Текст книги "Посредник"

Автор книги: Ларс Соби Кристенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А ты подыскал себе очень миленькую девочку, Кристиан. Très belle. Похожа на меня в юности.

Этого она могла бы не говорить. Я бы в самом деле предпочел, чтобы Тетушка Соффен именно этого не говорила. Могла бы оставить при себе. Теперь мне пришлось бороться с образами, без которых я бы охотно обошелся, так как не имел ни энергии, ни достаточной фантазии, чтобы представить себе, как выглядела Соффен, когда была самой красивой в Осло, то бишь в тогдашней Христиании.

– Но не стоит напирать. Ухаживать надо осмотрительно, по-рыцарски, с осторожностью. Ведь так легко споткнуться.

Не знаю, говорила ли Тетушка Соффен о своем опыте или о мечтах. Тем не менее я решил, что с меня хватит, потрепал ее по щеке и встал. А Тетушка высказалась еще не до конца и добавила:

– Отличная блесна у тебя на жестянке. Если отломать крючок, можно использовать ее как украшение. Только сперва хорошенько отмыть и слегка сбрызнуть духами.

Я поблагодарил за заботу, отвернулся и пошел за дом, где Тетушка Эмилия, подставив зад солнцу, занималась прополкой. Я попробовал незаметно шмыгнуть мимо, нынешний день уже был полон до краев, но увы. Тетушка выпрямилась.

– Карп дольше всех рыб остается на суше живым, – сказала она.

– Вот как. Очень интересно.

– Да, так оно и есть. Не возражай.

– Поэтому в пруду больше нет карпов?

– Кроме шуток. Они выпили воду.

Тетушка Эмилия снова принялась выпалывать в траве сорняки, а я пошел прочь и, конечно же, немедля столкнулся с Тетушкой Карлик, которая, как легко догадаться, была в уборной, поскольку несла в руках рулон туалетной бумаги; она специально привезла его из города и не желала ни с кем делить. Скрыться невозможно. Ей тоже было что сказать. Прямо поветрие какое-то.

– Ты знал, что почтовое ведомство ежегодно сжигает двадцать пять тысяч писем, потому что адрес написан недостаточно разборчиво? Они просто не могут ничего поделать!

– Двадцать пять тысяч? Надо же, как много!

– Много? Этих двадцати пяти тысяч быть не должно! Стыд и срам, что люди не умеют писать разборчиво!

Тетушка Карлик прошествовала дальше с туалетной бумагой в одной руке и тростью в другой, а я так и стоял, размышляя, чту мне со всем этим делать – с «Гран-при» в миноре, с дохлыми карпами и сожженными письмами, – какая мне от этого польза, от всего этого, от чего я никогда не избавлюсь, ведь, раз услышав, я уже не мог от этого избавиться, так какая же мне польза? Вдруг в один прекрасный день места в голове не останется, вдруг мозги заполнятся до отказа и наглухо запрут черепушку? Что тогда? Разве это не равнозначно смерти? Кстати, хуже всего – невозможность выбирать, что слушать, а что нет. Меня постоянно атаковали. Забивали мне мозги, а опустошить их я не мог. Стоило бы окружить себя защитным рвом. Самое время пойти в сад, собраться с мыслями. А там, ясное дело, в траве за ревеневой грядкой сидела Тетушка Масса, и выглядела она странновато. Походила не то на огромного рассеянного младенца в широком синем платье, не то на будду. Я рискнул подойти поближе. Обе руки у нее были красные. В крови? Тетушка Масса сама себя поранила? Грызла ногти? Может, ее покусали зловредные земляные осы? Я рискнул подойти еще ближе, прошептал:

– Тетушка Масса, это я.

Она наконец подняла голову, улыбнулась. Значит, поранилась не слишком сильно. На коленях у нее лежал красивый букет из высоких желтых цветов. Я тоже сел на траву.

– Руки, – сказал я. – Они у тебя красные.

– Заячья кровь!

– Прости?

– Заячья кровь! Растение такое. Зверобой. Попробуй. Разотри в пальцах!

Тетушка Масса дала мне один из цветков, которые, стало быть, называются зверобой, и я сделал, как она сказала, растер желтые лепестки, – в самом деле, пальцы медленно, но верно покраснели. Вот это уже интересно. Вправду интересно для меня. Желтый, переходящий в красный.

– А как отмыть?

– Само сойдет, Кристиан. Но это еще не все. Зверобой можно пить.

Так много Тетушка Масса не говорила за все пятнадцать лет, вместе взятых. Может, оттого и начала городить чепуху:

– Ведь Господь Бог вложил в это растение великую тайну, оно способно одолевать демонов и фантазии, которые доводят человека до отчаяния.

У нее даже чашка с собой была, до половины с водой. Она высыпала туда желтую пыльцу, размешала пальцем. И протянула чашку мне:

– Заячья кровь!

Одним глотком я осушил чашку.

Немного погодя жажда разыгралась еще сильнее, а у Тетушки Массы пить больше нечего. Я оставил ее, пошел к колодцу, сдвинул крышку, опустил вниз ведро, набрал воды и поднял его наверх. Когда я наклонился и хотел хлебнуть прямо из ведра, в воде опять завиднелось лицо, не то, что недавно, а другое, чужое, оно хихикало, насмехалось надо мной. Я попытался отогнать его, но как только думал, что шуганул его, оно опять возвращалось, едва вода успокаивалась. Выход один. Я засунул голову в ведро и выпил эту чужую физиономию.

Лестница еще стояла на прежнем месте. Я мигом вскарабкался наверх и уселся на крыше. Забавный. Что она имела в виду? Когда сказала, что я забавный. Это хорошо? Или она успела разглядеть мои вмятины? Мысли тяжелыми штабелями громоздились в голове. Ивер. Ружье. Хайди. Луна. Почтовое ведомство. Карпы. Заячья кровь. Стихи. «Женщины и наряды». «Женщины и наряды»! Я чуть не свалился с конька. Пожалуй, я загубил свою карьеру задолго до того, как она вообще началась. Я вправду послал стихи в журнал, на который подписываются домохозяйки? У меня перехватило дыхание. Чем больше народу вторгается в мой мир, тем теснее он становится. Не я ли сам все время твердил об этом? Скоро там не останется для меня места. Если б я мог хоть чуточку командовать этой историей, папа сломал бы ногу в среду, и, когда мама поехала в город навестить его, я бы остался один, ведь по средам Тетушки никогда не приезжали, только по субботам, а с другой стороны, мама, скорее всего, взяла бы меня с собой, тем более что мне не пришлось бы заниматься Тетушками, поскольку была среда, а они приезжали по субботам, но, если бы она не взяла меня с собой, весь дом был бы в моем распоряжении, и не только дом, но и весь мой мир, и Хайди могла бы прийти сюда – в смысле, в среду, а не в субботу. И что? Что тогда? Что бы я сделал? Как уже говорилось, я к такому не привык. Плохо умел общаться с людьми. Чувствовал себя не в своей тарелке. Боялся, что со мной им будет скучно. Был уверен, что им скучно со мной. По моей вине. Пожалуй, я бы все-таки поехал с мамой в город, то есть если бы папа сломал ногу в среду. Хотя, в сущности, все равно. Папа сломал ногу в субботу, и ничего тут не поделаешь. Так уж вышло. Дни идут за днями, как положено. В большинстве выходит так, как выходит, но не раньше, чем все произойдет, опять же как положено, поэтому возможности по-прежнему были открыты, как приотворенные двери в анфиладу комнат, где впереди ждал свет, масштабов которого я не знал, а позади – такой же огромный мрак, но с мраком я справился, верно? – он ведь уже позади. Из всех своих имен я выбрал Фундер, то есть Умник. Умник был влюблен.

10

Мама вернулась восьмичасовым паромом, а Тетушки отправились на нем восвояси, в коричневые городские квартиры, где вскоре тихонько умрут среди безделушек и стеарина, одна за другой, и заберут с собой все свое время, которое занимало в ожидавшей их вечности меньше доли секунды. Я махал им вслед рукой, пока они уже не могли меня видеть, да и сами исчезли из виду. Тогда мы с мамой пошли домой. Мама выглядела усталой и говорила мало.

– «Женщины и наряды» вышли?

Мама остановилась и с изумлением посмотрела на меня:

– «Женщины и наряды»? Почему ты спрашиваешь?

Я пожал плечами:

– Просто так. Забудь.

– Тебе не кажется, что было бы вполне естественно сперва спросить, как там папа?

– Ну да. Как папа?

– Неплохо, с учетом ситуации. Перелом сложный, так что ему придется побыть в больнице.

Мама пошла дальше. Я догнал ее:

– А когда выходят «Женщины и наряды»?

– Прекрати этот дурацкий разговор про «Женщин и наряды»! Что с тобой такое?

– По вторникам, верно?

– Видимо, Тетушки на сей раз впрямь довели тебя до умопомешательства.

Остаток пути мы не проронили ни слова. Обычно мама, съездив в город, непременно что-нибудь с собой привозила – шоколадку, лимонад, так сказать городские подарки, – но не сегодня: наверно, считала, что я уже слишком взрослый. Я так не считал. Я устроился на балконе, а она прошлась по дому и участку, прибирая за Тетушками, то бишь расставляя все на прежние места. Вечер выдался теплый, синий, как ракушка. Мама пришла на балкон, накинув на плечи зеленый плед. В руках она держала «Моби Дика».

– Откуда это?

– От Ивера Малта.

– Ты взял почитать?

– Получил в подарок.

– Что-то много он тебе дарит, Ивер этот. Рыболовные жестянки. Блесны. Книги.

– Ну и что? Какое это имеет значение?

Мама остановилась, положила книгу на стол:

– Будь осторожен с подарками, Кристиан. Особенно с теми, какие получаешь сам.

– Почему?

– В конце концов тебе тоже придется сделать ему подарок.

– Какой же?

– Вот видишь! Какой же?

– Может, башмаки?

Мама села и вздохнула так, как до сих пор не вздыхала никогда. И сказала кое-что странное. До сих пор слово в слово помню эту жалобу, масштаб которой мне был неведом, своего рода рефрен:

– Нет, я уж и не знаю.

Она произнесла это совсем просто, ни к кому не обращаясь, глядя на меня, «нет, я уж и не знаю», будто все ее мысли и все знания сосредоточились в этом тихом отрицании или оговорке; что для этого имеется название, я узнал позднее, когда сам заразился таким состоянием. Это сплин, обитающий в селезенке – длинном плоском органе, вырабатывающем армии кровяных телец.

– Чего ты не знаешь, мама?

Она вздрогнула, будто ее внезапно пробрал озноб, а может, просто хотела что-то с себя стряхнуть.

– Не тревожься обо мне. Я такая глупая.

Она вручила мне конверт с моим именем. Я едва узнал папин почерк, обычно твердый, уверенный, теперь же квадратные буквы покосились, клонились к точке, а ровные штрихи колебались, словно, когда он писал, руки дрожали или, может, при падении он повредил и руку. Какие же будут постройки, если он станет чертить дрожащей рукой? Тоже шаткие? Я пошел к себе, вскрыл конверт там. Внутри лежали пятидесятикроновая купюра и записка. Привет, разбойник, хорошенько присматривай за мамой нынешним летом и используй хотя бы часть денег на ленту для машинки. На обороте карандашный набросок: со строительных лесов падает мужчина, обеими руками придерживая шляпу. Внизу подпись: Извините, эта дорога ведет на Луну?

11

На другой день я, собравшись с духом, двинулся на Стрелку, к вдове Гулликсен, Хозяйке Телефона, чтобы позвонить в журнал «Женщины и наряды». Надо их остановить, пока номер не ушел в печать. Но уже по дороге я опять струхнул. Поступок-то рискованный и необдуманный. Если позвоню оттуда, и Господь Бог, и каждый встречный-поперечный, а вдобавок еще десяток людей узнают, в чем дело, еще прежде, чем трубка ляжет на рычаг. В последнюю минуту я повернул и двинул к Сигналу. День нынче явно не мой. Потому что в Яме стояла вдова Гулликсен собственной персоной, с клетчатой сумкой на колесиках, полной картошки, сельтерской и сплетен.

– Куда это молодой человек так торопится?

– Макрель пришла.

– А ты вправду не развлекаться идешь? Хитрец этакий.

Я попытался обойти ее, но она стояла как стена. Наверно, в конце концов придется перелезать.

– Я спешу, госпожа Гулликсен.

– Как там твой папа?

– Хорошо.

– Приходи, если захочешь ему позвонить.

– Спасибо.

– И маме своей скажи. В любое время.

– Спасибо.

– А она как себя чувствует?

– Ну… огорчена, конечно, поскольку…

– Конечно, для нее это ужасно, господи боже мой.

– Он всего-навсего сломал ногу.

– Да уж, точно.

– Всего-навсего сломал ногу, – повторил я. – Это не смертельно.

– Тебе не кажется, что следует спросить, не нужна ли старой даме помощь, а?

Я чуть ли не вырвал сумку у нее из рук и втащил вверх по косогору, к Стрелке. Вдова Инфаркт Гулликсен сумела от меня не отстать. Пыхтела и охала у меня за спиной. Жуткие звуки. Так ей и надо. Если б она померла там, на косогоре, я бы особо не горевал. Я припарковал тележку возле калитки. Она подняла палец вверх:

– Скажу тебе одну вещь. Этот мальчишка из бараков плохо на тебя влияет. Да-да, плохо влияет!

Я снова двинул к Сигналу. Спешить не было нужды. Никакого смысла. «Женщины и наряды» наверняка давным-давно ушли в печать. И сама мысль об этом внушала мне безразличие. Если Бог заранее определил, как все пойдет, можно спокойно сесть на край могилы и ждать, когда грянет гром. А я ведь даже в Бога не верил. Мне с лихвой хватало счетчиков, знаков и Тетушек. Хотя уже потому, что меня терзали подобные мысли, что-то в Нем есть, ну то есть в Боге. Кто может, поймет. Так или иначе, я был измучен, вилял из стороны в сторону и к тому времени, когда наконец добрался до Сигнала, совершенно потерял надежду.

Ивер Малт, мальчишка из бараков, все так же сидел на хлипком складном стуле, без майки, с лицом, почти целиком закрытым здоровенными темными очками. Судя по всему, он прочно обосновался на этом месте. Я быстро огляделся, но папаши его не увидел, и шума из мастерской не доносилось. Последняя курица тоже исчезла, и оружия на колоде нет.

– У вас есть телефон? – спросил я.

– Не-а.

– Не знаешь, откуда бы можно позвонить?

– Знаю!

– Откуда же?

– Это стоит денег.

– У меня есть деньги.

– Сколько?

– Пятьдесят крон.

Ивер медленно сдвинул пальцем очки на лоб, прищурился:

– Пятьдесят крон?

– Да. Пятьдесят. Говори быстрей.

Ивер медленно встал, отошел к бельевой веревке, протянутой меж усохшим деревом и столбом, сдернул с нее футболку. А я в ту же минуту заметил женщину, наверняка его мать, кого же еще, ту, прозванную немецкой девкой, поскольку она родила от вражеского солдата ребенка, внебрачного сына, которого никто не видал и который до сих пор существовал только в буйных сплетнях да досужей болтовне. Она вышла из сарая, больше смахивавшего на земляной погреб и расположенного за кучами металлолома и мусора, и несла в руке корзинку с объедками или, может, еще с чем-то. Скотину кормила, подумал я. Она заметила меня лишь теперь и на секунду приостановилась. В сапогах, в грубой темной одежде, на голове красный платок. Я не знал, как поступить, надо ли подойти к ней, поклониться и поздороваться, а от Ивера помощи никакой, он стоял с футболкой в руке и растерянно молчал. Она пошла дальше, быстрым шагом, и исчезла в доме, в бараке. Ивер по-прежнему не говорил ни слова. Не день, а сущее испытание. Я вдруг почувствовал себя здесь нежеланным пришельцем, что, пожалуй, не так уж и странно. Как бы то ни было, я едва не угробил Ивера, когда приходил прошлый раз. Но и кое-что еще здесь, на Сигнале, было не так. Я не имею в виду обломки и мусор, валявшиеся повсюду. Я о другом. Не скажу точно, что именно вызывало это впечатление, просто я сразу чую, когда что-то не так. И сейчас я чуял вроде как дисбаланс, шаткость, как когда корабельный груз сдвигается и судно грозит перевернуться.

– Мамаша моя, – сказал Ивер. – Не обращай внимания.

Она снова вышла, с той же корзинкой. Сейчас там лежали большие ломти хлеба и ведерко клубничного варенья. Остановилась передо мной:

– Стало быть, ты Кристиан?

Я протянул руку, но она не могла пожать ее, так как обеими руками держала корзинку.

– Мне очень жаль… я имею в виду историю с ружьем.

– Оно не должно было там лежать. Заряженное. Вина не твоя.

– Все равно простите.

– Возьми лучше хлебца. Домашний. И забудем про ружье.

Я не люблю есть у других, в смысле, есть чужую еду. В крайнем случае могу принести с собой свою и съесть ее, хотя для этого редко когда бывает повод, но чужую еду? Нет, спасибо большое.

– Спасибо большое, – сказал я.

Взял ломоть. Как уже говорилось, я вежливый. Это наследственное. Можно помереть от вежливости. Я был готов помереть. Красное варенье текло по пальцам. Я жевал и жевал, а Ивер с матерью пристально за мной следили, что хуже всего, когда ешь чужую еду; в смысле, те, кто ее приготовил, стараются не упустить ни единой гримасы, ни единого чавканья, норовят оценить твой восторг, твою благодарность. На глаза наворачивались слезы. В горле стоял комок. Язык искал пристанища за язычком. И тут что-то произошло. Прямо чудо какое-то. Мне открылась суть хлеба. Иначе не скажешь. Нечто большее, чем теплый, мягкий вкус, большее, чем хрустящая корочка, эхом отзывавшаяся во всем теле, большее, чем просто сытость. Во мне свершилась суть хлеба. Суть хлеба – нечто большее, чем просто насыщать. Он утоляет совсем иной голод. Это благословенная трапеза. Я взял еще ломоть. Мамаша улыбнулась.

– Все берут еще ломоть, – сказала она.

В конце концов Ивер почти силком потащил меня на пристань, где причалил «Оксвалл», старая калоша. Согласно плану, я позвоню оттуда. Мы подождали, пока пассажиры не сошли на берег. И поднялись на борт. Была высокая вода. Капитан нас сосчитал. Я объяснил ему ситуацию. Речь шла о жизни. Мой папа сломал ногу. Перелом сложный. Он находится на грани. Между жизнью и смертью. Мне необходимо позвонить. Деньги у меня есть, я заплачу. Дело срочное. Капитана куда больше интересовало, почему Ивер Малт не рыбачит. Косяк повернул возле Стейлене?

– Медузы, – сказал Ивер. – Медузы его не пропускают.

– Дело срочное, – повторил я.

– Я сам решаю, когда срочное, а когда нет, – отрубил Капитан.

Он еще немного подождал, бросил взгляд на безлюдную пристань и последний автобус, который выпустил поверх асфальта ковер выхлопных газов, проверил цифры на счетчике – мы с Ивером, то бишь двое, – смахнул песчинку с плеча безупречной тужурки, а время шло, уходило от меня, он опять проверил счетчик, будто это часы, и наконец сказал:

– Можешь позвонить. Только быстро. Времени в обрез.

Я разменял в киоске пятидесятикроновую купюру на четыре десятки, шесть монет по кроне и восемь по пятьдесят эре, нашел телефон в тесной будке прямо возле туалета. Перелистал телефонную книгу, пропустив страницу с папиным именем, адресом и телефоном. Мамы там не было, хотя чаще всего, почти всегда, на звонки отвечала она. Меня поразила грустная и неприятная мысль, что мамы как бы нет. Нет ее, она существует лишь в моем и папином воображении. Найдя «Женщин и наряды», я набрал номер. Ответила телефонистка на коммутаторе, и я попросил соединить меня с редактором. Соединить она никак не могла. Кто я такой? Фундер, сказал я. Писатель. После долгих препирательств она соединила меня с каким-то секретарем. Я изложил свое дело. Публиковать нельзя, ни под каким видом. Что за стихи? «Промежуточное время»! «Часы на Драмменсвейен»! Меня соединили с редакторшей, пришлось опять начинать сначала.

– Вполне получится, – сказала она.

– Получится?

– Да. Мы не станем печатать, раз ты не хочешь.

– Не станете?

– Конечно не станем.

– Значит, если бы я не снял его, вы бы напечатали?

– Да, хотели. Всем тут очень понравилось твое стихотворение.

Секунду-другую я молча стоял в тесной будке, как долго, я понятия не имел, сжимал трубку обеими руками, пытаясь сложить два и два. Что ж, с такой договоренностью жить можно. Им стихи понравились, но, к сожалению, я не мог допустить, чтобы они их напечатали, пока не мог. Зато знал теперь, что достаточно хорош по крайней мере для «Женщин и нарядов». У меня был секрет, на который я мог опереться, мог укрыться за ним, схорониться в случае чего.

– Наверно, позднее можно будет все уладить, – сказал я.

– Было бы замечательно. У тебя не найдется маленького стихотворения с рифмами? Наши читательницы любят рифмы.

– Возможно. Я поищу. Еще раз спасибо.

Я повесил трубку. Меня приняли. Лифт внутри меня пошел вверх, по всем этажам, от стоп до макушки, потом звякнуло, двери открылись, и я мог шагнуть в небеса. Кстати, я и не предполагал, что во мне столько этажей. Голова шла кругом, того и гляди перевернусь. Наверно, оттого, что меня приняли. Пусть даже всего-навсего в «Женщинах и нарядах». Вот оно, подлинное счастье. Мое счастье. Мне хотелось, чтобы оно длилось. Значит, надо повторить. Писать еще. Остаток жизни я писал еще и еще, чтобы продлить счастье, пока оно не обернулось против меня, не обернулось ко мне пустой страницей.

Тут я сообразил, что не только я норовлю опрокинуться, но и «Оксвалл», ржавое корыто, мой корабль счастья, тоже кренится, а когда я вышел на палубу, мы уже входили в Бунне-фьорд, держали курс на тени и гнилую стоячую воду. Ивер стоял у бухты троса и, увидев меня, засмеялся. Мог хотя бы сказать, что паром отчалил, а мы еще на борту. Но я не сумел разозлиться. Сейчас ничто не могло меня разозлить. И совсем уж странно: я ничуть не нервничал, не нервничал из-за того, что мама будет нервничать, поскольку меня так долго нет, и опять же меня нисколько не волновало, что она станет выпытывать, куда я потратил деньги. Беспокоило меня только, что я вообще не беспокоился. Не как обычно. Я стал рядом с Ивером. Резкий холод поднимался от воды, которая из серебряной стала черной.

– У меня есть два секрета, – сказал Ивер.

– А у меня нет.

– А сколько у тебя?

– Ни одного.

– Ни одного? Врешь! Секреты есть у всех.

– Не у меня.

Ивер посмотрел на меня, во взгляде его сквозило что-то испуганное и жесткое.

– У друзей нет секретов друг от друга, – сказал он.

– Пожалуй.

– Иначе они не друзья.

– Верно.

Ивер достал пачку сигарет, там оставалась всего одна, он закурил ее, медленно и глубоко затянулся, протянул мне.

– Ты прочел книгу? – спросил он.

– Нет еще. Она очень большая, правда ведь?

– Когда прочтешь, расскажешь, как там все было, ладно?

– Почему ты ее отдал, раз еще не прочел?

– Я не умею читать.

Я затянулся разок, голова закружилась еще сильнее, и я не понял толком, не ослышался ли.

– Не умеешь читать?

– Чертовы буквы не стоят на месте. Скачут все время туда-сюда. Черт бы их побрал!

– Может, тебе нужны очки?

– С глазами у меня все в порядке. Так сказал школьный врач.

– Что еще он говорит?

– Что я дурак.

Я кивнул на ящик, где, наверно, хранилось что-то хрупкое, потому что на крышке крупными буквами было написано: осторожно!

– Что там написано?

– Да иди ты! Теперь твоя очередь.

– Моя очередь? В каком смысле?

– Рассказать секрет. Ты тоже дурак?

– Нет у меня секретов.

– Я думал, мы друзья.

– А мы друзья? Вот не знал.

Ивер как бы съежился и стал похож на обиженного малыша. Я пожалел о своих словах. Обычно я так не говорил. Обычно я поддакивал. Обычно со всеми соглашался, насколько возможно. Может, счастье сделало меня таким бесчувственным и неуязвимым, таким высокомерным и холодным? Так действует счастье? Я вспомнил, что сказала Хайди, когда я поинтересовался, почему она не уедет домой, раз боится, как поступит Лисбет: Она моя подруга. Я за нее в ответе. Да, плохой я человек, видимо гнилой до мозга костей. Я добавил, растерянно и не слишком убедительно, как я сам слышал:

– Зато теперь знаю. Что мы друзья, я имею в виду.

– О’кей.

– Может, помочь тебе с буквами?

– Здорово.

– А какой у тебя второй секрет?

– Не скажу.

– Твой брат? Это он – секрет?

Ивер Малт медленно выпрямился, посмотрел на меня в упор. Во взгляде сквозило что-то резкое, мрачное, я толком не понял что, но явно что-то неприятное.

– У меня нет брата. Так что можешь послать его подальше.

– Из-за этого злиться незачем, – сказал я.

– Я не злюсь. Ты меня злым не видал.

Не знаю почему, но, вместо того чтобы придержать язык, я упрямо продолжил:

– Твой полубрат… Это он – второй секрет?

– Да пошли ты его подальше! Нет у меня никакого полубрата!

На миг мне показалось, что сейчас я получу по морде, я попятился, наткнулся на бухту троса и рухнул на палубу. Ивер стоял, возвышаясь надо мной.

– Я все равно знаю твой секрет, – сказал он.

– Стало быть, ты знаешь больше меня.

– Ты завел себе девчонку.

Я рассмеялся:

– Девчонку? Да ни фига! Понятия не имею, о чем ты.

– О той новенькой. Которая приехала вместе с дочкой помощника судьи.

– Она вовсе не моя девчонка.

– А вот и нет. Именно что твоя. Поэтому для меня больше нет места. Так?

Это слово прозвучало как мольба. Так? Голос у него был тусклый, почти неузнаваемый. Я поднялся на ноги, некоторое время смотрел в сторону, и только потом мне хватило духу встретиться с его умоляющим, собачьим взглядом. Лучше бы он разозлился, я бы предпочел злость.

– Конечно есть, – сказал я. – Место для тебя. Вдобавок она мне вовсе не подружка.

Я начал мерзнуть. В тени на горном склоне сидели бледные ребятишки. До меня долетела фальшивая музыка проигрывателя с почти разряженными батарейками. Ивер Малт набрал в грудь воздуху и задержал дыхание:

– Нет. Просто ты сам еще не знаешь. Что она твоя подружка.