Текст книги "Неслучайная встреча (сборник)"

Автор книги: Лариса Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Лариса Райт
Неслучайная встреча

Бенефис

В квартиру набилось столько народа, что даже у людей с крепкими нервами могла бы развиться клаустрофобия. Между тем входная дверь все еще была открыта, и гости продолжали проскальзывать внутрь, выискивая свободные сантиметры пространства. Счастливчики из первых рядов уже успели разбиться на группы по интересам и негромко переговаривались, ожидая приглашения к столу. Между ними ухитрялись ловко лавировать три девушки, бережно пронося из кухни в комнату блюда с бужениной, копченым балыком и неизменным салатом оливье.

Из ниши у занавешенного зеркала долетали обрывки фраз:

– Она могла бы еще…

– Товарищи, а где собака?

– Говорят, собиралась и восемьдесят пять справлять.

– Забрали Дворецкие.

– Самим бы дожить.

– А кто у них там гуляет? Бабушка?

– Доживем!

– Нет, бабушка уже полгода как с инсультом слегла. Младшая дочь.

– Всего каких-то лет тридцать…

– Младшая? Да что вы? Одна с овчаркой? Сколько же ей?

– Еще повоюем.

– Уже девятнадцать. Да вон она. Нет, не эта! Вон та, с бужениной.

– Как летит время!

Чуть в стороне, привалившись к отжившему свой век комоду, дородная женщина с мясистым лицом и юркими хищными глазками шептала на ухо собеседнице:

– Ваши георгины были просто восхитительны. Они так шли ей… – Кружевной платочек неторопливо продефилировал из-за кружевной же манжеты к сухим векам.

– Низкорослые «Гэллери», – смущенно пояснила отхватившая комплимент щербатая дама и торопливо добавила: – Но они ничуть не уступали вашим розам.

– Ах, полно! – хищные глазки потупились всего на мгновение и тут же снова ринулись в бой: – Цветов вообще было много. И хорошо, что в основном красные. Они чудесно сочетались с полировкой. Как думаете?

– Согласна. Я только не разобрала, что за материал?

– Говорят, американский кедр.

– Да что вы? Откуда такие средства?

– Накопления, – убежденно сообщила владелица платка. – Частные уроки-то в свое время доход приносили, а она не тратила.

– А на что же жила тогда? – недоверчиво скривила губы щербатая.

– А может, кто из родственников раскошелился, – встрял в диалог бородатый мужчина в засаленном старомодном костюме.

– Увольте! – ничуть не тушуясь, оборвала его любительница георгин. – Эти за копейку удавятся. Мы же с ней двадцать лет дверь в дверь. Сколько народу хаживало, а никто ничего путного не приносил.

Кусочек батиста суетливо путешествовал по вспотевшему лбу.

– Боже! Какая духота! Как я все это выдержу! – чуть слышно бубнила его обладательница. Она поднесла кружева к носу, шумно высморкалась и вздохнула намного громче: – Горе-то какое!

Из прихожей донесся хлопок закрывшейся в конце концов двери, и тут же раздался чей-то зычный клич:

– К столу! К столу!

Еще минут десять потратили на распределение мест, обсуждение майонеза в салатах и фотографий на стенах. Наконец угомонились, утихли. Кто-то спохватился:

– Рюмку! Рюмку забыли!

За рюмкой побежали к дальним соседям, у ближних одолжили заранее. Наконец накрытую хлебом емкость водрузили в центр стола, выпили не чокаясь, тут же принялись разливать по второй, смущенно поглядывая друг на друга, молчаливо спрашивая, кому же следует начать. Кашлянув, приподнялся грузный мужчина, назвавшийся ректором какой-то аббревиатуры:

– О достоинствах нашей Симочки можно говорить долго…

И он был прав. «Достойна только та жизнь, которая прожита ради других людей», – сказал однажды Эйнштейн, а Серафима Сергеевна Новицкая повторяла эти слова чуть ли не каждый день, сколько ее помнили окружающие. Услышав эту фразу однажды от старшего мастера сборочного цеха, где работала двенадцатилетней пигалицей на спешно эвакуированном в Полевское машиностроительном заводе, она превратила ее в своеобразный факел, осветивший ее долгую жизнь.

Вернувшись в Москву незадолго до окончания войны, юная Сима, всматриваясь в голодные глаза измученных четырьмя годами горя людей, с удивлением обнаружила, что одно только общее ожидание победы уже наполняло лица одухотворенностью и лихорадочным счастливым сиянием. О! Если бы могла она заставить кого-либо испытывать столь живые эмоции! Как бы хотела она научиться растворяться в ближних, отдавая всю себя без остатка, не размениваясь по мелочам и не фальшивя! Какая волшебная палочка могла ей помочь в этом?

Ответ пришел с плаката, на котором восхитительная Серова самозабвенно ждала того, кто обещал вернуться. На хрупкие Симины плечи со всей мощью обрушилась великая сила искусства и погребла ее под собой на долгие семьдесят лет. Дарить себя другим стало своеобразным девизом ее жизни, которому она следовала неукоснительно и репетируя до изнеможения этюды под лестницей театрального училища с представленным к отчислению однокурсником, и наскоро расписываясь с ним в ЗАГСе, когда его все-таки отчислили, и разводясь, когда пришла пора отправляться согласно распределению в Пензенский драматический театр. Любая возможность присутствия на сцене даже в те первые годы работы, когда оно ограничивалось сакраментальным «Кушать подано», рассматривалась как прямое воплощение в жизнь установок великого физика.

Шли годы, монологи удлинялись, Пенза вместе с любовником-режиссером осталась в прошлом, откуда Сима забрала в настоящее лишь приобретенное от жизни в холодном бараке бесплодие. На горизонте забрезжил Питер, за которым все отчетливей просматривались огни Москвы. Возвращающиеся в столицу актеры старались попасть в тот театр, что погромогласнее, а она грезила о том, что вмещает больше всех посадочных мест. В театр с внушительным зрительным залом ее охотно взяли. Труппа испытывала недостаток в характерных возрастных актрисах, и хотя персонажи Новицкой чаще всего были малозначимы для пьесы, второстепенность ролей поначалу угнетала ее не слишком. А когда начала угнетать, оказалось, что возможностей для реализации ее талантов практически не осталось. Роли Раневской и Кабанихи никто отдавать не собирался (у столичных режиссеров давно уже имелись другие музы), а проходные фразы матери главной героини не находили отклика в зале. Времена, когда смех или всхлип зрителя, вызванные ее игрой, оправдывал достойность ее земного присутствия, прошли безвозвратно.

Попеняв на смысл своего ставшего бессмысленным существования, Серафима, к имени которой к тому времени уже прочно приклеилось отчество, окунулась в водоворот общественной жизни. И сделала это с той живой, неудержимой энергией, что свойственна преимущественно смотрящим вперед цельным натурам, сравнительно легко переживающим неудачи прошлого. Из-за кулис переместилась она в кабинеты парткомов, обкомов и других комитетов, распределяющих земные блага. Квартиры молодым театральным семьям, редкое лекарство для заболевшего зятя билетерши, гастрольные поездки для малоимущих актеров и даже копченая колбаса в заказах – все это прекрасно обеспечивало ее служение обществу. Дни рождения обожаемой Серафимы Сергеевны справляли в театре едва ли не с большим размахом, чем именины примадонн. А дифирамбы, которые расточали актеры ей самой, а не ее таланту, примиряли в такие минуты с отсутствием бенефисов.

Мягким нравом и добрым расположением Новицкой пользовались не только коллеги, но и многочисленные родственники, разбросанные к тому времени по земному шару. Видавший виды гостевой диванчик в ее хрущевке с двумя смежными комнатами не пустовал никогда, а случались и ночи, когда в четыре кухонных метра приходилось втискивать раскладушку, где посапывал маленький сынишка внучатого племянника из Канады или храпел, заглушая телевизор, шурин троюродной сестры Светы из Воронежа. Народ в тесной квартирке не переводился ни в бытность Серафимы актрисой, ни во времена ее хождения по инстанциям, ни с наступлением демократии, которая подкосила не только систему, но и уважаемое положение Новицкой.

Новые хозяева жизни желали видеть в своих кабинетах кого позначительнее или, на худой конец, помоложе. И хотя наличие связей все еще не потеряло силу, да и вряд ли когда-нибудь потеряет, ибо магическое словосочетание «Я от такого-то» призывало открывать вожделенные двери еще во времена Римской империи, но все же… Все же Серафима Сергеевна не могла не замечать, как изобилующая разнообразием доступность хлынула рекой. Каждый желающий мог теперь приобрести, что хотел, при наличии средств, а возможность обеспечивать такое приобретение неимущим у малоизвестной, постаревшей актрисы отобрали.

Однако не в характере Новицкой было списывать себя со счетов. Спокойная, а говоря прямо, скучная, лишенная деятельности старость, разбавленная приторными сериальными эмоциями и периодическими наездами родни, не входила в ее планы. Популярность актерской профессии с каждым годом лишь набирала обороты, тысячи молодых людей страдали во двориках Щепки и Щуки, десяткам посчастливилось там учиться, а известными становились лишь единицы. Серафима Сергеевна склонна была верить, что среди последних, одаренных природой и блатных, нередко встречаются и те, кто, имея завидное трудолюбие, стараются восполнить пробелы в таланте постоянной кропотливой работой. Обладающая отменной техникой речи и чистейшей артикуляцией, бывшая актриса бросилась помогать молодому поколению искоренять дефекты произношения. Группа энтузиастов, поверивших в способности бойкой старушки и посещающих ее скромную квартирку два раза в неделю ради хорового мычания «бы-пы и жи-ши», разрослась постепенно до каждодневной аудитории в одном из театральных вузов, выпущенного пособия «Основы дикции» и кучи новогодних открыток от благодарных учеников. Телефон в ее доме раскалялся от постоянного наплыва желающих заниматься. Из спальни то и дело доносилась раздражающая укоренившихся в гостиной родственников монотонная перекличка. «Интервьюер интервента интервьюировал», – декламировал один голос. «Инцидент с интендантом», – запинаясь, сообщал другой, а третий периодически выплевывал сплющенный набор согласных, пытаясь произнести заданное Серафимой «Константин констатировал».

Десять лет Новицкая успешно переколпаковывала колпаки, радовалась успеху студентов и пожинала плоды своего труда в виде хлеба с маслом, а иногда и с икрой, дорогих конфет и бессчетных поздравлений с днем рождения. Мимоходом она продолжала пристраивать в столичные университеты чьих-то пасынков, племянников и просто хороших знакомых. Не знающая устали Серафима тратила дни на поиски брайлевских книг для ослепшего мужа двоюродной сестры из Архангельска или хорошего нарколога для попивающего зятя женщины, у которой когда-то ее соседка снимала дачу («Милейшая, милейшая дама! И такое несчастье…»), а ночами, бывало, покачивала коляску с орущим младенцем, которого подарил одной молоденькой дурочке шурин Светы из Воронежа в одну из своих кухонных раскладушечных побывок. В общем, она продолжала вести достойную на ее да и на взгляд всех окружающих жизнь, а посему о достоинствах Серафимы Сергеевны Новицкой можно говорить бесконечно.

– …можно говорить долго, – повторил ректор аббревиатуры, – и вы все прекрасно знаете, каким замечательным человеком она была.

Присутствующие одобрительно закивали, заулыбались, заговорили хором, как нерадивые школьники:

– Путевку в санаторий для бабушки…

– В лагерь для Валерочки…

– Я теперь ведущая на центральном канале…

– Мой сын – студент консерватории…

Тишина долго не наступала, люди перебивали друг друга, боясь не успеть рассказать о благодеяниях, что совершила покойная именно для них. Наконец оратор смог продолжать:

– Что говорить, Симочка успела сделать столько добра…

– А сколько еще могла бы сделать… – горько покачала головой щербатая дама.

– Ужасная, ужасная трагедия, – вылез из-за манжеты кружевной платочек. – Так нелепо, что именно с ней…

– Да, – согласился ректор, – а когда это случилось?

– Кажется, года три назад, – предположил кто-то.

– Пять, – поправила младшая дочка Дворецких. – Джефу пять лет.

Щенка немецкой овчарки Серафима Сергеевна приобрела на птичьем рынке. Заводчик долго еще вспоминал странную бабушку, стоявшую в сторонке, а потом неожиданно подошедшую, молча показавшую на самого вертлявого из его питомцев, так же ни слова не говоря отдавшую деньги и торопливо унесшую свою покупку, не задав ни единого вопроса по уходу за собакой. Кажется, он даже сказал «ненормальная» или «сумасшедшая». Один черт.

Новицкая, однако, была тогда еще нормальней, чем прежде. Сложно сказать, что именно обусловило эту ее «нормальность» – вырезанное вместе со способностью говорить раковое горло или обрушившиеся на нее последствия операции. Из онкологического центра Серафима Сергеевна вышла посвежевшая, обновленная и все еще улыбающаяся. Не важно, что ее никто не встречал. Разве можно отвлекать людей от каждодневных забот: встреч детей из школы (у племянницы их трое, и вечно командированный муж в придачу), походов за продуктами (бедная сестричка Женечка, уж двадцать лет назад ушла от мужа, а все еще продолжает таскать ему еду), поездок на совещания к министру культуры (не к лицу ректору солидного учебного заведения отправляться туда на метро и присылать за ней служебный автомобиль) или съемок, – чудесных, приносящих немалый доход каждодневных съемок в ситкомах [1]1
  Ситком– ситуационная комедия (англ. situation comedy, sitcom) – разновидность комедийных радио– и телепрограмм.


[Закрыть], на которых с утра до ночи горят ее ученики?

Новицкая улыбалась солнцу, небу, незнакомым прохожим, радуясь, что болезнь забрала у нее только речь и не лишила рук, ног или, не дай бог, мозгов, а значит, ничто не сможет помешать ей вести достойную жизнь. Не имело никакого значения, что к моменту ее выписки раскладушка навсегда перекочевала в кладовку, а диван-кровать в гостиной окончательно избавился от второго существительного в названии. Теперь тем, кто заглянет на огонек, не придется тесниться в спаленке-кабинете в плену у наглядных пособий с рычащими, шипящими и альвеолярными звуками. А еще из статьи расходов наконец-то можно вычеркнуть километровые счета за междугородние переговоры. Телефон больше не нужен. И замечательно! Она будет писать письма.

И она писала. Писала сестре в Архангельск, иронизируя, что, если когда-нибудь к слепому и немой в их семье добавится кто-нибудь глухой, они непременно станут жить вместе. Сестра предпочла не отвечать, усмотрев в этой невинной фразе завуалированное предложение забрать Новицкую к себе и намек на свою прогрессирующую тугоухость, о которой Серафима и понятия не имела. Писала Сима родне в Краснодар, Свердловск и Харьков, писала третьей жене покойного режиссера Пензенского драматического театра, писала бывшему мужу, все еще лицедействующему где-то в Израиле, и писала бывшим ученикам, интересуясь всем и каждым, отчаянно ожидая ответа. Ответы приходили в виде коротких отписок или, на худой конец, поздравительных телеграмм. И это понятно. Во-первых, актеры чрезвычайно занятые люди. Им ли до писанины! А во-вторых, говорят, люди теперь быстрее печатают, чем пишут, и если бы у Серафимы Сергеевны был компьютер, а в нем Интернет…

За всю свою жизнь Новицкая привыкла просить, просить для других, но не для себя. Свои мечты в сослагательном наклонении она излагала одной из своих любимиц – Аллочке Колокольниковой, которая несколько лет назад оставила сцену и укатила с мужем-программистом в Силиконовую долину. Девушка соглашалась с тем, что компьютер – дело хорошее, а вот аппарат со встроенной мембраной, способный отображать голос – еще лучше. «И если бы у Серафимы Сергеевны был такой, то определенно…» Но у Серафимы Сергеевны такого не было… Вместо современных чудес технического прогресса она приобрела другое чудо – собаку, от которой наконец-то почувствовала настоящее человеческое тепло и на благо которой снова могла служить.

Нет, нельзя сказать, чтобы люди о ней вовсе забыли. Приглашения на вечера встреч в институте или театральные контрамарки присылались с прежней регулярностью. Первое время она даже с удовольствием их принимала, надеясь пополнить дефицит общения. Конечно, с ней здоровались, сочувственно обнимали, провожали жалостливыми взглядами, но и только. Время на ожидание письменного ответа не выделял практически никто, а Новицкая устала слушать, она хотела говорить.

Впрочем, были и те, кто пытался найти для нее минутку. Поначалу заходила соседка, приносила румяные пирожки и безостановочно тараторила сплетню за сплетней. Мучного актриса не употребляла, да и судьба «Людки из соседнего подъезда» оставляла ее равнодушной. Не захотела она или не смогла скрыть своего безразличия к злословию, но общение с недурной, в общем-то, женщиной постепенно свелось лишь к дружелюбным кивкам при случайных встречах. Иногда кто-нибудь из родственников забегал убедиться в том, что «наша дорогая Симочка» еще жива, гордо водружал на стол копеечный торт и исчезал до седьмого пришествия. Собственно, окончательным доводом в пользу покупки щенка стала мысль, что собака не позволит трупу Серафимы Сергеевны беспомощно дожидаться минуты, когда кому-нибудь вновь придет в голову проверить ее земное существование.

И верный Джеф не подвел. Умерла Новицкая, как и положено натурам добросердечным, внезапно, во сне, и уже через полчаса соседи, обеспокоенные постоянным, надрывным воем овчарки, вызвали спасателей. Весть о кончине Серафимы Сергеевны разнеслась, как и все плохие новости, мгновенно. Художественный руководитель театра и ректор института не могли договориться о месте проведения панихиды, ученики дрались за место в почетном карауле, родня сожалела о невозможности распилить пса. Организацию похорон, не доложив об этом всезнающим сплетницам, взял на себя Союз театральных деятелей, предоставив в распоряжение «великой актрисы и несравненного педагога» и презентабельный катафалк, и гроб из южноамериканского кедра, и место на Ваганьковском.

На кладбище распрощаться с «обожаемой и безвременно ушедшей Симочкой» сразу не смогли, крышка дорогого ящика никак не хотела закрываться, будто заставляя присутствующих лучше запомнить безмятежное выражение лица покойной. Так и ехали потом к дому двумя автобусами, обсуждая эту «чудесную смерть».

В квартире продолжили обсуждать не менее чудесную жизнь. После третьей рюмки ректор впал в задумчивость и отпустил бразды правления застольем, которому – возбужденному и даже повеселевшему – правление это уже и не требовалось.

– Половина моего былого успеха – это ее заслуга, – лепетала нежным сопрано прилетевшая бизнес-классом американка Колокольникова, одетая в костюм от Версаче.

– Погромче, пожалуйста! – в который раз требовала тугоухая из Архангельска.

Шурин троюродной сестры Светы из Воронежа разбрасывал нашкодившие глаза между сидящим напротив уже семилетним мальцом и воинственным подбородком своей тяжелой на руку и крепкое словцо жены. Наконец махнул рукой и, не дожидаясь своей очереди, шумно опрокинул стопку, икнул и объявил, подхрюкнув:

– Душевная была женщина.

Брезгливо покосившись на представителя народных масс, художественный руководитель театра привстал, поправил кашне и высказал общее мнение актерской богемы:

– Все же нельзя не признать, что для Серафимы смерть – почти спасение. Такие цельные натуры, как она, с трудом переносят вынужденную бездеятельность.

– Да что вы такое говорите? – взвилась глуховатая, когда ей в третий раз повторили фразу. – По-вашему, инвалидам и жить не надо?! Вот мой муж, он – слепой, а…

– Без работы Симочке было очень туго, верно, – поспешила перебить пожилая женщина с опухшими веками и красными глазами. – И без общения, – с укором добавила она, обращаясь то ли ко всем присутствующим, то ли к себе одной. Она была подругой Новицкой, тоже из характерных, тоже из бывших. Последние лет десять страдала страшным артрозом, из дома выбиралась лишь на скамейку у подъезда, а вынужденные дальние поездки совершала на машине зятя. И если о визитах к врачу еще можно было как-то договориться, то заикнуться о необходимости проведать подругу она не могла. Она звонила, говорила: «Сим, приезжай», и через два часа Новицкая стояла на пороге. Однако встречи получались недолгие, Серафима быстро уставала писать, а потом как-то то ли она не позвонила, то ли Сима не приехала. Сейчас разве вспомнишь?.. Да и не важно уже.

– Если бы хоть кто-то нашел для нее занятие, – добавила она, вновь расстроившись, зашмыгав носом, задергав тройным подбородком.

Щербатая соседка Новицкой тут же зашептала облаченной в кружева даме:

– Вы не поверите, но мне казалось, она будто работала в последнее время. Мы, правда, кивали друг другу, и только. А как еще прикажете с немой-то? Но я же слышу, у нее дверь в одно и то же время каждый день и вечером хлопает. Мне ни к чему, конечно, но в глазок-то вижу, сумки какие-то носит тяжелые. Ну, не удержалась я, что ж такого? Спросила: «Куда, мол, ходишь-то, Сима?» А она мне пишет: «На работу». Я обалдела, естественно, но виду не подала. Зачем обижать человека? Поинтересовалась, что за кирпичи она в пакетах все время таскает, а она пишет: «Учебники это. Язык я учу». И ушла. А я так и села. Ну, какой, скажите на милость, язык?

– Английский. Сейчас без него никуда, – откликнулась с набитым ртом собеседница. – Попробуйте балык. Свежайший.

– Но…

– Да-да. И рыбу! Берите рыбу, – встрепенулась одна из девушек, занимавшихся оформлением стола.

– Сейчас бы тети Симиной фаршированной рыбки, – мечтательно протянула московская племянница и одновременно мать-героиня. – Я сколько ни пробовала повторить, никогда не удавалось.

– Она и мне в свое время рецепт давала, – забыла о своем изумлении соседка.

Разговоры о кулинарных талантах покойной стали неинтересны театральным, да и водка почти закончилась. Начали потихоньку расходиться. Не спешили лишь самые близкие да ректор с худруком, записавшие себя в их число. Хотела уйти соседка, да передумала: уж очень интересно узнать, что за странная пара, промолчавшая весь вечер, осталась сидеть неподалеку. Она-то сразу причислила их к актерской среде, все же родственники хоть как-то, но общались между собой. Однако побрели к метро гардеробщики и билетеры, разъехались по съемочным площадкам бывшие ученики, водитель увез в Шереметьево Аллочку Колокольникову, удалились, церемонно попрощавшись, преподаватели вуза, а эти продолжали сидеть, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды, которыми стреляла в них то младшая дочка Дворецких, то прожившая несколько лет в кухне Серафимы мамаша семилетнего мальчика. Было все же очевидно, что неизвестная пара чувствует себя не в своей тарелке. Пожилой мужчина со следами оспы на лице ерзал на табуретке и старался спрятать под стол залатанные локти твидового пиджака. Его жена (соседка решила, что это определенно жена, уж очень бесцеремонно льнула к нему эта простоволосая тетка) исподтишка рассматривала комнату, оставшуюся в буфете посуду, цветы на подоконнике. Щербатая даже заметила, как та осторожно пощупала белоснежную накрахмаленную скатерть, улыбнулась слегка, будто забывшись, но, споткнувшись о пытливые глаза московской племянницы, тут же смутилась, потупилась и схватилась за потертый рукав мужчины, будто искала укрытия.

Подали чай с тортом. Ректор возмущенно отказался, а худрук затребовал себе два куска. Соседка Новицкой признавала только домашнюю выпечку, оттого и жалоба ее простоволосой незнакомке прозвучала, как искренний крик души, а не как найденный наконец повод завязать разговор:

– Ох, не сообразила я пирожков-то напечь. Сейчас бы кушали за Симочкино успокоение свеженьких. Все лучше, чем травиться кремом из маргарина.

Женщина как-то неловко отпрянула и снова схватилась за спасительный рукав. Муж накрыл ее руку широкой ладонью и вежливо кивнул соседке.

– Все-таки удивительный человек Серафима, – ничуть не тушуясь, продолжала дама. Ее собеседница, обладательница кружевного платочка, оказалась продавцом программок и отбыла вместе с театральными, а выдержать информационный вакуум дольше пятнадцати минут соседка Новицкой оказалась не в состоянии.

Ответом вновь послужил легкий кивок.

– Столько цветов (я вот собственноручно выращенные георгины принесла), да это и понятно. Какая актриса без цветов? Но народу… Такое количество народу самого разного. А вы с Симой близко знакомы были?

Женщина еще сильнее прижалась к мужу, тот приобнял ее за плечи и вновь утвердительно склонил голову.

– Ой, правда? А я и не видела вас никогда. Ну да к Серафиме раньше столько людей шастало, всех разве упомнишь? Как же вы с ней познакомились? – Она затаила дыхание и вожделенно ждала ответа, заглядывая мужчине в глаза почти любовно, но…

Худрук поперхнулся тортом, натужно закашлялся, вылил чай на скатерть и на брюки, обжегся, выругался, стукнул ладонями по столу и объявил хорошо поставленным голосом:

– Я хотел бы обсудить с вами, милейшие, дело, не терпящее отлагательства.

– Мы бы хотели, – качнув головой, вставил заплетающимся языком ректор.

– Да, мы бы хотели, – с готовностью поправился худрук, обводя взглядом мгновенно притихших, изумленных людей. – Речь пойдет о квартире Серафимы Сергеевны.

Недоуменный, еле слышный гул мгновенно перерос в возмущенный ропот. Раскладушечный из Воронежа выразил всеобщее мнение:

– А че тут обсуждать-то?

– Вот именно, нечего, – с готовностью согласилась московская племянница. – У меня трое детей, и тетя Сима всегда говорила…

– Что это она тебе говорила, интересно? – неожиданно завопила сухонькая старушка в черном платочке. – Двоюродная сестра по всему ближе какой-то племянницы. Да еще по первому мужу, с которым она и развелась-то полвека назад.

– Но трое детей!

– Полвека назад!

– Позвольте, но мы же взяли собаку! – очнулся кто-то из Дворецких.

– А мы вообще инвалиды! – торжественно провозгласили архангельские.

Забыв о своем интересе к незнакомцам, соседка Новицкой быстро стреляла глазами по говорящим, стараясь не упустить ни одного слова из этой схватки. Завтра будет отличная возможность потрясти воображение Нины Павловны из пятьдесят второй квартиры.

– Да я здесь три года прожила. Серафима вон Кольку в колыбельке качала, – вступила в перепалку мамаша ребенка, пихнув сына для всеобщего обозрения. Шурин тети Светы тут же втянул голову в плечи.

– Да когда это было? Съехала и носа не казала!

– Точно, – не выдержав, поддакнула кому-то соседка.

– А сама, что ли, казала, лахудра крашеная?!

– Ах ты! Да, я тебе!

– Дамы! Дамы! – схватился за сердце ректор.

– Успокойтесь! – гаркнул худрук, и воцарилась тишина. – Я не зря начал этот разговор. Каждый из вас смог сейчас убедиться, что оставшуюся после Серафимы Сергеевны, так сказать, жилплощадь полюбовно разделить не удастся. Прямых наследников, как я понял, у нее нет, а вот непрямых, – он скривился, – ну, вы сами видите… – Он сделал многозначительную паузу и продолжал, не забывая вкладывать в интонацию весь пафос, на который был способен. – И есть у нас, – худрук оглянулся на ректора, – в связи с этим к вам предложение – предложение продолжить традицию Серафимы Сергеевны. Мы уверены, что эта благороднейшая, добросердечнейшая женщина осталась бы довольна и, я не побоюсь этого слова, даже польщена, да-да польщена, если бы ее квартира досталась самому близкому для нее существу, – на этот раз пауза держалась едва ли не минуту и, наконец: – Досталась театру…

– Как театру?

– Почему театру?

– Этого еще не хватало!

– Да скажите еще, что вы тут Серафимин музей откроете!

– Совсем охамели!

– Я те ща покажу театру, твою мать!

– Я лишь прошу вас подумать, – взметнул худрук правую руку, – ради святой памяти вашей родственницы, и поступить так, как хотела бы она. Я уверен, она была бы счастлива, что даже после своей, так сказать, смерти все еще способна творить добро. Здесь могла бы жить молодая актерская семья, или, напротив, эти метры могли бы осчастливить достойнейших людей: билетеров или гардеробщиков. Вы даже не представляете, какая мизерная у них зарплата!

– Матерям-героиням, что ли, больше платят?

– Да, я вообще на одну пенсию живу, козел!

– Товарищи! Товарищи! Давайте же говорить спокойно!

Соседка едва не потирала руки от удовольствия. «Нина Павловна обзавидуется!» Вдруг рядом с ней что-то зашевелилось, задергалось. Пара незнакомцев, о которых она и думать забыла, поднялась со своих мест и собиралась бесшумно исчезнуть.

– Это правильно, – неожиданно указал на них со своего стула ректор. – Незаинтересованным здесь делать нечего.

– Точно.

– Да кто это, вообще, такие?

– Посторонние пусть уходят!

Несколько недовольных взглядов впились в соседку Новицкой. Ей ничего не оставалось, как удалиться вслед за парой, так некстати обнаружившей свое присутствие и помешавшей до конца насладиться скандалом.

– Ну, до свидания, – все же попрощалась она с ними на лестнице разочарованным голосом.

На сей раз любопытной достались сразу два вежливых кивка.

Едва за ней захлопнулась дверь, женщина повернулась к мужу и взволнованно заговорила:

– Надо было им сказать!

– Успеется…

– Мы должны были остаться.

– Зачем? Там все же родственники.

– Но это наша квартира!

– Симочкина!

– Да, Симочкина. Но она ведь ее нам оставила. Надо было показать завещание.

– Успеется…

– Да что ты заладил: «Успеется, успеется!»

– Не волнуйся, пожалуйста, все будет хорошо!

– Хорошо уже не будет никогда, потому что Симы нет!

– Да, это точно. Помнишь, как она к нам в клуб в первый раз пришла?

– Конечно. Два года назад в декабре. Схватила тебя за рукав и бумажку сует.

– Ага. А там «хочу говорить» написано.

– Какие же она нам спектакли ставила!

– Особенно «Вишневый сад» хорош. И кто теперь Раневскую сыграет?

– А мне больше детские утренники нравились. Помнишь, как она с ребятишками пела? И «Облака», и «Голубой вагон», и про мамонтенка.

– Малыши ее очень любили.

– Да ее все наши любили.

– А ведь она ни слова не могла сказать, когда пришла.

– А быстро как научилась!

– Да уж. Потом без умолку тараторила. Говорила, что даже с Джефом так общается.

– Кстати, ты понял, где он?

– Нет. Наверное, забрал кто-нибудь…

– Как думаешь, отдадут нам?

– А на кой им собака? – покосился на квартиру мужчина.

Оттуда все еще доносились возбужденные голоса:

– Да идите вы с вашими предложениями!

– А мы и пойдем. Только в суд.

– Да любой суд…

– Здоровая всем нужна была, а о больной никто и не вспомнил!

– Будто вы вспоминали! Выкинули с работы на раз!

– А что мы должны были делать?

– Вот и мы делали, что могли.

Женщина на лестнице перехватила взгляд мужа и передернула острыми плечами:

– Боже! Что-то будет, когда они узнают?!

– Будет долгожданный бенефис актрисы Новицкой. Ладно. Вызывай лифт. Поехали.

Странная пара зашла в кабину, а за соседской дверью щербатая дама удовлетворенно отошла от глазка. Все это время она с удивлением наблюдала, как мужчина и женщина на лестнице показывали что-то друг другу руками, не произнося ни слова. Жадно хватая их жесты, она старалась не упустить ни слова из этого молчаливого диалога.