Текст книги "Плененная Иудея (сборник)"
Автор книги: Лариса Склярук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава XIV
Отряд иудеев отступил к стенам домов небольшого селения. Их осталось немного. Строй распался. Каждый сражался в одиночестве неистово и без надежды остаться в живых.
Римлян было много. Они наступали, кололи, рубили, сбивали с ног, затаптывали раненых ногами. Звенел металл. Мечи погружались в грудные клетки и вспарывали животы, безжалостно секли живую плоть.
Мешались крики ярости и ужаса, стоны раненых и хрипы умирающих, отчаянные вопли женщин и горестный плач детей, запах человеческой крови и начинающегося пожара. Метались, бросаясь из стороны в сторону, испуганные огнем верблюды и ослы. Мычали коровы.
Валерий с равнодушием смотрел на ставшие привычными страшные сцены войны, выхваченные его взглядом в этой сумятице и толчее.
Вот бежит со всех ног, пытаясь спастись, подросток, почти мальчик, но дротик, брошенный уверенной рукой, пробивает насквозь его худенькое тело, и он падает, неловко вывернув кудрявую голову.
Вот воин гонит молодую женщину с младенцем на руках. Ребенок мертв. Его тельце безвольно изгибается в сторону, но мать не видит, она продолжает прижимать сына к груди, пока легионер не выхватывает его и не отбрасывает в сторону. Тело ребенка ударяется о стену и падает. Нечеловеческий вопль матери на мгновение заглушает все иные звуки. Женщина рвет с головы плат и падает как подкошенная.
Вот солдат пытается совладать с юной девушкой. Она отчаянно вырывается. Из-за деревьев на помощь девушке бросается пожилой мужчина с седой окладистой бородой. В руках его дубинка.
Валерий смотрит спокойно, он знает, что за этим последует. Сейчас воин выхватит меч и умертвит мужчину. Девушке от воина никуда не деться, – криво усмехается префект. Он разворачивает лошадь. Очередная драма совершится без него. Он уже почти отвернулся.
И вдруг его словно пронзает молния. Он неожиданно осознает, что отчаянно сопротивляющаяся девушка – это Бина.
Валерий соскакивает с коня и бросается к воину. Он останавливает уже замахнувшуюся руку. Воин в недоумении.
– Ты молодец, – говорит префект, и голос его странно дрожит и прерывается.
В нем только теперь рождается ужас, что он не сразу узнал Бину, – но не стоит убивать всех. Риму нужны рабы.
В первое мгновение распаленный сражением воин дернулся вырвать руку с мечом. По законам войны селение и его жители отданы им, победителям. Это их законная добыча. Так почему префект так неожиданно вмешался? Или ему самому приглянулась эта красивая иудейка?
Воин дернулся еще раз, но дисциплина взяла верх, и, крайне недовольный, он отправился выполнять какое-то ненужное, путаное приказание префекта.
За те минуты, пока это все происходило, Амрам, схватив за руку дочь, попытался потянуть ее за собой. Бежать, бежать, пока враги не опомнились.
Но дочь остановилась и повернулась навстречу офицеру. Какое странное выражение на ее прекрасном лице.
До этой встречи Валерию казалось, что он почти победил свое чувство к этой девушке, что он вновь спокоен, равнодушен, насмешлив.
Но одного взгляда на Бину хватило, чтобы все здание его циничного скептицизма рухнуло. Он смотрел на девушку и не понимал, как он жил все это время без этого одухотворенного тонкого лица, без этих больших удлиненных глаз, в темной глубине которых крылась волнующая его неразгаданность. Да разве он жил?
Валерий проглотил комок, застрявший в горле от охватившего его волнения, сказал не своим, сдавленным голосом:
– Бина, пойдем со мной. Ты и твои родители будут спасены. Позволь мне позаботиться о тебе.
Девушка смотрела в лицо Валерия, не отрывая взгляда, и молчала. Ветер шевельнул черные кольца рассыпанных волос. Вот она порывисто шагнула вперед, прислонилась к плечу мужчины, нежно провела длинными пальцами по его щеке.
– Бина, – хрипло проговорил Валерий, – я женюсь на тебе. У нас будут дети. Ты всегда будешь со мной.
– Бина, – негромко ахнула за спиной девушки Хадас и замолчала – то ли от потрясения увиденным, то ли под действием быстрого взгляда Амрама.
От селения продолжали нестись звуки сражения, лязг оружия, крики, но двух застывших в объятиях людей словно на мгновение окутала тишина.
– Валерий, – медленно, с наслаждением, проговорила Бина, – Валерий. Я люблю тебя. Люблю, – сказала она пылко, открыто и безгрешно, – сердце мое сразу сказало: люби, оно рыдает и беспредельно рвется к тебе. Я не знала, как мучительна бывает любовь, как горька.
Мне больше ничего не снится. Лишь только ты. Ночи напролет я нашептываю тебе безумные нежные слова, даже не знаю, откуда они берутся. Ах, как это было бы хорошо, как сладостно, – и ее руки все гладили, все ласкали его лицо, обвивали шею, – но я не могу быть с тобой.
От слов Бины, от ее близости, от желанной возможности счастья у Валерия кружилась голова, он сказал не задумываясь:
– Есть немало женщин… – и не договорил, тут же ужаснувшись обыденности своих слов, тому, что он хоть на мгновение мог сравнить ее с кем-то из тех женщин, что живут в лагерных поселках, следуя за легионом, в обществе неофициальных жен, проституток, работорговцев, военнопленных.
Но она поняла и, откинув назад голову, долго внимательно смотрела в серые глаза. И хотя девушка находилась в кольце его рук, Валерий вдруг почувствовал неясную тревогу.
– Оглянись, – тихо прошептала Бина, вновь прижавшись щекой к жесткому кожаному панцирю, – там, за спиной твоей, горит мой дом. В этом доме я родилась, в нем провела все дни жизни своей. И вот его нет. Нет родных моих, нет подруг, нет соседей. Вы пришли и разрушили мой мир.
Бина отстранилась, медленно высвободилась из рук Валерия, отступила на шаг. Ее пальцы, словно прощаясь, вновь коснулись его щеки, скользнули по плечу. Девушка опустила руку, сказала:
– Мы не свободны в чувствах своих. Но вольны в поступках. Быть вместе. Это значит, один из нас должен стать предателем своего народа. Что может быть гнуснее, что более достойно презрения? Ты не можешь стать иудеем. Я не могу быть римлянкой. Лежать в твоих объятиях, когда земля моя горит и стонет, когда истерзанный народ мой истекает кровью. Нет. Я не смогу. Я не смогу есть, спать, жить.
Глубокий голос девушки был спокоен и тверд. Она говорила об обдуманном, выстраданном и окончательно решенном. Ветер вновь шевельнул, отбросил назад ее волосы. Она замерла на мгновение, чуть приподняв красивое лицо, сказала просто:
– Я никогда не буду твоей, римлянин.
Валерий почувствовал, как в груди его леденеет сердце, как медленно от расходящегося волнами холода застывает тело, как мрачнеют глаза, как суровеет лицо. Он не может найти слов, чтобы выразить свои чувства, чтобы убедить. Он чувствует, что потерпел поражение, неудачу.
Он задал простой, но ненужный вопрос. Бина ответила. Но чем дальше они говорили, тем глубже разверзалась пропасть между ними, тем более чужими они становились. Бина не называла его больше по имени, как в минуты признания в любви. Она говорила: римлянин. И это звучало отстраненно и даже презрительно, словно она говорила: язычник, или варвар.
– Куда ты пойдешь? – спросил Валерий, и голос его был холоден.
– В Иерусалим.
– Не надо. Иерусалим будет взят.
– Нет! – воскликнула Бина, отрицательно покачав головой.
– Бедная женщина. Разум твой помутился. Ты заразилась слепотой от разбойников. Ты не видишь, что происходит вокруг. Раскрой глаза, Бина. Иерусалим обречен.
В Валерии закипает гнев. Он вспылил. Он говорил что-то грубое, насмешливо-солдатское о ее Боге, о самомнении иудеев.
Бина не прерывала, а лишь смотрела своими умными глазами, понимая, что за всем этим взрывом, за всем неуместно прорвавшимся римским высокомерием стоит боль. Казалось, она не слышала, о чем говорил Валерий, а лишь впитывала звучный голос, запоминала распаленное гневом лицо. И он заговорил тише. Замолчал.
– Римлянин, – сказала Бина так же отчужденно, как прежде, – мы никогда не поймем друг друга. Сотни богов рвут на части твою душу. А моя принадлежит Единому. И в руке Бога дыхание мое.
Валерий внезапно сник, почувствовал сильную усталость. Он сжал губы. Сердце давила тяжесть потери. Он понял, что бессилен. Почувствовал, что уговаривать, убеждать эту девушку бессмысленно. Ему на мгновение почудилось, что перед ним была не Бина, пред ним стояла дочь Иудеи, ее национальная гордость, ее идеал полной свободы. И она, эта гордая дочь Иудеи, сказала:
– Никогда.
Простое, короткое, емкое слово. Никогда эта девушка не будет принадлежать ему. Он никогда не поцелует завитки на ее шее, не коснется губами этих губ, не сожмет в руках это гладкое, смуглое, горячее тело. Она промелькнула пред ним, загадочная и непонятная, таинственная, как ее невидимый Бог, и исчезает. И вместе с этой потерей к нему неожиданно пришло понимание, странное для римлянина прозрение, полубредовая уверенность, что никогда Иудея не покорится Риму. Ее будут давить, ломать, терзать, разорять и уничтожать, а она будет возрождаться. Возрождаться из пепла вновь и вновь.
– Уходи, – холодно сказал Валерий.
– Ухожу, – беззвучно шевельнулись губы Бины.
Она постояла еще минуту, долгую и мгновенную, исчезнувшую бесследно в быстром потоке времени, повернулась и пошла. Хадас, все это время в смятении ожидания ломавшая руки, бросилась к дочери, об хватила дрожащими руками, в изнеможении прислонилась к ней. Бина обняла плечи матери, и женщины исчезли среди корявых стволов библейских смоковниц.
Только тогда Валерий увидел Амрама, безмолвно стоящего чуть поодаль. Голова иудея была непокрыта, длинные седые волосы и борода растрепанно торчали в стороны, но Амрам стоял спокойно, даже величественно, и только глаза его выдавали напряжение, с которым он следил за Валерием. Что предпримет враг, не бросится ли он сейчас за его женщинами.
Валерий не шевельнулся. Амрам отступил назад, медленно, словно боясь растревожить змею, повернулся, обжигая напоследок римлянина ненавидящим взглядом, и ушел.
Валерий все стоял в одиночестве и смотрел, как ветер шевелит листья. О чем он думал в эти минуты? Он, истинный римлянин, волевой и храбрый, проводящий жизнь в кровопролитиях, привыкший к наступлению, привыкший навязывать слабому свою волю, винтик жестокой машины тирании. Он мог заставить эту девушку подчиниться, он мог взять ее силой и… не мог. Прагматизм, дух господства и завоевателя спорили в его душе с любовью, щемящим чувством неожиданной нежности. Он словно шагнул в своих чувствах от инстинктивности к духовности и был потрясен, и был подавлен.
Валерий не знал, сколько времени он так простоял. От селения уже не неслись крики сражения и вопли боли. Там все было кончено. Среди горящих домов продолжали рыскать солдаты, выискивая, чем бы еще поживиться.
Ветер приносил удушливый запах пожара и серые хлопья пепла. Становилось темно.
Внезапно мужчина почувствовал опасность. Он еще не определил для себя, что ему угрожает, но уже весь напрягся сжатой пружиной, чтобы при первом же шорохе рвануться в бой.
– Как, однако, порой человек проникается интересами врага, – раздался за спиной голос Луция.
В первое мгновение Валерий почувствовал облегчение, что это свой, римлянин, что его никто не попытается ударить в спину, но уже следующей была мысль, что Луций и есть самый настоящий личный враг и этот враг при случае ударит без сомнений.
– Что это сейчас было? Чему я стал свидетелем? Это что, трагедия? – продолжил между тем Луций, стараясь придать своему голосу не только насмешливые, но и издевательские интонации. – Как, паршивая варварка отказывает победителю, офицеру победоносного Рима? Или я смотрел комедию Плавта и мне следует хохотать над незадачливым влюбленным, получившим щелчок по носу?
– О чем ты толкуешь, Луций? – холодно спросил Валерий и сжал зубы так, что выступили желваки на скулах и резче обозначилась ямочка на твердом подбородке.
– О том, что ты уже не можешь служить императору и империи, – высокопарно сказал Луций со скрытой злобой в сердце, – ты стал слаб. Ты отпускаешь врагов. Ты изменник. Такого человека надо убрать. Смерть – вот единственное, чего ты теперь достоин.
Взгляд Валерия стал прозрачен, и, будь Луций более внимателен, он бы уловил опасность, растворенную для него в этом взгляде.
– Не тебе решать, – неприятно сухо сказал Валерий и хотел обойти стоящего перед ним Луция.
– Нет, мне! – ненавидящим голосом выкрикнул Луций и в запальчивости выхватил меч.
Рассчитывать справиться с таким воином, как Валерий, было слишком самонадеянно со стороны трибуна. И потому, прежде чем Луций сделал выпад, меч префекта вошел в его печень.
Глава XV
Удача сопутствовала Веспасиану. В течение двух лет его армия овладела всеми городами Иудеи. Лишь священный Иерусалим остался непокоренным. В 69 году нашей эры сенат присвоил Веспасиану все почести и звания, полагающиеся принцепсу, и признал его верховным владыкой империи.
Новый император отбыл в Рим. Заканчивать кампанию он оставил своего сына Тита Флавия Веспасиана, пожелав ему «прославить государство разумным ведением войны и собственной доблестью»[34]34
Тацит. История. Кн. 9: 52.
[Закрыть].
У Тита 80 тысяч человек и новейшее осадное оборудование. У защитников Иерусалима – 25 тысяч, да и те разделены на две группы.
Сквозь узкое, забранное решеткой окно проникал неяркий свет, освещая просторную квадратную комнату в доме Гедеона. Прислонившись боком к стене и глядя на улицу, у окна стояла Бина, с нараставшим нетерпением ожидая возвращения матери. В углу комнаты за небольшим столом Гедеон проверял расходные книги. Его жена Длайя, расположившись на ковре, играла с маленьким сыном Эли. Красивый чистенький мальчик сосредоточенно постукивал раскрашенными деревянными кубиками.
– Творится невообразимое, – сказал Амрам, продолжая начатый ранее разговор. Он сидел на краю дивана, не прикасаясь спиной к его мягким шелковым подушкам. – Открыли ворота, впустили в город отряд Симона бар Гиора, а он захватил Верхний город и Храм.
– Да, – откликнулся Гедеон, переворачивая деревянную дощечку листа, – вот если бы Симон договорился с Иоанном, если бы они объединили свои отряды, они бы справились с римлянами. Ведь избавили же великие Маккавеи страну от власти Антиоха. Да и парфяне обещали помощь.
Так как Амрам не ответил, Гедеон поднял голову и посмотрел на него:
– Почему вы так мрачны, Амрам? Не верите в возможность объединения?
– Нет, – отрезал Амрам.
– Но почему, почему вы так думаете? – заволновался Гедеон.
Женщины молчали. Бина не отводила глаз от окна. Ей казалось, что прошло слишком много времени после ухода матери, что Хадас уже должна была вернуться, и тревога все сильней овладевала ею.
Амрам неспешно провел рукой по густой бороде, видимо подбирая нужные слова:
– Дорогой мой Гедеон, я каждый день обращаюсь к Богу и прошу его послать благополучие твоей семье и дому твоему. Ты святой человек. Полтора года мы живем в твоем доме, едим хлеб твой, и ты ни единым словом, ни единым взглядом не попрекнул нас. Но скажи, Гедеон, разве ты считаешь меня человеком наивным?
– Ну что вы, почтенный Амрам.
– Ну так вот. Трагедия в том, что нет у нас человека, равного по силе духа царю Давиду. А те, кто есть, лишь мечтают быть ему подобными. Нет у нас единой силы, всяк сам по себе. Разве Иоанн Гискальский думает о защите города, разве это главная его забота? Разве Симон, о котором ты упомянул, думает о том же? Нет. Для каждого из них главным является его тщеславие и высокомерие. Партийная борьба для них главное. Каждый хочет стать тираном, каждый помышляет о единовластии и стремится к господству. Они давно должны были объединиться. Они давно должны были работать над созданием армии. Они давно должны были думать о жизненных припасах и укреплении стен. Нет, не удержать нам Иерусалима, не спасти. Все мы станем жертвами их распри.
– Тсс. Говорите тише, почтенный Амрам.
– Вот-вот! Говорите тише… – в сердцах начал Амрам.
– Сегодня у колодца рассказывали, как волокли по улицам Нигера Перейского на расправу, а он единственно о чем просил, чтоб погребли его, не бросили собакам на съедение, – неожиданно перебила говорившего Длайя.
– Да, страшные времена, – вздохнул Гедеон.
– А ночью в тюрьму будто бы явились десять вооруженных солдат и казнили пленных, – вновь сказала Длайя.
После этих слов все испуганно замолчали, почувствовав, как невольный холодок пробежал по спинам. Захотелось оглянуться и посмотреть, не стоит ли за спиной кто чужой.
Те, кого Длайя назвала пленными, – Антип, Леви и Софу – были людьми знатными и могущественными. В их жилах текла царская кровь. Заключить таких уважаемых людей в тюрьму уже было неслыханным злодейством, а лишить их жизни без суда и следствия… Тут лучше держать язык за зубами.
– Но у Иерусалима крепкие стены, – несколько невпопад, желая смягчить душную атмосферу тревоги, вызванную словами жены, сказал Гедеон и, словно убеждая сам себя, добавил: – Не взять римлянам стен Иерусалима. Разве только обретут они крылья.
Амрам поглаживая бороду, некоторое время смотрел на мужчину, раздумывая, продолжить ли ему этот спор с Гедеоном или прекратить. Может быть, Гедеон специально не желает знать происходящего, может, в этом он черпает силы.
– Стены хороши. А как насчет запасов? – все же решил он продолжить разговор.
– Припасов в городе в избытке, – быстро, словно ожидая этого вопроса, ответил Гедеон.
– Вчера люди Симона спалили склады с зерном в Верхнем городе, – вновь тихо, как бы сама себе, сказала Длайя.
Гедеон недовольно поморщился. Жена сегодня будто специально опровергает все его успокоительные слова.
– Эх, – крякнул Амрам, – я крестьянин. Я хлеб должен растить. Овец разводить. А что я делаю? Сижу в твоем магазине, языком мелю и порой нос опасаюсь на улицу высунуть. Поля мои пришли в запустение. Сады вырублены. Овцы разбежались. И не один я такой. Поверь мне, скоро и горстки муки не добудем. Сражаться на два фронта? Друг с другом и с римлянами? Да нет, милые мои, это невозможно, – с горечью заключил он.
Мужчины замолчали. Мрачные мысли завладели всеми. Что с ними будет?
Гнетущую тишину нарушил радостный возглас Бины:
– А вот и мама.
Послышались шаги, стук в дверь, и в дом вошли Хадас, служанка Фарра с корзинкой, в которой лежали овощи, и следом за ними Ионатан.
Увидев брата, Гедеон обрадовался. Тяжкие мысли как-то сразу отодвинулись в сторону. Он без всякой видимой причины почувствовал себя уверенней и спокойней.
– Какие новости? – спросил он, бодрясь.
Ионатан неопределенно пожал плечами, подошел к столу, налил себе воды и выпил. Он не смотрел на Бину, но видел ее. Бина же, напротив, открыто смотрела на Ионатана. Ее черные блестящие глаза смотрели и внимательно, и ласково, и нежно, но Ионатан не мог избавиться от ощущения, что так может смотреть сестра, но не невеста, не любимая. Бина уже дважды за это время просила отложить свадьбу. Она не называла причины. Он не доискивался. У него не хватало смелости открыто спросить: «Ты не любишь меня более?»
Он мучился и терзался. И своим чутким, обостренным неясными терзаниями сердцем чувствовал, что и девушка страдает. Когда он был от нее вдали, то твердо решал, что при первой же встрече задаст этот важный для них обоих вопрос. Но, увидев Бину, он тут же передумывал. При одном взгляде на девушку у него замирало сердце и пересыхало во рту. «Пусть будет так, как будет. А вдруг она ответит, что да, не любит. Лучше ее не торопить, лучше не спрашивать. Потом когда-нибудь», – говорил он себе, предпочитая неясность.
Неясность оставляла призрачную надежду, туманную мечту. Определенность же все отбирала, ничего не оставляя взамен.
Иногда он начинал внимательно следить за отношением Бины к знакомым мужчинам, бывавшим в доме, ревниво стараясь угадать, кто вытеснил его из сердца девушки. Но Бина была со всеми ровна и доброжелательна.
Никого не выделяла. Ее лицо ни при ком не менялось, не вспыхивало. И все же, все же – Ионатан был уверен – в душе девушки жила тайна.
Порой он ловил на себе взгляд Хадас. Осторожный, быстрый, внимательный, женский. Этот взгляд как бы подтверждал худшие предположения Ионатана, но женщина хранила молчание. А Ионатан считал ниже своего достоинства что-либо расспрашивать и узнавать.
Не успели покончить с обедом, как пришел Эфраим. Озабоченно и торопливо вошел он в комнату. В лице его было что-то наивно-величественное, когда он взволнованно, с придыханием от торопливости шага, сказал одно-единственное слово:
– Римляне.
И хотя этого давно ожидали, хотя приход римлян под стены Иерусалима был неизбежен, странная растерянность овладела всеми. Та непростая, нелегкая, но все же как-то устоявшаяся жизнь заканчивалась. Будущее не могло принести ничего хорошего.
Хадас тихо вскрикнула и словно в изнеможении повалилась на диван. Длайя подхватила сына и так прижала его к себе, что ребенок заплакал. Бина стиснула кисти рук, чтобы не было видно, как они дрожат.
Ионатан поднялся и стремительно покинул дом, направляясь к северным стенам. За ним потянулись остальные. Дома остались лишь Хадас и старая служанка Фарра. Женщины сидели обнявшись. Их мелко трясло. Слезы непрерывно струились из глаз. Они не желали видеть врагов. «Что, что же ожидает нас?» – мысленно восклицала каждая из женщин, нервно вздрагивая.
Из-за паломников, пришедших в Иерусалим на праздник опресноков и не успевших еще его покинуть, все улицы города, площади, рынки были полны приветливо улыбающегося, добродушного народа. Атмосфера национального праздника, веселой ярмарки продолжала витать над Иерусалимом, когда разнеслась весть о появлении римского войска и жители, любопытствуя, бросились смотреть на него.
С высоты городских стен было видно, как далеко впереди, извиваясь по уступам местности, обходя препятствия и неуклонно приближаясь, двигалась колонна. Стоящие на стенах жители Иерусалима постепенно замолчали. Кое-кто попытался шутить, выкрикнуть обидное в адрес римлян, но эта судорожная веселость не находила поддержки. Напротив, было видно, что каждого, умного и не очень, одолевает одна и та же мысль: неужели и наш черед пришел?
Уже можно было разглядеть, как отряды легкой пехоты и конницы, высланные в разведку, прочесывают местность справа и слева от дороги. Еще через некоторое время стало отчетливо видно всадников на откормленных холеных лошадях. Вслед всадникам тянули осадные и метательные машины. За осадной техникой двигались трибуны под прикрытием отборного войска. А далее, вслед за знаменосцами, несущими золотого орла, изображение императора и знамена, по шести в ряд шагало основное войско.
И у каждого легионера с правого плеча свисал шлем, а на ремне левого висел щит. И у каждого на том же левом плече на длинном шесте с поперечиной висела кожаная сумка с одеждой, мешок с пайком, котелок. В этом точно организованном порядке, в этом одновременном движении десятков тысяч людей, в грузном топоте десятков тысяч ног явственно чувствовалась непреодолимая сила и неотвратимость.
«Приближение римлян должно вызывать страх, панику, но странное все же существо человек. На лицах скорее оживление и любопытство, – думал Ионатан, стоя вместе со всеми у зубцов стены. – Наверное, это потому, что человек не может поверить в свою собственную смерть. В чью угодно, но только не в свою. Как же так, что он дальше ничего не узнает и не увидит. Немыслимо. Непостижимо. Эта невозможность собственной смерти, верно, и рождает странное при опасности, но неудержимое любопытство».
Ионатан чуть повернул голову, чтобы видеть Бину. Прижимаясь телом к выступу зубца, раскинув руки, девушка придвинулась к самому краю. Ее кудри, отброшенные назад, открывали крупную серебряную серьгу с ярко-красным кораллом, подрагивающую в мочке маленького уха. Лицо с чуть сдвинутыми бровями и сощуренными, чтобы лучше видеть, глазами было сосредоточенным и внимательным.
«Она словно кого-то высматривает», – неожиданно подумал Ионатан. Бина, почувствовав его взгляд, повернула к нему лицо и улыбнулась немного виновато и жалко, словно ее застали за чем-то порочным.
Голова колонны между тем скрылась, спустившись в долину, и позже ее увидели на горе Скопус, напротив городских стен, где войско, остановившись, приступило к строительству лагеря.
Второй лагерь римляне начали строить в трех стадиях[35]35
Стадия – единица измерения расстояний, примерно 185 метров.
[Закрыть] позади первого.
А третий – на востоке, на Елеонской горе, которая отделена от города глубокой лощиной Кидрон.
И вновь иудеев поразила четкость выполнения работ. Никакой суеты и неразберихи, каждый винтик машины знает свое место, и каждый точно выполняет свою обязанность.
Архитекторы наметили план лагеря, строители расчистили и выровняли площадку. Легионеры приступили к копанию рва. Выкопанной землей наполняли плетеные корзины. Затем перемещали эти корзины наверх и высыпали грунт, создавая высокий вал. Пока одни работали, другие стояли на страже. Лагерь рос на глазах.
И так расторопно, деловито и обыденно распоряжались римляне на чужой земле, так бесцеремонно меняли пейзаж, срезая вершину холма, срубая деревья. Так обреченно падали, беззащитно дрожа голубыми иглами, кедры, жизнь которых могла достигать тысячи лет, так ухали, падая, подрубленные кипарисы, словно убитые наповал воины, так жалобно дрожали блестящими листьями рожковые деревья, словно не понимая, зачем их срубили, что это не могло не вызывать в иудеях оскорбленного возмущения и ненависти.
Враг у порога. Обе враждующие группы, Иоанна Гисхальского и Симона бар Гиоры, наконец, отложив гражданскую войну до иных времен, пришли к примирению.
Неслышно иудеи вышли из города через ворота у Женской башни и стали спускаться вниз по склону.
Весна была в самом разгаре. Цвели оливы. Гроздья их беловатых цветов распространяли легкий душистый запах. Райски благоухали бело-розовые цветы этрога. Густо краснели соцветия на кустах фисташек. Запах весны волновал и тревожил. Хотелось жить, жить и любить. Безумно, страстно.
«А мы идем убивать и, возможно, быть убитыми. Вот сегодня, сейчас, спустя несколько минут, меня уже может не быть», – думал Ионатан, и сердце его сжималось от страха, и буря чувств, мыслей, воспоминаний поднималась в душе. Споткнувшись о камень, чертыхнулся Эфраим.
– Тсс, – прошептал Ионатан, оглянувшись на идущих позади него.
Мужчины шли, осторожно ступая, стараясь не звякнуть оружием. У всех были сосредоточенные, строгие, напряженные лица. Они прошли самую нижнюю часть лощины и медленно начали взбираться по каменистому склону.
Римляне работали спокойно, не предполагая, что иудеи осмелятся напасть на них. Стук топоров. Визг пил. Шуршание земли. Вдруг раздались победные крики. Вслед им из-за края лощины неожиданно появились вооруженные иудеи и бросились на римлян. Застигнутые врасплох римляне заметались. Та часть из них, что работала, была без оружия. Они бросились к тому месту, где их оружие было сложено, но были убиты, прежде чем сумели им воспользоваться. Другие попытались сдержать натиск иудеев.
Рослый легионер преградил путь Ионатану. Несколько секунд они сражались на равных, стараясь нанести удар по голове или плечу противника. Ионатан оказался более быстрым и ловким. Увертываясь от ударов, он ниже обычного опустил меч, будто собираясь поразить противника в бедро. Чтобы успеть отбить удар, римлянин поспешил опустить и свое оружие. Тут Ионатан, стремительно взмахнув мечом, нанес удар наискосок по незащищенной шее, попав между шлемом и панцирем. Римлянин упал.
Ионатан бросился дальше в гущу боя, широким движением руки нанося сильные рубящие удары вправо и влево, сбивая врага наземь кромкой щита, ударяясь грудью о грудь.
Натиск иудеев был настолько силен, что римляне не выдержали и отступили. Несколько раз римляне пытались выстроиться в боевой порядок, но иудеи гнали их прочь. Вскоре весь легион был рассеян. И только когда на помощь легиону подошло войско во главе с Титом, иудеи отступили. Они вернулись в город вспотевшие и возбужденные боем, оживленно переговаривались.
– Видели, как они удирали? – задыхаясь от быстрой ходьбы, спрашивал один.
– Да уж, весь свой тыл показали, – смеялся другой.
– А то идут, понимаешь, топают. Пыль поднимают.
– И мы живы, братья, живы. Пить только хочется.
Так под стенами Иерусалима несколько поблек ореол победоносного Десятого легиона, золотые орлы которого были овеяны славой многих побед.
Прибывшие с Титом воины выстроились в боевую линию, так чтобы работающие за их спинами продолжили возведение шанцев. Но иудеи, вдохновленные удачей, напали вновь. Их действия и на этот раз были столь стремительны, так отчаянно они бросились на римлян, что те не выдержали и, сломав свой хваленый боевой порядок, пустились бежать в таком паническом страхе, что даже оставили на склоне горы своего главнокомандующего.
С небольшой свитой, в самом водовороте боя, Тит сражался как простой воин, мечом пытаясь проложить себе дорогу в лагерь. Жизнь будущего императора повисла на волоске. Это был момент, когда иудеи вполне могли оставить войско римлян без главнокомандующего и, возможно, этим изменить весь ход кампании. Впрочем, римляне быстро опомнились и, пристыженные, бросились назад. На этот раз им удалось столкнуть иудеев со склона горы вниз в долину.
После этих событий Тит принял решение придвинуть лагерь к самым стенам Иерусалима. Вновь застучали топоры и лопаты. Все сады и рощи в округе были вырублены, и ими заполнили углубления и впадины. Все холмы и утесы выровнены. Римляне приступили к организации лагеря.
Тогда иудеи придумали некую хитрость, простенькую ловушку, и тем не менее римляне в нее попались.
Когда Ионатан явился заступить смену караула, он застал на стене множество людей. Все они толпились, толкались, рискуя упасть вниз, и кричали. Внизу за стенами, чуть поодаль, стояла группа иудеев, которых якобы выгнали из города за их воинственность, за стремление сражаться с римлянами. И они в страхе как бы не знали, что предпринять.
Они то решали идти навстречу римлянам и просить о помиловании, то в ужасе останавливались, возвращались назад к воротам, требуя, чтоб их впустили. Находящиеся же на стенах кричали на них, забрасывали камнями, а обращаясь к римлянам, взывали к их милосердию и обещали открыть ворота.
Заводилой у «жаждавших войны» был Ицхак. Его дерзкие глаза на красивом нагловатом лице сверкали. Он явно наслаждался своей ролью. Рядом с ним Ионатан увидел Эфраима. Юноша, подражая, то добродушно и беззлобно топтался на месте, то устремлялся вслед за Ицхаком.
Ионатана охватило беспокойство. Между тем римляне, зная о постоянном соперничестве между двумя руководителями сопротивления, поверили, что иудеи были изгнаны из города, и, не дожидаясь команды, устремились к «изгнанникам», надеясь сразу же их наказать.
Мнимо изгнанные, как будто опасаясь мести римлян, отступили к воротам. Римляне двинулись за ними. Внезапно иудеи перестали отступать, развернулись, окружили римлян и напали на них. Стоящие на стенах сбросили на головы римлян град камней и тучи стрел. Обманутые, разгневанные, что их перехитрили, римляне неистовствовали, но отступали, вновь отступали, оставляя убитых.
