Текст книги "Детский дом и его обитатели"

Автор книги: Лариса Миронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– научить элементарной аккуратности,

– приучить находиться всегда в чистом помещении,

– носить только чистое бельё,

– есть из чистой посуды и уметь пользоваться приборами,

– и ещё десять пр. и др.

На это тоже понадобится немало времени. Воспитательский труд даёт всходы не сразу. Это не редиска. Так что пока у нас одна серьёзная победа – «Огонёк» и его последствия. В этом смысле дела наши пока неуклонно шли в гору, и меня прямо-таки распирало от гордости и самолюбования. Ну и я! Ай да и умельца! Просто на себя готова была молиться в ту счастливую осень. Помню, был даже случай, когда я в автобусе какому-то пассажиру вдруг стала рассказывать про этот «Огонёк»… Вот до чего дело доходило.

А дети, и, правда, стремились в наш отряд – разве это не показатель? И, конечно же, я в то время охотно все эти блестящие успехи приписывала лично себе и своим невероятным талантам. Вот такой я замечательный педагог, думала я (иногда и вслух), просто самородок! И незаметно, что-то неуловимо отвратительное появлялось в моей манере общения «со всем прочим миром». Что мне до них? Есть я и мои воспитанники. А прочее нас не касается. И это «прочее» уже готовилось к мести – за мое легкомысленное пренебрежение к нему… Прошло ещё два месяца – и коллеги относились ко мне уже откровенно враждебно, а потом и вовсе невзлюбили. И было за что – надо признаться…

Это я очень хорошо поняла, когда как-то на досуге вдруг мысленно поменялась с ними местами. Ведь чем больше слушались меня дети, тем нахальнее вели они себя с другими, даже с теми, кого ещё вчера искренне любили и уважали. Личные отношения между воспитателями и воспитанниками здесь усердно культивировались, и не всегда это делалось по Валиному принципу. Часто воспитатели брали на выходные к себе домой некоторых воспитанников – «любимчиков» и «везунчиков», самых жалких и забитых детишек. Нора тоже почти пол-отряда к себе домой водила, когда ещё работала воспитателем, а не ночной, – и эти дети, уже будучи в моём отряде, даже её ни в грош не ставили, напрочь забыв обо всём хорошем, что она для них когда-то делала. Конечно же, дети понимали, что я «работаю» не так, как другие. Без ора, без грубого нажима – так оно было почти до самой весны. И это им нравилось. Но не прошло и года, как я на собственной шкуре почувствовала, что есть система контрастов в воспитании.

Золотое правило: требования в детском коллективе должны быть едины для всех. Позитивная солидарность педагогов – это краеугольный камень педагогической политики. А то ведь как у меня получалось: я – хорошая (потому что добрая, никого не наказываю), они (другие) – плохие (потому что требуют и наказывают). Но предположим на минуточку, что все воспитатели и учителя работали бы по такой же методике – акции мои, конечно же, резко бы упали.

Была и ещё одна причина усиливающейся нелюбви ко мне в стане воспитателей: поневоле (но где-то и сознательно) став правофланговым, я задавала немыслимый для большинства сотрудников детского дома темп работы. (Этакая стахановка с неумеренным энтузиазмом и необузданным гражданским темпераментом!) А время надвигалось такое, что оба эти качества уже начинались восприниматься в нашем обществе почти как пороки. Людмила Семеновна, и без того грешившая склонностью к «соковыжиманию» из сотрудников, теперь на все их жалобы отвечала:

– Как это – не получается? Какая вам помощь нужна? А вот посмотрите на Ольгу Николаевну…

И пошло-поехало! Да, ехидства её не занимать. Так выговаривала она педагогам, не стесняясь даже присутствия детей. Но при этом «вежливо» закрывала глаза на то, что сердечница-воспитательница пенсионного возраста, и без того измочаленная бесконечными неоплаченными сверхурочными, не сможет вымыть шесть спален подряд, а, ползая на четвереньках и, отскабливая паркет на отрядном объекте, тут же свалится с давлением на первом же метре… Я же всё это делала легко и быстро.

Во-первых, я была молода и здорова. Во-вторых, у меня был прекрасный тренинг работы с тройными перегрузками – я была студенткой третьего курса труднейшего факультета, когда: родилась уже вторая дочь, ушел муж и «просел» диплом.

И абсолютно без всякой помощи, с ситуацией справилась.

Я работала на трёх работах. Спала по три-четыре часа в сутки, «питалась» буквально с помощью фотосинтеза, а первые сапоги и пальто купила только на пятый год работы. Но у моих детей было всё, что обычно бывает у детей в «хороших семьях», где есть любящие и хорошо зарабатывающие родители – папа и мама. Так что детдомовская страда меня не очень в ту пору утомляла. К тому же, эта работа приносила огромное, ни с чем не сравнимое моральное удовлетворение. Позиция же Людмилы Семеновны тоже была ясна: ей было выгодно прикрывать недочёты в работе детского дома «нерадивостью» воспитателей. Часто к нам захаживали комиссии с проверками по очередному сигналу – и ничего, результат проверки всегда был одинаков: «Изложенные в жалобе факты не подтвердились». Конечно, наказывали потом именно жалобщика. А Людмила Семеновна, как понесшая «моральный ущерб», ещё и путёвочку в Сочи среди года получала и ещё какой-нибудь презент такого же ранга. Но эти размышления стали посещать меня много позже. А в ту счастливую пору я старалась вообще ничего не замечать за пределами моего отряда. Каждая минута трудового дня была наполнена заботой о питомцах. И это было большой ошибкой – не замечать. Того, на что надо было бы открыть глаза пошире при первом же тревожном симптоме, хотя бы из соображений личной безопасности. Когда же началась открытая конфронтация, а это случилось как-то вдруг и без предварительного объявления войны, я в полной мере ощутила всю меру своей глупости – так резко «выпадать из ряда» было крайне неумно. Мои коллеги, ещё вчера (хоть и не бросавшиеся мне на шею с поцелуями, однако) вполне дружелюбные и симпатичные, теперь не просто игнорировали меня, даже не здороваясь при встрече в коридоре, но и откровенно демонстрировали лояльность верхнему эшелону власти во всех вопросах внутренней политики.

Вот и попробуй в такой ситуации доказать, что ты не осёл… Рекогносцировка сил противника – всегда дело нелишнее. Эта перегруппировка «против кого дружим» произошла быстро и даже как бы вполне естественно.

Теперь меня не любили гораздо больше, чем ненавидели Людмилу Семеновну. То, что ещё вчера вдохновенно и единогласно осуждалось в кулуарах (по части своеволия администрации), вдруг для всех сделалось вполне приемлемым, нормальным, заурядным даже делом… Людмила же Семёновна, видя весь этот, с таким блеском разыгранный, спектакль, только лёгкую укоризну во взоре могла себе позволить. А так она держалась сугубо по-королевски. Ох, как она умела расправляться с неугодными – руками своих же подчиненных! Её же собственные руки – всегда в безукоризненно белых перчатках. И вот несчастные, приговорённые её судом, глядя, как кролики на удава, безропотно шли на погибель, даже и не пытаясь сопротивляться. Потому что, однажды включившись в эту подлую игру – против своего же товарища, они подписывали и свой собственный приговор. Завтра каждого из них могла постичь столь же печальная участь…

Уже тогда в моём переполненном впечатлениями мозгу мелькнула робкая догадка: отчего это в детские дома, да и вообще в учреждения, где воспитание подменяется репрессиями, на работу берут, в основном, лимитчиков, то есть людей зависимых. Или уже имевших судимости. Потому что такими людьми легче управлять – они менее щепетильны и с готовностью выполняют то, на что нормальный, независимый человек никогда не пойдёт. Их, этих подневольных тружеников, не только легко спровоцировать на попустительство преступлению, но и даже самих не так уж сложно сорганизовать на противоправные действия.

Я вспоминала, и не раз, как мне однажды сказала Нора:

– Человеку честному и порядочному здесь тяжко приходится – семь шкур снимут и выживут-таки. Сожрут в два счета и косточек не выплюнут…

Но я была слишком глупа и наивна в ту пору и ничего такого просто не хотела замечать, считая, что это всё-таки «клевета на людей» – а если что не так, то это просто «от недогляда»… Все эти печальные истины во всей своей пугающей полноте открылись мне лишь год спустя.

…А в те давние дни мне, естественно, казалось, что люди, здесь работающие – и Татьяна Степановна, и Людмила Семёновна, и Матрона, и, конечно же, Нора (кстати, она оказалась единственной, кто не принимал участия в «акциях» против меня), тоже когда-то пришли сюда с такими же мыслями и чувствами, что и я, и так же, как и я, хотели сделать для несчастных детей всё возможное. И не их вина, что не всё получалось.

.. И всё же в те времена я была по-человечески очень счастлива – как никогда больше в жизни. Даже собственные дети, хоть и были для меня огромным счастьем, всё же не были для меня более значимы, любимы, чем детдомовцы. Я уже знала, что с моими всё будет в порядке, они у ж е на ногах, несмотря на свой нежный возраст. И у них есть хорошо защищенные тылы – дом и мама. Мы с ними были одной командой.

У этих же детей в головах царил полный кавардак, тылов никаких, а мамы, если и были, то вообще бог знает чем занимались, но только – не своими детьми.

Потому и радость, которая меня переполняла, когда что-либо вдруг получалось, была несоизмеримо ярче. Это было настоящее блаженство – видеть, как отогреваются эти ледышки, как открываются души, скомканные, израненные ранним тяжелым опытом жестокой и несправедливой жизни. Они начинали улыбаться – ясно, чисто по-детски. А я просто катастрофически глупела от всего этого счастья.

Да, тогда я была счастлива – абсолютно и безоговорочно.

А от счастья, случается, и слепнут.

Глава 8. Бить при свидетелях?.. Ребятки, я на минуточку…

Бывшие – полновластные правители этого дома. И все молчаливо принимали этот негласный правопорядок. Расстановка акцентов была такой: педагогами заправляла, конечно, Людмила Семёновна, а в среде воспитанников верховодили бывшие. Воспитатели, особенно новенькие, поначалу никакой заметной роли в жизни детдома не играли. А если вдруг начинали «высовываться» – немедленный укорот… В иерархии детдома, и так велось испокон веку, бывшие – высшая каста. За ними следовали те, кому скоро выпускаться, затем те, кому через год. И так далее. Особое положение занимала группа воспитанников, уже побывавших в местах заключения – в детприёмниках (куда помещали без проблем, для устрашения чаще всего), в спецшколах для малолетних преступников и колониях. Несколько отдельно от них, но тоже особо, стояли те, кто уже прошел «курс лечения» в психиатрической больнице… Однако бывшими назывались далеко не все подряд выпускники. В эту касту входили непристроенные и бесхозные, а потому особенно агрессивные подростки и молодежь, те, кому ещё рано семью заводить и жить самостоятельно, но и сидеть на шее у сердобольного родственника уже как-то негоже. Учиться или работать никто из них не рвался. В ПТУ их, конечно, направляли. Но по принципу – лишь бы спихнуть. Вот они оттуда и смывались при первой же возможности. А воспитатели бегали по всей Москве и её окрестностям в поисках беглеца – таков был порядок: за нетрудоустроенных выпускников по-прежнему несли ответственность воспитатели детдома. Кроме того, детдомовцы, привыкнув жить на всём готовом, не могли правильно распределять свой небогатый бюджет так, чтобы хватало на весь месяц. Их, конечно, кормили, когда они приходили в детский дом с необъявленным визитом, и даже одежду давали из бэ-у, хотя и в ПТУ им в бесплатном питании не отказывали и тоже давали одежду – форму. За ними, как правило, закреплялась жилплощадь – двенадцать квадратных метров родительской квартиры, или авали место в общежитии, если у родителей своего жилья почему-то не было (к примеру, они жили в общежитии). Однако стипендия улетучивалась уже в первые два-три дня, а пойти и подработать в голову приходило немногим. Понятно, трудненько было им переходить на режим полного самообслуживания, особенно тем, кто сразу пошёл работать. Ведь привыкли есть сытно, разнообразно, одевались что ни год, то в новое. Донашивать одежду за старшими, как это делали домашние дети, здесь считалось «заподло».

Наш детдом был в этом смысле очень и очень благополучным – добрые шефы с небедного часового завода буквально заваливали детей подарками – игрушками, книгами, вкусной едой, новой одеждой, ну и – путёвками в Артек (куда не очень-то охотно ездили старшие – дисциплина отпугивала) и даже на свою дачу отдыха в Сочи. Домашним детям в большинстве семей такое и не снилось. Помимо часового завода, у детдома было ещё с десяток шефов помельче, но – таких же щедрых. Так что поживиться тут было чем – и ворам и прочим «товарисчам». И вот бывшим детдомовцам надо было начинать заботиться о себе самолично. Рассчитывать каждую копейку, экономить, если вдруг что сверх обычного надо купить. Так что и голодали частенько. Бывшие обычно приходили в детдом к началу очередной кормёжки и, сидя перед входом в столовую, нетерпеливо ждали, когда шестерка «стырит» и вынесет чью-либо порцию. Некоторые так и жили годами, кормясь «скраденными» ужинами и обедами.

Одежду тоже здесь себе добывали. В день выдачи новых вещей жди шмона – это уже традиция. Налётчики уносили куртки, сапоги, шапки, кроссовки, спортивные костюмы. Районная милиция знала об этом, и по рынок тоже знала, где всё это продавали, но особо рвения в борьбе с воришками не проявляла, вероятно, давным-давно отчаявшись побороть это зло и относясь к выходкам бывших как к неизбежному стихийному бедствию. А может, были и другие причины… Но справедливости ради надо сказать, что наш участковый не раз выручал воспитателей.

Так было и с Олей Тонких. А дело было так. Прошла первая, «осенняя» полоса краж. Только-только разобрались с одеждой, вдруг новое дело – пропала малогабаритная мебель. А это уже странно: без фургона её не вывезешь, значит, где-то здесь поблизости наши стульчики, тумбочки, полочки да журнальные столики обретаются.

Поблизости жила только одна бывшая – Ольга Тонких. Вожак женской половины бывших. В своё время была Валиной правой рукой – держала в страхе весь детский дом. Очень хитрая и жестокая, она умудрялась выскальзывать из самой отчаянной ситуации и… жестоко отмстить тем, кто её пытался подставить. Жила она в детдоме как настоящая королева притона – еду ей подавали в постель, собирая дополнительно, если что вкусненькое, с тарелок тех, кто зазевался и вовремя не пришёл к еде. Но вот уже второй год Оля, в статусе «бывшей», обитала отдельно, в небольшой комнатке за выездом неподалеку от детдома. И вместо послушных шестёрок рядом с ней проживала смутная соседка, которая не только еду в постель не подавала, но и всякий раз грозилась милицию позвать, когда Олины гости, слегка перебрав, начинали на головах ходить. Её стразу же после выпуска устроили работать на АТС, но ей, видно, не очень там понравилось. Рано вставать, «корячиться» за девяносто рублей в месяц – зачем? Ведь всегда можно взять, что плохо лежит. А «плохо» лежало много чего. При таких обстоятельствах покупать вещи за деньги для Оли было делом почти что безнравственным.

Когда надоел неуют скромного жилища, ей спонтанно пришла в голову мысль: а не благоустроиться ли за счёт детдома? Она быстро организовала на это лихое дело шестёрок, ещё не успевших забыть силу Олиных кулаков и жестокость побоев, и… проблема с мебелью была решена. Теперь, кроме тахты, обеденного стола и платяного шкафа, у неё были застекленные книжные полки, журнальный столик, две тумбочки (одну она поставила в коридоре) и четыре стула. Всё почти новенькое и вполне стильное – шефы из «Метрополя» как раз списание проводили, вот и подкинули в детдом, что самим не надо. О том, что мебель «ушла» к Ольге Тонких, я узнала от Фроськи, тоже бывшей воспитанницы (та вдруг зачастила в детдом прямиком с первого сентября), и получилось это элементарно: Фроська, помимо своих многочисленных достоинств, имела также некоторое количество «минусов», и главный из них – привычка фискалить. Никто её за язык не тянул, сама пришла и настучала, сказав в заключение весьма удовлетворённо – «вот!». А может, у неё на Олю Тонких был давний зуб…

Итак, отлов начался. Долго мы не могли застать её дома. Соседка охотно показывала комнату Оли – дверь почему-то не запиралась впрочем, я тоже свою комнату в коммуналке не запирала, даже когда уезжала – просто ленточкой прихватывала ушки для навесного замка, и запирательство готово. Квартирное воровство было экзотикой. Вошли. Как всё знакомо! Да, точно, всё наше, детдомовское. Как раз то, что и пропало из нашего отряда. Но трогать вне Олиного присутствия ничего нельзя. Трое суток караулили её за полночь. Соседка предупредила, что в последнее время она приходит очень поздно. Трое добровольцев-ловцов устроились неподалёку от автобусной остановки. Следующий пост метрах в ста от них, Пост номер три – засел непосредственно в подъезде. На финишной прямой – лестничной площадке у входа в квартиру – обосновалась я.

С Олей лично мы не были пока знакомы – на этом и строился расчет. Условный сигнал – два раза чихнуть – должны были подать с первого поста, как только Оля выйдет из автобуса и пройдет метров пять-десять. После чего пост номер два должен был смачно сплюнуть. На третьем тут же хлопала дверь и выключался свет в подъезде. Это и должно было послужить сигналом для связных, которые наблюдали за всем из соседнего скверика и должны были по этому знаку тут же нестись в милицию за подмогой. Мне же полагалось завести с Олей абстрактный разговор о неких жильцах, которые якобы ранее проживали то ли в этой, то ли в соседней квартире… И забалтывать её до тех пор, пока не прибудет наряд милиции с ордером на обыск. Вот таков был план поимки с поличным злостной расхитительницы казенного имущества – почти гениальный в своей простоте. Главное – не спугнуть воровочку раньше времечка.

Вначале действие развивалось точно по сценарию: и чихнули, и сплюнули. И хлопнули тоже вполне пристойно… Однако третий пост дал сбой. Вместо того, чтобы, выключив свет в подъезде. Спрятаться в другом конце коридора, они с воплем «шухер!» стремительно умчались в ночную мглу… Им помстилось от страха, что Оля не одна. Она тут же насторожилась и, поднявшись нас вой этаж, как только увидала меня, затравленной рысью метнулась прочь. А тут как раз лифт… Нажала кнопку вызова и молча смотрит на меня в упор – свирепым таким взором… разве что не шипит! Ясное дело – в охапку её не схвачу (разные весовые категории – скорее она меня через плечо метнёт, даром что фамилия «тонкая»), а бежать вниз по лестнице рискованно – обгоню на лифте и перекрою выход. Ну и засада на стрёме…

Мы стояли друг против друга и молчали. Глупейшее положение! Она всё поняла. Я же испытывала состояние наиотвратительнейшее – как всё-таки как это неприятно охотиться на людей! Даже если это вор и преступник, всё равно неприятно это очень…

Я, пока мы молчали, вспомнила вдруг один эпизод из моей интернатской жизни. Конечно, у нас такого бардака тогда не было. Но кражи (большей частью, одежды) всё же иногда происходили. И вот однажды из шкафчиков в спальном корпусе было украдено несколько кофт и лыжные брюки. Бывших у нас ещё не завелось, потому что интернаты только-только открывались. Одновременно пропала девочка из нашего отряда – такое и тогда случалось – скорее всего, она убежала домой.

Тут же сколотили поисковый отряд, в который попала и я (назначили тех, кто хорошо учился, потому что нужно было ехать за город на электричке, занятие на целый день – пропускалась школа и самоподготовка). Вот с утра мы и отправились по адресу предполагаемой воровки. Дело было зимой, стояла лютая стужа, и мы страшно замерзли, пока блуждали по посёлку в поисках нужного адреса. Наконец, пришли. Девочки там не оказалось (она, как потом выяснилось, была в это время у бабушки), но нам было предписано «проверить дом» – нет ли там краденых вещей. Мама девочки открыла шкаф и сундук, и пока мы там ковырялись, она быстро поставила сушить нашу промокшую обувь и даже успела испечь в духовке кекс с изюмом…

Это кекс меня совершенно добил!

К счастью, мы никаких краденых вещей там не нашли. Кто знает, может она их спроворила к бабушке, а может, и вообще ничего не украла…

Но мама этой девочки, её забота о нас, доброта в глазах, и этот кекс!!!

Нет, это было ужасно: мы пришли, чтобы причинить ей боль, а она… стала искренне заботиться о нас!

…Я помню её и по сей день – простую, усталую, с добрыми, лучистыми глазами… И намека нет на страх, злобу, и ни слова о том, что «у нас ничего вашего нет» и всё такое. Просто сказала: ищите вот… а я пока вам покушать что-нибудь придумаю. Помню её кекс всю свою жизнь – только стыд и ужас вызывает это воспоминание…

… Итак, мы с Олей стоим и смотрим друг на друга.

Олино лицо, злобное и жалкое, было обращено ко мне немым вопросом. И то, что творилось в её душе в этот момент, было мне не только недоступно, но и крайне нежелательно для понимания.

Я боялась её в эти минуты. Нет, не потому, что она могла меня ударить, оскорбить или сделать ещё что-либо плохое… – хотя, по виду, она на это была вполне способна Нет. Это было совсем другое… Но мне было действительно тяжело находиться в положении человека, который понимает, что происходит, и понимает также, что «дичь» тоже всё уже поняла… Но вот грохнул лифт, дверцы раздвинулись, и Оля влетела в кабинку… прямо в объятия нашего участкового.

– Не спеши, красотка, – раздался спокойный густой басок. – Сначала зайдём к тебе в гости.

Оля хотела выскочить, но – увы! Крепкие руки участкового держали её надёжно. А по лестнице, грохоча сапогами, уже поднимался второй милиционер, тяжело сопя и кляня всех и вся не совсем литературно.

– Обложили, гады… – шипит Оля и смотрит злобно и отчаянно.

– Ага! Теперь не убежишь.

– Ага, Вижу.

Входим в её комнату. Участковый предъявляет ордер. Соседка тут как тут – вот и пришёл праздник на её улицу! Рядом ещё какая-то старушка. Это понятые.

– Нате, жрите!

– Оля хватает всё, что под руку попадается и швыряет на пол – тарелки, чашки, тряпки… Осколки от битой посуды летят во все стороны, один из них оцарапал щёку милиционеру.

– Посуду можно и не бить, это тоже детдомовское имущество, – говорю я, спешно подбирая с пола то, что ещё каким-то чудом уцелело.

– Чё вам здесь ваще надо? – ерепенится Оля.

– А просто хотим краденое вернуть в детдом.

– Да подавитесь вы этим драным барахлом! – кричит она, и опять на пол летят всякие финтифлюшки, баночки с парфюмом…

– Ну, это барахло у тебя никто не отбирает, как же ты без штукатурки? – ехидничает милиционер. – А как хахали не признают?

Оля бросает свирепый взгляд на милиционера.

– Жалко будет, со средствами дружки, а? Вон бутылки какие, всё фирма! Это ж надо столько выжрать! – продолжает доставать милиционер.

– Заткнись, портупея! – злобно рычит она, и битьё посуды возобновляется.

Олю трудно сбить с пантов. И не в таких переплётах бывала.

– Эй, за нанесение при исполнении… – грозит её пальцем участковый.

– Боялась я вас, деревня тупорылая!

Протокол составлен. Спускаемся вниз. Один конвоирует Олю, другой тащит узел с опознанными шмотками.

Оля, под обстрелом любопытных глаз (почти весь мой отряд повылез из постелей – и сюда!) лихо запевает:

 
Как надену портупею,
Так тупею и тупею…
 

В комнате с табличкой «Инспектор по уголовным делам» сидит сонный молодой человек, перед ним пепельница, доверху наполненная окурками. Медленно, как бы нехотя, помешивает ложечкой чай в гранёном стакане. Устало смотрит на Олю, берет лист и начинает процесс дознания. Мне предлагает выйти, но я остаюсь: Оле нет восемнадцати, так что извините – допрашивать будете в присутствии воспитателя.

– Ладно, сидите, раз привели, – неохотно разрешает он. – А смысл? Всё равно ведь забрать не можем. Пару асов подержим и отпустим. А вот будет восемнадцать, так и начнёт новую жизнь – греби побольше, кидай подальше…

Прошло два часа. Следователь взмок, сон слетел с его чела, а лист по-прежнему девственно чист.

– Уперлась рогом в стену, – и ни гу-гу, – говорит он участковому.

– А можно мне? – спрашиваю.

– Валяйте.

Встаёт и выходит, потягиваясь. Аккуратно прикрыл за собой дверь.

Оставшись с Олей вдвоём, мы, не сговариваясь, посмотрели друг на друга. И… будто обрадовались. Но – чему? А бог знает! Придвинувшись к ней, пристально смотрю ей в глаза. Оля не просто некрасива – она ужасна! Монстр какой-то, а не девушка. Отчаянная маска-гримаса. Да ещё шрам на правой щеке. Маруся, Роза, Рая в одном лице и едином облике… Вряд ли получится её запугать. Такие созданы, чтобы других в страхе держать.

– Олечка… – заговариваю сладеньким, насквозь фальшивым голоском. – Такая молоденькая…

Смотрит недоверчиво. Потом смеётся. Я продолжаю:

– …Совсем ещё ребёнок.

– А хорошенькая какая…

– Да ну!?

Тут начинается настоящая истерика – хватается за живот и ржёт как лошадь перед мешком овса.

– А что? Что-то не так? – искренне обиделась я.

– Гы-гы-гы…

– Конечно, хорошенькая! – настаиваю я. – Ты просто ничего не понимаешь в своей внешности, да, не понимаешь! И нечего так глупо хохотать!

Теперь уже я ору на неё, рассердившись до свирепости – я-то думала её смутить.

– Сказанула! Гы-гы-гы… – по-прежнему громко и нагло ржёт она.

– Прекрати! – кричу я на неё. – Да, ты ребенок! Тебе ещё нет восемнадцати. А ну-ка давай свою физию!

Тащу её к водопроводному крану, свободной рукой смываю с её лица ужасную, грубую косметику. Она не сопротивляется, только смешно пофыркивает, когда вода попадает в рот.

– А теперь смотри! – всё больше заводясь, кричу я, зачёсывая всклокоченные волосы набок, и закалываю «в улитку» её роскошную гриву.

– А-бал-деть, – говорит она несмело. – Заколочку что – подарите?

– А то. И ещё вот так, – продолжаю я, входя в роль Олиного имедж-мэйкера.

Своей бледно-бежевой помадой, которая у меня вместе с расчёской всегда в кармане куртки, аккуратно подкрашиваю Олины губы, той же помадой делаю лёгкие «щечки» на верхушках её широких скул.

Она внимательно, не без интереса смотрит на себя в зеркало.

– Отхлестать бы тебя ремнём как следует, по-родительски, – говорю я всё ещё сердито.

– Ага, давайте, – кивает она, продолжая разглядывать себя в зеркале. – Интересно, как это у вас получится. Других вы все мастера воспитывать. А своих бросаете абы где.

– Не «абы где», а в собственном доме! – снова горячусь я.

– Вот и моя мамаша тоже нас дома бросала… Ну, давай, лупи! – говорит она, подставляя спину.

– Ладно, хватит паясничать, – уже спокойно говорю я, а у самой першит в горле. – Потом как-нибудь поговорим.

– А чё не счас? Не хотите позабавиться весёленьким рассказом на ночь? Страшилок детских, что ли боитесь?

Она говорит долго. И вот уже мы обе хлюпаем носами.

История Оли Тонких обычная для детдома, дикая – для нормальных людей…

Жили они раньше втроём – мать, Оля и сестрёнка-пеленашка. Мать часто уходила. Иногда по два-три дня дома не появлялась. Иногда заглядывали соседи, подкармливали по доброте. Малышка такой жизни не выдержала – как-то осенью, когда отключили батареи, восьмимесячная кроха сильно простудилась и на третий день умерла. Оля плакала не переставая. Окоченевшее тельце сначала вызывало жалость, потом ужас… Она положила ребенка поближе к батарее – ночью как раз пустили горячую воду. Думала, а вдруг оживёт? И всё ждала, когда придёт мама… Громко плакала… Пришли соседи, потом ещё какие-то люди пришли… Сестрёнку увезли в морг, а Олю – в детприёмник. Оттуда – в детский дом. Мать появилась дома через десять дней.

На новом месте Оля лила слёзы день и ночь, её всё здесь пугало. Она никому не верила и хотела домой. К маме. Что такое смерть, она, конечно же, ещё не знала, и ей невозможно было объяснить, что сестрички уже нет на свете… К отсутствию матери она, в конце концов, привыкла, домой больше не просилась. Но с другими детьми всё же играть отказывалась. Прошёл месяц. Она уже больше не плакала. Часто устраивалась в уголке, и, уставившись в одну точку, могла сидеть так часами. Однажды, когда воспитательница слегка потормошила её, Оля громко заплакала и закричала:

– Не бей меня!

И больно укусила воспитательницу. Её отправили в психиатрическую больницу. На три месяца. Примерно через год она стала забывать, что с ней было раньше. Но друзей она так и не завела. В группе её не любили и боялись. Она росла тщедушным и очень некрасивым ребенком. Когда её перевели в школьный детдом. Ей вдруг захотелось с кем-нибудь подружиться. Здесь детей было больше. И воспитателей тоже было много. Дети здесь никого не боялись. Часто убегали за территорию детдома. Они не боялись убегать от воспитательниц и носились по всему детдомовскому зданию. Однако Олю и здесь в игры не принимали. Стали дразнить Совой. Иногда старшие били, больно дергали за волосы. Как-то на переменке Оля подошла к учительскому столу. Просто постоять. Учительница была молодая и никогда не кричала.

– Сарите! Сча сопрёт что-нибудь! – закричал кто-то из детей.

– Что тебе? – всполошилась учительница, отодвигая сумку на другой конец стола. – Иди, иди на своё место!

Оля тогда изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь в голос. Слёзы по горошине уже стояли в глазах, но она изо всех сил сдерживалась.

– Сарите! Сча заревёт, что ничего спереть не получилось! – снова закричала рыжая толстая девочка и больно дёрнула её за волосы.

Плюх! И Олина обидчица уже на полу… С тех пор никто не видел ни слезинки в её глазах.

– Будешь хулиганить, в спецшколу отправим, – пригрозила учительница и поставила в угол – между шкафом и стенкой.

Прошёл ещё год. И уже не только Олины ровесницы старались держаться от неё подальше, но и дети постарше. Она тигрицей бросалась на обидчиков, не щадя носов и волос. А потом научилась драться ногами. Конечно, и ей доставалось. Но и она сражалась не за страх, а за победу, с отчаянием человека, которому нечего терять, потому что худшее, что могло с ней случиться, уже свершилось. Она, неожиданно для себя, пришла к ужасному выводу: если хочешь, чтобы тебя не обижали, научись это делать самолично… После некоторой тренировки она научилась ловкости в драке – теперь она всегда метко попадала в самые «больные» точки, и с ней теперь боялись связываться. Сама же она становилась всё агрессивнее и злее. К шестому классу она уже была грозой детдома и его окрестностей. Старше и сильнее, конечно, были, но не было ни одного воспитанника, который рискнул бы сцепиться с ней один на один.

Шли годы. Оля взрослела, прибавлялось ума и опыта: она уже безраздельно царила в этом пристанище униженных и оскорбленных… сирот при живых родителях…И никому дела не было, что скрывается за этой угрюмой, жуткой маской, отпугивающей выражением злобной решимости в любой момент дать отпор или совершить превентивное нападение. Она уже не скучала, не тосковала, не мучилась одиночеством – не искала ничьей привязанности и тепла. Она отлично лавировала среди сильных и умела держать в страхе слабых – она научилась главному. Она крепко усвоила закон джунглей. Жизнь её текла в строго означенном русле…