Текст книги "На вершине мира"
Автор книги: Лазарь Бронтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
* * *
Товарищ Кренкель – Герой Советского Союза. Награжден двумя орденами Ленина, орденами Красной звезды и Трудового красного знамени.
Петр Петрович Ширшов
Мне тридцать два года. Родился я в Днепропетровске в семье печатника. Всю свою раннюю жизнь учился. Окончил биологический факультет Одесского института народного образования. Попутно прошел обширный курс социально-экономических дисциплин на другом факультете. Затем работал в различных научных организациях, специализируясь по гидробиологии. Летом 1930 года впервые попал на север, отправившись в экспедицию на Кольский полуостров. После этого был на Новой Земле, затем участвовал в походах «Сибирякова» и «Челюскина». В 1935 году плавал на ледоколе «Красин» в Чукотском море.
Вынужденная зимовка на «Челюскине» и последовавшая [188] затем двухмесячная жизнь на льду меня прямо обрадовали. Мне удалось осуществить систематическое наблюдение над жизнью полярного моря в течение зимнего периода. Таких наблюдений до тех пор не производилось. Кроме того, длительное пребывание на льду убедило меня в полной реальности зимовки на дрейфующих льдинах центральной части Арктики. Идея об организации такой зимовки, высказанная советскими учеными несколько лет назад, нашла во мне горячего сторонника и поборника. Все опасения, что подвижки льда не дают возможности спокойно жить и работать, были преувеличены. Результаты научной работы на «Сибирякове», «Челюскине» и «Красине» были мною объединены в одном труде, который вскоре выходит из печати. Этот труд является сводкой всего, что мы знаем о сезонных изменениях состава планктона в зависимости от внешних условий.
Закончив плавание по Чукотскому морю, я начал готовиться к зимовке на Северном полюсе. В свое время эту идею выдвинул Фритьоф Нансен. Он представлял себе осуществление этой операции так: небольшая группа людей, снабженная всем необходимым – продовольствием, топливом и палаткой, – с помощью дирижабля высаживается на лед где-либо в центральной части Полярного моря. В течение года или полугода зимовщики проводят постоянное наблюдение над климатом и гидрологическим режимом океана. Нансену реализовать эту идею не удалось. Его последователь Харольд Свердруп пытался осуществить эту экспедицию в 1932 году совместно с немецкими учеными. Но и у них ничего не вышло.
Исподволь вынашивал эту мысль и Отто [189] Юльевич Шмидт. Когда я впервые затеял с ним разговор о зимовке на Северном полюсе (это было в 1932 году во время плавания на ледоколе «Сибиряков»), Шмидт отнесся очень положительно к нашему рвению, заявив, однако, что время экспедиции еще не подошло, ибо тогда мы еще мало знали север и наше техническое вооружение было недостаточным. Я попросил его, если все же такая экспедиция состоится, считать меня кандидатом. Шмидт улыбнулся и обещал иметь меня в виду. Во время плавания «Челюскина», в дни жизни на льдине мы не раз снова возвращались к нашему заветному плану. Однако, все это были лишь разговоры.
Вернувшись в 1935 году из плавания на «Красине», я узнал, что разговоры превратились в дело. Обратившись вновь к Отто Юльевичу Шмидту, мне удалось добиться его принципиального согласия на мое участие в экспедиции, причем, однако, Шмидт оговорился, что окончательный подбор участников зимовки остается за начальником дрейфующей станции Папаниным. В то время я Папанина почти не знал. Но ему обо мне много говорили Шмидт и другие полярники и ученые. Не дожидаясь моей официальной просьбы, Папанин сам решил включить меня в состав экспедиции.
* * *
Товарищ Ширшов – Герой Советского Союза. Награжден двумя орденами Ленина, орденами Красной звезды и Трудового красного знамени.
Евгений Константинович Федоров
Я самый молодой из жителей Северного полюса. Мне двадцать семь лет. Отец был офицером [190] царской армии, участвовал в империалистической войне, затем был командиром Красной Армии, сейчас работает счетоводом. В детстве я учился, в зрелом возрасте также. В 1927 году поступил в Ленинградский университет на физико-математический факультет. Своей специальностью я избрал геофизику, а впоследствии земной магнитизм. Еще будучи студентом, я работал по магнитной съемке в различных районах Советского Союза, был даже начальником партии на северном Урале. Сразу по окончании университета отправился работать в Арктику. Это было в 1932 году. Зимовал на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой. Начальником станции был товарищ Папанин.
Мне никогда не нравилась теоретическая работа, связанная с кабинетными занятиями. Земной магнитизм я избрал своей специальностью главным образом потому, что это связано с длительными экспедициями. И поездка в Арктику была просто логическим развитием моих дум. На зимовке на меня возложили две задачи: обслуживание магнитной обсерватории и проведение магнитной съемки архипелага. Никогда я раньше на севере не был, никакого понятия о полярных путешествиях не имел, не знал даже, как запрягают собак. Почти сразу по прибытии в бухту Тихую мы отправились к одному из близлежащих островов – Кетлицу, чтобы испытать наше дорожное снаряжение. Все мы были новички, 25 километров одолевали больше трех суток. Дорогой нас застигла пурга, мы шли, ориентируясь по компасу. Когда туман закрывает горизонт, человеку не хочется верить компасу. Папанин постоянно уклонялся в сторону. Мы поправляли его, но ему казалось, что компас показывает неверно, и потихоньку, украдкой [191] он старался свернуть направо. В этом же пробном путешествии я впервые встретился с белым медведем. Была ясная лунная ночь. Я вел наблюдения над звездами. Обернувшись, я увидел, что у задней стенки палатки стоит медведь и обнюхивает полотняную стенку над головой спящего Папанина. Папанин почувствовал прикосновение медвежьей морды, проснулся и сонным голосом спросил меня, кто ему мешает спать. Я ответил, что в гости к нам пришел медведь. Иван Дмитриевич моментально выскочил на снег, выстрелил, медведь удрал. Мы кинулись за ним, но догнать не сумели.
Весной начались большие походы по всему архипелагу. Точной карты Земли Франца-Иосифа не существует до сих пор. Многочисленные экспедиции, которые там были, хорошо описывали какую-нибудь одну часть архипелага и лишь приблизительно отмечали положение других островов. Поэтому мы одновременно делали топографическую съемку, пополняли карту, наносили на нее вновь открываемые мысы, заливы и даже целые острова. Раньше мне приходилось читать о волнении, с которым люди взирали на острова, впервые видимые ими. У нас все это было как-то просто. Не раз мы обнаруживали какой-нибудь остров, не нанесенный на существующие карты, «открывали» его, наносили на карту и шли дальше. Путь продолжался двадцать дней. Ежедневно мы проходили 20 – 30 километров. Часто встречались с медведями, и нашим любимым занятием стала охота на них с одновременным фотографированием всего процесса охоты. Мой спутник Кунашев держал окруженного собаками медведя на мушке винтовки, а я, орудуя плохоньким фотоаппаратом, делал несколько снимков. Так, работая, охотясь, [192] фотографируя, мы добрались до острова Рудольфа – самого северного острова архипелага Франца-Иосифа, где тогда находилась маленькая советская зимовка из четырех человек. Там нас застала полярная весна, проливы между островами вскрывались один за другим, и нам пришлось просидеть на Рудольфе четыре месяца, пока нас не сняло промысловое судно «Смольный».
Весной 1934 года я отправился вместе с Папаниным зимовать на мыс Челюскин. Первые месяцы зимовки оказались сплошной строительной горячкой. Мы строили жилые здания, склады, павильоны для научных работ, новую радиостанцию. С нами была небольшая авиационная группа, и зимовка началась трагедией. Летя в тумане, летчик Воробьев врезался в обрывистый каменный берег, самолет был разбит, Воробьев и летевший вместе с ним авиационный инженер Шипов убиты. Шли дни. Во время зимовки мы как следует опробовали в полярных условиях два вездехода. Они работали великолепно, и недаром потом, строя базу на острове Рудольфа, Папанин включил в состав транспорта зимовки свои любимые машины. Работы, вообще, было очень много. Помимо научных наблюдений, текущей строительной деятельности, экспедиционных исследований мы много занимались и самообразованием. У нас работали всевозможные кружки, начиная от кружка по изучению истории партии и кончая семинарами английского и немецкого языков. С наступлением полярной весны мы предприняли ряд экспедиционных вылазок в районы Таймырского полуострова. Нередко нас сопровождали самолеты зимовки, указывая лучшую дорогу. Одно из этих путешествий, предпринятое для обследования [193] режима реки Таймыр, продолжалось три месяца. За это время мы определили ряд астрономических пунктов, нанесли на карту многие, не известные до того времени притоки реки, вели магнитные наблюдения.
В Ленинград я вернулся в 1935 году. И почти сразу начал готовиться к зимовке на Северном полюсе.
* * *
Товарищ Федоров – Герой Советского Союза. Награжден двумя орденами Ленина.
Льдина № 3
Как только самолеты закончили свой путь с полюса и опустились на снежный наст Рудольфа, Шмидт выпрыгнул из самолета и бегом поспешил в штабной домик к телефону. Он хотел узнать, не установила ли радиостанция зимовки связи с Алексеевым. Вскоре начальник вернулся опечаленный: связи еще не было. Вместе с ним пришел Головин. Голова пилота была перевязана широким бинтом. За время нашего отсутствия Павел перенес тяжелое воспаление среднего уха. Доктор силой удерживал летчика в постели. Но сегодня, узнав о вылете эскадры и видя сплошную облачность над Рудольфом, Павел завел самолет и пробился сквозь облака, чтобы встретить нас и указать дорогу.
– Могу лететь к Алексееву, – сказал он Шмидту, – моя машина полностью заправлена, экипаж готов.
– Сколько бензина вы сможете уделить Алексееву? – спросил начальник экспедиции.
– Тысячу килограммов, – ответил летчик. [194]
– Отлично! Готовьтесь. Штурманом пойдет Ритсланд.
Через несколько минут все уже опускались вниз на вездеходе по склону купола к зимовке. Как приятно после жизни на льдине вновь увидеть дома полярной станции, мачты радиомаяка, монументальные склады. Мы узнавали каждый угрюмый камень, встречающийся на дороге, окоченевшие снежные сугробы, опознавали лыжные следы, прочерченные две недели назад.
На мачтах станций развевались праздничные флаги. Входы в дома украшены флажками, ручные медвежата повиты галстуками, но здания пусты и кажутся необитаемыми. Все население зимовки собралось в радиорубке. Там шел разговор с Алексеевым. Командир корабля сообщил, что у них все в порядке. Самолет цел, экипаж жив, льдина отличная. Облачность оставили на высоте 600 метров. Долго искали подходящее место для посадки. Лед был мелким, битым, неровным, но сели, как полагается, хорошо. После посадки штурман Жуков определил координаты: широта 83 градуса 37 минут, долгота 61 градус 30 минут. В баках корабля осталось всего 250 литров горючего.
Начальник полярной станции любезно пригласил всех к столу. Кают-компания выглядела празднично и аппетитно. Живя на полюсе, некоторые из нас дали торжественнее обещание, добравшись до Большой Земли, напиться дочортиков. И вот мы сидели за столом. Завхоз зимовки выставил великое изобилие всяких вин и водок. Пей, гуляй! Мы настойчиво требовали от товарищей, давших обещание напиться, не слов, а дела. Но выпив пару рюмок коньяку, они признали себя несостоятельными, украдкой вылезли из-за стола и завалились спать. Все [195] были утомлены бессонной ночью, тревожными часами перелета, когда каждый из нас, таясь от других, не раз тихонько бегал к бензиновым бакам, опасливо посматривая на показания литромеров. «Хватит или не хватит бензина до острова?» – размышления на эту тему утомили всех куда больше, чем самый полет от полюса до Рудольфа.
Очередной срок связи с самолетом Алексеева был назначен на семь часов вечера. Минута в минуту в назначенное время репродуктор донес суховатый, четкий, чуть скучающий голос Жукова:
– Алло, алло, остров Рудольфа, остров Рудольфа! Вызывает самолет Алексеева. С добрым утром! У нас все отлично выспались, сейчас обедаем. Жалеем, что должность Виленского исполняет Шевелев. Он накидал в кастрюлю образцы всех концентратов и решил, что они сами сварятся. Получилось варево. Нельзя ли вместе с бензином прислать Виленского? Когда вылетает Головин?
К вечеру погода в нашем районе окончательно испортилась. Снова туман, снова низкая облачность, плохая видимость. Лететь было нельзя. Головин сидел на аэродроме со своим экипажем и играл в преферанс. Дела Героя Советского Союза были определенно плохи: и лететь нельзя, и на мизере взял пять взяток. Летчик нервничал, партнеры злорадствовали. На всякий случай мы подготовили к полету и нашу машину.
Экипаж Алексеева передал по радио со льдины несколько частных радиограмм своим семьям. В конце указывался адрес отправителя: Северный Ледовитый океан, льдина № 3, улица Алексеева, дом № 17. Участники вынужденной посадки [196] присвоили льдине очередной порядковый номер: до этого они садились дважды – на полюсе и в лагере зимовщиков.
Экипаж корабля Алексеева чувствовал себя на своей льдине весьма непринужденно. Настроение у всех было отличное, бодрое. Шевелев извинялся, что не смог подойти к микрофону точно в срок, так как у него «борщ выкипал», Жуков журил островитян за опоздание и предлагал сверить часы. Мы сверили.
– Так и есть, – педантично констатировал алексеевский штурман. – У вас часы запаздывают на тридцать секунд.
В дни томительного ожидания погоды на острове один из участников экспедиции изводил всех пластинкой «Песнь 27-й дивизии». Мечтой злорадного участника было привезти эту пластинку на полюс. Но Мазурук пообещал оставить его на льдине в случае контрабандного провоза патефона на перегруженной машине. И вот сегодня ночью, заканчивая деловой разговор со Шмидтом, Шевелев попросил позвать в рубку этого товарища.
Он, услышав вызов, опрометью побежал в одном белье к аппарату.
– Что случилось на льдине? – спросил он встревоженным голосом.
В ответ из репродуктора понеслись знакомые слова песни 27-й дивизии. Сгрудившись у микрофона, экипаж самолета Алексеева хором исполнял мелодию. В рубке перекатывался гомерический хохот. Мы чувствовали себя отомщенными.
Через день после прилета мы с колоссальным наслаждением вымылись в бане. Для этого нам пришлось в течение шести часов топить ее, растапливать снег, добывая воду. Зато все было [197] сделано, как в большом городе. На столе в предбаннике стоял здоровенный кувшин с клюквенным морсом (запасы которого истощились так же быстро, как и запасы подогретой нами воды), каждому полагалась чистая простыня (справедливость требует указать, что взамен каждый из моющихся должен был выстирать грязную). Мы мылись по два-три часа, неохотно уступая свое место другим, парились до одури. Молоков и Водопьянов, забравшись на верхний полок, блаженствовали. Спирин, никогда не вкушавший настоящей русской бани, сначала пришел в ярое восхищение. «А ну, подбавь еще шаечку!»-кричал он Мазуруку. Но вскоре мы на руках вынесли из бани флагштурмана, сломленного неистовым паром. Головин и Аккуратов, красные и распаренные, выскакивали из дверей, катались в снегу и затем парились снова.
Вечером радисты передали свои банные впечатления на льдину. Вообще, разговор с членами экипажа Алексеева велся регулярно каждые два-три часа. Наших товарищей сильно дрейфует к северу. Любопытно, что в этом районе направление дрейфа прямо противоположно дрейфу в центральной части Арктики. За сутки льдина № 3 продвинулась к северу на девять миль. Жизнь там идет спокойная, неторопливая. Сугробов, Гинкин и Шмандин проверили все детали самолета и убедились в его отличном состоянии. Жуков обследовал льдину и определил ее толщину в 90 сантиметров, покров оказался ровным, сравнительно гладким.
От самолета Крузе, сидящего где-то за чертой 85-й параллели, два дня не было никаких сведений. Наконец, 8 июня связь наладилась. Оказалось, что у двигателя радиостанции полопались шпильки и передатчик не работал. [198]
Нарушение связи мало беспокоило экипаж легкого самолета. Они свое дело сделали, задание выполнили, и, пока механик ремонтировал двигатель, штурман Рубинштейн, пользуясь действующим приемником, с большим интересом прислушивался к эфиру. Товарищи все время были в курсе событий. Они знали, где и как сел Алексеев, что делается на полюсе у Папанина, какие радиограммы я передавал в «Правду». Рубинштейн использовал пеленги, запрашиваемые самолетом Алексеева, для определения своего места. Однажды невольные зимовщики заметили медведя. Выстрел был неудачным, и медведь ушел («только со страху сделался весь белый, белый», – рассказывал потом остроумный штурман). Это был первый медведь, замеченный когда-либо в таких высоких широтах. За трое суток жизни на льдине товарищей отнесло к северу на 45 миль.
В этот день погода начала несколько улучшаться и у нас, и на севере. В облаках появились просветы, проглянуло солнце. Головин приказал механикам греть моторы самолета. И Алексеев и Крузе сидели почти на одном меридиане. Это было очень удобно: когда будет дана зона радиомаяка Алексееву, ею сможет воспользоваться и Крузе. В пять часов вечера, заканчивая разговор с Жуковым, Шмидт попросил его передать Крузе, что Головин готовится к старту.
– Хорошо, сейчас передам, – ответил Жуков, и мы тут же в репродуктор услышали его бесстрастный голос: – Алло, алло, говорит самолет Алексеева. Вызываю самолет Крузе. Настраивайтесь: раз, два, три, четыре…
– Неужели это происходит в Арктике? – удивился один из механиков. [199]
Да, это была Арктика. Но Арктика, побежденная большевистской техникой! Всего два десятка лет назад в этих местах разыгралась одна из самых тяжелых полярных трагедий. Суровые льды зажали судно «Святая Анна» и неумолимо тащили его на север. Как раз в том месте, где сейчас находился самолет Алексеева, штурман Альбанов с десятью спутниками покинули обреченный корабль и направились пешком к земле. Меньше 200 километров отделяло их от острова Рудольфа. Но лишь через два месяца страшного мучительного пути Альбанов вышел к островам архипелага и спустя еще месяц дошел до мыса Флора. Из одиннадцати человек в живых остались двое, остальные погибли в пути. А сейчас мы весело и шутливо разговариваем по радиотелефону с товарищами, и их голос слышен отчетливее и громче, чем при разговоре по московскому телефону.
В шесть часов вечера Крузе потребовал: «Дайте зону! Сейчас начинаю греть мотор. Через полчаса вылетаю».
Так начался большой летный день. Дальше операция развивалась четко, стремительно и красиво. Купол острова был скрыт в тумане, и мы видели, как из этого тумана вынырнул самолет Головина, пронесся над зимовкой и взял курс на север. Спустя четверть часа зазвучал репродуктор:
– Говорит самолет Алексеева. Пять минут назад над нами пролетел самолет Крузе. Встречайте его. Как дела?
– Головин вылетел к вам. Ждите. Попробуйте связаться с ним, – ответил остров.
Через пару минут мы опять услышали, как Жуков вызывал Головина:
– Алло, самолет Головина! Вас вызывает самолет [200] Алексеева. У нас погода хорошая. Высота облачности 500 метров. Слышите ли вы нас? Отвечайте!
Радиомаяк Рудольфа непрерывно отправлял сигналы в эфир, указывая самолету правильный путь. Мы сидели в рубке, напряженно ожидая посадки Головина и прилета Крузе. Неожиданно над островом раздался гул мотора. Все выскочили из дома. Описав плавный круг, самолет Крузе шел на посадку. Не успели мы пожать руки экипажу, как радист донес:
– Алексеев увидел Головина!
По радиотелефону Жуков сообщал:
– Головин кружит над нами, идет на посадку, сел, бегу навстречу…
Мы радовались мастерству товарищей, хорошей погоде, солнцу. В течение часа со льдины не поступало никаких сведений. Затем на всю рубку прогремел голос Шевелева:
– Алло, остров! Сейчас у нас аврал: перекачиваем бензин. Он какой-то особенно приятный, обладает на редкость вкусным запахом. Будем готовы через час. Работают экипажи обоих самолетов. Горючее сливаем из баков Головина в бидоны, перетаскиваем оные к нашему самолету и опрокидываем в свои баки.
В 23 часа заливка самолета Алексеева закончилась. Пустые баки заполнились полутора тысячами литров бензина. Спустя полчаса Шевелев потребовал зону для Головина. Летчик не хотел терять времени и, сделав свое дело, возвращался на базу. Вновь заработал маяк. Вновь все выбежали из здания и всматривались в светлый горизонт. Вот показалась точка, затем она превратилась в черточку. Уже виден самолет. Ближе, ближе. Слышен гул мотора. Головин планирует [201] и садится. Маяк продолжает работать: Алексеев уже в пути. И вот вновь заговорил репродуктор:
«Алло, алло! Передает самолет Алексеева. Подходим к острову, видим берег. Готовьте ужин, объятия, баню! Примите радиограмму «Правде».
«Последний корабль Северной воздушной экспедиции покидает Центральный район Северного Ледовитого океана. Видны берега архипелага. Скоро остров Рудольфа. Мы возвращаемся, чтобы накопленные знания и опыт, все силы и энергию отдать на благо нашей любимой родины. Мы уверены и твердо знаем, что наша партия, наше правительство, мудрейший из людей, любимый вождь товарищ Сталин пошлют по этому пути десятки, сотни кораблей. Мы будем счастливы, если нам опять окажут доверие и еще раз поручат трудное дело.
Экипаж самолета.»
Последний корабль экспедиции, возвращающийся из далекого воздушного плавания, величественно плыл над островом, описывая широкие круги.
На юг!
В течение следующих дней мы обследовали по радио весь берег материка от мыса Челюскин до Мурманска в поисках снега. Наши самолеты, стоявшие на лыжах, могли опуститься только на снежный аэродром. А снег на Большой Земле почти везде уже стаял. Последняя надежда была на Амдерму. Там кое-где в лощинах еще держался тоненький снежный покров. Однако тревожные [202] вести приходили и оттуда. Начальник рудника сообщил Шмидту, что снег тает, на избранном аэродроме появились плешины. Рабочие рудника на грузовиках привозят снег из других мест и заваливают эти плешины. Через несколько часов приходится привозить снова. Нужно было вылетать, и притом немедленно, иначе мы рисковали остаться на острове отрезанными от земли, ожидая прихода ледокола с колесами. Он мог пробраться сквозь льды и через две недели и через два месяца: все зависело от ледовой обстановки.
Механики уже давным-давно подготовились к старту. В полет отправлялось четыре самолета: тяжелые корабли Водопьянова, Молокова и Алексеева и машина Головина. Самолеты Мазурука задерживались на острове для того, чтобы в любую минуту можно было оказать помощь группе Папанина (ежели она потребуется). Для обслуживания самолетов оставались летчики Мазурук и Козлов.
Тщательно ознакомившись с метеорологическими сводками, Дзердзеевский сообщил, что погода на трассе неважная: придется лететь над облаками, под облаками и в тумане. Но ждать больше было нельзя, 15 июня Шмидт приказал готовиться к старту. Механики еще ночью выехали на аэродром. В восемь часов утра моторы всех самолетов уже работали. Водопьянов вместе с другими командирами обошел весь аэродром и возвратился хмурый, неразговорчивый. Весна добралась и сюда, снег стал рыхлым, липким, отрываться придется с невероятным трудом.
К флагманскому кораблю подошли тракторы и сдернули его с места. Самолет неохотно бежал по склону купола. Увяз в рыхлом снегу и возвратился. [203] Командиры злились. Водопьянов вновь вырулил на старт, снова бросил машину под уклон, она бежала страшно долго и, наконец, оторвалась от проклятого наста. На старт вырулил Молоков. Мы бежали по следам Водопьянова, спускались все ниже, но скорость была явно недостаточна. Стоило самолету встретить маленький бугорок, и стрелка указателя скорости немедленно никла. Когда до обрыва осталось всего 100-150 метров, Молоков повернул машину. Не выдержав чудовищного напряжения, закипели моторы. Пришлось остановиться, открыть капоты, охладить двигатели. Столь же печально окончилась попытка взлететь и у Головина. Алексеев отказался от старта, так как мы стояли на дороге.
Остров был закрыт низкими облаками. Они нависли над нами сплошным непроницаемым шатром. Где-то вверху над облаками кружил флагман. Гул его моторов отчетливо докатился вниз. По радио Молоков сообщил Шмидту о нашей неудаче и рекомендовал флагману лететь одному. Шмидт принял иное решение. Пробив облака, самолет Водопьянова сел на аэродроме, несмотря на всю опасность посадки на перегруженной машине.
Снова все самолеты стояли на стартовой линии. Меж тем, погода ухудшалась. Купол затянуло туманом. Время шло, потихоньку приближался вечер. Мазурук, посланный в разведку, кружил около часа и, вернувшись, сообщил: облачность тонкая, на юге погода улучшается. Собрав летучее совещание командиров, Шмидт высказался за немедленный старт. На этот раз первым должен был вылетать Молоков. Мы разогрели моторы, Молоков мрачно посмотрел на белесую пелену, расстилавшуюся перед [204] его глазами, и молча сел на свое место. Запели моторы. В эту минуту к самолету подбежал Водопьянов.
– Вася, – сказал он чуть извиняющимся и несколько смущенным тоном, – знаешь, я думаю, нужно подождать. Самому взлетать в такую погоду еще ничего, а когда смотришь на других, делается страшно, Подождем, Вася, а?
Молоков улыбнулся.
– Что же, подождем, Миша, – сказал он просто и понимающе. – Я тоже считаю, что лучше подождать.
Страшно усталые, мы задремали. Ритсланд улегся поперек штурманской рубки, я прикорнул рядом с ним, Молоков и Орлов уснули, сидя в пилотских креслах, Ивашина свернулся под бензобаком. Часа через два немного прояснело. Раздалась команда «по самолетам!» Шмидт, окруженный зимовщиками Рудольфа, произнес прощальную речь. Он благодарил жителей острова за прекрасную работу по обслуживанию экспедиции.
Много было тяжелых стартов на протяжении всей северной эпопеи, но этот побил все рекорды. Самолеты снова бежали под уклон, напоминающий знаменитый крутой спуск у Трубной площади в Москве. У берега уклон переходил в обрыв. Нам нужно было во что бы то ни стало взлететь, и Молоков решительно повел машину прямо к обрыву. Легкий толчок – и мы в воздухе. «Провалится самолет или останется в воздухе, – задавал себе вопрос каждый из нас. Если скорость достаточна – полетим, если мала – свалимся в море». Ожидание было довольно нервным. Но скорость оказалась приличной, и машина повисла над морем. Следом за нами взлетели (прыгнули с обрыва) остальные корабли. [205]
Пробив облака, эскадра вышла к солнцу. Сквозь мутную пленку просвечивали море и битый лед. Выше нас – еще один слой облаков, более мощный, но имеющий много разрывов. Флагманский корабль лег на курс, остальные подстроились и шли следом. Стрелка магнитного компаса показывала 180 градусов, курс взят точно на юг. Архипелаг скрыт облаками. То в одном, то в другом месте, пропоров облачную пелену, виднелись вершины островов. Покрытые снегом, они торчали, как сахарные головы. Высота полета росла. Альтиметр показывал 1500 метров. Слева отчеканились дикие зубчатые уступы острова Грили. Вершины гарных хребтов, слагающих остров, напоминали башни старинного замка. Склоны спускались вниз в облака и были подернуты кружевом тумана. Черные тени подчеркивали глубину ущелий.
Облака тянулись то ровные, плотные и белые, как сливки, то пористые и пенистые. Как над вулканом, клубился туман над островом Бергауза. Его гигантский конус как будто срезан ножом. Склоны величественного острова обнажены и слоисты. Вид его исключительно красив.
Затем в просветах облаков появилось море Баренца. Виден кружевной, вдребезги битый лед, редко-редко сменяющийся блинами льдин. Ритсланд взял пеленг мыса Желания, запросил погоду материка. Слева от нас шел Головин, справа Алексеев, впереди флагман. Мы летели уже четвертый час. Впереди показалась белая полоска.
– Бережок!-радостно промолвил Ритсланд.
Это видны ледниковые берега Новой Земли.
Внизу, в дырявом облачном сите, темнела чистая вода. Льда нет. Сесть тут весьма неприятно. Медленно-медленно приближался берег. Горы [206] Новой Земли начинаются прямо из облачной пены. Вот мы пересекли линию видимого берега. Туман и облака набегали на него, как волны прибоя. Самолеты летели над Новой Землей. Внизу тянулась фантасмагория первозданной природы. Заснеженные горы, обветренные склоны, дикое, совершенно немыслимое переплетение хребтов. Земля вздулась исполинскими морщинистыми складками, наспех сложенными обгорелыми караваями, гигантскими трещинами коры.
Эскадра, выйдя к Карскому морю, плыла вдоль восточного берега острова к югу. Гористый берег весь изрезан причудливыми заливами, бухтами, озерами. Там и сям в море видны скалистые островки, словно скинутые могучей рукой с угрюмого берега. Море тихо, спокойно, неприветливо. Вдали заметна низкая стена облаков. Самолеты подошли к ней под большим углом и снизились к воде. Мимо нас пронеслись жиденькие, напоминающие легкий туман облачка, затем мы прорезали, пелену, напоминающую дым гигантской трубки. И вот уже солнца нет! Мы летели под облаками, самолеты подбалтывало, изредка встряхивало. Впереди простиралась пятидесятикилометровая гладь широченного пролива – Карских ворот. Пролив открыт, чист ото льда. Возле бухты Озерной чернел ледокол «Сибиряков», потерпевший в прошлом году аварию на подводных рифах пролива. Тянулся угрюмый, неласковый берег острова Вайгач.
Новая стена облаков опускалась почти до самого моря. Мы снизились еще больше. Высота полета уменьшилась до 50 метров. В иных местах корабли шли бреющим полетом. Кругом туман. Соседних самолетов не видно. Ощущение [207] страшно неприятное: каждую минуту ждешь столкновения двух машин. Молоков вышел на берег Вайгача («Биться – так над землей», – объяснял он после.) Ритсланду и мне приказано уйти из штурманской рубки: в случае аварии она будет сплющена в лепешку. Флагман передал порядок посадки в Амдерме. Я было сунулся с этой радиограммой к Молокову, но обычно добродушный Василий Сергеевич так свирепо огрызнулся на меня, что я моментально понял: мешать ему в этот момент – преступление.
И вот, наконец, туман просветлел. Мы шли уже над самой Амдермой. Внизу белела узенькая снежная полоска. Нужно было обладать беззаветным мужеством, чтобы решиться посадить наши тяжелые корабли на эту жалкую полоску снега. Но не возвращаться же! И Водопьянов решительно повел самолет вниз. Он пробежал всю длину тщедушной площадки и остановился на самом краю. Следом сел Головин. Затем мы. Алексееву места уже не осталось. Внимательно рассчитав все, Анатолий Дмитриевич бережно подвел машину к полю и математически точно проскочил мимо нас в расстоянии полуметра. Будь расстояние больше – он сошел бы со снежной полосы на каменистую землю и разбил свою машину, будь расстояние меньше – врезался бы в наши самолеты.
