Текст книги "День плиточника"

Автор книги: Ларс Густафссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

OPUS INCERTUM 33
  Римская кладка из каменных обломков с цементом; здесь: фрагменты чужих трудов.


[Закрыть]

Торстен Бергман вошел туда, где, возможно, и находилось его рабочее место. Да-а, задумано все со вкусом и с размахом. Кухня большущая – множество рабочих столов и моек по стенам, комплексный блок посередине, стеклянные шкафы и электрические причиндалы. Открывалась она по левую руку.

Справа столовая и гостиная – гипсовые панели, аккуратно смонтированные и покрытые стекловолокном, козлы обойщиков посреди комнаты, на новеньком полу, не зря ведь он застлан газетами. Дальше там, вероятно, еще несколько помещений, но в потемках разглядеть трудно. На стуле – термос и недопитая чашка кофе. Похоже, давно стоят. Кофе, во всяком случае, холодный. И не просто холодный – плесенью отдает. Торстен отпил было глоток и тотчас выплюнул.

Чем дальше, тем гуще потемки. И передвигаться затруднительнее. Наверно, какое-то из окон заложено? То и дело натыкаясь на дверные ручки, услужливо отворявшиеся в непроглядно-темные комнаты, Торстен совершенно потерял ориентацию, но потом припомнил, что некоторые окна и впрямь закрыты картоном. Не иначе как потому, что наружные стены красили из краскопульта – в изысканный цвет под старину, причем недавно.

А вот это гулкое, просторное помещение, пахнущее плиточным раствором (еще не вполне просохшим, если нюх его не обманывает), – Господи, уж не ванная ли?

Хотя, может, у них тут умывальная? Или что-нибудь другое? Во всяком случае, определенно какое-то из «санитарных» помещений. Очень уж темно, толком не разглядишь. Ага, деревянная дверь – по идее, ведет в сауну. А здесь-то что – неужели ванна? Огромная, будто плавательный бассейн! Не остерегись он в последнюю минуту и шагни назад – аккурат бы туда и рухнул. С непредсказуемыми последствиями. Бог весть, сколько бы пролежал на дне этой ванны, или как ее там, с переломом шейки бедра.

Мог бы и помереть от голода и жажды. Никто ведь не знает, что он здесь. Разве только Пентти, может, удивился бы на минутку, куда он пропал и почему так и не пришел на стройку, где Пентти подыскал ему работу. А давешние мальчишки на мопедах давным-давно забыли о нем, им плевать, кто он и куда подевался.

Коли наверху и впрямь, как утверждал Пентти, есть жильцы, они, конечно, потихоньку учуют трупный запах. Само собой, ежели раньше не явятся ремонтники. Но на это надежды маловато.

Почти инстинктивно он начал ощупывать стену. Ну и темень! Не поймешь, что тут за плитка, вроде незнакомая какая-то. И работа на ощупь не ахти. Швы неровные, да и сами плитки местами, кажись, перекошены. Торстен опять провел рукой по стене, размышляя о том, что же это за люди тут работали. Электровыключатели кое-где попадаются, но тока в сети нет. Сколько ни щелкай, все без толку.

Многое, думал Торстен, стало бы проще, если б на худой конец удалось найти батарейный фонарик. Ведь не больно-то и разберешься пока, на кого, собственно, предстоит работать и что именно надо делать. И где взять материалы и инструмент, тоже неизвестно. А вот с фонариком можно бы хоть в первом приближении оценить ситуацию.

Не без труда Торстен сумел вернуться назад, в более гостеприимные помещения, куда проникал свет осеннего дня. На улице лило как из ведра. Здесь, в столовой и в гостиной, тоже темновато, раза два он споткнулся о брошенные ведра, потом запутался ногой в ворохе ветоши и едва не повалил на себя стремянку.

Неожиданно он опять очутился у входа, перед все той же редкостно красивой дверью. Где они только разыскали это чудо! По нынешним временам такая дверка не одну тысячу крон стоит. Интересно все-таки, почему тут не пожалели труда и денег, отделывая первый этаж, а второй оставили как есть? Снизу Торстен видел, что стены на лестнице лишь до половины окрашены в благородный золотисто-желтый цвет, а дальше идет старая штукатурка, грязно-синяя, в глубоких царапинах и щербинах, оставленных безалаберными грузчиками, а может, и жильцами.

Изящные перила и те обрывались внезапно. Странный дом, недоделанный, что ли, – такое складывалось впечатление.

Кто-то, никак, решил довести ремонт до конца?

С верхнего этажа, кажется, долетают какие-то неясные, приглушенные звуки. То ли телевизор работает, то ли вправду люди разговаривают – трудно сказать. На миг Торстену почудился детский голос, потом вроде бы душещипательная музыка и опять что-то неразборчивое, невнятное. Может, это все-таки уличные шумы?

Очутившись у лестницы, он не устоял перед соблазном шмыгнуть наверх и поглядеть на тамошние двери. Та и другая выкрашены грязно-коричневой краской. И на одной есть табличка.

Вернее, даже не табличка, а небольшой картонный прямоугольник, небрежно пришпиленный кнопкой.

«Софи К.» – вот все, что написано на картонке. Ну и народ, подумал Торстен, фамилию свою написать боятся. От страха перед полицией? Или может, они иммигранты, вроде как беженцы, причем без вида на жительство? А глядишь, тут и вовсе логово террористов, на этом неотремонтированном этаже. Он тщетно пытался вспомнить, не говорил ли Пентти про второй этаж чего-то особенного, но память, увы, не отзывалась.

Есть ли надежда, что у этих людей найдется такая вещь, как фонарь? Держат ли обычные люди у себя дома фонари? Н-да, трудно сказать. Удивительно, вдруг подумалось ему, а ведь обычных людей среди его знакомых вовсе не много. После смерти жены он как-то перестал с ними общаться.

Торстен нажал на дверной звонок. По идее, работает. Но внутри тишина.

– Алло! Здравствуйте! – громко сказал Торстен закрытой двери. – Я пришел класть плитку в нижнем этаже. Но там непорядок с освещением. Может, у кого фонарик найдется?

Ответа нет. Уж не ребенок ли там, за дверью? Тишина затянулась, действовала на нервы.

В голову полезли неприятные мысли. Вдруг его приняли за нехорошего дядьку, который, пользуясь отсутствием родителей, норовит знакомиться с маленькими девочками? Или может, за дверью психопат – глазом моргнуть не успеешь, как он выскочит из квартиры и долбанет по башке какой-нибудь железякой?

За дверью по-прежнему царило безмолвие. Кто бы эта Софи К. ни была, она определенно не слишком общительна.

Медленно и задумчиво спускаясь вниз, Торстен невольно прислушивался – а ну как дверь все ж таки с любопытством отворят и вновь захлопнут. Но никаких таких звуков не уловил.

В растрепанных чувствах – не то в отчаянии, не то в рассеянности – он вышел во двор. Все та же грязь, разъезженная колесами, но дождь немного поутих. Его машина с прицепом стоит, где стояла. Ни хозяина, ни другого какого начальника и тут не видать. Медлительный товарняк на пути в Евле, а может, в тихий и безопасный Норланд громыхал по рельсам на той стороне улицы. На секунду его захлестнуло желание очутиться в этом поезде. Воздух терпко пах сыростью, гниющими листьями, ленивой желтой рекой, что протекала неподалеку, и ему показалось, будто он чует терпкий запах самого времени, текущего сквозь мир. Или наоборот, это мир течет сквозь время?

Занятый этими раздумьями, Торстен Бергман мочился на облетевший куст возле стены и внезапно увидал прямо перед собою электрический распределительный шкаф, укрепленный на уровне человеческого роста. Дверца приоткрыта. Может, кто-то попросту выключил рубильник, и все дела? Но как в таком случае обходится Софи К. на верхнем этаже? Неужто сидит в потемках? Все ж таки интересно, кто она? Может, молодая мамаша, красивая, с целым выводком детей? Рыжеволосая, пышногрудая, трое малышей цепляются за юбку.

Вдруг удастся с нею познакомиться, а?

Весь в мечтах, он близоруко осмотрел внутренность шкафа. Черт подери, не удивительно, что в доме вообще нет света! Ни одного из четырех шестнадцатиамперных предохранителей на месте нет – исчезли! Только куча проводов и еще какие-то штуковины, пес их знает, зачем они нужны. Торстен, конечно, имел дело с такими шкафами на прежних работах, но насчет жучков и тому подобного был не силен. Впрочем, кто, черт возьми, мешает ему купить несколько предохранителей и ввернуть в гнезда? Десятка-другая в кармане найдется. Он решительно зашагал к своему «вольво». Мотор остыть не успел и завелся без задержки. Прицеп он отцеплять не стал – целее будет.

Дождь опять усилился. Торстен поехал аж в район Свартбеккен и с риском для жизни, с двух заходов припарковался на боковой улице, под градом насмешек и брани со стороны экипажа мусороуборочной машины, которая после застряла тут минут на пятнадцать, не меньше, пока он разыскивал в магазине эти треклятые предохранители. Мусорщикам, ясное дело, тоже досталось, но отругивался он вяло, был нынче не в форме. Все казалось слишком уж странным. По крайней мере, хоть предохранители есть, надежно спрятаны во внутреннем кармане.

Пол-одиннадцатого уже, обед не за горами. Удивительная штука – время, то оно бежит слишком быстро, то еле ползет.

Пока вкручивал предохранители, один за другим, – шапка и куртка успели промокнуть насквозь, – Торстен думал, что либо свет заработает, либо он пошлет все к чертовой матери.

Но все получилось! Свет зажегся! Первое, что он заметил, был свет в окнах второго этажа, у этой чудачки Софи К. И внизу все тоже разом стало ясно и понятно; ведь тут и там загорелись лампочки. Помещения начали складываться в определенный связный план. И конечно, все как бы слегка уменьшилось; он сообразил, что ходил по кругу, по одним и тем же комнатам. Освещение не ахти какое, несколько голых лампочек тут и там, но вполне достаточно, чтобы разобраться.

Ванная комната, большая, причем разбитая, так сказать, на особые отделения. Задумано вправду с размахом. И со вкусом. Ванна посредине, утоплена в полу. Чертовски стильно. Слева – сауна, тоже неслабая, и маленькая раздевальня. А справа, должно быть, прачечная, здесь-то и надо облицевать стены плиткой, как полагается. Пол, кажись, выложен хорошо, добротная метлахская плитка фирмы «Пертилля».

Торстен провел рукой по стенам, и то, что он теперь увидел, изрядно его поразило. Такое впечатление, что здесь, в этой ванной, поочередно трудились совершенно разные люди – и профессионалы, и жуткие халтурщики, причем ни те, ни другие абсолютно не обращали внимания на качество работы предшественников. Единственное, что их объединяло, – это материал, которого у всех было в достатке.

Возле двери полный порядок. Хороший раствор, красивые ровные швы, обрезки вдоль дверной рамы подогнаны очень аккуратно. Добротная финская плитка, солидная, можно сказать. Даже на хорошенький синий бордюрчик поверху не поскупились.

Но вот что странно: чем дальше от двери, тем менее узнаваемой и похожей на себя самое делалась эта стена, которую Торстен разглядывал теперь при свете лампочки, испещренной брызгами краски. Во-первых, швы – кривые, неровные. Словно тот, кто клал плитку, куда-то подевал рихтовочный шнур да еще и заспешил, внезапно обнаружив, что затирка на исходе. Ведь дальше плиточник стал пользоваться черной затиркой, а не светлой, как раньше. Хотя светлая и была единственно подходящей. Впечатление прямо-таки удручающее, поскольку изменение произошло не вдруг, а постепенно, точно к светлой затирке, которая была на исходе, добавляли все больше темной. Ну и люди! Напортачили и вообразили, что так сойдет?!

А еще дальше, на торцевой стене, облицованной лишь до половины, работали вовсе спустя рукава. Плитка битая, то из двух, то из трех кое-как подогнанных верешков. А кое-где вообще пустые места, замазанные раствором. Жуткое зрелище. Этакую халтуру даже коммунальное жилуправление нипочем бы не приняло.

Торстен поежился. Страх-то какой: начали путем, а после, Бог весть почему, все превратилось в нелепую, сомнительную халтуру.

Настроение вконец упало. Мало того что предшественник явно потерял вкус к работе и бросил ее на полдороге (медленно, но верно спился с кругу – такое, понятно, отнюдь не исключено), странно и другое: он (или они?) словно бы не отдавал себе отчета, до какой степени никудышной стала со временем его собственная работа. Внезапно Торстену подумалось, что нередко так выглядит и иная жизнь. А может быть, на самом деле так выглядят все жизни, если поднести к ним фонарик и присмотреться повнимательнее? Есть ли хоть одна жизнь, о которой можно сказать, чго с течением времени она становилась лучше? Ведь дурные привычки множатся, человек все легче идет на уступки, ведет себя все более противоречиво. Короче говоря, получается, что жизнь эта, по сути, всегда медленное сползание от некоего маленького порядка к все большему хаосу.

Все-таки интересно, сколько тут было работников – один или несколько? Но если несколько, они бы, пожалуй, передрались, верно? Или может, сначала работал один, потом другой, третий, поскольку хозяева менялись или конфликтовали со своими плиточниками.

Торстен поспешил отбросить эти мысли. Здесь нужно кое-что сделать. В общем, даже ясно как. Просто сбить халтуру и начать сначала, с того места, где все пошло наперекосяк. (Установить, где именно все пошло наперекосяк, понятно, уже другой вопрос.) Плитки тут сколько угодно, вон она в углу, аккуратные пачки, перевязанные проволокой, – бери не хочу. Он прикинул на глаз: пожалуй, хватит пока что. Во всяком случае, на сегодня и на завтра. С затиркой и фиксативом тоже разберемся в свое время, главное, чтоб заказчик объявился.

Что заказчик до сих пор не показался и не объяснил, чего хочет, – это, конечно, большой минус. И другого никого не прислал, бригадира там или еще кого. Придется самому помозговать, напрячь извилины.

Ведь почти никогда не знаешь толком, чего от тебя ждут.

Впрочем, Торстен по опыту знал, что такие люди обыкновенно не особо торопятся. Как-то раз он целую неделю проработал, а заказчика в глаза не видал. Хотя тогда они ремонтировали контору на Ваксалагатан и задача была попроще. Может, заказчик или тот, кому известно, как и что надо делать, заглядывал сюда, пока он ездил за пробками?

Но с другой стороны, и так все ясно. Сперва нужно молотком сбить несколько квадратных метров посредственной, скверной и вовсе чудовищной халтуры.

Потом, само собой, счистить зубилом со стены остатки раствора.

Хуже нет – браться за не доделанную кем-то работу, думал Торстен, не то что с самого начала делать все собственными руками. Но, черт побери, именно так всегда и выходит, когда работаешь налево, втихую, в полумраке теневого бизнеса, думал он, смакуя колоритность формулировки.

Другие напортачили, наломали дров да так и бросили, а он переделывай. Не справились и подались на следующую стройку, а он переделывай.

Или вот как здешние предшественники (кто бы они, черт побери, ни были!), которых вышвырнули отсюда до срока, не дожидаясь, пока у них спьяну откажут руки-ноги и задвоится в глазах.

Молоток лежал на своем месте, в железном ящике с инструментами. Разыскать хорошее зубило будет не так просто, впрочем, сойдет и крепкая старая отвертка, а такая здесь есть.

Ну, пора браться за дело. Никудышная облицовка вдребезги разлеталась под ударами, осколки так и сыплются в лицо, но ему это не впервой. К счастью, в нагрудном кармане кожаной куртки нашлись старые очки. Кругом тучами стояла свежая (вернее-то, несвежая) пыль, но он и к такому привык. Приятно смотреть, как это безобразие мало-помалу бесследно исчезает, обнажая чистую шершавую стену, на которой видны лишь выбоины от энергичных ударов.

Все же приятно смотреть, что дело делается.

РАЗДУМЬЯ О СОФИ К.

Вот собью еще этак метр, сказал себе Торстен с неожиданной решимостью, и загляну наверх, к этой Софи К., кто бы она ни была, попробую объяснить, что я не опасен. Наоборот, я человек добрый, дружелюбный, с которым ей будет приятно познакомиться.

Оба мы с удовольствием сядем за стол у нее на кухне, и она угостит меня чашечкой кофе и бутербродами. (Один будет с сыром, другой – с печеночным паштетом и огурцом.)

Софи – красивая женщина лет тридцати, возможно, слегка полноватая, в синем рабочем халате. А уж что у нее там под халатом, нечего и гадать.

Или нет. Софи – молодая художница; он заметит за дверью кухни мольберт и эту, как ее, ну, штуковину с красками. На стенах будут развешаны ее картины (очень непонятные, но в ярких, радостных тонах), в том числе и над небрежно застланной кроватью.

Софи расскажет, что поселилась здесь совершенно случайно (дело в том, что не так давно она пережила мучительный развод), ей разрешили временно воспользоваться этой квартирой, пока ремонт не доберется до второго этажа. Она немножко знакома с хозяином. Да, конечно, с ним все в порядке. Он тут и хозяин, и прораб в одном лице. Обтяпывает помаленьку разные делишки, ремонтирует и перепродает, зашибая на этом немалые денежки. (То есть немалые, если удается как-нибудь уйти от налогов, вы же понимаете.) Но в целом у него все хорошо. Обычно он на своем «БМВ» заезжает сюда по пятницам, во второй половине дня, посмотреть, все ли в порядке. Она, конечно, не может отрицать, что бывала с ним в ресторанах, разок-другой. Однако же Торстену незачем спешить с выводами, быстро добавила она и решительно положила ногу на ногу, чтобы Торстен не заглядывал под юбку. (Ну как бутерброд? Вкусный? Может, еще один?)

Безусловно, с самим прорабом все в норме. Ужас в том, что очень трудно найти хороших работников. В последнее время вообще никто не задерживался – придут и уйдут. Новые плиточники начинали с того места, где кончали предшественники, а работали один хуже другого. Эти люди явно понятия не имели, что делают, – получат деньги на материал и все спустят на водку. Не успеют половину дневной работы выполнить, как уже пьяные вдрызг.

В самом деле, замечательно наконец-то увидеть разумного человека, который умеет работать по-настоящему. Она так говорит, потому что думает о бедняге Хассе из Тиерпа, о прорабе. Ведь ей-то самой на руку, если работа движется медленно. Она толком не представляет себе, куда денется, когда ремонт дойдет до второго этажа.

Торстен в свою очередь начнет расписывать свой домик на Кунгсйердесплан (размеры его и прочие достоинства он несколько преувеличит). Хороший дом, ничего не скажешь. Хотя тоже бы не мешало кое-что подремонтировать. Только вот у работяги-плиточника редко бывает время, чтоб заняться собственными делами. Руки не доходят. Ну и накапливается всякое-разное, что непременно должно быть сделано. Да и будет сделано, вскорости. Просто в последнее время вздохнуть и то было недосуг. Н-да. Жуткое дело. Куча всевозможных неприятностей.

У вдовца вообще маловато времени остается. А может, и наоборот.

Софи К., поразительно красивая рыжеволосая женщина в черном бархатном платье, отворила дверь Торстену Бергману.

Смерила его внимательным взглядом. И Торстен вдруг осознал, сколько же на нем кафельной пыли, небось вся спецовка белая. Покосился на мешковатые штаны – да-а, страшно смотреть. Софи К. была очень бледна. Глаза большие, синие, чуть испуганные, возле рта решительные складки.

– Что вам нужно? Похоже, вы новенький. Зачем они вас прислали? Вы не такой, как давешний.

– Что за давешний?

– Ну, тот, кого эти мерзавцы ремонтники подсылают сюда, чтобы он громыхал, мешал мне работать, словом, выживал меня отсюда.

– Какие мерзавцы ремонтники?

– Как какие? Стокгольмские.

– Я их не знаю.

– То есть как? Вы должны их знать. Ведь работаете на них. Меня не проведешь. Это они вас послали, да?

– Честно говоря, я сам не знаю, на кого работаю. Приятель позвонил, дескать, тут на одной стройке неувязка вышла, надо помочь. А что за странности с этим домом-то?

– Вы хотите сказать, что не знаете, в чем тут дело? Да они все как один наркотиками торгуют. А деньги отмывают через такую вот недвижимость. Подремонтируют немножко и перепродают, в недоделанном виде.

– Я правда не знал, впервые слышу.

(Подозрительность во взгляде – знак того, что она не в себе? Может, он имеет дело с ненормальной? Впрочем, ненормальная ли, нет ли, она по-своему чертовски привлекательна. Ненормальные женщины вообще особенно привлекательны. Как раз потому, что практически способны на все, что угодно. И эта женщина способна сделать что угодно. Швырнуть ему в лицо бутылку или впустить в квартиру, а потом повалить на небрежно застланный диван и вонзить в спину острые коготки. Бог весть, к чему она сумеет его принудить.)

Софи К. смерила его взглядом, кажется еще более внимательным, потом очень медленно и решительно сказала:

– Пожалуй, я вам верю. Вы не знаете, с кем связались. И вот почему. Вы даже не представляете себе, что они с вами сделают, если ненароком проведают, что вы общаетесь со мной. Допустим, застанут нас в постели, прораб застанет нас в койке, средь бела дня, – кстати, вы, по-моему, очень бы не прочь, а?

– Да я… не знаю, – так бы ответил Торстен, слегка запинаясь.

– Я искренне полагаю, что нам бы не жить, – сказала Софи К. – Ни вам, ни мне. Они опасны, поймите. Очень опасны. И могут явиться в любую минуту. Понимаете? В любую минуту. Завернут во двор на своем громадном «БМВ», и всё. Прораб и его дружки приезжают по-тихому. По лестнице ходят бесшумно. Привычка у них, видать, такая.

– Да плевал я на этот сброд. – Торстен решительно шагнул в комнату. – Силенок у меня пока что достаточно – и на тебя, детка, хватит, и на этих проходимцев.

При мысли об этом он замолотил по стене с удвоенной силой, сердце забилось учащенно.

Тот, кто шел открывать, передвигался очень медленно, шаркающей походкой. Когда дверь медленно отворилась, Торстен ничуть не удивился, увидев на пороге маленькую седую женщину, прямо-таки скрюченную от старости. И зрение у нее, похоже, совсем ослабло.

– Что вам угодно? – спросила она, будто нисколько не удивилась его стуку.

– Вы и есть Софи К.? – полюбопытствовал Торстен.

– Конечно, вы же сами видите.

– Почему вы не напишете на двери свою фамилию?

– Видите ли, это долгая история. Если я начну рассказывать, вы нынче много не наработаете. Может, зайдете все-таки? Я аккурат кофе поставила. Привычка у меня такая – в это время пить кофе.

Приятный запах кофе на огне, старой квартирки с геранями на окнах и мирно спящей кошкой в уголке дивана. Вышитое изречение на кухонной стене. И сама хозяйка, вроде бы ничуть не удивленная.

– Вы хотели позаимствовать фонарик? Но ведь сами понимаете, у меня таких вещей нет. У мужа много было всяких причиндалов, но, когда он пустился в бега, я почти все раздала. Именно раздала. Могла бы, конечно, и продать, а вот взяла и раздала. Даром. – Старые, но очень живые глаза пристально смотрели на него. – Н-да, а вы, стало быть, Торстен Бергман.

– Откуда вы знаете?

– А что тут такого? Я же помню вас еще по Хальсте, маленьким мальчонкой. Вы жили тогда у дяди, у жестянщика. Я очень хорошо вас помню. Поглядите внимательней, может, и вы меня вспомните.

Торстен вглядится в лицо старушки – глубокие морщины под глазами, нос усеян старческой гречкой, узкие сухие губы.

И мало-помалу его осенит:

– Неужели тетя Софи? Тетя Софи Карлссон с телефонной станции?

– Ну конечно. Замечательно, что ты меня вспомнил. Помнишь, как фотографировал меня и Лису на телефонной станции? В ту пору ты ловко обращался с фотоаппаратом. И очень любил фотографировать, помнишь?

Разумеется, Торстен помнил. Даже лучше, чем многое другое, так ему казалось. Дом жестянщика под большими вязами, задний двор, где играли собаки, Бастер и Пан, да и он возился с ними в траве свободными вечерами, пока мать мыла в банке полы. Странные звуки в мастерской, куда строгий дядюшка запрещал ему соваться. И как он летом (тогда аккурат проходили Олимпийские игры) вместе с дядиными учениками прыгал в длину на гравийной площадке возле мастерской, чуть ли не часами, и ведь ни один не уставал и лапки кверху не поднимал. Еще они в ту пору любили бегать наперегонки и бороться.

В остальном шестнадцатилетний Торстен был парнишка серьезный. Посещал по средам курсы английского, а в каморке на чердаке у жестянщика устроил темную комнату, где занимался фотографией. Пока времена были благоприятные и работяги частенько захаживали купить то и это в лавочку Странда, расположенную по фасаду жестянщикова дома, у него хватало средств, чтобы помаленьку проявлять пластинки и печатать на бумаге фотографии. Он и заказы небольшие принимал. От маминых друзей из Миссионерского дома.

Тетя Софи обо всем об этом знала. Надо же, до сих пор жива! И цветы на окнах, точь-в-точь как раньше, и аромат кофе, и кошка. Сидя там за чашкой кофе и бутербродом с сыром, он тихонько протянет руку и угостит кошку кусочком бутерброда. Прямо как в детстве. Да-а, давненько же он распрощался с тем миром, где был серьезным парнишкой, который по утрам развозил газеты, во второй половине дня работал в лавке у Странда и мечтал стать фотографом, вроде Нильссона из Сёдрафорса.

Черт, опять окаянный желудок заболел. И боль эта тоже привычна с детства. Хотя с годами стало хуже, что и говорить.

Вообще отношения с собственным желудком у Торстена Бергмана всегда складывались не лучшим образом.

Он по сей день помнил, как мучился от боли в двенадцать—пятнадцать лет, по дороге в школу. А еще хуже стало в шестнадцать, когда он холодными зимними утрами разгребал сугробы перед лавкой (где работал после обеда), откапывал на стоянке свой велосипед и ехал на вокзал за утренними газетами, которые предстояло развезти подписчикам.

Не всегда это было приятно. Тем более зимой, когда за газетами приходилось выезжать в пять утра. В ту пору он, Торстен, развозил газеты на старом тяжелом дамском велосипеде своей матери. Мальчишки-газетчики, насквозь продрогшие, кучкой стояли на перроне, дожидаясь утреннего поезда из Вестероса. О теплом зале ожидания нечего и мечтать. В такую рань он был на замке.

Порой у него возникало ощущение, будто он всю жизнь дожидался, чтобы его впустили в теплую комнату. А она никогда не желала толком ему открыться.

Есть интересные дела, но есть и скучные.

К примеру, лавочка, где хозяйничали барышни Муландер, с которыми шутки плохи. Каждое утро нужно было разгребать снег у входа, чтобы, как они твердили, «народ не переломал себе ноги». Та еще работенка после свирепых февральских метелей. Зима 1933 года (ему тогда уже сравнялось шестнадцать) выдалась особенно скверная. С шести утра чисти снег, а вечером коли дрова во дворе у жестянщика, пока не придет время отправляться на боковую.

Лавка бывала либо почти полна – в те дни, когда на фабрике выдавали получку и женщины спешили пополнить свои запасы американской свиной тушенкой, жирной селедкой и мешками с мукой, – либо целыми днями почти пуста. Тогда сестры Муландер угрюмо сидели в маленькой подсобке, в конторе, как они ее называли, и тихонько препирались друг с дружкой.

Само собой, в перерывах они могли и внезапную проверку устроить, и объявить, что, мол, грязь кругом, надо прибрать (Торстен, ты почему не стер пыль с прилавков?), и потребовать учета, но все же и на интересные дела времени хватало. На радио и фотографию. Насчет приема радиопередач можно было почитать в журнале «Наука и жизнь», взяв его в библиотеке. А слушать лучше всего через изящный приемничек, дома у пастора Форса. Сказочное ощущение – слышать музыку и голоса из-за моря! Даже страшновато, словно где-то там некий мир духов. Хотя вполне объяснимо, если сесть и почитать в журнале. Про радиоволны, и модуляции, и удивительное свойство коротких волн отражаться от верхних слоев атмосферы и в самых неожиданных местах возвращаться к земле. Или вот еще интересный фокус: поднесешь иглу к кристаллу, и электроток течет только в одном направлении. (Если все вправду так, как пишут в «Науке и жизни».) В определенных условиях удавалось поймать даже немецкую и английскую речь. А уж датский Калуннборг ловился довольно часто.

Радио как бы служило противовесом духовной деятельности, которой увлеченно занималась мама, – она была членом Национального евангелического благотворительного общества, участвовала в молитвенных собраниях, в посылочных аукционах для миссии. Торстен и сам поддерживал контакт с иным миром, но, так сказать, более современным, научным способом. (Хотя зимним вечером, когда, невзирая на ионосферный фединг, удается минут десять слышать Братиславу, невольно возникает вопрос, кто именно из них занят более сверхъестественными вещами.) Вокруг маминых сверхъестественностей и ее загадочного Иисуса, по крайней мере, всегда веяло легким ароматом кофе. Его же горняя жизнь одиноко витала сама по себе в незримом зимнем воздухе.

Другое дело фотоаппарат. Он раздвигал зримое пространство. Мама к тому и другому относилась отрицательно. Не одобряла ни фотоаппараты, ни детекторные приемники. Ведь все это чепуха, выброс заработанных тяжким трудом денег. (Ах, в ту пору он был убежденным трезвенником, главным образом оттого, что не имел опыта по этой части. Если бы мама увидела его сейчас, то сетовала бы по совсем другой причине. Но она умерла еще в сороковых годах.) Правда, по сути, дело было не в деньгах, ей просто не нравилась нежелательная духовная конкуренция.

Первая фотокамера была самодельная, с отверстием вместо объектива, вторая – цейсовская, с затвором. Сюжеты для съемки отсутствовали или же, наоборот, имелись в избытке; голая, по-зимнему пустая улица в сугробах, облетевшие клены на Кнектбаккен (с клочьями порванного змея), красивое новое здание почтово-телеграфной конторы. Самое интересное и важное вовсе не съемки. Проявлять – вот что замечательно.

На чердаке, при свете красной лампы, когда из подвешенной лейки тихонько бежала звенящая струйка, а в ванночке с проявителем начинали проступать первые тени, его охватывало блаженное чувство – счастье, наверное. Переход от белизны и легких теней к изображению совершался неторопливо и постепенно, как рост растений. Удивительно, что мир способен быть таким. Почему-то все это напоминало ему самого себя, хоть он не мог выразить это словами.

Где-то теперь эти пожелтевшие старые фотографии, отпечатанные на дешевой бумаге? Может, и правда на дне какого-нибудь ящика у него на чердаке? За долгие годы туда много чего отправили и никогда больше не доставали.

Представление о черноте, медленно проступающей в проявителе, как-то связано с детством, с теми днями, когда медленно выздоравливаешь от простуды. Первое непривычное ощущение, что температуры уже нет, и мир в такие дни – чуть тусклый и неопределенный.

В детстве Торстен без конца болел. Началось все с испанки, которую он подхватил в два года. По неведомой причине он не умер, но с тех пор постоянно хворал, лет до четырнадцати, когда его тело – неожиданно и для него самого, и для одноклассников, которые по-прежнему считали его хлюпиком, – стало крепнуть, сделалось жилистым и выносливым. Но как же так? Зачем тогда, собственно, были нужны все эти долгие дни, когда ты, лежа в жару, глазел на коричневые обои, когда часы ползли один за другим, вместе с тенями за окном, все эти тонзиллиты и бронхиты, странные высыпания и прыщи? И без того учился маловато, а из-за бесконечных хворей в голове вообще полный ералаш остался, и уверенности в себе от них тоже не прибавилось, ведь на школьном дворе по причине слабости и вялости любой младшеклассник запросто мог его поколотить. Но с другой стороны, эти дни подарили ему тайную жизнь, где он был единственным хозяином.