Текст книги "Охота за ведьмами"

Автор книги: Лайф Эспер Андерсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 4

На откос, к которому прилепилась хижина, легла глубокая тень, между тем как холмы по другую сторону фьорда все еще были ярко освещены солнцем. Над фьордом носилась стая чаек, напавшая на скопление мелкой рыбешки, и пронзительные крики, которыми сопровождалась их трапеза, так не согласовались с нежным мельканием на солнце их сверкавшего белизной оперения.

Ханс и Эсбен покончили с обедом и теперь сидели, слегка разморенные, и молча смотрели на раскричавшихся чаек. Один молчал, потому что задумался, другой – потому что впервые за долгое, долгое время чувствовал себя по-настоящему сытым.

Шорох в траве заставил их обоих встрепенуться и повернуть голову. Шорох обратился в зверька, который подошел совсем близко. Эсбен замер, а Ханс спокойно потянулся рукой назад и нашарил рыбьи головы и внутренности. Он протянул их зверьку, который проворно схватил их у него с руки. Снова шорох в траве – и зверек скрылся среди деревьев.

– Эго разве не лисица была?

Эсбен сидел, затаив дыхание, пока у него на глазах совершались удивительные вещи, и теперь ему казалось, что все это ему примерещилось.

– Лисица.

– Но она же подошла прямо к тебе и ела у тебя с руки!

– Ну да.

– Но как же… разве так бывает? Или у тебя есть власть над животными? Ты, что ли, тоже… вроде ведьмы… ну, то есть… разве ты…

– Если позаботиться о несчастном хвором лисенке можно лишь по наущению сатаны, тогда я и правда вроде ведьмы, как ты говоришь. Я наткнулся на него в самом начале лета. Он был совсем плох. Я взял его сюда, к себе, и ухаживал за ним, пока он не встал на ноги. После этого он еще некоторое время пожил возле хижины, а потом вдруг исчез. И теперь вот почти каждый день приходит, и я его подкармливаю.

– А людей ты тоже умеешь лечить?

– Умею. Потому-то меня и прозвали Ханс Голова.

– Но как же тогда, я не понимаю… ведь говорят же, что, если кто может лечить больных, изгонять болезни, значит, он может, если захочет, и напустить на человека болезнь. И еще говорят: чтобы это уметь, надо душу дьяволу запродать. И пастор тоже так говорит.

– Да. Священники-то первыми и начали так говорить.

– Но тогда, значит, это правда или как?

– Ты что же, действительно думаешь, что зло может дать человеку власть творить добро? Священники учат, что дьявол чинит нам зло. Так как же может быть, чтобы от дьявола исходило умение некоторых людей облегчать страдания других?

– Ну да, но я не понимаю, почему же люди-то так говорят? И почему они преследуют тех, кто умеет лечить и им же помогает?

– Люди много чего говорят. Быть может, они запуганы. Нет, не «быть может». Люди живут в страхе. А когда страшно, стараешься найти, чем себя защитить. А если не знаешь, почему страшно, стараешься найти, от чего себя защищать. Но найти стараешься что-то такое, с чем можешь сладить. Разумеется, легче всего свалить на дьявола вину за свои неудачи и беды. Но ведь дьявола не сожжешь, его не переборешь. Вот люди и сжигают того, кого могут сжечь, и борются с тем, с чем могут сладить.

– Нет, Ханс, я ничего не понял. Ты говоришь слишком сложно, по-взрослому, а я же все-таки еще мальчишка. Объясни мне как-нибудь попонятнее.

– Ты хоть еще и мальчишка, но ты уже это на себе испытал. Когда увезли твою мать и когда ты увидел, как ее допрашивают, тебе же очень хотелось вступиться за нее. Ведь верно?

Эсбен был так захвачен разговором, что вместо ответа только кивнул. Солнце зашло, и белый сумрак летней ночи потихоньку обволакивал стволы деревьев. Над лугами разнесся прощальный крик крачки, глухой и жалобный, и последние угольки в костре догорели и погасли.

– Так почему же ты за нее не вступился?

– Ну, потому что… их же было так много, и они были гораздо сильнее. Я их просто боялся.

– Вот-вот. А если бы ты был достаточно силен, ты бы непременно захотел напасть на них и расправиться с ними. Когда я тебя подобрал и узнал, откуда ты бежишь, у меня возникло точно такое же желание. Во всех нас, должно быть, сидит охотник за ведьмами… Ну ладно, пошли-ка в дом. Ночью лучше всего спать, а завтра ты расскажешь, что было дальше.

В хижине было темно. Душистый, пряный воздух обдал мальчика и его взрослого друга ласковым теплом.

– Ханс, но… где же я буду спать? Кровать-то у тебя всего одна.

– Ничего, ляжем с тобою вместе. Если люди могут разговаривать друг с другом и поддерживать друг друга, так уж спать-то друг возле друга они и подавно могут.

И они улеглись на одну кровать и укрылись овечьими шкурами. Через распахнутую дверь в хижину вливалась летняя ночь, и кругом были тишина и покой.

Даже печальная крачка успокоилась и затихла.

Глава 5

На следующее утро они поднялись очень рано. Трава блестела от росы, и по паутине, висевшей меж ветвями деревьев, были рассыпаны жемчужные росинки. Все вокруг было исполнено мира, и Эсбен невольно проникся уверенностью, что никому на свете неведомо об их с Хансом уединенной жизни в этой хижине на склоне холма.

Однако еще до того, как солнце высушило капельки росы на траве и на паутине, он убедился в том, что Ханс и его хижина известны людям. Ханс как раз показывал ему, как он коптит гигантского лосося, когда с тропинки у подножия холма послышались шаги. Одновременно донеслось покашливание, словно человек хотел предупредить их о своем приближении.

Оба они поспешили к хижине и вскоре увидели молодого парня, который взбирался вверх по откосу, направляясь прямо к ним. В правой руке он нес тряпичный узелок – концы тряпицы были связаны вместе, так что получилась вроде как сумка, а внутри что-то лежало.

Левая рука парня, ничем не занятая, бессильно висела. Она была, казалось, как-то странно вывернута, и он все время ее оберегал, стараясь не задеть за ветки деревьев, росших сбоку от тропинки.

Дойдя до прогалины перед хижиной, парень остановился напротив Ханса:

– День добрый, Ханс. Опять у меня незадача с этой рукой, сам видишь. Помоги уж мне, пожалуйста.

– Добрый день, Хенрик. Заходи в дом и садись, посиди. С вывихнутой рукой такой путь отмахать нелегко. Хотя с тобой это столько раз случалось, что ты, может, уже привык?

Ханс улыбнулся, а Хенрик, не отвечая, прошел впереди него в хижину Заметно было, что он здесь раньше бывал.

Он осторожно положил узелок на стол и уселся на скамью.

– Я для тебя яичек прихватил. Вон, в узелке. У хозяина взял, в его усадьбе, но это его коняга виновата, что я себе руку вывернул, так что, я думаю, мне простительно, я же их не для себя своровал.

Ханса, судя по всему, мало беспокоило, откуда взялись яйца, а парень, похоже, тоже не слишком мучился угрызениями совести. Он сидел и смотрел на Эсбена, пока Ханс закатывал рукава своего балахона.

– Я гляжу, у тебя помощник появился, – сказал наконец парень, обернувшись к Хансу.

– А ты лучше позабудь, что видел его здесь, – спокойно сказал Ханс. – Это никого не касается, и знать этого никому не нужно. Ну, давай снимай свою рубаху, будем чинить тебе сустав.

Хенрик неловко возился с застежкой, ему трудно было справиться одной рукой, и Ханс стал помогать ему стягивать рубаху. Парень стонал от боли, когда задевал чемнибудь вывихнутую руку, но в конце концов освободился от рубахи и стал перед Хансом, обнаженный до пояса.

Ханс начал ощупывать сустав, пальцы его забегали по плечу Хенрика, потом перебежали на спину. Эсбен отошел и стал у двери. Ему тяжело было видеть, как мучается парень, но совсем уходить из хижины все же не хотелось. Уж очень интересно было наблюдать, как работают пальцы Ханса. Они трогали, ощупывали, сдавливали больное плечо; казалось, они превратились в живые существа, которые сами по себе, независимо от Ханса, ползают по телу Хенрика.

Но вот правая рука Ханса скользнула вниз и крепко взялась за руку парня. А левой рукой Ханс обхватил больное плечо. После этого все произошло так быстро, что Эсбен ничего толком не успел разглядеть и понять. Ханс сильно и резко дернул больную руку и одновременно немного перекрутил ее; парень, взревев от боли, повалился на стол – и вывих был вправлен.

Хенрик снова опустился на скамью. Он посидел, тяжело отдуваясь, потом отер пот со лба, поднял голову и слабо улыбнулся:

– Кажется, ты уже пятый раз вправляешь мне руку, однако привыкнуть к этому я что-то не могу. Но все равно, спасибо тебе большое.

– И тебе спасибо за яйца, – сказал Ханс. – Сейчас я их выложу, отдам тебе твою тряпицу.

Немного погодя Ханс с Эсбеном стояли и смотрели вслед парню, который спускался вниз по тропинке. Когда он исчез за деревьями, они услышали, как он начал насвистывать.

– Он мне нравится, этот Хенрик, – сказал Ханс. – Молодец, славный парень. Ты представить себе не можешь, какая это ужасная боль, когда тебе вправляют вывихнутое плечо. Между прочим, это он помог мне построить лодку.

Ханс повернулся и пошел в хижину, а Эсбен остался стоять. В ушах у него снова и снова звучали сказанные Хансом слова: «Он мне нравится. Молодец, славный парень». И постепенно до его сознания дошло, почему эти слова затронули его: понравиться Хансу – это не так уж мало.

Он все стоял на том же месте и думал о том же, когда Хане спустя какое-то время вышел из хижины и спросил, не хочет ли он поехать с ним половить рыбу.

Глава 6

Слышен был лишь тихий плеск волн о борта лодки, когда Эсбен на минуту прервал свой рассказ. Они уже поймали двух больших тайменей, а верши еще не смотрели. Ханс скинул с себя балахон и жарил на солнце свое могучее тело. Вначале Эсбен очень смущался, ему непривычно было видеть обнаженное человеческое тело и даже чудилось в этом что-то греховное.

Ханс предлагал и ему тоже раздеться и позагорать, по он отказался, объяснив это тем, что ему «как-то не хочется» и что он «как-то не привык». Это вызвало у Ханса улыбку, и он пробормотал что-то такое насчет «материала, из которого делают охотников за ведьмами».

После короткой паузы Эсбен продолжил свое повествование:

– Ее допрашивали три дня подряд, по она ни в чем не признавалась и без конца повторяла, что ни в каком сговоре с дьяволом не была. Я всегда выжидал, пока начнется допрос, и только после этого шел туда, потому что тогда людям было уже не до меня и никто не обращал на меня внимания. Эти, которые стояли вокруг и глазели, они, между прочим, были еще хуже тех, кто ее допрашивал. Непрерывно орали, вопили, и чего они только про нее не болтали: что она блудила с самим сатаной, что она будто бы харкала на Библию, и всякие такие вещи. И еще говорили, что она летала верхом на помеле на шабаш и там встречалась с другими ведьмами.

Мама все только плакала и продолжала твердить, что это неправда, но иногда они ей даже ответить ничего не давали. Пастор сказал, пусть она лучше сознается в своем грехе, потому что только тогда душа ее очистится огнем и она вырвется из когтей дьявола и попадет на небо. Я запомнил его слова, что «тогда отец наш небесный помилует ее душу и возьмет ее обратно к себе».

Но мама сказала, что она не может сознаться в том, чего не делала. И еще сказала, что она только лишь пользовала больных людей, которые сами к ней приходили и просили о помощи. И что она не понимает, какой же грех в том, чтобы помочь человеку, который разбился, когда объезжал лошадей, или, например, разве это грех – вылечить ребенка, у которого что-то болит.

Эсбен опустил руку в воду. Голос его звучал тихо и ровно, он словно говорил сам с собой, не думая о том, что Ханс его слушает. Ханс сидел с закрытыми глазами, и, быть может, Эсбену легче было рассказывать, зная, что на него никто не смотрит.

– Пастор все никак от нее не отставал и напоследок опять спросил: может быть, она все-таки признается, что была в сговоре с дьяволом.

Мама ответила, что нет. И тогда он спросил, не признается ли она хотя бы в том, что летала по воздуху на помеле в ночь под рождество и в ночь под Иванов день. Мама снова сказала, что нет и что это неправда, будто она встречалась с другими ведьмами.

Тут пастор совсем разъярился и закричал: мало того, что она ведьма и колдунья, так она еще и упирается и все отрицает, но ничего, он знает, как ей язык развязать, он тотчас же пошлет за… А за чем или за кем он пошлет, я так и не узнал, потому что как раз в это время кто-то из толпы крикнул: «Уж не с дьяволом ли ты себе и сына прижила? У тебя ведь мужа-то нет, а честный парень с колдуньей спать не станет!»

И тогда все эти люди, что стояли вокруг, зашумели опять, заорали, а один вдруг заметил меня и закричал: «Держи его, лови его!» Но я уже успел выскочить из толпы.

Я побежал через поля к лесу, а вся эта свора бросилась за мною следом, да я бегаю быстрее их, так что они меня не догнали. Но с того дня я уже больше не смел показываться в деревне и только по ночам вылезал из своего укрытия.

Раньше я всегда боялся темноты, а в те дни я узнал, что темноты бояться нечего. Она даже может стать человеку добрым другом, если ему приходится прятаться.

Эсбен сидел на дне лодки; один из шпангоутов давил ему в спину, и ему стало больно. Он встал, пересел на нос и подпер голову рукой.

– Прятался я все время где-нибудь в придорожных кустах. Однажды я увидел повозку, которая ехала в наше селение со стороны Скиве. Сам не знаю почему, но я сразу почувствовал, что это как-то связано с моей мамой, и, когда стемнело, я потихоньку прокрался опять к пасторской усадьбе. Я прополз на животе через пасторский сад и очутился в проулочке между домом и какой-то надворной постройкой. Нигде не было видно ни единого огонька, и я совсем уже собрался ползти обратно, как вдруг услышал мамин голос. «Нет, нет… только не это», – сказала она. И мне показалось, что она плачет. Но она плакала тихо, не кричала. Тогда еще не кричала.

И тут я понял, откуда донесся ее голос. Примерно в середине этого проулочка в каменной стене дома внизу, у самой земли, было отверстие. Я догадался, что это окошко, которое ведет в подвал. Тогда я подполз ближе и попробовал в него заглянуть. Оно было чем-то закрыто изнутри, но не совсем плотно, поэтому часть подвала была мне видна. Но людей, которые там были, я не видел. Еще я понял, что там горит в очаге огонь, потому что на стене были отсветы пламени.

Я лежал и смотрел в это окошко и вдруг услышал голос пастора: «Эллен, дочь Педера, признаешь ли ты себя ведьмой?»

Я слышал, как мама ответила «нет», совсем тихо, слабым голосом. И тут я увидел внизу какого-то незнакомого мне человека. Он шел по той части подвала, которая была мне видна, и нес в руках раскаленную железину.

Я не успел его толком рассмотреть, потому что он очень быстро прошел в другой конец подвала, который я не видел. Опять я услышал голос пастора, он повторил тот же самый вопрос: «Признаешь ли ты себя ведьмой?»

И вдруг раздался крик! И потом снова и снова, он делался все громче и громче, а потом постепенно начал стихать, и под конец я услышал, как мама простонала: «Да».

Я заплакал, и мне захотелось поскорей убежать оттуда прочь, но тут пастор спросил маму, правда ли, что она летала на помеле на шабаш. Она сначала сказала, что нет, а потом опять начала кричать, и кончилось тем, что она и на этот вопрос ответила: «Да».

Пастор снова стал ее о чем-то спрашивать, но я не выдержал и убежал. И, пока я продирался сквозь кусты живой изгороди, я опять услышал мамин крик.

Эсбен умолк, у него полились слезы. Солнце спряталось за облако, а на юге поползли из-за горизонта сизо-фиолетовые тучи. Ханс еще раньше надел свой балахон. Небо над фьордом понемногу меняло окраску. Свет сгустился и утратил яркость – по всем признакам надвигалась гроза.

Взявшись за весла, Ханс медленно греб по направлению к вершам. Но тут взгляд его скользнул по подножию холма, и он, энергично табаня одним веслом, резко развернул лодку носом к берегу.

– Возьми себя в руки, Эсбен. К нам с тобой опять гость пожаловал.

Глава 7

Незнакомец стоял, дожидался, когда они высадятся на берег. По виду это был обыкновенный крестьянин, в одежде из грубошерстного сукна и деревянных башмаках. Необычно в нем было лишь то, что одна его рука была неумело обмотана тряпкой. Лицо у него раскраснелось и покрылось испариной, было очевидно, что ему нездоровится.

– День добрый, милости просим.

Ханс испытующе взглянул на незнакомца, который тихо пробормотал ответное приветствие.

– В гости к нам или, может, по какому делу?

– Это смотря как выйдет. Тебя, что ли, кличут Ханс Голова?

– Ну, хоть бы и меня, что тогда?

– Палец у меня сильно разболелся.

– Что ж, ступай к пастору.

– К пастору? Чем же он мне поможет?

– А это уж ты у него спроси. Вон там, – Ханс указал в сторону горла бухты, – недавно сожгли одну несчастную женщину. Единственно, в чем она провинилась, – она пользовала больных людей, которые к ней приходили. Так вот, пастор самолично послал в Скиве за палачом, а люди, которых она исцеляла, первыми же потребовали суда над нею. У меня нет особого желания стать следующим после нее.

– Да что ты, разве б я мог…

– О, еще как сможешь, коли у нас тут тоже затеют охоту за ведьмами. Показывай свой палец!

Крестьянин осторожно размотал тряпку. И Хансу и Эсбену тотчас стало ясно, что он нисколько не преувеличил, сказав, что палец сильно разболелся. Указательный палец был иссиня-багрового цвета, толстый и надутый, точно колбаса, а вся кисть и рука до локтя так распухли, что пальцы растопырились и торчали в разные стороны.

Ханс осторожно приподнял больную руку. Вид у него был очень серьезный.

– Давно это случилось?

– Да я уж точно и не помню. Дней восемь – десять назад, я думаю. Оцарапался об оковку телеги.

– Идем!

Эсбен еще не слышал, чтобы голос Ханса звучал так строго. Ханс шел впереди крупным шагом, так что больному крестьянину и Эсбену приходилось чуть ли не бегом бежать, чтобы за ним поспеть.

Когда они пришли в хижину, Ханс придвинул стол и одну скамейку к самой двери, где было больше света.

– Сядь и положи руку на стол!

Из сундучка, стоявшего в заднем углу хижины, Ханс достал два рожка с мазью, несколько сушеных листьев и кусочек свернутого трубочкой полотна. Все это он разложил на столе.

– Палец придется вскрывать. Ты можешь вынести вид крови, мальчик?..

– Не знаю… но дома я ведь много раз ее видел.

– Хорошо. Может быть, тебе даже стоит поглядеть, поучиться. А может быть, и не стоит. Может, лучше держаться от этого подальше.

Он снова полез в сундучок и на этот раз достал железную миску, которую он протянул Эсбену:

– Подставишь ее снизу. Смотреть на это будет довольно страшно.

Повернувшись к столу, Ханс начал разматывать полотняную трубочку. Внутри оказался нож, небольшой и остро заточенный с обеих сторон. Ханс положил руку крестьянина ладонью вверх таким образом, чтобы пальцы и кисть выступали за край стола. Левой рукой он крепко прижал предплечье больного к крышке стола, а в правую взял нож.

– Смотри в другую сторону и сиди спокойно.

Он приставил нож к пальцу у самой ладони. Потом нажал и медленным скользящим движением рассек палец вдоль по всей длине до самой кости.

Кровь и гной хлынули в подставленную снизу миску. Ханс ухватил обеими руками локоть крестьянина и, осторожно надавливая, плавными, поглаживающими движениями по направлению к кисти стал сцеживать кровь из больной руки. Эсбен давно уже отвернулся и не смотрел.

– Ну все, хватит. Вынеси миску на двор!

Эсбен вздохнул с облегчением. Он, пошатываясь, выбрался из хижины и поставил миску в траву. Почувствовав тошноту, он отступил в сторону, и его вырвало.

Когда он вернулся в хижину, Ханс уже смазал рану мазями из двух рожков, вынутых из сундучка. Теперь он наложил на нее несколько сухих листьев, а затем несколько свежих, сорванных им с какого-то куста по дороге с берега. Разорвав на полоски тряпку, которой раньше была обмотана рука больного, он перевязал ими палец. Наконец, он распрямился и вытер рукой лицо.

– Больше я ничего сделать не могу, – сказал он. – Может, все обойдется, а может, и нет. Придешь ко мне, через четыре дня. У меня соль кончилась. Прихвати немножко с собой.

До этой минуты крестьянин ни слова не произнес с тех самых пор, как пришел в хижину, только стонал, когда боль была нестерпима. Теперь он повернулся к Хансу.

Лицо его, прежде пылавшее лихорадочным румянцем, было бледно, как у мертвеца, но по щекам стекали капельки пота.

– Я принес тебе сыру, я не знал…

Он сунул здоровую руку в карман и вытащил кусок жирного желтого сыра.

– Это хорошо. Посиди немного, приди в себя, а я пока приготовлю тебе подкрепляющее питье, чтоб хватило сил добраться до дому.

Ханс пошел к очагу и развел огонь. Потом вынул что-то из сундучка и надергал сушеных трав из висевших на стене пучков.

Эсбен вышел на воздух. В животе у него все еще бродило, а лицо горело, и очень хотелось подставить его прохладному ветерку, Но над откосом нависла давящая жара, было сыро и душно, и у него начинала болеть голова.

Немного погодя Ханс и крестьянин вышли из хижины. Больной выглядел уже значительно лучше. На щеках появилась краска, и глаза смотрели спокойнее.

– Эсбен, разожги костер между камнями, пока меня не будет. Я пойду провожу немного гостя.

Голос Ханса опять уже звучал по-прежнему. Строгость и твердость, появившиеся в нем с приходом больного крестьянина, теперь исчезли.

У Эсбена стало легче на душе.

Когда Ханс вернулся, костер весело полыхал. Хотя до вечера было еще очень далеко, небо потемнело и воздух застыл в неподвижности. Гроза могла разразиться с минуты на минуту. Ханс взял миску с кровью и гноем и выплеснул содержимое в огонь. Костер затрещал и зашипел, пламя сникло, будто угасая, умирая. Но потом снова разгорелось, и Ханс положил перевернутую вверх дном миску в костер на камни. Он и нож принес и подержал его минуту в огне.

– Для чего ты это делаешь?

– Сам не знаю. Я всегда так делаю. Может, это просто желание сжечь то, что действительно таит в себе зло. Во всяком случае, повредить это не может. Коли пасторы верят, что огонь очищает души, так почему бы мне не верить, что он очищает ножи?

Как раз в это мгновение сверкнула первая молния, и удар грома тяжело и грозно обрушился на землю и раскатился по взгорьям вокруг фьорда.