Текст книги "Другая жизнь"

Автор книги: Лайонел Шрайвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Разумеется, он не высказывал собственного мнения по поводу ее манеры одеваться – голый живот, откровенные вырезы, блестки на груди. Изо всех сил стараясь быть женщиной, она от этого казалась еще большим ребенком. Как следствие, он предвидел несомненный конфликт с матерью перед свадьбой, обладающей почти безупречным вкусом, которой… Которой там не будет.

При сложившейся ситуации с Глинис ничего нельзя было планировать. Ничего. Никто из друзей или знакомых не мог бы назвать Шепа Накера человеком, излучающим положительные эмоции, и все же в душе он оставался оптимистом. Хотя и не очень понимал, как можно оставаться оптимистом, когда в будущем его не ждет ни одно приятное событие.

Амелия позвонила ближе к вечеру. И очень его удивила. Явно расстроенная неприятным известием, она изъявила желание приехать перед операцией. О своих делах – работа над журналом об искусстве, убыточным и выходящим мизерным тиражом – упомянула вскользь. Разговор дочери с матерью был недолгим. Хотя сегодня ему не стоило упрекать членов семьи в том, что им нечего сказать.

Шеп стащил из холодильника еще одну шпажку с креветками и стал подниматься по лестнице. Он стоял перед дверью комнаты сына. Как это трудно – сделать всего один шаг и переступить порог. Он постучал сначала осторожно, затем более настойчиво. Открыв дверь, Зак остался стоять, блокируя вход, словно отец пришел что-то ему продать.

– Не возражаешь, если я войду?

Сын не возражал. Зак всегда производил впечатление хорошо воспитанного парня. Он вернулся на свое место у компьютера. Чувствуя себя немного глупо и неуютно, Шеп присел на край кровати, держа в руках бамбуковую шпажку. Он не увидел плакаты каких-то групп, о которых никогда не слышал, или беспорядка. Но чувствовал, что ему не рады. Дети уверены, что «их» комната принадлежит только им, не понимая, что она является частью дома, за который платят родители. Шеп имел право и с моральной, и с финансовой точки зрения входить сюда, когда ему заблагорассудится. И снова пришло смутное осознание, что дети столь яростно защищают свою территорию, в глубине души понимая, что не имеют на нее права.

– Я хотел узнать, нет ли у тебя вопросов, – сказал Шеп. – Я о том, что будет происходить дальше.

– Происходить? – Зак никак не дал понять, что не имеет ни малейшего представления, о чем говорит отец.

Сначала Амелия, теперь еще и этот.

– С твоей матерью, – пояснил Шеп, словно напоминая мальчику, что у него она есть.

– Ее будут оперировать. Потом она вернется домой, станет принимать лекарства и у нее выпадут волосы. – Сказано грубо, но, по сути, верно.

– В принципе, все так.

– Тогда почему у меня должны быть вопросы. – Зак произнес это как утверждение. – Об этом постоянно говорят по телику.

– Ну, не обо всем, – запинаясь, произнес Шеп.

Рак в мире кино стал простым и быстрым способом удаления героя, который выполнил свою миссию и должен уйти из кадра. Это предает серьезность сериалу и делает интригу более закрученной. Как правило, главные герои излечиваются от своего недуга за пару серий – в крайнем случае за сезон.

– Так что нас еще ждет?

Он хотел сказать, что агония. Возможно, долгое ожидание. Расходы, но об этом он даже говорить не хотел.

– Думаю, нас ждут тяжелые времена.

Мальчик смотрел на него равнодушно. Шепу казалось, у него должно быть много вопросов. Но похоже, Зак считает, что ему все известно, словно уверен, будто постиг все тайны мироздания. Напротив, образ его жизни сам по себе является тайной. Взять хоть этот компьютер. Когда Шепу было пятнадцать, он выполнял домашние задания на печатной машинке. Электрической. Возможно, он не вполне ясно понимал систему, как при нажатии клавиш на бумаге появляются буквы. Однако видел выбитые на металле знаки. Сам заправлял ленту, благодаря которой на листе появлялась буква «а». Когда же Зак печатал на странице букву «а», это представлялось волшебством. Как и его айпод. Цифровое телевидение казалось фантастикой. А также Интернет. Даже машину его отца, в которой мальчишки некогда впервые познали физиологическую сторону жизни, теперь обслуживал компьютер. Диагностика неисправностей сегодня не требовала возни мастера с двигателем и проверки уровня масла. Машину просто подключают к компьютеру в местном представительстве фирмы-производителя. Если бы у Зака и случились неполадки с техникой – в наши дни она не будет фыркать и издавать странное шипение или скрип; все современные механизмы либо исправно работают, либо мгновенно умирают, – ему и в голову не придет попытаться самостоятельно ее починить. Для этого существуют специальные маги-кудесники, да и процесс починки стал непонятным анахронизмом; все предпочитают купить новую технику, а не реанимировать старую. Человечество меняет свои взгляды на универсальность техники. В людях растут бессилие и некомпетентность. Они живут в мире предрассудков и идолопоклонничества. Верят в вуду – в заклинания, амулеты и хрустальные шары, которым они готовы полностью подчиниться и без которых жизнь кажется пустой и скучной. Вера в то, что, включив компьютер, человек способен получить желаемое, содержит в себе больше мистического, нежели рационального. Если экран потух, значит, боги разозлились.

В тот момент у Шепа появились первые догадки о том, почему Зак взрослеет исключительно во временном смысле. Ничто из того, чему его научили в школе, ни в малейшей степени не помогло выбрать правильный путь в жизни и разумно ею распоряжаться. Курс алгебры второго года обучения даже частично не давал представления о том, что делать в случае отключения Интернета, кроме того, что надо звонить в «Вери-зон» – магу-кудеснику; он даже не объяснял, какое на самом деле чудо эта технология передачи данных – «широкополосная передача». Такое пассивное, потребительское отношение к вещам возвращало его сына к безвольному, зависимому существованию маленького ребенка. Это в полной мере объясняло, почему Заку неинтересно, как будет проходить лечение его матери. Современные медицинские штучки были для него чем-то сверхъестественным, как и все остальное.

Сверхъестественным? Шеп хотел докопаться до скользкого, тонкого защитного слоя, похожего на перепонку между слоями луковицы. Он назвал бы ее луковичный мезотелий. Хотелось считать ее толстой, но это было лишь предположение; они счистят ее, как кожуру с овоща. Сорвут, кусочек за кусочком, эту пленку, которая выглядит своеобразно – слишком толстая, а может, неопределенного цвета. Похоже на то, как снимают кожу с индейки, когда готовятся фаршировать ее на День благодарения. Он хотел сказать, что все это старо как мир. Мир машинисток и испорченных овощей, и их с Глинис пугает не то, что все происходящее кажется немыслимым, а то, что они это осознают.

– Я думаю, было бы хорошо, если бы ты сегодня поддержал маму, – сказал Шеп. Именно это посоветовал бы ему его отец.

– Я не знаю как, – ответил Зак.

Шеп едва не сказал: «Я сам не знаю как», он не мог понять, как получилось, что все они настолько косные люди.

Вероятнее всего, люди были подвержены смертельным болезням с того момента, как их предки стали ходить на двух ногах. Во всем существуют определенные правила, возможно очень строгие.

– Она смотрит телевизор, – добавил Зак.

– Тогда сядь и смотри его вместе с ней.

– Мы любим разные программы.

– Иди и смотри то же, что смотрит она, и, по крайней мере, сделай вид, что тебе интересно.

Сын помрачнел и выключил компьютер.

– Она поймет, что это ты велел.

Поймет. И ему под силу заставить своего уступчивого сына побыть сегодня рядом с матерью, но он не может заставить его захотеть этого. Зак унаследовал худшие черты обоих родителей: покорность отца и вспыльчивость матери. Опасное сочетание. Если черты матери порой приносили некоторую пользу – умение бросить вызов, стремление противостоять существующим устоям, то смирение отца придавало его характеру лишь ненужную инертность.

Шеп положил руку на плечо сына.

– Следующие несколько месяцев будут очень сложными для всех нас. Мама не сможет отвозить тебя в школу; придется ездить на велосипеде. Мне понадобится твоя помощь по хозяйству – иногда убраться или приготовить все необходимое к приезду гостей. Главное, ты должен помнить, что, как бы тяжело нам ни было, твоей маме стократ тяжелее.

Желание сказать все это было спонтанным. Он играл роль хорошего отца, а не был им на самом деле. Зак порой очень щепетильно относился к техническим новинкам, ноя, что у него нет того, что есть «у всех», – для Шепа эти дорогостоящие игрушки были всего лишь промежуточным звеном, заполняющим пробел между тем, что действительно стоило и стоит приобрести. Зак считал постоянную экономию отца в пользу Последующей жизни странной, если не безумной, он организовал настоящую кампанию в пользу покупки айпода, и Шеп не выдержал и сдался. В остальных сферах жизни сын был совершенно нетребовательным. Единственное он четко уяснил для себя, узнав о болезни матери, – с этого момента возможность получить желаемое сводилась для него к нулю.

Вечером, лежа в постели, Глинис отвернулась от Шепа, приняв ту же позу, которую любила во время беременности. Он придвинулся к ней ближе, втайне надеясь, что его осторожные прикосновения сломят сопротивление. Он чувствовал ее отчуждение. И дело было не в Пембе; и не в «Фордж крафт». Виной всему было то, что все это произошло с ней, а не с ним. Он теснее прижался к ней, и, когда осторожно положил руку ей на живот, она так же осторожно ее убрала.

Шеп был уверен, что за всю ночь не сомкнет глаз, но понял наутро, что все же спал. Ему снилось, что он кроет крышу веранды и владельцы хотят, чтобы старая черепица была удалена, прежде чем он положит новую. Дом был очень красивый, как говорится, ладный. На крыше обнаружилось несколько слоев старого покрытия, один из которых был поразительно похож на обои, которыми была оклеена его комната в детстве. Когда он сорвал последний тонкий слой, ожидая увидеть чистые светлые доски, открылась промазанная дегтем черная искореженная бумага. Он с трудом оторвал ее. Доски были покрыты плесенью, в разные стороны расползлись отвратительные жуки и черви. Дерево было сырым и прогнившим, похоже, крыша много лет протекала. Когда он встал, чтобы позвать помощника, ветхая конструкция не выдержала его веса и рухнула.

* * *

Глинис не могла составить ему компанию, поэтому утренний кофе он пил в одиночестве, стараясь мобилизоваться за короткое время, оставшееся до отъезда. Он задумался о том, что каждое утро готовил кофе не ради самого кофе, а чтобы чем-то себя занять.

Было очень рано, поэтому движение в сторону Северного Манхэттена оказалось еще непривычно слабым. Еще даже не рассвело.

Шеп испытывал легкое волнение, пробираясь сквозь темноту пустынных улиц, такое же чувство было перед полетом в Индию, с регистрацией за три часа до рейса. Сейчас он тоже был возбужден, но это больше походило на нервное ожидание бури, сигнала пожарной сирены, как 11 сентября.

– Возможно, это прозвучит странно, – произнесла Глинис; он был рад, что она не молчит, – но больше всего меня пугают уколы.

Глинис всегда боялась инъекций. Как и большинство страхов, отсутствие опыта преодоления делало их еще более пугающими. Когда они смотрели фильм, где показывали, как наркоманы вставляли иглу в вену, она всегда отворачивалась, а он говорил ей, что все закончилось и можно опять смотреть на экран. Если в новостях передавали репортаж о новой вакцине, Глинис выходила из комнаты. Ей было стыдно, но она не могла заставить себя стать донором крови, а поездка в страны, отправляясь в которые требовалось сделать прививку от холеры или тифа, становилась предметом непременных конфликтов. Ему потребовались годы, чтобы оценить ту жертвенность, на которую Глинис шла ради него, позволяя игле вонзиться в свое тело.

– Я думал об этом, – сказал он. – А как же контрастная жидкость? Как ты это перенесла?

– С невероятным трудом. Перед МРТ я едва не упала в обморок.

– Но тебе надо еще сдать кровь на анализы…

– Знаю, – перебила его Глинис. – И не раз. И еще химио… Там придется лежать с иглой в вене часами. Когда об этом думаю, меня начинает подташнивать.

– Но во всем остальном ты просто молодец! Помнишь, как ты порезала палец в мастерской?

– Такое не забывается. Я тогда работала с буром, там такое сверло с зубьями, похоже на миниатюрную циркулярную пилу. Счастье, что я себе кусок пальца не отрезала. До сих пор ничего не чувствую подушечкой.

– Да, но ты спустилась вниз как ни в чем не бывало и сказала, что «кажется, мне надо наложить швы, Шепард, а я не смогу вести машину одной рукой». Таким же голосом ты бы попросила меня съездить в магазин за зеленым луком. Поэтому я не сразу заметил, что у тебя замотана левая рука и кровь чуть ли не капает на пол. Это было круто.

Она засмеялась:

– Если бы ты присмотрелся, заметил бы, что я бледная как смерть. После этого я не прикасалась к буру. Он до сих пор лежит в ящике с инструментами с коричневыми пятнами на сверле.

– Но что делать с твоей фобией? Попробуй расслабиться, и станет легче.

– До сих пор мне не удавалось. Это так глупо, Шепард. Меня распотрошат, как рыбу, а я боюсь какого-то укола.

– Может, тебе сконцентрироваться на оправданных страхах, тогда ты забудешь о неоправданных.

Она положила руку ему на бедро, этот жест показался таким естественным, что по телу побежали мурашки.

– Хоть у тебя и нет университетского образования, дорогой, но иногда ты говоришь очень умные вещи.

Вливаясь в поток машин на бульваре Милл-Ривер-Парквей, Шеп думал о том, что вчера им нечего было сказать друг другу, а сегодня выяснилось, что они должны о многом поговорить, а времени у них так мало. Он чувствовал, что поспешные разговоры после долгого времени, потраченного впустую, могут стать парадигмой их будущих отношений.

– Я никогда не говорил тебе… – начал он, – не помню, какой сериал смотрел, что-то связанное с криминалом, кажется «Место преступления Лас-Вегас». Группа экспертов делала вскрытие. Следователь сказал, что по результатам вскрытия может сделать вывод, что жертва подолгу и часто качала пресс. Я понятия не имел, выдумки это или нет, но эта сцена почему-то врезалась в память. Понимаешь, даже после смерти можно сказать, посещал ли человек тренажерный зал. Иногда, когда я занимаюсь на тренажерах, в голову «приходят мысли о том, что я попал в аварию и люди в морге изучают мышцы моего живота. Я хочу, чтобы мои заслуги были оценены по достоинству даже после смерти. Глинис рассмеялась:

– Смешно. Обычно людей беспокоит, чистое ли у них белье.

– Мне кажется, это то же самое, просто сказано другими словами – ну, хирурги вынуждены оперировать любых людей, даже самых дерьмовых. Обрюзгших стариков, толстяков, тех, которые никогда за собой не следили. Понятия не имею, как они к этому относятся, может, им все равно. У тебя прекрасная фигура. Подтянутое и стройное тело.

– За последнее время я пропустила несколько занятий степ-аэробикой в Женской христианской организации, – произнесла она сухо.

– Если человек прожил многие годы с чувством собственного достоинства – оно никогда его не покинет. Знаешь, я немного ревную, что кто-то будет к тебе прикасаться. Даже увидит такие части твоего тела, которые я никогда не видел и не увижу. Но я и горжусь тобой. И если этим хирургам нет дела до того, что они оперируют красивую женщину, они не понимают своего счастья.

Не отрывая глаз от дороги, Шеп почувствовал, как Глинис улыбнулась и пожала его руку.

– Я думаю, врачи совсем по-другому смотрят на человеческое тело, не так, как простые люди. Не знаю, можно ли внутренние органы назвать «красивыми», но мне очень приятно слышать от тебя эти слова.

Он припарковался и проводил ее до стойки администратора, тронутый тем, что Глинис не хотела с ним расставаться, стараясь задержать его насколько было возможно. Она была не из тех женщин, которые легко признаются, что им нужна помощь. Шеп заполнил все необходимые бумаги, с радостью отметив про себя, что помнит номер карточки ее социального страхования. Глинис написала расписку. Они сидели вместе и ждали. Молчание не было больше им в тягость. Это была мягкая, словно бархат, глубокая тишина, воздух между ними был похож на потоки теплой воды.

Шеп поднялся вместе с Глинис на лифте, представился медсестре, помог жене переодеться и завязал тесемки рубашки. Он не очень ловко справлялся с эластичными колготками, но очень старался. Потом они снова ждали. Ему было приятно это ожидание; он готов был просидеть так целую вечность. Наконец пришел доктор Хартнес. Это был жилистый мужчина, явно знающий свое дело; даже волосы у него были жесткие. Шеп сидел на кровати и слушал врача, в очередной раз объясняющего им всю процедуру от начала до конца, его голос звучал так, словно он читал вслух инструкцию по сборке мебели. Теперь Шеп был знаком со всеми деталями операции, разрез в точке А, переход к точке Б, его это не оскорбляло, поскольку никто и в мыслях не имел ничего подобного. В принципе, несмотря на то что люди говорят о врачах, человек, сидящий напротив, производил приятное впечатление.

– Пожалуйста, – сказала Глинис, с мольбой в глазах, когда доктор Хартнес вышел, – побудь со мной, пока мне станут делать седативный укол.

– Разумеется, – ответил он. – Старайся ни о чем не думать. Не смотри туда. Смотри на меня. Просто смотри мне в глаза.

Шеп провел рукой по щеке Глинис, стремясь поймать ее взгляд и самому не поворачиваться к анестезиологу, набиравшему в шприц лекарство. И потом он сказал жене, что любит ее. Действие препарата оказалось почти мгновенным, и эти его слова были последними, которые она расслышала.

Он вложил в них столько чувства, сколько эти три слова могли выразить. Однако мечтал, чтобы ситуаций, в которых он произносил их, словно заклинание, было в их жизни как можно меньше. Отношения между супругами очень быстро становятся небрежными, появляется легкое отдаление, добродушное подшучивание друг над другом по телефону. Он бы предпочел, чтобы в жизни возникло не больше трех столь важных моментов, когда необходимо сделать признание.

Слишком частое откровение делает эти слова банальными и лишает сакрального смысла. Из трех отпущенных ему возможностей сказать «Я тебя люблю» одну он использовал сегодняшним утром.

Оставив медсестре на посту номер своего мобильного телефона, Шеп выехал на Бродвей, освещенный белесым зимним солнцем. Он не подумал о том, чем занять себя в течение дня, лишь неясно осознавая, что необходимо выпить кофе. Глинис не отправят сразу в операционную, после укола ей еще необходимо дать общий наркоз, потом часа четыре будет длиться операция. А когда все закончится, ей сделают укол морфина, действие которого продлится до конца дня. Он опять подумал о судьбах мироздания – не понимал, в чем польза цивилизации, в правилах этикета которой четко прописано, что в конце декабря следует отправлять поздравительные открытки родственникам и друзьям, но ничего не сказано о том, как должен вести себя муж, у которого жена лежит на операционном столе.

Ему потребовалась лишь одна чашка кофе в кофейне в Вашингтон-Хайтс, чтобы понять, что одно правило все же существует. Весьма специфическое, но железное, его можно даже занести в конституцию. В Америке, если у тебя есть работа, которая обеспечивает тебе пусть самую мизерную страховку, и твоя жена серьезно больна… Если ты часто пропускал работу и еще пропустишь немало рабочих дней… Если твой работодатель кретин… В тот момент, когда твоя жена ложится под скальпель хирурга, каковы твои действия? Ты идешь на работу.

Джексон, увидев его в офисе, казалось, был очень удивлен, но лишь на мгновение. Он тоже был хорошо осведомлен об этих неписаных правилах. Через несколько минут Марк, веб-дизайнер, который особенно язвительно подшучивал над идеей Шепа уехать на Пембу, подошел к его рабочему столу и положил руку на плечо.

– Мы сегодня о тебе вспоминали, старик, – сказал он. Остальные сослуживцы ободряюще закивали и улыбнулись, они почти все работали в старом «Наке» – те немногие, кто не уволился. Даже Погачник был к нему внимателен и старался не попадаться на глаза. Значит, Джексон всем все рассказал. Шеп имел полное право оскорбиться – это переходило все границы, а Джексон знал, как его друг не любит огласки, – но неожиданно понял, что признателен Джексону за его поступок. Он чувствовал себя беззащитным: ранимым, нутро было обнажено, словно с него содрали кожу. Болтливость Джексона стала для него благом.

Шеп боялся, что в разговоре с клиентами не сможет сдержать раздражения, будет нервничать и сердиться. Однако, напротив, для него была важна каждая плохо приклеенная плитка, поскольку сейчас все казалось важным. Этим утром он был благодарен за предупредительность даже незнакомым людям: медсестре, которая провела кусочком льда по пересохшим губам его жены. Внимание со стороны совершенно чужих людей казалось актом возмещения душевных затрат. Он долго и терпеливо выслушивал все жалобы, выражая озабоченность тем, что мастера не справились с заданием, и обещал без промедления все исправить. Когда одна дама из Джексон-Хайтс стала возражать против мастера-мексиканца, уверяя, что все они работают нелегально – и это, если посмотреть правде в глаза, имело место быть, – он не стал пенять ей на нетерпимость, а спокойно заметил, что их мастера трудолюбивы и компетентны, несмотря на то что плохо говорят по-английски и не всегда могут понять, что от них требуют хозяева. И заверил, что к ней отправят коренного американца, свободно владеющего языком, который поставит ей новую дверь и проверит, чтобы она легко открывалась.

Он чувствовал себя одиноким и был рад даже общению с клиентами, рад просто слышать человеческий голос. Работа с клиентами сродни компьютерной игре: дает возможность думать о чем угодно, только не о «Каламбиа Пресвитериан». Он неожиданно почувствовал удовлетворение от власти над мгновением жизни этих людей – жизни, которая, в конце концов, состоит из мгновений, и только из мгновений. Пять минут их существования принадлежали ему единолично. А это не пустяк. Уходя в будущее по дороге, дающей возможность искупления грехов, они будут помнить о случайной встрече с любезным, услужливым мужчиной, который со вниманием отнесся к их проблеме и помог ее решить. Он торжествовал, замечая, что ему даже не приходится давить на клиентов. Как странно, что раньше, общаясь с ними по дюжине, даже сотне раз в день, он не понимал своей власти над ними – шутливой, сочувственной – и никогда не использовал ее себе во благо.

Он работал даже в обеденный перерыв и позвонил в больницу только в два. Глинис все еще была в операционной. Он позвонил в три. Она все еще была в операционной. И в четыре. Он поздравил сам себя с тем, что врачи, наконец, закончили. Слишком много времени она провела со вспоротым животом, выставляя напоказ то, о чем человек обычно не думает, не хочет думать, предпочитая оставаться в блаженном неведении. Сегодня жалобы клиентов помогли ему переключить внимание, он по нескольку раз просил владельца дома повторить, что его не устраивает, уточнял адрес и перечень работ.

То, что Глинис оставалась в операционной вдвое дольше запланированного, заставило его погрузиться в работу на весь день, и это стало для него весьма своевременно выброшенным спасательным кругом. Когда он смог связаться с доктором Хартнесом по телефону, было уже около шести. Джексон крутился рядом и, естественно, подслушивал.

– Что ж, по крайней мере… я вас понял. А что конкретно? Что это значит?.. Нет, я бы предпочел, чтобы вы были со мной откровенны… Сегодня вечером есть необходимость в моем?.. Нет, я все сделаю. Лучше услышать это от меня. Доктор Хартнес? У вас сегодня был напряженный день. Вы, должно быть, очень устали. Спасибо вам за желание спасти мою жену.

Шеп повесил трубку. Выражение лица Джексона давало понять, что он неверно истолковал его последнюю фразу.

– Основные показатели в норме, она отдыхает, – поспешил Шеп успокоить друга. – Но, ох… – Он вспомнил Глинис, спускавшуюся по лестнице, с замотанным окровавленной тряпкой пальцем. Сейчас настал очередной момент столкнуться с ужасной реальностью. – Все оказалось хуже, чем они предполагали. Они выявили так называемую «двухфазную» форму. Эпителиоидные клетки и саркомоподобные вперемешку. Врач сказал, как шоколадно-ванильное мороженое. Биопсия этого не показала. Эти саркомоподобные клетки жуткая гадость, и, я так думаю, химиотерапия на них не подействует. Поэтому они и не стали устанавливать катетер. Врачи сделали все, что могли, но это не значит, что они сделали все. Боюсь, просто разрезали ее и зашили.

– Это очень плохо, – произнес Джексон.

– Плохо.

Шеп много раз репетировал свою речь. Вечером он вернулся домой и рассказал обо всем сыну. У Зака возник лишь один вопрос. Отец ответил уклончиво:

– Все зависит от результатов после химии.

Зака интересовало не это. Он хотел услышать цифры. Что ж, если парень хочет знать, он имеет на это право. Он воспринял сказанное, издав странный приглушенный звук, нечто похожее на бульк, словно камень упал в бассейн, Шеп внимательно наблюдал за тем, как он исчезает из вида, опускаясь на дно. Казалось, в этом есть рациональное зерно. Сын не был шокирован. Хотя его отец болезненно воспринимал тот факт, что в современном мире такие вещи считались обыденными, даже стали ожидаемы.

По крайней мере, с этого момента они двое стали ближе друг другу. Жизнь обоих рушилась на глазах. Его объединяло с детьми то, о чем раньше Шеп не задумывался: если горе происходило в жизни его жены, то это становилось и горем для его детей. Людей объединяют общие проблемы, которые для посторонних не больше чем неприятности, поэтому он старался никогда не обсуждать болезнь Глинис с сослуживцами.

Они были вместе, просто невероятно. Зак вызвался посмотреть с отцом телевизор, что было неслыханно. Шеп извинился, сказав, что должен позвонить. Они вымыли посуду, и Шепу было приятно, что, несмотря на его снисходительное разрешение, сын решил не отключать фонтан.

Он удалился в кабинет. Открыл список контактов в компьютере. Ему еще пригодится этот список, когда настанет ответственный момент, он не хотел, но был вынужден признать, что еще воспользуется списком для передачи важного сообщения. Открыв список контактов жены, он добавил номера мобильных и домашних телефонов ее знакомых и разделил их на три группы: «Семья», «Близкие друзья» и «Знакомые», как это было сделано и у Глинис, тщательно проверяя каждую запись. Он подумал, что некоторых ее знакомых можно было отнести к группе «Близкие друзья», поскольку они знали о предстоящей операции и не забыли позвонить в воскресенье и пожелать удачи.

Он стал методично набирать номера. Самым трудным был звонок Амелии, поэтому он решил начать с дочери. Он говорил, заикаясь, и она его перебила:

– Но ведь с ней все в порядке, да? Она хорошо перенесла операцию, да?

Их разговор продолжался дольше, чем Шеп рассчитывал. Он снова и снова пытался объяснить то, что Амелия, по его мнению, должна была понять, пока, наконец, не удостоверился, что ей все ясно настолько хорошо, что она боится услышать от него что-то еще. Закончить разговор было для него сложнее, чем когда-то в детстве уйти от нее, уложив спать, – его дочурка прижималась к нему всем телом, ее руки было невозможно оторвать от его брюк.

Вскоре ему стало легче говорить обо всех подробностях: «Двухфазные» значит, что менее агрессивные эпителиоидные клетки перемешаны с более…" Голос звучал ровно. Ему не было дела до того, что спокойствие может быть истолковано как равнодушное отношение к происходящему. Когда речь заходила о прогнозах врачей, он ограничивался фразой «Менее оптимистичный прогноз», в которой все же присутствовало слово оптимистичный. Каждый из них мог найти необходимую информацию в Интернете, если действительно хотел знать правду.

Сейчас его обязанностью стало скрывать истинное положение дел, планировать посещения, беречь Глинис от нежелательных визитеров. Он приступает по совместительству к новой должности, нечто среднее между секретарем и церемониймейстером. Шеп инстинктивно с недоверием относился к людям, бурно выражавшим свое сожаление о случившемся и заверявшим, что «готовы помочь, чем только смогут». Из личного опыта он знал, что люди, не скупящиеся на обещания, не способны ни на какие реальные действия. Например, Берил была чрезвычайно красноречива, пустилась в воспоминания о тех чудесных днях, когда они вместе проводили время, что само по себе было большим преувеличением, и восхваляла достоинства женщины, которую никогда не любила. Смутившись, он поспешил повесить трубку, сославшись на необходимость сделать важный звонок. Отец, напротив, весьма сдержанно сказал, что «будет молиться за всю их семью». Шепа порой раздражали его банальные высказывания добропорядочного христианина, но сегодня он поразился тому, насколько лаконично и искренне прозвучал ответ.

Со временем их словесное общение сокращалось. Чем хуже Глинис себя чувствовала, тем более важным становились не разговоры, а рука, сжавшая плечо, заботливо взбитая подушка, переставленный на стол телевизор, чашка ромашкового чая. Все чаше, общаясь с людьми лично или отвечая на телефонные звонки, он вздыхал, молчал, испытывая при этом невероятную неловкость. Так было, например, с их соседкой Нэнси, помешанной на продукции «Амвэй». С этой женщиной у Глинис не было ничего общего, по крайней мере, она так считала. Что же касается хирургии, Нэнси нечего было сказать, поэтому она и не пыталась. Более того, Нэнси не делала попыток предложить свою «помощь», которой он в любом случае никогда бы не воспользовался. Она спросила только, когда Глинис сможет принимать посетителей и любит ли она домашние кексы. В выходные она принесла запеканку из брокколи с сыром, и они с Заком поделили ее пополам на ужин. Шеп уже понял, что в кризисной ситуации люди, которых ты считал близкими друзьями, далеко не всегда становятся теми, на кого можно положиться.

К своему удивлению, Шеп хорошо спал. Ему было стыдно, но спать в одиночестве было огромным облегчением. Спокойствие, дающие полную свободу просторы пустой широкой кровати. Он не сразу привык, что спит один, инстинктивно перемещаясь от центра– к краю кровати. Напряжение лежащего рядом, невозможность противостоять ощущению, будто из тебя высасывают жизненные силы. Обычно ты не задумываешься над тем, что если чего-то не можешь сделать и не делаешь, то и не требуется никаких физических затрат, а это совсем не так.