Текст книги "Смерть на берегу Дуная"

Автор книги: Ласло Андраш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Тогда у Шмидта появилось предчувствие, что ему придется нелегко.

Вечером Шмидт пошел в парк, где стояла старенькая машина его друга, «трабант»,– друг как раз отбывал в тюрьме трехмесячный срок,– открыл ее и поехал за Фекете, потом они вместе заехали за Долговичем. Шмидт растолковал им, что от них требуется, и двадцать девятого, в среду утром, издали показал им из «трабанта» Шоммера. Они договорились, что Фекете, по прозвищу Темный, и Долгович – по кличке Трясун, попеременно днем и ночью будут следить за Шоммером и, если он вернется домой один, дадут знать ему, Анталу Шмидту.

Долгович рассказал, что Шоммер целый день разъезжал по городу, а после обеда задержался в доме на улице Авроры, примерно в десять вышел на Бульварное кольцо и немного подождал у одного дома, пока из него не вышла какая-то компания. От этой компании отделилась женщина, с которой Шоммер направился на автобусную остановку. Они сели на двенадцатый автобус, сошли на улице Мештер и направились к улице Габона. Там одностороннее движение, и Долгович не мог следовать за ними, а пока он развернулся и выехал на улицу Габона, их уже не было видно. Но через несколько минут в окне дома, где жил Шоммер, загорелся свет и кто-то, очевидно, он сам, задернул штору. Долгович оставил машину на улице Габона, вошел в кафе «Лилия», где, как они условились, его должны были ждать Шмидт и Фекете. Они действительно сидели в кафе в компании двух девиц. Долгович отозвал Шмидта и объяснил ему обстановку, и Шмидт тут же нослал Фекете наблюдать за домом и не упускать Шоммера из виду. Долгович передал ключ от машины Фекете, и тот ушел.

Шоммер вышел из дому примерно в четверть двенадцатого, сел в такси и поехал на проспект Мартирок. Здесь он отпустил такси, позвонил у подъезда и вошел в дом. Фекете вынужден был остановиться чуть подальше. Едва он заглушил мотор, как Шоммер вернулся, сел в небольшой «фиат», стоявший у тротуара, и дал полный газ. Фекете не ожидал, что Шоммер сядет в чужую машину, и чуть было не потерял его из виду. На Бульварном кольце, за улицей Маяковского, Шоммер остановился, вышел из машины, вошел в телефонную будку, позвонил, затем снова сел в машину и двинулся дальше. Фекете следовал за ним.

Свернув на улицу Габона, Фекете тут же затормозил, потому что «фиат» уже стоял, а сам Шоммер шагал к дому. Он вышел оттуда с женщиной. Они сели в «фиат», и машина уехала.

– Вы видели эту женщину вблизи? Вы могли бы ее узнать? – спрашивает Еромош.

– Но вы подумайте сами! Ночь, темно, только уличные фонари, и между нами по крайней мере метров пятьдесят. Я только видел; что это была женщина.

– Ну хотя бы как она была одета?

– В пальто и в шапке.

– А на ногах? Какие на ней были туфли?

– Не туфли, а сапожки.

– Одну минутку,– говорит Еромош и быстрыми движениями рисует на листке блокнота три женские фигуры.– На которую из них более всего похожа та женщина?

– На эту,– тычет Фекете пальцем в среднюю фигуру женщины в приталенном пальто с широкими полами, в сапожках с длинными голенищами и в меховой шапке.

– Вы уверены? – спрашивает Еромош.

– Еще бы! На рассвете, когда они вернулись, я еще раз видел ее.

– В котором часу это было?

– Часа в четыре с минутами. Я ехал за ними только до Чепеля, потому что «трабант» остановился. Бензин кончился. Вернее, бензин был, но, пока я подкачал из резервной канистры, они уже были черт знает, где. Я решил не ехать дальше, потому что ночью вряд ли достану бензин, если он кончится через шестьдесят – семьдесят километров. А если и найду бензозаправочную станцию, то, пока буду заправляться, они все равно улизнут. Поэтому я вернулся, остановился на улице Габона и решил вздремнуть. В начале пятого подкатил «фиат», они вышли из машины и поднялись в квартиру, а я помчался к Анталу и все ему сообщил. Он отослал меня обратно, сказав, что в восемь часов меня сменит и чтоб я делал свое дело, петому что не пожалею, так как тут пахнет по крайней мере тремя тысячами.

Еромош кивает Голигу, тот зовет из коридора дежурного.

– Прошу отвести допрашиваемого в соседнюю комнату. Пусь он остается там, пока я не позову.

Посовещавшись, Сипек и Шомфаи одеваются и выходят.

Через сорок пять минут на столе Еромоша звонит телефон.

– Да, это я,– говорит Еромош в трубку.– Отлично. Введи и поставь в конце коридора, под лампой. Рядом ни кого не должно быть. Распорядись, чтобы в коридоре тоже никого не было. Правильно.

Он кладет трубку, говорит громко, чтобы слышали в соседней комнате.

– Ференц Фекете, войдите. Вы сейчас выйдете в коридор и посмотрите налево. В конце коридора стоит человек. Вглядитесь в него хорошенько – знаком ли он вам, видели ли вы его, и если видели, то где и при каких обстоятельствах. Поняли?

– Понял. А если не видел?

– Не видел – значит, не видел.

Еромош про себя считает до сорока, потом открывает дверь.

– Идите.

Фекете выходит, смотрит налево, в конец коридора, и тут же поворачивается, заглядывает в комнату, где стоит Еромош:

– Это та самая, с улицы Габона. Только шапка тогда на ней сидела прямо, а не набок… Вот так…– Ладонью с растопыренными пальцами он показывает, как сидела шапка.

– Хорошо. Спасибо. Входите.

Еромош закрывает за ним дверь, тот стоит в комнате с глупой улыбкой на лице, ожидая, что его похвалят. Но Еромош обращается к Келемену, который молча сидит за другнм столом.

– Продолжим дело Шоммера, товарищ Келемен, или сначала закроем дело Хуньора?

– Думаю, что сначала надо закрыть дело Хуньора,– тихо произносит Келемен.– По времени оно началось первым. Будем соблюдать очередность.

– Уведите допрашиваемого Ференца Фекете и введите Эдит Чаус,– говорит Еромош дежурному, стоящему рядом с Фекете.

11

Горькое торжество. Или торжествующая горечь. Ке-лемен не раз пытался осмыслить атмосферу почти праздничных минут того финала, кorдa стихает азарт погони, когда в медленном круговом движении почти сами собой соединяются в одно целое казавшиеся ранее несоединимыми детали, когда озаряются на мгновение, а потом снова выглядят обыденными и простыми человеческие поступки, когда и закоренелый убийца на секунду становится человеком, достойным жалости, когда плевелы уже отделены от зерен, но право сильного остается еще естественным законом, и только позднее, на судебном разбирательстве, оно обретет форму морали и правосудия, обоснованно сформулированного закона. Горечь торжества– это, пожалуй, точное выражение, разграничительная черта между преступлением и наказанием, у которой завершается почти химически прозрачная формула убийства – неповторимого и необратимого процесса, и начинается процесс наказания – процесс осуждения преступника на пожизненное заключение или даже на смерть. А между ними – эти минуты, эта горечь твржества.

Эдит Чаус действительно перестала отпираться – Еромош был прав, она оказалась умнее, чем они думали. Келемену хотелось было спросить, осознала ли она до конца, что теперь уже совершенно бессмысленно все отрицать, или она только почувствовала это; но он не спросил, довольствуясь тем, что девушка не отпирается, а говорит тихим, немного грустным голосом. В зеленом зимнем пальто с широкими полами, в сапожках с новыми подметками, с копной длинных черных волос, сверкавших при свете настольной лампы от каждого движения головы, она казалась немного измученной, но все же очень красивой.

В среду, во вторрй половине дня, Хуньор зашел к ней в магазин, склонился над прилавком и прошептал: «Я взял с собой деньги, сорок пять тысяч форинтов. Завтра подам на развод и сниму квартиру». Эти слова никто не слышал, но тут подошел покупатель, и они не могли продолжить разговор. Хуньор подождал, пока рядом никого не будет, и заговорил снова: «Отпросись с работы, скажи, что плохо себя чувствуешь, я побуду у магазина». Эдит Чаус не хотелось отпрашиваться, и она сказала: «Иди спокойно, я приеду после работы».– «На двадцать два двадцать ты не успеешь, садись на двадцать два пятьдесят, я буду встречать тебя на остановке у рыбачьих домиков»,– произнес Хуньор и направился за покупками, у кассы он оглянулся и потом ушел. Почти все он купил у Эдит Чаус, кроме вина и хлеба.

После работы у магазина ее ждал Шоммер. Это было для нее неожиданностью, ведь они не договаривались о встрече. Шоммера видели и другие сотрудники магазина, с которыми она вышла после работы. Действительно, когда Женгеллер опрашивал их, они вспомнили Шоммера, особенно девушки и женщины. Эдит могла бы еще успеть на электричку, но Шоммер пригласил ее зайти к нему. Ей не очень хотелось, однако это было по пути, и, когда они вышли из автобуса, Эдит решила все же заглянуть к Шоммеру. На электричку она еще успеет. Кстати, Хуньор говорил, что в двадцать три сорок идет последняя. Эдит скажет ему, что на двадцать два пятьдесят опоздала, потому что в магазине задержали до половины одиннадцатого. Перед Шоммером она не могла устоять, перед ним нельзя устоять– таким он был напористым. Да что говорить, она и на этот раз пошла к нему с удовольствием, хотя и пыталась оправдаться перед собой, выискивая причины, почему ей так важно было побывать у него. Завтра Хуньор подаст на развод, деньги из сберкассы он уже взял, сорок пять тысяч, они переедут на квартиру, которую снимет Хуньор – эти аргументы удерживали ее, и Шоммер понимал это: он не настаивал, чтобы она осталась у него на ночь, он просил ее только ехать более поздней электричкой, Она знала, что завтра у нее начнется новая жизнь, и это подогревало в ней желание побыть с Шоммером в последний раз,

«Одевайся, крошка, ты еще успеешь на электричку»,– сказал Шоммер и включил радио. Передавали последние известия, значит, было, начало двенадцатого, а она все еще сидела на краю кушетки в одной комбинации. Потом принялась торопливо собираться, и Шоммеру стало жаль ее. «Подожди, я попробую что-нибудь сообразить, может, отвезу тебя на машине,– сказал он и, одеваясь, начал набирать телефонный номер.– Через полчаса ты спустишься вниз и подождешь меня,– сказал Шоммер, положив трубку.– Мы догоним электричку на какой-нибудь станции, и ты сядешь в поезд».

И, уже проезжая Чепель, Шоммер предложил: «Я довезу тебя до самого места, бензина хватит, и мне нравится вести машину. За рулем я отдыхаю. Дорога знакома, я не раз проезжал по ней». Она не спросила с кем – не сочла нужным. В машине было включено радио. Наконец они выехали из города. «К дому ты меня не вези, – сказала она. – Я выйду раньше, а Енё скажу, что перепутала остановки и сошла на предыдущей, пришлось идти пешком». На повороте она вышла из машины, но Шоммер не поехал обратно – она еще слышала за собой шум мотора. Было темно, и на дороге – ни одного фонаря.

Наконец она подошла к домику. В окне горел свет, но она не стала стучаться. Толкнула калитку– та оказалась открытой,– прошла по дорожке, обогнув домик, и тут постучалась в дверь. «Это я, Эдит».– «Где же ты до сих пор была? – спросил Хуньор.– Я уж подумал, не приедешь. Я и к последней электричке выходил. И уже спать собрался». На нем были трусы и халат, который он набросил на плечи, чтобы открыть дверь. Когда она вошла в комнату, Хуньор закрыл дверь на ключ. Эдит Чаус начала оправдываться: она перепутала остановки, сошла раньше и ей пришлось идти пешком.

И тут кто-то постучался. Стук был сильным, решительным. Потом раздался голос: «Откройте, милиция».– «Господи!»– произнесла Эдит Чаус. «Что ты волнуешься? – спросил Хуньор.– Не трусь, мы ведь не воры». Он запахнул полы халата, завязал пояс, сказал «иду» и открыл дверь. Эдит Чаус сразу узнала Шоммера, хотя нижняя часть его лица была закрыта шарфом, словно на улице было очень холодно.

«Милиция. Прошу предъявить документы»,– сказал Шоммер. В первые секунды Эдит подумала, что это была шутка. Шоммер любил пошутить. Хуньор отступил шага на два, и Шоммер вошел в комнату. «Сначала, пожалуй, вы предъявите свои документы»,– сказал Хуньор и посмотрел на Эдит Чаус, словно давая ей понять, что в таких случаях именно так надо поступать и нечего бояться и трусить.

В этот момент Шоммер ударил его по голове домкратом, который прятал в полах пальто. Хуньор вскрикнул, рухнул на пол, сделал несколько слабых движений и затих. Эдит Чаус все еще стояла в пальто и шапке, не успев снять даже перчатки. «Фреди!» – крикнула она, но он, словно не замечая ее, бросился к черному лакированному чемоданчику, лежавшему на кровати, и, не обнаружив в нем денег, стал лихорадочно озираться по сторонам. Увидев, наконец, портфель на стуле, он подбежал к нему. Деньги были в портфеле. Он вытряхнул их и принялся рассовывать пачки по карманам пальто, пиджака и брюк. Потом он взял домкрат, осторожно завернул его в газету, валявшуюся у печки, заглянул в черный чемоданчик, приподнял лежавшую сверху пижаму, повернулся к столу, схватил с него часы и расческу Хуньора, бросил в чемоданчик и только теперь взглянул на Эдит Чаус. «Молчи! Не двигайся и ни к чему не притрагивайся»,– сказал он и обвел комнату глазами. На мгновение стало очень тихо. Да и все это продолжалось несколько минут. По крайней мере, Эдит Чаус так показалось. «Все в порядке,– снова произнес Шоммер,– иди!» Дверь так и осталась открытой, ключ торчал в замке. Шоммер присел рядом с Хуньором, потрогал его за плечо, встал. Оглядываясь, Эдит Чаус шла к двери и видела, как Шоммер закрыл лакированный чемоданчик и снял его с кровати. Потом он вышел, поставил чемоданчик у двери, вернулся, взял лежавшую рядом с керосиновой лампой коробку спичек, зажег спичку и прикрутил фитиль лампы. Когда спичка догорела, он смял ее пальцами и сунул в карман. «Чуть не забыл эту штуку»,– сказал он и принялся шарить в темноте, потом вышел с домкратом в руке, вытащил ключ из замка и закрыл дверь снаружи. «Возьми чемоданчик и пошли»,– сказал Шоммер. Они вышли через верхнюю калитку. «Иди к машине, а я закрою и приду». И только тут Эдит Чаус заговорила. «Я не могу, я боюсь»,– сказала она. Шоммер подбирал ключ из связки, наконец, нашел, закрыл калитку, держа на отлете домкрат. «Идем, быстрее,– сказал он,– только не беги! Дура!» Они подошли к машине, Шоммер, бросил в открытый багажник домкрат, закрыл багажник, взял у Эдит

Чаус чемоданчик и сел за руль. «Садись!» Эдит Чаус села, Шоммер включил мотор, и машиаа двинулась с места. Шоссе было пустынным и безлюдным, лишь у Тёкёля встретилась одна машина. Шоммер свернул к Дунаю, вышел из машины с чемоданчиком, прошелся не.много по берегу, затем размахнулся и изо всей силы швырнул чемоданчик в воду, сел в машину, вывел ее снова на шоссе, и они помчались к Будапешту.

– И вы молча сидели в машине? Ни о чем не говорили всю дорогу? – спросил Еромош с сомнением в голосе.

– Отчего же? Фреди говорил, он говорил все время, не смолкая ни на минуту. Когда мы тронулись, он сказал: «Я думаю, ты отдаешь себе отчет в том, что мы оба попадем на виселицу, если нас схватят. Но не бойся, нас не схватят, если ты будешь делать так, как я тебе екажу. Только бы нам благополучно добраться до дому». – «Зачем ты это сделал, Фреди? – спросила я.– Неужели из-за этих несчастных денег?» – «Тебе будет смешно,– ответил он и

тут же добавил: – Но я сделал это из-за тебя. В первую очередь из-за тебя, а потом уже из-за денег», Меня тогда охватил ужас, и я очень боялась его и, не переставая, плакала. Я не хотела плакать, он даже грозился дать мне пощечину, но я не могла сдержаться. Тогда он ударил меня по лицу, и я постепенно затихла, а он продолжал говорить, опутывая меня словесной паутиной. Оп говорил, что любит меня, не может без меня жить и совершил этот поступок только из-за меня, уверял, что все уляжется и он женится на мне, потому что теперь мы связаны друг с другом на всю жизнь и, даже если один из нас умрет, все равно мы связаны, а реветь поздно – ничего изменить уже нельзя. Если же меня схватят, то и ему несдобровать, а если его арестуют, то и мне тоже. Он говорил и говорил без умолку, будто в хмелю. Таким я его никогда раньше не видела. Не сколько раз он повторил: «Только бы нам благополучно добраться до дому, а там с нами ничего не случится». Я дрожала от страха, от усталости, я была в отчаянии. А он все говорил и голорил.

– И вам не приходило в голову, что в связи с убийством Хуньора милиция будет вас допрашивать?

– Я только об этом и думала. Схватят меня и повесят, схватят и повесят. Я даже сказала это Фреди. «Дура,– ответил он,– они такие же люди, как ты или я. К тому же

ты будешь говорить им правду. Правду во всем, кроме одной детали. Ты пришла ко мне, спала у меня всю ночь, к Хуньору не ездила. Если мы благополучно доберемся домой, все будет в порядке». Домой мы действительно доехали благополучно, на улице не было ни души. Мы поднялись в квартиру, Фреди надо было снова спуститься, чтобы отвести машину, но у меня началась истерика, я просила его не оставлять меня одну, взять с собой. Он влепил мне пощечину – разве можно сейчас рисковать, когда мы дома и в безопасности?! Так он и ушел, это было в пятом часу, а минут через сорок вернулся. Я сидела, дрожа от холода, и никак не могла согреться. Фреди затащил меня под горячий душ, и я долго стояла, пока наконец не согрелась под струями теплой воды, потом он дал мне кофе.

– В своих первых показаниях вы очень подробно рассказывали о том, что делали в ту ночь у него на квартире. Значит, все это была выдумка?

– Нет, не выдумка. Фреди говорил без умолку. Он сказал, что милиция, вероятно, будет меня допрашивать. Я должна показать, что Хуньор был в магазине, и я обещала приехать к нему, но за мной зашел Фреди, и я провела у него всю ночь. Тогда они будут допрашивать его, и он скажет то же самое. Теперь-то мы знаем наверняка, что нас никто не видел, что мы дома и никуда не выходили всю ночь. «Если меня будут допрашивать,– сказал он,-я подтвержу, что ты спала у меня». Он спросил, помню ли я точно, что мы делали последний раз, когда я спала у него. Я сказала, что помню. «Тогда и рассказывай об этом».

И он заставил меня дважды все повторить. Отдельные детали он просил уточнить, как на допросе. «Мне это тоже нужно,– сказал он,– чтобы не запутаться. Чтобы и я знал, что говорить». Так оно и было. Вы спрашивали, а я отвечала, как мы и договорились с Фреди. Я ничего не выдумывала, только все, о чем я рассказывала, произошло не в ту ночь, а двумя неделями раньше. Фреди еще предупредил, что нас будут допрашивать по одному, что вы будете говорить мне, будто наши показания расходятся, но все равно, даже если меня будут резать на куски, я не должна говорить ничего другого, кроме того, о чем мы договорились. «Если я даже попаду под трамвай или на голову мне свалился с крыши кирпич, если я умру, и меня похоронят в старой Буде, ты и тогда не должна говорить ничего другого, кроме того, о чем мы условились. Я поступлю точно так же, если что-либо случится с тобой. Никто не разлучит нас даже лосле смерти, дорогая. Никто нас не разлучит»,– сказал он и поцеловал меня.

– Я вам уже говорил, что Шоммер хотел бежать за границу и вы были в его руках лишь игрушкой. Я показывал вам его заграничный паспорт с австрийской визой.

– Я не могла этому поверить. Потом я подумала, что он хотел уехать, а попозже взять и меня к себе – ведь пока он жив, он не может освободиться от меня, потому что мы связаны друг с другом. Впрочем, я не верила ни одному вашему слову, даже тогда, когда вы сказали, что он мертв. Фреди предупредил меня, чтобы я не верила вам. Потом я увидела его труп. Но и тогда ничего не изменилось. Фреди говорил, чтобы и после его смерти я ничего другого не говорила. А раз все произошло так, как он предвидел, то я и вела себя так, как мы с ним условились. Я так и вела себя. А теперь мне безразлично. Ведь все равно меня повесят.

«Бедная и глупая девчонка,– размышляет Келемен,– но у этой глупышки оказалось достаточно ума, чтобы целую неделю водить нас за нос. Она не противоречила самой себе, в ее показаниях не нашлось ни одного слова, за которое мы могли бы зацепиться. По-своему хитро, примитивным способом она использовала все возможности и была упряма и последовательна даже в той дурацкой ситуации, когда показания Бориш Балог уже пошатнули конструкцию, которую вдолбил ей в голову Шоммер. Она интуитивно догадывалась о нашем правиле, что один свидетель-не свидетель, и тут же без обиняков рассказала обо всем, когда нам удалось добыть другого свидетеля, который видел их и узнал ее в пальто, шапке и сапожках».

– Допрос закончен,– говорит Еромош.– Уведите обвиняемую.

«Допрос закончен,– размышляет Келемен.– Дело Хуньора исчерпано, а за ним завершим и дело Шоммера».

Эдит Чаус поднимается со стула и стоит в растерянности, не зная, как вести себя дальше.

– До свиданья,– говорит она сконфуженно и идет к выходу под надзором дежурного. В дверях она оборачивается и спрашивает: – Скажите, пожалуйста, меня повесят?

– Меру наказания определит суд. Но если вы хотите знать мое личное мнение, вас не будут вешать. Закон не предусматривает смертного приговора за человеческую глупость.

«Ну вот,– вздыхает Келемен,– наконец и Еромоша прорвало. Я уже начал было зевать от его официального тона и нерушимого спокойствия».