Текст книги "Смерть на берегу Дуная"
Автор книги: Ласло Андраш
Жанр:
Полицейские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
12
«Ака-бана-атарака-талабака-бакалана-пицц». Десять часов двадцать семь минут. Он уже про себя и заклинание произнес. То самое заклинание из детской сказки, которое добрая фея Китрапута подарила Шимонке, чтобы исполнилось три его желания. Это было как три подписанных, но незаполненных чека. Келемен знал его наизусть с детства. Как-то раз из трех его желаний одно исполнилось: на день рождения он получил игрушечную железную дорогу с паровозом, который заводился медным ключом. Два других желания не исполнились, по-видимому, по техническим причинам. Но это не отбило у него охоту от заклинания, со временем он даже научился правильнее им пользоваться: обладая характером практическим, он не злоупотреблял им, не загадывал явно несбыточного, понимая, что и заклинанием надо пользоваться с умом. Заклинание взрослело вместе с Келеменом, хотя между ними и случались серьезные конфликты, особенно в тот период, когда формировалось научное мировоззрение Келемена и встал вопрос: совместимо ли заклинание с материалистической философией? Не предрассудок ли это? Обстоятельно все взвесив, он решил, что это не предрассудок. Заклинание осталось – между его материалистическим мировоззрением и заклинанием установился своеобразный модус вивенди. Келемен обращался к нему теперь только в том случае, если был уверен, что его желание исполнится наверняка. К тому времени он уже научился соразмерять свои желания с возможностями.
«Значит, я соглашатель и конформист,– терзался он угрызениями совести, потому что заклинание ничего не стоит, если к нему прибегают только при очевидном успехе».
Дело картежников Кутмана, Чолека и Хорвата подтвердило, что заклинание действительно ничего не стоит. Или стоит очень много. Их партнеры быстро сообраяили, в чем дело, отняли карты, и нашли на их рубашке крапление. Вернее, они думали, что нашли. А Чолек на допросе доказал, что карты были новыми, фабричными. Потом тут же вскрыли новую колоду, растасовали и раскинули карты, и за два часа он выиграл у прокурора, конечно условно, семнадцать тысяч форинтов. Не обнаружив крапления, суд был вынужден снять обвинение. Но Келемен не успокоился на этом – он произнес свое заклинаний, и оно не подвело его. Он внимательно изучил сорок новых колод и нашел на них те доступные только профессиональному глазу мельчайшие типографские ошибки, с помощью которых можно было безошибочно выигрывать. Шулеров Кутмана, Чолека и Хорвата осудили на три года, а способ расследования их дела вошел в криминалистику как метод Келемена. Заклинание помогло. Пришлось снять с себя и собственное обвинение в соглашательстве и конформизме. Заклинание осталось с ним, но каждый раз,когда он к нему прибегал, это не исключало упорного труда.
В половине седьмого он позвонил Манци и попросил, чтобы она не ждала его к ужину, Манци захныкала – ведь она уже взяла билеты в кино, как они и договорились. «Пойди с Андришем,– посоветовал Келемен.– Или пригласи Янку. Она ведь тоже одна, потому что Сипек тоже остается работать ночью. Нам надо закрыть дело Хуньо-ра – Шоммера».
Кстати, Манци была единственным человеком, которому он в минуту волнения, сжигаемый пламенем любви, накануне помолвки признался, что, перед тем как попросить ее руки, он произнес заклинание. «Надо бы тебе отказать. Ты заслужил это»,– смеясь, ответила Манци, и они поцеловались. Келемен научил и ее заклинанию, но теперь он не уверен, помнит ли она его, потому что за восемнадцать лет супружеской жизни никто из них не произносил его вслух. Заклинание не игрушка. А может быть и игрушка. Только к ней нельзя привыкать.
Итак, пятница, седьмое февраля, десять часов двадцать семь минут вечера.
В четверг, тридцатого января, в восемь часов утра Долгович снова сменил Фекете и продолжал наблюдение за Шоммером. После десяти Шоммер вышел из дому один– что совпадает с показаниями Эдит Чаус, которая сказала, что, когда она проснулась в половине двенадцатого, Шом-мера уже не было. Она пошла домой, переоделась и,4 как они договорились, к двум часам пришла на работу в магазин. Шоммер побывал в австрийском посольстве, потом зашел в кафе «Венгрия», сел за столик. В три часа Шоммер направился на киностудию и вышел оттуда с женщиной. Они сели в машину и поехали на улицу Габона. Машину вела женщина. Здесь их уже поджидал Фекете, который вновь сменил Долговича. В девять часов вечера они вышли, и женщина отвезла Шоммера на улицу Авроры. Он поднялся в уже знакомый нам дом и не выходил оттуда до самого утра. В квартире на улице Габона он не оставался один ни минуты, поэтому Шмидт не смог зайти.
В пятницу, тридцать первого января, Шоммер вновь направился в австрийское посольство, где задержался недолго. Потом он взял такси и поехал в бюро «Интурист». Вышел оттуда нескоро. Таксист ждал его, потом отвез в банк и здесь тоже продолжал его ждать. Теперь за Шоммером наблюдал Долгович, которого он не знал в лицо. Из любопытства Долгович вошел вслед за ним в банк и увидел, как у кассы ему обменивали форинты на какую-то иностранную валюту. Потом Шоммер вышел, сел в такси. Долгович следовал за ним в «трабанте», но на перекрестке Бульварного кольца такси проскочило на зеленый свет, а ему пришлось остановиться перед желтым. Он следил за такси и думал, что уже потерял его из виду. Когда загорелся зеленый свет, он наугад выбрал улицу Барош-и удачно. Такси стояло неподалеку, и Шоммер как раз расплачивался с шофером. Потом он вошел в сберегательную кассу, заполнил приходный ордер и достал из портфеля деньги. Долгович вошел вслед за ним и увидел, что стофоринтовые банковские билеты не были перевязаны пачками и он в беспорядке доставал их из черного, окантованного бронзовой полосой портфеля. Из сберегательной кассы Шоммер направился на площадь Матяша, остановил свободное такси и поехал на улицу Габона. В дом он вошел один, но Долгович не решился звонить Шмидту, потому что таксист остался ждать у подъезда и Шоммер мог в любую минуту улизнуть. Так оно и было-Шоммер вскоре вышел, сел в такси и поехал на улицу Авроры. Здесь он отпустил такси.
Фекете и Долгович в один голос подтверждают тот факт, впрочем известный в следовательской практике, что наблюдать на машине за человеком, который идет по будапештским улицам пешком, чрезвычайно трудно, почти невозможно. Причем следить так, чтобы не вызвать у человека подозрений. Основное препятствие-это запрещающие знаки и одностороннее движение на многих улицах. Стоянку найти очень трудно, особенно на главных магистралях, а движение на малой скорости вызывает подозрение. Им просто здорово везло, что они не потеряли из виду Шоммера. Да и Щоммер, как это ни странно, не заметил, что за ним следят. По крайней мере ничто не говорило о том, что он намеревался отделаться от «хвоста». Если бы он захотел, он мог бы легко это сделать. Но он не сделал. Фекете и Долгович не раз жаловались на эти трудности Шмидту, который обещал им по триста форинтов за каждый день их «дежурства». Следовать за автобусом, троллейбусом или трамваем значительно легче– тут нужно только не прозевать, когда человек сойдет, и поставить машину так, чтобы потом можно было сразу же двинуться за ним. Идти за машиной на машине – пустячное дело, исключая, конечно, те случаи, когда машина ускользает йа зеленый свет, а тебе приходится останавливаться перед, желтым или красным.
Из телефонной будки на площади Матяша Долгович позвонил Шмидту, который сидел в кафе. Через двадцать минут он уже был в «трабанте» и, выслушав рассказ о похождениях Шоммера в первой половине дня, распорядился продолжать наблюдение. А сам вернулся в кафе. В восемь часов вечера Долговича сменил Фекете, но Шоммер всю ночь не выходил из дому.
Из рассказа Долговича Шмидт понял, что Шоммер, набив карманы валютой, собирается удрать за границу, и притом в ближайшее время. По мнению Долговича, он внес в сберегательную кассу по крайней мере двадцать тысяч, а может, и больше…
– Тридцать,– уточняет Еромош.– Продолжайте.
– Ну вот! Лишь слепой не мог догадаться, что он хочет удрать, прихватив с собой японский фотообъектив. А мне одна только слежка влетела в тысячу восемьсот форинтов. Разве это бизнес? А потом меня всего переворачивает, когда кто-нибудь удирает. Я очень покладистый, господин капитан, мне достаточно одного хорошего слова, но когда человек удирает, то я очень быстро завожусь и могу нахамить. Меня не проведешь. Возможно, я и погорю, но сам руки в наручники не суну. У этого Фреди из каждой дырки торчат сотенные бумажки, а мне сунул паршивые пятьсот форинтов. Если бы я разрисовал ему рожу, я погорел бы. Он выдал бы меня, набрал бы ноль семь – и привет! Увиливал, гад. Позвони, говорит, через неделю, дел по горло, очень занят. А сам в австрийское посольство, в «Интурист», в банк за валютой. Тут и ахнуть не успеешь, как он смоется. Что ж, прикажете сбросить его в последний момент с поезда? Тогда меня за решетку, а он через два дня снова на поезд. И еще зубы оскалит. Но у меня есть жалость, господин капитан, даже к такому подонку, как этот Шоммер. Пусть не упрекают меня в том, что я поступил с ним по-свински.
– Хватит болтать, Антал. Что произошло в субботу?
– Сейчас доложу, господин капитан. Как раз об этом я и хотел рассказать. Без четверти десять он вышел из дома на улице Авроры. Там, должно быть, живет какая-то
женщина, которая готовит для него жратву. С восьми я сам засел в «трабант», закрыл подбородок шарфом, чтобы он меня не узнал. На автобусной остановке он садится на
«девятку» и едет до площади Верёшмарти. Мы с Трясуном за ним. Он выходит из автобуса, покупает газету, идет в закусочную. «Держись,– говорю я сам себе,– не перестарайся». Смотрю на часы – без восьми десять. Он не спешит. «В десять у него наверняка свидание с какой-нибудь бабой»,– говорю я себе, потому что с Трясуном говорить об этом бесполезно. Значит, я могу пока потолковать с ним самим, потому что мне его жаль. Трясун останавливает у закусочной, я вылезаю из «трабанта», вхожу в зал. Он читает газету. Я подхожу к столику. «Чао, Фреди»,– здороваюсь я. Он пялит на меня глаза, отвечает: «Чао».– «Можно присесть?» – «Некстати. У меня свидание. Вот-вот придет дама». Я все же сажусь рядом. «Я не помешаю, нам надо срочно поговорить. За ту штуку, что ты дал мне
всего пятьсот форинтов, я могу получить пять тысяч, мне предлагают».– «Так я дал тебе лишь задаток. Мы еще поговорим об этом, позвони в среду, а сейчас иди».– «Но мне
срочно нужны деньги»,– настаиваю я. «Сейчас некогда, Антал,– говорит он:– Уходи и позвони в среду». – «А ты меня не надуешь, Фреди? Ведь мы кореши». Он смотрит на меня, смеется: «Конечно, кореши. С какой стати мне тебя обманывать. Валяй. Чао».– «Чао», – отвечаю я, встаю и иду к выходу. А внутри у меня все кипит. Надует. Денег у него полны карманы, а не заплатит. Оттягивает до среды.
Келемен зевает, он устал и хочет спать. От рассказа Антала Шмидта несет невыразимой скукой. Дома, на столике у дивана, цветной суперобложкой вверх лежит раскрытая книга «Случай с торговцем коврами из Алеппо». Он дошел уже до последней главы, а убийца все еще не известен.
А здесь известен. Здесь все известно. Как только Шом-фаи увидел на столе Бакоца носовой платок, последний из дюжины, все стало ясным. Выяснилось и то, что Брюзга, то есть Антал Шмидт, с середины сентября до начала декабря работал в хирургическом отделении одной больницы и, конечно, он легко мог достать галотан.
Но Келемен не был склонен симпатизировать торговцу коврами из Алеппо, потому что знал: вся его история – это результат систематизации фактов. Надо только немного схитрить, бросить тень подозрения на каждого, с тем чтобы держать читателя в напряжении до самого последнего момента. Убийство могла совершить как Глэдис, так и слуга Гендерсон, хотя они утверждает, что провел ночь с горничной, с той самой горничной, которая исчезла и о которой уже известно, что, до того как попасть в дом вице-губернатора, она была танцовщицей в ночном кафе «Звезда Востока», где ее шантажировал бармен Эд, знавший о пропавших драгоценностях леди Хиккаф. Под подозрением и несчастный Сэм, который принимал опиум на квартире торговца коврами и втайне любил горничную. Под подозрением, потому что он единственный наследник вице-губернатора. Подозреваются все, даже грузная кухарка-испанка, менее всего причастная ко всей этой истории. Тень подозрения падает и на детектива-одиночку Чика Моэма, учившегося когда-то вместе с Сэмом в Итоне и теперь ведущего расследование. Подозреваются все. Даже сама жертва, вице-губернатор, которого нашли пронзенным в спину шпагой в купальной кабине без окон, закрытой изнутри.
Подозреваются все, но не Шмидт. Он давно вне подозрений. Антал Шмидт– серьезная проблема для прокурора при определении меры наказания. Юридическая проблема. Можно ли его обвинять в преднамеренном убийстве? И, да и нет. Скорее нельзя, чем можно. Его, пожалуй, можно обвинить в непреднамеренном убийстве при грабеже. Да и то вряд ли.
Значит, надо выслушать изобилующий деталями рассказ Антала Шмидта об обстоятельствах, предшествовавших смерти Шоммера. С юридической точки зрения в интересах справедливого приговора каждое его слово может иметь важное значение. С одной стороны.
С другой стороны. В момент своей смерти Шоммер был человеком, совершившим жестокое преднамеренное убийство. Стало быть, каждый его шаг, каждый поступок может означать важный момент в точной мотивировке убийства Хуньора. А о них не знает никто, кроме Антала Шмидта и Яноша Долговича, которые во вторник четвертого февраля во второй половине дня были на острове Маргит. Дол-гович сидел за рулем «трабанта», он доложил Шмидту о том, что у ресторана «Казино» Шоммер вышел из автобуса, направился к пештской стороне острова, а затем повернул в сторону гостиницы.
Еще один важный момент. Шмидт послал Долговича посмотреть, с кем встретится там Шоммер. Долгович вошел в гостиницу, огляделся, словно кого-то разыскивая. Он увидел, как в кафе к столику, за которым сидел Шоммер, подошел высокий, хорошо одетый иностранец. Так по крайней мере подумал Долгович, потому что слышал, как Шоммер приветствовал его: «Грисгот, герр Олассон». Конечно, Долгович не мог знать, что мужчину зовут Олафсо-ном. Однако с точки зрения убийства Хуньора это важная деталь, которая подтверждает предположение о том, что Шоммер встречался с господином Олафсоном.
Когда Долгович возвращался к машине, у Шмидта возникла блестящая, достойная самого великого детектива идея. Если Шоммер ходил в австрийское посольство, значит, он хотел уехать в Вену. Но когда? Надо попытаться разведать в бюро «Интурист». Нет, не годится. Там могут ничего пе сказать. И все же он идет в бюро за справкой. Говорит, что его брат взял билет на венский поезд, но обстоятельства складываются так, что поездку придется отложить – можно ли обменять билет?
«Шоммер, Альфред Шоммер,– администраторша листает книгу…– Да, есть, Альфреду Шоммеру выдан билет на экспресс, отправляющийся в среду утром». Заявки на обмен билета принимаются за двадцать четыре часа, если, конечно, есть места. То есть в данном случае до вечера вторника. В экстренных случаях, однако, обмен можно произвести и в бюро «Интурист» на самом вокзале. Шмидт благодарит за справку и уходит.
У Антала Шмидта теперь есть веское подтверждение того, что Шоммер собирается его надуть – ведь тот просил позвонить в среду, по телефону они договорятся о встрече, скажем, в середине дня, когда сам Шоммер уже пересечет границу. Нет, брат, не выйдет!
Для Еромоша это тоже было новым подтверждением того, что свой отъезд Шоммер устроил с помощью Олаф-сона, который действительно отбыл в среду венским поездом. Тем же самым поездом. В одном купе? Вероятнее всего, они взяли билеты в разные купе.
Шмидт не любит сорить деньгами. Он отсылает Долго-вича, заплатив ему сто пятьдесят форинтов за полдня, и просит заглянуть к нему вместе с Фекете в понедельник в семь часов утра. А сам садится в «трабант» и едет на площадь Барош. Время еще есть. Немного, но есть. Надо что-то придумать, чтобы Шоммер расплатился еще до среды…
13
– Спасибо, господин капитан,– говорит. Шмидт и жадно отхлебывает горячий черный кофе.
Келемен заказал четыре чашки: для себя, Еромоша. Дюри Сипека и Шмидта. Ястер и Женгеллер в соседней комнате допрашивают Фекете и Долговича. Время от времени кто-нибудь из них подходит к Еромошу, шепчет ему что-то на ухо и снова уходит.
– До субботнего вечера – ни одной идеи! Не получалось ни так, ни этак. Я уж отсидел в кафе «Красавица Илонка» с двумя бабами, но ничего толкового не придумал.
И тут вваливается Шаму с компанией.
– Полная фамилия, адрес?..
– Не знаю, господин капитан, честно говорю, не знаю. Шаму, все его так зовут. Рыжий, веснушчатый, толстый. Отпивается в театре на улице Лютера. В ту ночь, когда я «распечатал» машину с японским объективом и ехал по проспекту Иштенхеди, он стоял у Южного вокзала. Я остановился, предложил: «Садись, подброшу, Шаму». По пути он все разглядывал фотоаппарат и объектив. В кафе, смотрю, он кивнул мне головой, пригласил выйти. Мы вышли на улицу, не одеваясь. «Ну как, удалось загнать эти штуковины?» – спрашивает. Я стреляный воробей и не люблю, когда плюют в мою тарелку. Говорю: «Тебе-то, какое дело?» Но он, тоже соображает: «Есть покупатель».
Я не спешу. Вижу, он явно хочет заработать, и это меня успокаивает. «Говори его цену». – «Три за аппарат, семь за объектив – десять. Из них две мне и одну клиенту. Футболисту. Завтра он на неделю выезжает за кордон, может вывезти»,– отвечает Шаму. Аппарат я сбагрил Фреди за тысячу, а за объектив он, морда, дал мне пять рваных. Футболисты – народ надежный, легко вывозят, таможенники у них не шуруют. «Объектив есть. На улице Ваци ему цена двенадцать тысяч». Шаму соображает: «Не знаю, возьмет ли без аппарата. Ну ладно, приноси в театр как-нибудь после обеда. Если возьмет, поладим». Видите, господин капитан, выкладываюсь перед вами, как перед родной матушкой. Все это мелочи. Но Шоммера я не хотел кончить, ей-богу, не хотел.
– Фамилия футболиста?
– Черт его знает, господин капитан, я и не спросил. Я болельщик «Фради», а «Фради» наверняка не поедет этой зимой за кордон. Стал бы я скрывать фамилию футболиста из другой команды! Не знаю.
– Продолжай.
– У меня еще оставалось семьсот форинтов. После обеда в воскресенье я взял деньги и пошел к Фреди. Звоню, он открывает дверь в халате, босиком. «Что это значит, Антал? – спрашивает.– Мы же договорились на среду. Я не один, у меня дама в ванной.Ты же можешь погореть». Вижу, с ним говорить бесполезно, и я чуть не умоляю его: «фреди, у меня есть покупатель, берет объектив за семь тысяч. Вот твои пятьсот, верни мне объектив. Я обещаю тебе другой, и с этого ты получишь проценты. Отдай объектив, Фреди». Но говорить с этим дерьмом было бесполезно. «Иди ты к черту,– бросил он,– объектив и мне нужен. В среду встретимся и договоримся. А теперь испаряйся. Привет». И он перед самым моим носом захлопнул дверь. Ну скажите, господин капитан, разве я не все сделал для Фреди?
– Ты его убил.
– Я не убивал его, ей-богу, не убивал. Я только хотел взять обратно объектив. Поверьте, господин капитан, я не убивал его.
Шмидт плачет. Плачет, повизгивая и всхлипывая. Плечи у него вздрагивают, рот искажен. Потом он поднимает голову, достает носовой платок, сморкается, вытирает глаза.
– Галотан ты украл в больнице? Ты ведь работал там санитаром.
– Да. Но я взял его так, для хохмы. Дома у меня было три ампулы, которые я прихватил с собой в воскресенье вечером. Утром в понедельник послал Темного следить за Шоммером. К вечеру, думаю, выберу момент, дам ему немного понюхать, возьму ключи, заберу объектив и оставлю ему пятьсот форинтов. А когда очнется, пусть уматывает куда хочет. Но из этого ничего не вышло – до обеда он делал покупки, а в три часа скрылся в доме на улице Авроры и не выходил до утра. Весь вторник он гонял по городу на такси. Пришлось оставить в «трабанте» одного Трясуна и попробовать открыть дверь квартиры отмычкой. Но дверь оказалась запертой на два замка, а взламывать я не решился. Я спустился вниз и хотел, было идти на улицу Авроры, как вдруг подкатило такси и остановилось у подъезда. Из него вылез Шоммер, расплатился с шофером и стал подниматься наверх. В конце улицы как раз показался «трабант». Я побежал к Трясуну, чтоб узнать, что нового,– я уже твердо решил войти в квартиру Шом-мера и забрать у него объектив. Только я подбежал к «трабанту», Трясун открыл дверцу и орет: «Быстрее, едем!» Я вскочил в машину, надвинул на подбородок шарф и в этот момент увидел Фреди, с черным дипломатическим портфелем в руках. Он вышел из дому. Возьмет, думаю, такси. Нет, он пошел на Бульварное кольцо, сел на двенадцатый. «Чеши за ним»,– говорю я Трясуну. У Театра комедии он слез и пошагал назад, по бульвару. Нам стоять нельзя, движение большое, невозможно даже развернуться. «Валяй в переулок,– говорю я Трясуну,– обогнем квартал и снова выедем на бульвар». Только мы выехали, Трясун увидел его: «Вот он, на остановке, ждет двадцать шестой автобус!» Автобуса сперва не было, но потом он подошел. Мы притормозили, нарушая правила уличного движения, но теперь уж было все равно. Шоммер сел в автобус, который почему-то долго стоял, потом тронулся с места. «Этот идет на остров,– говорю я Трясуну,– как по заказу. Прогуляемся немного с этим господином».
– Ну и прогулялся, Антал!
– Я не хотел, ей-богу, не хотел. Мне нужен был только объектив, японский объектив. Шоммер слез с автобуса у ресторана «Казино» и пошел к пештской стороне острова. Мы тоже остановились, вышли из «трабанта» и направились вслед за ним. Кругом не было ни души, и все-таки здесь нам могли бы помешать, поэтому мы подождали, пока он пройдет чуть подальше. По набережной он направился прямо к гостинице. «Идем наперерез»,– говорю я Трясуну. Мы быстро прошли по боковой аллее и остановились там, где она выходит на набережную. Сели на скамью и ждем. Раздаются только его шаги. Вот он приблизился. Узнал он нас или нет? Мы вскочили и с двух сторон схватили его за руки – я с правой стороны, Трясун с левой. В левом кармане у меня были ампулы и носовой платок. «Не валяй дурака, Антал,– сказал он спокойным голосом.– Что тебе надо?» Я заломил ему руку. Но он и не сопротивлялся, а портфель не выпускал из рук. «Объектив»,– сказал я.– «Ты, его не получишь»,– ответил он поразительно спокойно. Это меня взбесило… «Тогда ты сдохнешь, Фреди»,– сказал я,.потому что очень он меня завел. «Сдохну так сдохну. Только я не сдохну. Да и ты не настолько глуп, чтобы из-за двух-трех тысяч идти за решетку». И еще засмеялся. «Хватит болтать, господин Шоммер,– сказал я и тем временем раздавил левой рукой ампулы в кармане, чтобы платок пропитался жидкостью.– Сейчас ты немного покемаришь». Я прижал платок к его носу. И тут он начал вырываться: «Не глупи, Антал, получишь десять тысяч, если сейчас…» Но он уже едва ворочал языком, я сразу почувствовал, что он начал слабеть. Я все ,прижи-мал платок к его носу, пока голова не сндкла на плечо. Мы тут же положили его на землю. «Вытряхнем все из его карманов, и давай уматывать, не канителься…» – сказал я. Мы вытрясли все из его карманов: блокноты, ключи, носовой платок, деньги – чтобы он не так быстро вернулся домой, и чтобы у меня было больше времени в запасе. «Ни форинта не оставляй ему на трамвай!» – сказал я Трясуну.
– И не осталось. Поработали основательно.
– Я хотел было оттащить его в сторону, чтобы кто-нибудь не наткнулся на него сразу, но этот скотина Трясун, спросил: «А ты уверен, что у него крепкое сердце? Сердечники не выдерживают наркоза. Мой отец как раз страдал этим…» Тут я и увидел ступеньки набережной. «Бери-ка, подтащим его к воде, он скорее очнется». А этот скотина еще поддакнул: «Да-да, а то вдруг сердце…» Мы стащили его по ступенькам и уложили так, чтобы голова касалась воды, даже не голова, а лишь волосы…
– Возможно, он потом сполз ниже. Пошевелился во сне и сполз.
– Конечно!.. Я же говорю, что не хотел его убивать. Я и к воде потащил его, чтобы с ним ничего не случилось…
– Продолжай, Антал.
– Да-да, я продолжаю… Портфель он, должно быть, уронил, и мы чуть не забыли про него. Пришлось вернуться. Я схватил портфель – и назад, к «трабанту». Мы гнали по набережной, как могли. Остановились у его дома и опять забыли портфель в машине, но ключи были у меня. Поднялись в его квартиру, и тут этот скотина Трясун хотел снять перчатки…
– Вы работаете в перчатках?
– Что за вопрос, господин капитан. Я тоже смотрю телевизор. Чтобы я оставил свой фингерпринт, когда он у вас в картотеке…
– Что бы ты оставил?
– Фингерпринт. Отпечатки пальцев. Это по-английски. Я думал, вы знаете. Кто-то сказал мне, что отпечатки пальцев по-английски – фингерпринт.
– Объектив ты, конечно, нашел и забрал.
– Оборжетесь, господин капитан… Простите, оговорился. Мы перевернули все, аппарат нашли, а объектив нет. Работать мне пришлось одному, потому что Трясун
только разглядывал фотографии голых баб. Он хотел даже прихватить с собой пару фотографий, но я дал ему порукам. Аппарат без объектива не нужен, поэтому мы и не
взяли его. Я знал, что у нас мало времени. Мы бросили все, вышли, осмотрелись, чтобы нас никто не заметил, и сели в «трабант». На площади Седьмого ноября я высадил Трясуна, а сам пошел к бабе и у нее переночевал.
– Сколько денег было у Шоммера?
– Две тысячи семьсот. Из них тысячу двести я отдал Трясуну и сказал, чтобы он исчез и молчал как рыба.
– Что было в портфеле?
– Хорошо, что вы спросили. Портфель я забросил на заднее сиденье, еще, когда мы возвращались с острова, но он соскользнул на пол, и должно быть, второпях и от волнения я про него забыл. На следующий день, уже в среду, сажусь в «трабант» и вижу – валяется портфель. Открываю. Вы не отгадаете, господин капитан, что в нем было.
– Японский объектив.
– Черта с два. Не только объектив. В длинных целлофановых пакетиках штук двести негативов. Почти все цветные. И сдлошь голые бабы. Еще там был билет с посадочным талоном на экспресс в среду. Было уже половина одиннадцатого, и я подумал, что он остался с носом, не уехал, а то, что он уже мертв, мне и в голову не могло прийти. Господин капитан, распорядитесь, чтобы меня не повесили, я все признаю, только я не убивал его, я не хотел его убивать, мне нужен был лишь этот проклятый объектив, поверьте…
Ночь. Половина четвертого. Келемен стоит посреди комнаты, все спят. Тепло, глубокая тишина. На столе ужин. Он осторожно приподнимает салфетку, которой Манци заботливо накрыла тарелку. Маленькие бутерброды с колбасой. Рядом открытая бутылка кефира, но крышка на горлышке, чтобы не попала пыль. Чайная ложка и сахар в стеклянном блюдечке.
Он спрашивает себя, не голоден ли. Не очень. Но он знает, что надо есть. С набухшими от усталости веками он берет со столика книгу. Все растянуто, как резина. Радость мести. Он уже знает, что пойдет на обман, не будет читать оставшиеся восемнадцать-двадцать страниц и сразу же посмотрит в конце, кто убийца.
Подперев сзади книгу бутылкой кефира и спереди блюдечком, левой рукой он берет бутерброд, а правой листает страницы.
Ого! Жертвой оказался не вице-губернатор, а сбривший в тот день свою бороду торговец коврами, единоутробный брат вице-губернатора, резидент британской шпионской службы в Алеппо, а убийцей – слуга, агент одной державы, который совершил убийство вместе с барменом Эдом, способным за деньги пойти на любое преступление.
Чудовищно! Теперь остается узнать, как удалось убийце выбраться из пляжной кабины, запертой на ключ. А никак. «Я уже давно подозревал,– говорит с горькой иронией Чик'Моэм,– что чудес на свете не бывает». Конечно, не бывает. Торговца коврами из Алеппо проткнули шпагой на пляже, около кабины. Потом слуга и Эд – особой силы тут не надо– раскачали кабину, приподняли ее и запихнули в нее труп. Вкопали кабину в землю и посыпали вокруг нее песком. Эге, ну и халтура. Разоблаченный слуга выхватывает револьвер, но бдительный Чик Моэм опережает его. На Эда тоже надевают наручники. Устало, улыбаясь, Глэдис подходит к Чику и кладет ему руку на плечо. Дальше можно не читать.
И все же он читает дальше. Последний бутерброд. Что с вице-губернатором, если жертвой оказался не он? Вице-губернатора, оказывается, еще на закате солнца похитили и увезли в неизвестном направлении. Чику Моэму некогда заниматься Глэдис. Но это уже другая история. «Историю с похищенным вице-губернатором» Келемен прочитал еще раньше.
Однако Бела так устал, что не притронулся к кефиру.
Он медленно расстегивает рубашку, идет к дивану, наливает из термдса чай с лимоном. Подносит к губам стакан и тут замечает на подушке записку…
«Опять шифровка! И много знаков неизвестных, новых… Так, но подпись из шести букв начинается с «А». Ну, это мог выкинуть только мой глупый сын Андриш. Я забыл стереть со стены в его комнате эту дурацкую тайнопись, и он решил поразвлечься. Нет, Андриш, со мной не выйдет».
Бела комкает записку, раздевается, ложится и гасит свет.
Скрестив на груди руки, он лежит в темноте, пытаясь заснуть.
«Обычное убийство. И не одно. Два. Никаких чудес. В этом Чик Моэм был прав. И надо было раскрыть эти преступления. Такова наша работа. Но лучше, когда ей сопутствует удача. И в хорошей работе она не помешает».
Andras Laszlo HALAL A DUNAPARTON Budapest 1971
