. Мы обязаны закончить экспедицию так же успешно, как ее начали. Никто нас не осудит, если мы оставим здесь одну машину. Все поймут, что мы пошли на это с нелегким сердцем. Но это все же будет означать, что Арктика нанесла нам частичный урон. Мы же должны показать, что большевики уверенно владеют Арктикой, достигают победы, сохраняя в полном порядке все свои силы. Риск при посадке, конечно, есть, но в какой арктической операции нет риска? Разве не рискованно было лететь на полюс, с полюса над открытым Баренцовым морем? Кроме того, прошу не забывать, что самолет стоит государству больших денег. Никто нам не давал права ими швыряться.

Алексеев. Прошу разрешить мне посадку на 85-й параллели. – За самолет и экипаж будьте спокойны.

Шмидт. Согласен. Вторым придется, видимо, посадить Мазурука – у него меньше бензина, чем у остальных.

Мазурук. Согласен.

Шмидт. Есть предложение лечь спать.

Все разошлись. В палатке остались Шмидт и Молотов. Василий Сергеевич непривычно смущался и говорил о вещах совершенно посторонних. Шмидт испытующе смотрел на него.

– Отто Юльевич, – сказал, наконец, Водопьянов, – экипаж Мазурука устал. Разрешите мне сесть на 85-й параллели.

– Нет, Василий Сергеевич, – растроганно [170] сказал Шмидт. Вам садиться нельзя, вы нам нужны на Рудольфе. Повидимому, именно ваш корабль должен будет доставить Мазуруку и Алексееву горючее.

Прощание с Северным полюсом

Положение определилось в ночь с 5 на 6 июня. На трассе Северный полюс – остров Рудольфа наступило некоторое просветление. Дзердзеевский сообщил по радио, что ожидает дальнейшего улучшения погоды. Крузе вылетел в глубокую разведку на север к 85-й параллели, с заданием сесть и систематически радировать обстановку.

– Грей моторы! – разнеслась команда Водопьянова.

Наступили последние часы нашего пребывания на полюсе. Не так уж много мы пробыли здесь, но всем казалось, что мы живем на полюсе давным-давно, все как-то привыкли к лагерю, сжились с палатками, они приняли вековой домашний вид, и, честное слово, мы чувствовали себя на полюсе отлично и уютно. Все привыкли к беспокойной, напряженной работе зимовщиков, к их неугомонной энергии, считали своим традиционным долгом оказывать зимовщикам всемерную помощь. И поэтому решение об отлете застигло всех как бы врасплох. Неужели вот сейчас, через пару часов, мы покинем этих, ставших родными, людей, неужели яри старте самолета Водопьянова они не займут своих привычных мест внутри корабля?

И сами зимовщики были явно взволнованы предстоящей разлукой. Они, правда, крепились, пытались бодро и независимо уверить нас, что [171] вот, мол, как только вы улетите, мы, наконец, почувствуем начало настоящей работы, наконец, вздохнем облегченно. С непринужденным видом Эрнст Кренкель говорил, что подходит то желанное время, когда он сумеет перекинуться по радио несколькими словечками с любителями Америки, а то, мол, наши оперативные сводки и корреспондентские радиограммы закупорили весь эфир.

Они оставались одни, вчетвером, на холодной льдине центрального Полярного бассейна. И как бы мужественны ни были наши друзья, они, конечно, чувствовали и горечь разлуки, и некое щемление в груди.

Папанин поочередно обходил корабли. Он торопливо поднимался по трапу, беглым взором окидывал фюзеляж и внимательно осматривал кормовую часть. Именно там помещались наши самолетные кухни, и они пользовались особой симпатией Ивана Дмитриевича. Не говоря ни слова, забирал с кораблей все, без чего самолеты могли держаться в воздухе. На снег аэродрома летели чайники, кастрюли, вилки, ложки, консервы, ящики с запасными частями, инструменты, лыжи, палки. Мы охотно отдавали остающимся зимовщикам неприкосновенный аварийный хозяйственный инвентарь самолетов, ибо знали, что корабли летят на Большую Землю, а нашим товарищам придется долгие месяцы проводить одним на льдине. Каждый командир, конечно, ясно себе представлял, что обратный путь от полюса до Рудольфа нелегок, что любая из машин может оказаться в тяжелом положении при вынужденной посадке на лед. Тем не менее мы без всякой жалости и жадности обрезали свои запасы, ибо наша посадка была только вероятна, зимовка же ученых являлась фактом. [172] С такой же готовностью командиры кораблей слили в объемистые резервные баки зимовщиков 600 литров бензина – драгоценной крови самолетов.

Но вот все приготовления закончены. В солнечную полярную ночь при сильном северном ветре обитатели льдины собрались на торжественный митинг, посвященный официальному открытию станции «Северный полюс». Нас было тридцать пять человек. На нарты поднялся Отто Юльевич Шмидт и произнес короткую речь. Его слова разносились далеко по ледовым просторам, и чуть слышное эхо повторяло их где-то у самолетов.

– Открываю митинг, посвященный окончанию работ по созданию научной станции на дрейфующем льду Северного полюса, – говорил начальник экспедиции. – Мы все глубоко переживали эти месяцы, когда выполняли большое и трудное дело, доверенное нам страной. Мы счастливы, что осуществили задание товарища Сталина, что мы добыли новую славу нашей родине, что еще ярче засверкало слово СССР во всем мире. Мы не победили бы, если бы наша коммунистическая партия не воспитала в нас преданность, стойкость и уверенность, не победили бы, не будь блестящей техники наших заводов, не победили бы, не будь у нас такоо спаянного коллектива, где осуществилось подлинное единство умственного и физического труда. Наши летчики, штурманы, наши изобретательные механики – весь состав экспедиции – люди высоких умственных дарований и поразительной физической умелости. Сегодня мы прощаемся с полюсом, прощаемся тепло, ибо полюс оказался для нас не страшным, а гостеприимным, родным, словно он веками ждал, чтобы стать советским, [173] словно он нашел своих настоящих хозяев. Мы улетаем. Четверо наших лучших товарищей, наших любимых друзей остаются на полюсе. Мы уверены, что они высоко будут держать знамя, которое мы им сейчас вручаем. Мы уверены, что их работа в истории мировой науки никогда не потеряется, а в истории нашей Страны будет новой страницей большевистских побед. Поздравляю остающихся с великой задачей, возложенной на них родиной.

Шмидту отвечал Папанин. Он говорил порывисто, заметно волнуясь.

– От имени четырех остающихся сынов социалистической родины я прошу Отто Юльевича передать товарищу Сталину, что мы с честью выполним задание, оправдаем огромное доверие, оказанное нам. Мы никогда не уроним престижа своей родины, не посрамим достоинства граждан Советского Союза. Будьте спокойны за нас, дорогие друзья. Трудности нас не страшат. Вы улетаете, но мы не остаемся одинокими. Мы чувствуем поддержку всей нашей страны, всего советского народа. До свиданья, друзья, спасибо вам за все!

Речи окончены. По команде Шмидта Эрнст Кренкель выбирает трос, и на мачте взвивается флаг с государственным гербом СССР. На соседней мачте – второй флаг с портретом товарища Сталина. Раздается троекратный залп из винтовок и револьверов. Затем в наступившей тишине Шмидт четко и ясно читает текст рапорта товарищам Сталину и Молотову:

«Шестого июня устройство научной станции на дрейфующей полярной льдине закончено. Станция торжественно открыта подъемом флага, пением «Интернационала», салютом и «ура» в честь СССР и товарища Сталина. [174]

Научные работы развернули полностью по программе. Зимовщики остаются, прекрасно снабженные на установленные сроки. Полные сил, гордые оказанным им доверием, заверяют, что выполнят задание, которое партия и правительство на них возложили.

Самолеты вылетают в обратный путь. Мы знаем трудности этого пути. Но главное уже сделано: четыре советских самолета пролетели от Москвы до острова Рудольфа, а оттуда – через Ледовитый океан до полюса. Все четыре самолета прошли точно над полюсом, затем совершили посадку на льдины, собрались вместе, основали и оборудовали научную станцию у полюса. Доставлены десять тысяч килограммов груза. Не было ни одной аварии, ни одной поломки в пути. Все люди здоровы. Самолеты, моторы, все оборудование – советского производства.

Впервые на Северном полюсе проведана операция такого масштаба, дающая возможность всесторонне изучить центр Арктики, о чем давно мечтали лучшие ученые всех стран. Это оказалось посильным только для страны социализма.

Рапортуем Всесоюзной коммунистической партии, воспитавшей нас, и правительству нашей дорогой родины о выполнении задания. Мы бесконечно счастливы, что мы – сыны страны социализма, идущей от победы к победе под гениальным водительством товарища Сталина. Мы счастливы, что нам было поручено добыть еще одну победу и что это поручение мы выполнили».

Обнажив головы, мы пели «Интернационал». В сердце Арктики, над ледяными просторами неслись звуки победного гимна социалистической революции. [175]

– Ура в честь товарища Сталина!-провозгласил Шмидт.

Все мы восторженно подхватили этот возглас, и в воздухе гремело «ура» во славу того, кто учит, воспитывает, вдохновляет и ведет нас к победам.

– Митинг окончен, – сказал Шмидт. – По самолетам!

Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров передавали нам объемистые пакеты с письмами, вручали свои фотопленки, просили на словах передать десятки горячих приветов, объятий и поцелуев. Четверка зимовщиков в эти прощальные минуты не разлучалась. Они ходили вместе от самолета к самолету, от одного участника экспедиции к другому, по очереди обнимали всех, жали руки. Горячо и нежно они попрощались с начальником экспедиции, командирами кораблей, тремя десятками отлетающих.

Как будто все! Уже Водопьянов, высунувшись из люка пилотской рубки, размахивает руками, нетерпеливо созывая экипаж. Уже вертятся винты других самолетов. Уже сказаны все слова.

Шмидт, подняв прощально руку, подошел к Кренкелю.

– Эрнст Теодорович,-сказал он, – вот рапорт правительству и Сталину. Передайте его, когда мы улетим.

Они еще раз обнялись, Шмидт ушел в самолет. Водопьянов дал газ, мы все бросились к хвосту машины, раскачивали ее, моторы ревели, аэроплан, дрожа, тронулся с места и медленно вырулил на старт. Короткий разбег – и Водопьянов в воздухе. Зимовщики стояли с обнаженными головами и долго смотрели вслед поднимающемуся самолету. Затем молниеносно [176] взмыл в воздух Мазурук. На старт вырулили машины Молокова и Алексеева. На льдине осталось семь человек: четыре зимовщика, инженер Гутовский, кинооператор Трояновский, снимавший последние кадры прощания, и я.

– Скорее, скорее! – показывал нам Молоков.

Мы снова обнялись с друзьями.

– Эх, улетаете, – промолвил Папанин, – ведь жалко!

Мы бежали к самолету и слышали, как остающиеся кричали нам хором:

– Привет материку! Привет Москве!

С воздуха был виден покинутый нами, родной всем и ставший каким-то сиротливым лагерь, бегущий по полю самолет Алексеева и четыре маленькие фигурки, машущие руками.

Прощай, Северный полюс! За эти дни мы полюбили тебя, и ты ответил нам признательной любовью. До свидания, дорогие друзья, до встречи, желаем успеха!

Самолеты ушли ввысь. Легкая дымка покрыла лагерь, скрыла фигуры товарищей. Они остались вчетвером, один-на-один с Ледовитым океаном. На мачте, развеваемые ветром, трепетали алые стяги родины…

* * *

3 часа 42 минуты утра. Эскадра легла на курс. Быстро пробив облака, мы вышли к солнцу, к голубому простору небосвода. Высота росла, самолеты летели спокойно, как будто плыли над облачным Ледовитым океаном.

– Алло, алло! Говорит флагман, – раздался в наушники голос Шмидта. – Вызываю самолеты Молокова и Алексеева. Как у вас дела? Отвечайте. Прием, прием. [177]

Жуков и я передали флагману, что на наших кораблях все спокойно. Аккуратов подтвердил полнейший порядок. В редкие облачные окна видны всторошенные поля, большие разводья. Облачный покров изумительно красив. Он бугрист, облака ходят, как валы вспенившегося моря. Трояновский, летевший на этот раз с нами, непрерывно снимал чудесную картину. Вскоре он печально сообщил запиской: в аппарате осталось всего десять метров пленки. Я ему посочувствовал, но помочь был бессилен. Щедрый дядюшка Папанин остался на полюсе. Шевелев, идущий на корабле Алексеева, по радио предложил Мазуруку держать с ним непрерывную связь. Эскадра опускалась вниз, к югу, оба корабля собирались покинуть нас; им нужно действовать согласованно.

Мы летели к острову Рудольфа. Астрономические наблюдения подтвердили правильность курса. Дул попутный ветер. Путевая скорость доходила до 210 километров в час. Отлично. Все время плывем над сплошными облаками. В самолете тепло – солнце припекало ласково, по-весеннему. Где-то под нами льды, торосы, трещины, те самые, которые в течение нескольких веков служили непреодолимой преградой всем отважным, пытавшимся достичь вышки мира. Мы летели над океаном, даже не видя этих преград. Верхняя кромка облаков постепенно повышалась. Ветер из попутного стал попутно-боковым. Скорость снизилась до 190 километров в час. Высота 2000 метров. Флагман по радио связался с самолетом Крузе, сидящим на 85 градусе, и попросил сообщить погоду. Крузе ответил: слоисто-кучевая облачность высотой 1200 метров.

6 часов 50 минут. Широта – 84 градуса [178] 40 минут. В наушниках вновь раздался четкий голос Шевелева:

– Алло, алло, флагман. У микрофона Шевелев. У Мазурука бензина хватит до Рудольфа. Я приказал ему следовать за вами, а сам буду садиться.

– Алло, алло, говорит флагман. У микрофона Шмидт. Вас понял. Очень жалею, что вы вынуждены сесть, но ваше решение совершенно правильное, одобряю его. Прошу информировать, как будете пробивать облачность.

– Алло, алло, говорит самолет Мазурука. У нас бензина осталось 1800 литров. Рассчитываем долететь до Рудольфа.

– Алло, алло, говорит самолет Алексеева. Вызываю флагмана. Вы просили сообщать, как будем пробивать облачность. Сейчас на моих часах 7 часов 05 минут. Высота 1400 метров Подходим к кромке облаков. Высота 1300. Вошли в облака… Высота 1250. Ничего не видно… Высота 1200. Туман… Высота 1100. Попрежнему темно… Высота 950. Темно… Высота 800. Облака… Высота 700. Внизу показались просветы… Просветы…

Голос Жукова пропал. Очевидно, самолет начал кружить в поисках аэродрома и удалился от нас. Мы продолжали путь на юг. В появившиеся окна все с тревогой увидели мелкобитый лед. Где тут сядет Алексеев? Найдет ли он подходящий аэродром?

8 часов 15 минут. Впереди показался остров Рудольфа. Он покрыт шапкой облаков. Самолеты кружили над островом, но сесть было нельзя, облака спускались до самой земли. Наконец, Водопьянов заметил, что ветром распахнуло один из склонов купола. Флагман решительно направился к склону. Осторожно все [179] корабли сели на гору и тяжело вырулили наверх.

Путь закончен. Навстречу бежали зимовщики. Мы дома.

Биографии четырех

(Рассказанные ими самими накануне отлета на Северный полюс)

Иван Дмитриевич Папанин

Родился я в Севастополе в 1894 году. Отец мой был матросом, затем работал молотобойцем. Сейчас ему 71 год, но его здоровье, пожалуй, крепче, чем у меня. Проучившись четыре года в начальной школе, я вынужден был поступить на завод точных приборов и начать самостоятельную жизнь. В ту пору мне было 14 лет. В 1914 году был призван на военную службу и вскоре попал во флот. Октябрьская революция застала меня в рядах армии. Вместе с товарищами я участвовал в походах против Корнилова и Каледина, дерясь под знаменами партизан. В 1919 году строил бронепоезда, затем был переброшен на юг и назначен комиссаром оперативного управления при командующем морскими силами юго-западного фронта.

Наиболее интересным эпизодом своей боевой деятельности я считаю работу по организации повстанческих отрядов в Крыму, в тылу у Врангеля. С этой целью был создан небольшой отряд, который ночью на катере перебрался из Анапы в Крым. Высадились мы под деревней Капсихор. Выгрузили все имущество, пулемет, бомбы, патроны, объемистый груз денег царской чеканки. Связались с партизанами. По всем [180] лесам Крыма, где прятались татары, скрывавшиеся от мобилизации и белого террора, распространилась весть о нашем приезде. Мы приступили к организации из мелких раздробленных отрядов единой крымской партизанской революционной армии. Оружия, правда, у нас было маловато, но вскоре мы нашли выход: сами белогвардейцы стали приносить нам оружие, получая за него немедленно оплату деньгами царской чеканки. Работа кипела.

Однажды мы обнаружили, что наша касса пуста. Все деньги были израсходованы на приобретение пулеметов, винтовок и патронов. Нужно было пополнить казну, а кроме того, информировать командование о ходе операций. Командующий повстанческой армией возложил эту миссию на меня. Но как пробраться в Советскую Россию? Я обратился к контрабандистам, которые тайком вывозили из Крыма муку. Те согласились. Меня спрятали в мешок и под видом мучного куля погрузили на суденышко. Ночью наш невзрачный корабль отправился в Турцию, в Трапезунд. Однако в море капитан узнал, что в Трапезунде мука дешева, а посему переменил курс на Синоп. Высадился я там и пошел пешком по берегу Турции до Трапезунда. В Турции творился ералаш: армия без погон, шпики, английская и французская контрразведки, дредноуты. Чтобы отвлечь внимание, я оделся в лохмотья, отпустил бороду, принял вид нищего. Попрошайничая, шел из города в город. Через три недели добрался до Трапезунда. В Трапезунде разыскал друзей, переоделся, побрился и немедленно отплыл на катере в Новороссийск. Вместо Новороссийска попали в Гагры. Там в это время были белые. Они встретили нас пулеметным огнем. Капитан [181] в панике спрятался в трюм. Я занял его месте и вывел катер в море. Вскоре мы были в Новороссийске.

После моего доклада командующему фронтом товарищу Фрунзе было решено направить в Крым новый отряд. Этот отряд был также переброшен в Крым и вскоре вместе с партизанами принял участие в операциях по очистке полуострова от белых. За боевую работу я был награжден орденом Красного знамени.

По окончании гражданской войны я в течение десяти лет работал в различных советских учреждениях, занимая руководящие должности. Однако моя бродячья натура все время чувствовала некоторое неудовлетворение. Хотелось куда-то поехать, что-то организовывать, путешествовать. В 1931 году из Германии на Север вылетел дирижабль «Граф Цеппелин». С большим трудом я выхлопотал разрешение поехать на Землю Франца-Иосифа, в бухту Тихую, чтобы принять почту дирижабля. Так я впервые попал в Арктику. Суровая северная природа, бескрайние ледяные просторы покорили меня. И в следующем году я уже ехал начальником зимовки на полярную станцию в бухту Тихую. Там мы сразу же начали большое строительство: построили научные павильоны, жилые дома, отличную баню. Зимовали дружно. Коллектив попался хороший, сполченный, энергичный. Работали много, и в итоге наша станция была признана лучшей на всем советском побережьи Арктики. Во время зимовки мы объехали на собаках весь архипелаг Франца-Иосифа, насчитывающий около сотни больших и малых островов. Нас интересовала геологическая структура островов, величина магнитного склонения в Арктике, глубина проливов, характер [182] льда и многое-многое другое. Во время этих путешествий не раз мы попадали в серьезные положения. Как-то вместе с немецким ученым доктором Шольц я отправился обследовать остров Мей. Разбив палатку, принялись варить обед. Сильный ветер разносил вкусный запах по всему архипелагу. Какой-то голодающий медведь, плененный этим запахом, двинулся к нам. Мы уже спали, когда он подошел к палатке. Винтовки наши стояли около нарт, так как мы боялись, что в палатке они запотеют. Медведь подошел тихо и осторожно. Даже наша сторожевая собака заметила его только в тот момент, когда он на нее наступил. Насмерть перепугавшись и жалобно взвизгивая, собака помчалась к морю.

От этого визга мы и проснулись. Выглянув из палатки, я чуть не наткнулся на медведя и сразу вполз обратно. Что делать? Винтовка на улице, со мной только маузер. Медведь ходит вокруг палатки, как постовой. Чтобы добраться до винтовки, нужно было как-то отвлечь его внимание. Я выстрелил из револьвера – зверь не обратил на это никакого внимания. Тогда вместе с доктором Шольц мы заорали сколько было силы. Медведь отпрыгнул в сторону. Быстро выскочив на снег, я схватил винтовку, прицелился и убил медведя. Зверь оказался исполином. Вдвоем мы едва перевернули его на спину: он весил почти полтонны.

Так шли дни зимовки. Лишь однажды наш коллектив едва не потерпел крушение. На всякой полярной станции огромная роль принадлежит повару. Качество его работы определяет и самочувствие и работоспособность всего коллектива. Поваром у нас был молодой парень. Он уехал в Арктику, решив на год разлучиться с женой, [183] чтобы испытать, насколько они друг другу необходимы. Наступила полярная ночь. Все мы получаем радиограммы от родных, а она, коварная, ему не пишет. Парень загрустил, рубит лук на кухне и вместо лука режет пальцы. И вот приходит радиограмма: «Алеша, убедилась, что наши пути разные. Пошла по ветру, по течению». Радист приносит эту радиограмму мне. Как быть? Вручить повару – значит до конца зимы весь коллектив будет сидеть на отвратительной пище. Дело прежде всего – решил я и продиктовал радисту другой текст: «Дорогой, любимый Алеша, не дождусь той минуты, когда с тобой встречусь, пиши чаще, целую тебя бесчетно». Передаем ему эту радиограмму. Во время обеда слышу в кухне песни, шум. Раньше наши отбивные были маленькие, а в этот день такие подал, что они через тарелку переваливаются. Едва досидев до конца обеда, повар побежал к радисту и послал в Ленинград нежную ответную радиограмму. Через три дня радист опять приносит мне печальный текст, я снова заменяю его фальшивыми словами. На кухне попрежнему звучат песни. Наконец, жена присылает ему телеграмму, в которой уже сама пишет о своем большом чувстве.

Приезжаем мы в Ленинград и поразились. Все жены, как жены: встречают, заботятся о том, чтобы, вещи не пропали, а эта, как увидела его, кинулась на шею, утащила в такси и уехала, забыв про вещи, чемоданы и все дела. Пришлось нам после самим отвезти все имущество к нему на квартиру.

Спустя год меня назначили начальником полярной станции на мыс Челюскин. Там мы построили большой поселок, провели полный цикл научных наблюдений, внимательно изучили весь [184] прилегающий район, пройдя на собаках около 3000 километров. По окончании зимовки я занялся непосредственно подготовкой экспедиции на Северный полюс.

* * *

Товарищ Папанин – Герой Советского Союза. Награжден двумя орденами Ленина и орденом Красного знамени.

Эрнст Теодорович Кренкель

Отец мой рассказывал мне, что когда-то в екатерининские времена какой-то Кренкель был выписан из Тюрингии в Россию и назначен главным пастухом казенных отар овец на Украине. В дальнейшем кто-то из Кренкелей был булочником. Отец же работал преподавателем немецкого и латинского языков в русских школах. Родился я в 1903 году в Белостоке. Учился. Очень увлекался приключенческой литературой. В первые годы революции учебу бросил, работал в механической мастерской, точил ножи для мясорубок, расклеивал афиши по городу, батрачил у подмосковных садоводов, почему-то хотел стать киноартистом.

В 1920 году я случайно узнал о начавшемся приеме на годичные курсы радистов. Я подал заявление, был принят и обнаружил большие способности в этой специальности. По окончании курсов работал на различных радиостанциях. Однажды я мельком услышал, что требуется радист на какой-то северный остров. Какой это остров и где он расположен, я не знал, да, к слову сказать, это меня и не интересовало. Я хотел плавать. Северный остров оказался Новой Землей. Так я впервые попал [185] в Арктику. Прозимовав год на станции Маточкин Шар, я, как водится, полюбил Арктику и твердо решил посвятить свою дальнейшую жизнь работе на севере. В 1927 году я вновь отправился зимовать на ту же станцию, захватив с собой коротковолновые приемники. Тогда у меня впервые завелись знакомые не только в СССР, но и в Париже, Лондоне, в Скандинавии. После этого я участвовал в экспедиции по организации первой станции на Земле Франца-Иосифа, зимовал на этой станции. Во время зимовки мне удалось связаться по радио с Антарктикой. Это событие произошло 12 января 1930 года. Закончив свою обычную передачу, я дал сигнал «всем, всем, всем» и просил отвечать на волне 42 метра. В наушники услышал позывные, затем вопрос о моем местопребывании. Вопрос был задан на английском языке. Я ответил, что нахожусь на советской зимовке на Земле Франца-Иосифа. Сообщение произвело неожиданный эффект:

«Дорогие друзья, – передавал мой собеседник, – очевидно, мы сейчас перекрыли рекорд дальности радиосвязи. Вы разговариваете с базой американской экспедиции адмирала Берда в Антарктике». Беседа завязалась. Я сообщил, что у нас полярная ночь, холодно, на зимовке семь человек. Собеседник ответил, что у них полярный день, два градуса тепла, пасмурно, экспедиция насчитывает 42 человека, скоро собирается лететь на Южный полюс. Разговор, шедший вначале на английском языке, перешел затем на немецкий. Беседа продолжалась часа полтора. На следующий день мы опять разговаривали около часу. Слышимость была отличной, хотя мощность моей станции была всего 250 ватт, а американской – 700. Однако после [186] этих двух передач мне с экспедицией Берда связаться не удалось. Впоследствии, описывая дела и дни своей экспедиции, Берд упомянул об этом необычайном событии.

В 1931 году мне довелось участвовать в арктическом перелете на дирижабле «Граф Цеппелин». Мы вылетели из Фридрихсгафена через Ленинград и Архангельск на Землю Франца-Иосифа. Оттуда пошли на восток, пролетели над Северной землей до мыса Челюскина, там повернули обратно и через Архангельск вернулись в Ленинград. Вся экспедиция длилась 104 часа. За это время мы пролетели 13000 километров.

В следующем году я принял участие в историческом походе ледокола «Сибиряков», прошедшем за одну навигацию по Северному морскому пути из Архангельска во Владивосток. Затем участвовал в походе «Челюскина», после гибели корабля на льдине был спасен, как и мои товарищи, Героями Советского Союза, посланными партией и советским правительством. В 1935 году я был назначен начальником новой полярной станции (которую нам же самим пришлось строить) на мысе Оловянном Северной земли. Жили мы хорошо, дружно, вели несложную работу, ибо программа деятельности станции была довольно скромной. По радио мы слышали о бурном развитии в стране стахановского движения. Мы сидели вчетвером на нашей маленькой полярной станции и думали о том, как принять участие в этом массовом движении. Было обидно, что мы, четыре здоровых человека, занимаемся только тем, что четыре раза в день смотрим на термометр и сообщаем его показания в Москву. Подсчитав свои силы и возможности, я попросил разрешения Москвы разбить нашу группу на две партии: двое останутся [187] на мысе Оловянном, а двое переберутся дальше на север – на полярную станцию, основанную несколько лет назад на острове Домашнем, но затем законсервированную. Весной за нами пришли самолеты, и мы перелетели на новую станцию. В Ледовитом океане появился еще один научный пункт. Работали мы неплохо. Однако под конец зимовки я и мой товарищ из-за недостаточного и однообразного питания заболели цынгой. Своевременный приход ледокола, снявшего нас и доставившего на материк, положил конец болезни. Вернувшись в Москву, я начал готовиться к зимовке на Северном полюсе.