Текст книги "Философия страха"

Автор книги: Ларс Свендсен

Наш страх – это побочный эффект благополучия. Однако это, разумеется, не делает его менее реальным.

Что такое страх?

Dolendi modus, timendi non item.

(страдание имеет предел, страх безграничен)

Фрэнсис Бэкон. «О смутах и мятежах», Эссе (1625)

Причина эволюционирования страха совершенно очевидна: существо, не наделенное способностью бояться, просто-напросто имеет меньше шансов на выживание и размножение по сравнению с существом, которое этой способностью обладает. Ясно, что страх часто помогает нам. Он приводит нас в состояние готовности и, таким образом, выручает нас в случае возникновения опасности или же вообще предотвращает нежелательную ситуацию. Страх защищает нас не только от хищников и других опасностей, таящихся в природе, но также и от тех опасностей, которым мы могли бы подвергнуться по своей вине, например не глядя ринуться через улицу, по которой несутся машины. Страх помогает нам выжить. Однако страх также может быть дисфункциональным. Он становится таковым, когда существует несоответствие между силой страха и объектом, его вызвавшим, или когда страх заставляет нас «терять голову». Прежде чем углубляться в вопрос о том, как нам следует относиться к собственным страхам, мы должны в первую очередь разобраться в том, что же такое страх. Я рассмотрю различные аспекты страха, от нейрофизиологии до феноменологии, и остановлюсь на позиции, согласно которой страх во многом может быть определен как привычка, обусловленная культурой.

Чтобы ответить на вопрос «Что такое страх?», мы, вероятно должны сначала ответить на вопрос, что такое чувство вообще. Это не так-то просто. Слово «чувство» может употребляться для обозначения множества самых разных явлений – начиная от боли, голода и жажды и заканчивая гордыней, завистью и любовью, т. е. от чистой физиологии до сложных переживаний. Мы видим, что первые из названных величин являются в большей степени «физическими», в то время как последние являются в большей степени «ментальными» величинами. В английском языке различают «feelings» и «emotions», где первое является обозначением более «физических» чувств, а «emotions» – чувств, в большей степени ментальных. Конечно, необходимо отметить, что довольно долго и жарко ведутся дискуссии как раз по поводу того, какие именно критерии различия следует устанавливать между «feelings» и «emotions», а также какие состояния следует относить в ту или другую категорию. Некоторые различают эти категории «чувств» и «эмоций» и в норвежском языке. Что касается меня, то я предпочитаю избегать употребления норвежского слова «эмоция» и поэтому буду придерживаться выражения «чувства»[3]3
  См. предисловие переводчика стр. 11–12.


[Закрыть].

В этой главе я не стану много писать о чувствах в целом, а перейду непосредственно к страху, но тем не менее некоторые основные моменты и теории должны быть рассмотрены³⁶. Социальный антрополог Пол Экман приводит доводы в пользу того, что существуют некие базальные эмоции, т. е. эмоции, общие для людей из разных культур, эти эмоции не приобретенные, а врожденные³⁷. Похожую мысль можно встретить уже у Декарта. Сегодня многие разделяют эту позицию, однако в вопросе о том, сколько таких эмоций и какие именно, единого мнения нет. В большинстве случаев речь обычно идет о гневе, страхе, радости, отвращении и удивлении, однако полное согласие в том, что следует внести в этот список, не достигнуто. Поразительно, что в более чем 14 списках «базальных эмоций» нет ни одной эмоции, которая была бы включена во все списки³⁸. Даже если мы предположим, что существует некий набор базальных эмоций, то это совсем не обязательно поможет нам лучше понять эти эмоции, поскольку в различных культурах они могут проявляться по-разному³⁹. Традиции, присущие культуре, во многом определяют способ и силу проявления чувств и эмоций.

Чувства и эмоции часто понимаются как целиком и полностью внутренние состояния, доступные лишь испытывающему их субъекту только посредством своего рода интроспекции. Однако они суть не только скрытые, чисто психические величины, но являются также поведением, поступками и проявлениями, которые можно наблюдать со стороны. Они существуют в лицах и жестах, а не прячутся за ними. Чувства и эмоции – это способ бытия в этом мире, способ его охватить и действовать в нем. Исходя из того, что чувства и эмоции не могут быть отделены от своего проявления, а проявления чувств и эмоций фактически несколько варьируют от культуры к культуре, мы можем заключить, что также и сами чувства и эмоции зависят от культуры.

Феноменолог Морис Мерло-Понти утверждает, что между эмоцией и ее телесным проявлением существует тесная связь. Он подчеркивает, что эмоция не стоит за жестом и не сопровождает его, она включена в жест или является жестом:

Возьмем жест гнева или угрозы: чтобы его понять, мне не нужно вспоминать чувства, которые я испытывал, когда сам жестикулировал так же. […] с другой стороны, я не воспринимаю гнев или угрозу как психический факт, скрытый за жестом, я читаю в нем гнев, жест не приводит меня к мысли о гневе, он сам есть гнев⁴⁰.

Разумеется, это не значит, что мы не можем скрыть эмоцию или что скрытая эмоция не «настоящая», однако скрытая эмоция обусловливает явную. Мерло-Понти считает, что эмоции, их проявления и соотношения между ними являются гибкими. Он утверждает, что проявления различных эмоций варьируют от культуры к культуре:

Однако мимика любви и гнева у японца и западного человека различна. Точнее, различие мимики скрывает различие самих эмоций. Случайным по отношению к телесной организации является не только жест, но и сам способ принятия ситуации и жизни в ней⁴¹.

По мнению Мерло-Понти, невозможно разделить «естественную» и «традиционную» составляющие в эмоции и в ее выражении человеком – естественное и традиционное неразрывно соединены одно в другом. Сейчас есть основания полагать, что Мерло-Понти несколько преувеличивает значение произвольности в эмоциях и их проявлении, однако, его точка зрения отражает суть.

Многие эмоции имеют похожее физиологическое проявление. В одном из исследований, испытуемым показывали ряд фотографий и просили определить, какие эмоции испытывают изображенные на них люди. Большинство испытуемых определяли радостное, грустное и гневное выражение лица, однако очень немногие смогли распознать в лице испуг, который часто принимался за гнев, подозрительность или удивление⁴². Субъективные переживания этих эмоций, как правило, довольно однозначны, хотя стоит признать, что гнев, например, зачастую имеет примесь страха.

Невероятно сложно четко разграничить биологические, психологические и социальные аспекты чувств и эмоций. Хотя эмоции, несомненно, имеют биологическую основу, очевидно, что влияние на их формирование оказывают и личный опыт, и социальные нормы. Всякая эмоция имеет историю или, точнее, несколько историй. Они имеют историю в эволюции, социальную и личную историю, и нам следует учесть каждую из них, если мы хотим понять эмоции. Чувства и эмоции являются не просто «естественным» и непосредственным переживанием, они также воспитываются социумом⁴³. Уместность появления и демонстрации той или иной эмоции и чувства определяется нормами, которые варьируют от культуры к культуре, а также обусловливаются социальным статусом. Если провести параллель со способностью к изучению языков, которая также является общечеловеческой и имеет биологическую основу, то мы тем не менее увидим, что семантические ресурсы варьируют от культуры к культуре и от индивида к индивиду. По всей видимости, то же самое можно сказать о чувствах и эмоциях. Чего и как сильно мы боимся, зависит от нашего отношения к жизни, от опасностей, которые нам угрожают, и от того, какими возможностями защиты от них мы располагаем. Наши знания об эмоциях и чувствах и наш опыт переживания являются зависимыми от социального контекста, в котором мы находимся.

Чтобы понять, что такое эмоция, можно отталкиваться от ее биохимического аспекта. Однако отличить страх от многих других эмоций, опираясь на биохимический анализ, довольно сложно, например, страх и гнев имеют очень схожий биохимический состав⁴⁴. Как мы увидим далее, не существует определенного физического состояния, которое являлось бы необходимым или достаточным условием для появления определенного эмоционального состояния, другими словами, два человека могут иметь одинаковые физиологические показатели, но эмоциональное состояние одного из них будет отличаться от эмоционального состояния другого, или же два человека могут иметь одинаковое эмоциональное состояние, но их физиологические показатели будут отличаться. Кроме того, различные варианты одной и той же основополагающей эмоции могут вызывать у одного и того же человека различные физические корреляции. Выявление страха на основании биохимического анализа осложняется тем, что различные виды страха имеют разные биохимические корреляции, т. е. человек, который боится подвергнуться насилию, как правило, имеет высокий уровень адреналина в крови, в то время как у человека, который боится заболеть, уровень адреналина, как правило, не повышается.

Некоторые реакции организма часто связываются с эмоцией страха, когда дыхание и сердцебиение учащаются или когда они, кажется, почти полностью остановились, когда человек начинает дрожать или когда все движения «сковываются». Физиологический механизм крыс и людей в этом случае работает практически одинаково: amygdala (отдел мозга, отвечающий за эмоциональные реакции) активизируется и начинает посылать сигналы в гипоталамус и гипофиз, которые дают команду надпочечной железе, и она начинает выброс гормонов стресса. Как и другие животные, мы реагируем на опасность интенсивной выработкой таких веществ, как адреналин и кортизол, нервные импульсы передаются быстрее и зрачки расширяются. Amygdala посылает сигналы с такой скоростью, что мы беспомощны и не успеваем оказать какого-либо рационального сопротивления.

Человеческий разум едва ли способен противостоять атаке страха. Монтень подчеркивает, что это касается даже того, кто лучше других слышит голос разума, а именно философа:

Человек не может не начать моргать глазами, когда ему грозит удар. Он не может не задрожать всем телом, как ребенок, оказавшись на краю пропасти. Природе угодно было сохранить за собой эти незначительные признаки своей власти, которую не может превозмочь ни наш разум, ни стоическая добродетель, чтобы напомнить человеку, что он смертен и хрупок⁴⁵.

Дэвид Юм подчеркивает, что даже ничтожно малая угроза, реальность которой едва ли можно вообразить, может вызывать страх⁴⁶. И это еще не все, продолжает он: нас может охватить страх перед тем, что, как нам известно, не может случиться, так бывает, когда стоишь на краю пропасти, хотя знаешь, что находишься в полной безопасности.

Нельзя просто одним волевым усилием избавиться от страха, однако страх можно подавить химическим способом, принимая лекарства, или со временем привыкнув к объекту, его вызвавшему. Стопроцентное исцеление от страха гарантируется, если вывести из игры amygdala, ведь известно, что люди с повреждениями amygdala не могут чувствовать страх, даже в ситуации, когда их жизни угрожает опасность⁴⁷. Кроме того, они не могут распознать страх на лицах других людей⁴⁸. Тем же, у кого amygdala функционирует нормально, очень тяжело бороться с накатившим страхом. Нельзя просто решить не бояться и перестать бояться, здравый смысл в такой ситуации «нокаутирован» amygdala, но, как было отмечено выше, можно со временем научиться реагировать иначе.

Американский нейрофизиолог Джозеф Ле Ду считает доказанным, что в головном мозге находятся две четко определенные цепи нейронов, контролирующие эмоцию страха⁴⁹. Одна из них реагирует незамедлительно, но имеет, однако, тенденцию к сверхчувствительности и часто поднимает «ложную тревогу». Вторая более медлительна, но обрабатывает большее количество информации и может остановить первый приступ страха, если таковой окажется безосновательным. Тем не менее следует отметить, что и действие этой второй цепи есть не что иное, как физиологический процесс, – речь не идет о том, что субъект сознательно останавливает приступ страха. Если человек однажды был сильно напуган неким событием или объектом, то этим в дальнейшем его будет напугать еще проще. Постоянно повторяющееся переживание страха, кажется, способствует тому, что органы, участвующие в этом процессе, фактически развиваются, как будто происходит совершенствование способности организма чувствовать страх⁵⁰. В конце концов это может загнать организм в хроническое состояние страха или тревоги.

Подход Ле Ду и другие подобные позиции страдают одним существенным изъяном, они не принимают во внимание культурный аспект наших переживаний. Ле Ду, по сути, не очень интересны эмоции вне их чисто физиологического проявления, поскольку процессы, происходящие в головном мозге, и реакции организма считаются основополагающими, а осознаваемые эмоции являются не более чем следствием⁵¹. Это, однако, равнозначно тому, чтобы отвергать все, что отличает человеческие переживания от ощущений других животных. Мы можем поддержать философа Майкла Мейера в его утверждении, что эмоции – это «единственная в своем роде, но непостижимая точка, где люди сходятся с животными, а человеческая природа с природой»⁵². Исследование исключительно «животного» аспекта человеческих переживаний, которое мы видим, в частности, в подходе Ле Ду, не является удовлетворительной разгадкой этой непостижимой тайны. Страх у человека и у животного – тема, вызывающая много споров. К примеру, страх у крыс не является некоей когнитивной величиной (т. е. его возникновение совершенно не связано с рациональными суждениями, поскольку у крыс нет способности к таковым), однако страх человека связан с познанием, но тем не менее мы, как это ни парадоксально, подразумеваем одну и ту же эмоцию как у крыс, так и у людей⁵³. Я не претендую на решение этой парадоксальной задачи в данной работе.

С биологической точки зрения мы, как было сказано выше, во многом оснащены тем же самым механизмом страха, что и другие животные, однако наши когнитивные способности, речь и способность к отвлеченному мышлению дают нам совсем другой диапазон звучания. Заяц не боится хищника, который находится на другом континенте, и не беспокоится по поводу того, что в его еде остались инсектициды. Заяц боится того, что находится в непосредственной близости, здесь и сейчас. Главное отличие человеческого страха от страха животного прежде всего заключается не в физиологии, а в причине, способной его вызвать. Аристотель писал: «Мы боимся, разумеется, чего-то ужасного, и это, вообще говоря, является злом. Именно поэтому страх определяют как ожидание зла. Таким образом, мы страшимся всяких зол, например бесславия, бедности, неприязни, смерти»⁵⁴. Все, о чем пишет Аристотель, едва ли напугает кого-нибудь, кроме человека. Значит, человеческий страх коренным образом отличается от страха животного. Мартин Хайдеггер развивает эту мысль дальше и пишет, что «лишь сущее, для которого дело в его бытии идет о нем самом, способно страшиться»⁵⁵. Под этим он подразумевает, что лишь такие создания, которые способны оценивать свое существование, способны испытывать страх, из чего следует, что страх присутствует только в жизни человека. Безусловно, это сильно сказано, поскольку между тем, что мы называем страхом человека, и подобным состоянием животного существует прочная преемственность.

Аристотель определял человека как zoon logon echon. Это часто переводят как «рациональное животное», однако дословно это можно перевести как «сущее, обладающее речью». Человек использует речь, символы, чего животное делать не может. Человек, в отличие от более примитивных животных, обладает способностью создавать символы, понятия и общаться с их помощью. Способность создавать понятия дает нам некоторую независимость от мира, ведь мы можем заменить предмет его символом. Философ Эрнст Кассирер пишет: Человек живет отныне не только в физическом, но и в символическом универсуме. Язык, миф, искусство, религия – части этого универсума, те разные нити, из которых сплетается символическая сеть, запутанная ткань человеческого опыта. Весь человеческий прогресс в мышлении и опыте утончает и одновременно укрепляет эту сеть. Человек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней, так сказать, лицом к лицу. Физическая реальность как бы отдаляется по мере того, как растет символическая деятельность человека. Вместо того чтобы обратиться к самим вещам, человек постоянно обращен на самого себя. Он настолько погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифические символы или религиозные ритуалы, что не может ничего видеть и знать без вмешательства этого искусственного посредника. Так обстоит дело не только в теоретической, но и в практической сфере. Даже здесь человек не может жить в мире строгих фактов или сообразно со своими непосредственными желаниями и потребностями. Он живет, скорее, среди воображаемых эмоций, в надеждах и страхах, среди иллюзий и их утрат, среди собственных фантазий и грез. «То, что мешает человеку и тревожит его, – говорил Эпиктет, – это не вещи, а его мнения и фантазии о вещах»⁵⁶.

Мы, люди, можем бояться чего угодно. Наш страх имеет гораздо больший потенциальный размах, чем у любого другого животного, именно потому, что мы – animal symbolicum. Как только мы слышим об опасности, какой бы далекой она ни была, мы часто видим в ней угрозу самим себе. Не в последнюю очередь мы придумываем множество мнимых опасностей, и в этом одна из важнейших причин того, что люди совершают преступления и причиняют друг другу зло. Как пишет Эрнест Беккер:

Люди – несчастные создания, поскольку они осознали смерть. Они могут увидеть зло в том, что их ранит, что вызывает болезнь, или даже в том, что лишает удовольствия. Осознание несет за собой также озабоченность, связанную со злом, даже в случае отсутствия непосредственной опасности; их жизнь превращается в размышление о зле, планомерную деятельность по контролю над ним и его предотвращению. Результатом является одна из величайших трагедий человеческого бытия, то, что можно назвать потребностью к «фетишизации зла», к локализации угрозы жизни в особые зоны, где ее можно ослабить и держать под контролем. Трагедия в том, что очень часто все зависит просто от случая: люди воображают, что зло есть там, где его нет, видят его во всем и уничтожают себя и других, сея вокруг бессмысленные разрушения⁵¹.

Страх, безусловно, может стать причиной агрессии. Этим Фукидид объясняет причину Пелопоннесской войны: спартанцы боялись того, что афиняне становятся все более могущественными и поэтому представляют все большую угрозу⁵⁸.

Эмоции тесно связаны с особыми поведенческими реакциями, и можно привести доводы, в пользу того, что они выработались в процессе эволюции потому, что были полезны⁵⁹. Реакцией на страх обычно является бегство или нападение. Но не всегда. Некоторые чувства и эмоции таковы, что важно именно не демонстрировать их. Название одной из песен Моррисси – «We hate it when our friends become successful»*, и это зачастую соответствует действительности. Завистливость, не в последнюю очередь зависть к другу, является одной из самых неприглядных человеческих черт, и поэтому было бы разумно прятать ее как можно глубже. Как замечает Франсуа Ларошфуко, «люди часто похваляются самыми преступными страстями, но в зависти, страсти робкой и стыдливой, никто не смеет признаться»⁶⁰. Все мы, вероятно, были когда-либо страстно влюблены, но не выдавали своих чувств ни взглядом, ни жестом, поскольку слишком многое было поставлено на карту. А как быть, если окажешься в опасной ситуации, такой, что от страха живот сводит, но в то же время понимаешь, что просто нельзя позволить себе показывать страх, поскольку ситуация от этого только ухудшится. Было бы нелепо утверждать, что человек в таких случаях не испытывает определенной эмоции просто потому, что он не выражает ее определенным действием. Эмоции мотивируют к действию, но не определяют его.

Страх часто мотивирует бегство, но порой он пронизывает насквозь, что может в полном смысле слова парализовать человека. Лукреций описывает этот феномен в «О природе вещей» в книге 3:

 
Если же дух потрясен сильнейшей тревогой,
мы видим,
Что и душа целиком то же самое чувствует
в теле:
Пот выступает на нём, бледнеет вся кожа,
немеет
Оцепенелый язык, заплетается речь, застилает
Мраком глаза, звон в ушах, подкосились
колени, и видно
Часто нам, как человек от ужаса падает
наземь⁶¹.
 

Тот, кто боится, как правило, пытается уйти от того или избежать того, что, по его мнению, представляет угрозу для жизни, здоровья или интересов. Типичной поведенческой реакцией страха, следовательно, является бегство, попытка оказаться как можно дальше от источника страха, на безопасном расстоянии, вне досягаемости. Бегство не следует понимать буквально, в пространственном значении, т. е. совсем не обязательно речь идет о том, чтобы бежать прочь, также можно создавать барьер между собой и источником опасности, например защищаться руками или прятаться за дверью. Главное в том, что человек так или иначе пытается принять такое положение, при котором ему нельзя причинить вред.

Обычно мы понимаем это так: тело определенным образом реагирует на испытанную эмоцию. Теория, переворачивающая такое понимание, называется теорией Джеймса-Ланге, по имени философа Уильяма Джеймса и физиолога и психолога Карла Георга Ланге. Между теорией Джеймса и теорией Ланге существуют некоторые различия, однако основная мысль та же, а именно: не эмоция является причиной физиологических изменений, а наоборот. Ты плачешь не потому, что тебе грустно, тебе грустно потому, что ты плачешь⁶². Таким образом, ты бежишь от опасности не потому, что тебе страшно, – тебе страшно потому, что ты бежишь от опасности.

В 1927 году физиолог У.Б. Кеннон выступил с критикой теории Джеймса-Ланге, указав, что одни и те же физиологические изменения происходят как при самых разных эмоциональных состояниях, так и при состояниях, с эмоциями не связанных⁶³. Кроме того, он показал, что люди, поведение которых соответствует определенному переживанию, а также сообщающие об этом переживании, не имеют физиологического состояния, которое обычно связывается с данным переживанием. Более поздние эксперименты, в которых делались попытки установить необходимую связь между эмоциональным и физиологическим состояниями, не увенчались успехом.

Физического чувства взвинченности самого по себе недостаточно для того, чтобы я интерпретировал его как, например, страх, гнев или скорбь. Чтобы четко распознать в нем определенное психическое чувство или эмоцию, требуется нечто большее. В начале шестидесятых годов прошлого века психологи Стэнли Шахтер и Джером Сингер выдвинули гипотезу, которая основывалась как на теориях Джеймса, Ланге, так и на теории Кеннона⁶⁴. В соответствии с их теорией о так называемой cognitive labeling[4]4
  Когнитивной метке.


[Закрыть] как изменения в организме, так и их когнитивная интерпретация необходимы для переживания определенной эмоции. Согласно этой теории субъект будет испытывать гнев, почувствовав, что сердце бьется быстрее, что дыхание участилось и т. д., и сочтя, что гнев – это адекватная реакция на сложившуюся ситуацию. То же происходит в случае, когда человек испытывает страх. Похоже, что выбор в пользу страха или гнева определяется ситуацией, точнее говоря, тем, как субъект, он или она, истолкует ситуацию, в которой находится. Два субъекта, находящиеся в одной и той же ситуации и одинаковом физическом (с точки зрения биохимии) состоянии, могут чувствовать соответственно страх или гнев в зависимости от того, как они интерпретируют ситуацию. И разумеется, они оба могут быть правы. Эмоция «живет» не сама по себе, она зависима от ситуации, в которой переживается, и от интерпретации этой ситуации субъектом.

Проблемой в теории cognitive labeling является то, что, судя по всему, она предполагает наличие определенной последовательности: сначала происходит изменение в организме, появляется «физическое» ощущение, затем оно становится «психическим» на основании конкретной интерпретации. Однако разве мы зачастую не сталкиваемся с тем, что в первую очередь возникает интерпретация, затем возникает эмоция интерпретации, т. е. человек истолковывает ситуацию определенным образом (к примеру, как ситуацию, в которой нормальной реакцией была бы злость, ревность или страх) и только потом возникает эмоция?

Возникающие у человека эмоции, похоже, главным образом зависят от характера представления и интерпретации человеком ситуации или объекта. Однако в то же время представление и интерпретация не являются решающими в случае, когда человек воспринимает объект по-другому, но эмоция, которую вызывает этот объект, остается прежней. Ребенком, я считал, что пауки очень опасны, и ужасно их боялся, особенно после того, как моего брата укусил паук. Позднее я узнал, что большинство пауков относительно безвредны, во всяком случае, в наших краях, однако страх все еще жил во мне. С годами он уменьшился, но я не верю в то, что когда-нибудь совершенно избавлюсь от этой арахнофобии. Пожилая женщина может бояться быть ограбленной подростками на улице, поскольку многочисленные статьи в газетах уверили ее в том, что это происходит постоянно. Ее можно проинформировать о реальном положении вещей, о том, что такие ограбления фактически происходят крайне редко, после чего, она умом поймет, что напрасно так боится быть ограбленной на улице. Тем не менее весьма вероятно, что страх все так же всякий раз будет просыпаться в ней при виде подростков, идущих по тротуару ей навстречу. Кто-то может бояться летать на самолете, даже если он или она убеждена в том, что это весьма безопасно. Это, судя по всему, противоречит теории, говорящей в пользу того, что представление играет важнейшую роль в возникновении того или иного чувства и эмоции, поскольку представление об объекте и эмоциональная реакция на объект идут вразрез. Другой пример: моя мать при виде мыши реагирует всегда одинаково, она вскакивает на журнальный столик и визжит во все горло, именно так, как это принято изображать в карикатурах. Однако она не считает, что мышь способна причинить ей вред. По сути, она никогда так не считала. Тем не менее утверждение, что она не испытывает страх потому, что не считает, что мышь причинит ей вред, абсурдно. И это не укладывается в рамки когнитивной теории.

Возможное решение этой проблемы состоит в том, что представление человека об объекте или ситуации изменилось не до конца, а, скорее, старое представление существует наряду с новым, т. е. в противоречие вступают не представление и эмоции, а два противоположных представления, одно из которых имеет более насыщенную эмоциональную окраску⁶⁵. Сосуществование двух противоречащих представлений в нашем сознании – это факт, с которым мы нередко сталкиваемся, принимая как А, так и не-А, к примеру, когда мы думаем, что отбросили некое представление, однако оно не исчезло.

Кроме того, случается, мы ошибаемся в оценке наших собственных чувств и эмоций⁶⁶. Это может показаться странным, поскольку наши представления в столь значительной мере влияют на чувства. Всем нам приходилось, думая, что в некоей ситуации мы испытываем чувство X, впоследствии обнаружить, что это, скорее, было чувством Y. Собственное «Я» не до конца доступно нам самим, и, бывает, мы себя обманываем в том, что касается собственных чувств и эмоций, например не желая признаваться себе в том, что определенным поступком руководило неподобающее чувство. Эти ошибки происходят время от времени, но, как правило, мы все-таки не ошибаемся. Ведь необходимым условием для того, чтобы вообще говорить об ошибке в этом контексте, является возможность в целом правильно определять чувства и эмоции – если это не так, то об «ошибке» говорить просто бессмысленно.

Эмоции дают знания о мире. Или, говоря точнее, не испытывая эмоций, многого в окружающем мире мы не увидим и не поймем. Эмоция содержит представления. Эти представления касаются не только фактических обстоятельств – например, медведь приближается ко мне, когда я путешествую по островам Свальбарда, – но и их оценку: этот медведь опасен. Я вижу в этой ситуации опасность. Мой пульс ускоряется, дыхание учащается, меня слегка бьет дрожь. Сами по себе эти физические изменения не гарантируют, что я испытываю сейчас именно страх, поскольку другие эмоциональные состояния могут сопровождаться точно такими же физическими явлениями, сексуальное возбуждение к примеру. Именно мое восприятие ситуации как опасной вызывает во мне страх. С другой стороны, если бы я не обладал способностью бояться, то не воспринял бы ситуацию как опасную.

Страх всегда имеет интенциональный объект. Он всегда на что-то направлен. Если нет такого объекта, то речь не может идти о страхе, остается только сердцебиение, учащенное дыхание и дрожь. Страх не сводится к этим физиологическим процессам, он является чем-то большим, и это «большее» и есть интенциональный объект. Интенциональный объект всегда интерпретирован. Отличие страха от гнева, грусти или радости заключается не в объекте как таковом, а в его интерпретации. Один и тот же объект может быть истолкован по-разному и являться источником всех вышеперечисленных эмоций. Если я вижу в объекте угрозу, то чувствую страх, если тот же объект истолковать как оскорбление, то это может вызвать гнев и т. д. Страх появляется, когда нам кажется, что опасность велика, а возможность ее избежать мала.

Случается, что человек, находясь в состоянии, подобном страху, не знает, чего боится. Вероятно, что такое состояние следует определять как тревогу. Переживание страха сродни переживанию тревоги. Оба содержат в себе представление об опасности или о возможных негативных последствиях. Опасность или угроза последствий могут быть достаточно конкретными или весьма неопределенными. Обычно страх и тревогу различают именно по этому критерию: страх имеет конкретный объект, тревога его не имеет. Такой принцип разделения, как правило, связывают с именами Кьеркегора и Хайдеггера, хотя его предтеча обнаруживается в трудах Канта: «Страх перед предметом, который угрожает нам неопределенным злом, – это боязливость»⁶⁷. Ключевым моментом является неопределенность. Если человека, испытывающего страх, спросить, чего он боится, то в целом он сможет дать довольно четкий ответ. Если же у него спросить, чего он хочет в данный момент, то мы также получим в целом четкий ответ, а именно: чтобы источника страха не было, быть защищенным от него или что-либо в этом роде. Человек, мучимый тревогой, напротив, не сможет четко ответить на эти вопросы.