Текст книги "Эра Милосердия"

Автор книги: Лариса Евгеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Я... – Мурашов запнулся и нерешительно договорил: – Я ведь тоже могу помогать, переписывать и все такое.

Эра молчала.

– Знаешь, лучше не надо, – сказала она наконец. – То есть приходи, конечно, – заторопилась она, глянув на вспыхнувшее лицо Мурашова, – ну, просто в гости, поговорить, чай попить. Андрей Семенович... В общем, ему неприятно, когда помогают из жалости. Я ведь там выросла, для меня он лет до шести был дядя Адя, я действительно не думала и не замечала, что он "не такой"...

– А чего ты решила, что я из жалости?

Эра пожала плечами, а потом рассмеялась:

– Вспомнила смешное! В прошлом году, я как раз была у него, звонок в дверь: являются детки, класса приблизительно четвертого, веселые такие, краснощекие. "Вас назначили нам в подшефные, мы будем убирать у вас в квартире и ходить в магазин!" Даже тряпку для пола с собой принесли, представляешь? Конечно, я их спровадила. Андрею Семеновичу было очень неприятно. А потом, оказывается, уже не при мне, они приходили еще раз – с вожатой. Вожатая решила, что детки что-то напортачили, и пришла лично уговаривать подшефного. Подробностей я не знаю, но атака и на этот раз была отбита.

– Ладно, я не навязываюсь, – сказал он уже без обиды.

– Но ты приходи, если захочешь! Просто так.

Он состроил неопределенную гримасу и сказал:

– Посмотрим.

Двенадцатого декабря был день рождения тетушки. Она готовилась к нему целую неделю и предвкушала его совсем как ребенок. Эру начинал душить смех, когда тетушка абсолютно серьезно не могла решить, какую же скатерть следует постелить на стол: просто белую, белую с розовой каймой или голубую в синий цветочек (скатерть непременно должна гармонично сочетаться с темно-серым тетушкиным платьем). Холодильник был забит; в серванте благоговейно хранилась умопомрачительной красоты коробка каких-то невиданных конфет, за которыми тетушка два с половиной часа стояла в очереди.

И вот стол накрыт, на столе просто белая скатерть, ломкая от крахмала, в вазе пунцовые гвоздики, а тетушка лихорадочно заканчивает пудрить нос, вздрагивая при каждом звуке на лестничной площадке.

Часы бьют четыре пополудни.

– К счастью, успела! – Тетя Соня, критически оглядев себя в зеркале, воровато проводит по губам огрызком помады, сразу став минимум на пять лет моложе.

К приему гостей (точнее, гостя) все готово. Начинается ожидание. Тетушка восклицает: "Ну вот!" – и бросается в прихожую при каждом хлопанье двери лифта. Но это не к ним. Валерий Павлович слегка запаздывает, однако для гостей это обычное дело: если уж они не заявились раньше срока, то непременно опоздают. В срок гости не приходят. Большая стрелка медленно сползает вниз – уже половина. Телефон Валерия Павловича не отвечает. Так же не спеша стрелка опять забирается наверх. Эра кружит у стола и украдкой цапает кусочек за кусочком. Радостное ожидание на тетином лице сменяется просто ожиданием, а затем растерянностью. В половине шестого она, бледная, с трясущимися губами, начинает выяснять по "09" телефон морга и дежурных больниц.

Когда какой-то из номеров наконец отвечает, тетушка не может говорить. Эра вырывает у нее из рук трубку и спрашивает:

– Будьте добры, к вам не поступал мужчина лет шестидесяти, высокий, седой, Поздняков Валерий Павлович?

Тетя Соня близка к обмороку.

– Не поступал, – говорит Эра и заглядывает тете в лицо: – Теть, ну не надо... Я уверена, ничего страшного. Что-нибудь несерьезное, ну мало ли что...

– Что?! – страшным голосом кричит тетя Соня и трясет Эру за плечи. Что с ним такое случилось?!

Не зная, что отвечать, Эра молча начинает набирать следующий номер.

В течение сорока минут она прозвонилась по всем номерам, везде получив ответ: "Не поступал". Но тетушке не сделалось от этого легче.

– Я знаю, я вижу, я чувствую: он упал где-то и лежит! И его заносит снегом! У него слабое сердце, я знаю!

Давясь рыданиями, тетушка заметалась по комнате.

– Ничего подобного, – как можно спокойнее проговорила Эра, – у него прекрасное сердце, он каждый день пробегает по три километра, он сам говорил!

– Говорить можно что угодно! Разве мужчина признается в своей слабости?.. Я вижу... Он упал, а все его обходят, думают, что пьяный! Я должна немедленно бежать!

Почти выламывая тете руки, Эра вытащила ее из прихожей, уговорив лишь тем, что умнее всего находиться сейчас возле телефона, и, чтобы тетя не передумала, начала набирать телефоны больниц по второму заходу.

На улице давно уже стемнело. Эра вдруг заметила, что тетя Соня уже не плачет. Тетя встала с кресла, напудрилась, а потом ушла в прихожую и начала одеваться. Эра поняла, что никакой силой не сможет ее удержать. И вот тут зазвонил телефон.

Эра сняла трубку и услышала голос Валерия Павловича.

– Тетя, – закричала Эра, – он!

Опрокидывая стулья, тетушка ринулась к телефону.

За всеми этими делами Эра проголодалась до смерти и теперь с чистой совестью соорудила огромный бутерброд и принялась его поедать. Она пропустила первые мгновения разговора и глянула на тетушку лишь тогда, когда та воскликнула:

– Попугай? Попуга-ай?.. – повторила тетя Соня каким-то невыразимо зловещим тоном. – Ах, попугай... попочка. Понятно.

Потом что-то быстро забормотала трубка. Тетя Соня сидела, казалось совершенно не вслушиваясь в ее бормотание, и только размеренно стучала по столу невесть откуда появившимся у нее в руке карандашом и медленно пунцовела, из мертвенно-бледной превращаясь в багровую. Затем она сдавленно проговорила:

– Я не смогу вам объяснить... разницу... между жизнью попугая и жизнью человека... человека, обладающего сердцем и душой... Жизнь человека и жизнь какой-то бесполезной птицы! Я не хочу вас слушать! Не желаю выслушивать ваши жалкие оправдания! Я... я... – И, собравшись с силами, тетушка выкрикнула: – Я не желаю вас знать! С этой самой минуты я прекращаю всякое знакомство с вами!

Опять что-то забормотала трубка, но тетя сказала:

– Не позволяю! – швырнула трубку и выдернула из розетки шнур.

Несколько минут прошло в молчании. Эра, стараясь не чавкать, доедала бутерброд. Съев, запила его лимонадом и лишь потом спросила:

– А почему ты сказала "не позволяю"? Что это значит?

– Этот... человек был настолько бестактен, что просил позволить ему поздравить меня с днем рождения.

– И ты сказала "не позволяю"?

– Именно так и сказала, – кашлянув, сухо подтвердила тетушка.

Эра села на подлокотник кресла и, покачивая ногой, принялась раздумывать, что же теперь будет лучше – спросить тетушку о разговоре или, наоборот, сделать вид, будто ровно ничего не произошло?

Сейчас тетя Соня была вроде бы вполне спокойна, она молча и с непроницаемым лицом начала убирать со стола. Негромко пошаркивая подошвами, она курсировала между комнатой и кухней, и в тот самый миг, когда Эра уже решила незаметно уйти к себе в комнату, чтобы дать тете окончательно успокоиться, ту прорвало.

– Попугай! – саркастически воскликнула тетушка. – Наконец я узнала меру своей ценности! Так вот, довожу до сведения: ценность моей личности в глазах окружающих на десять... нет, на сто порядков ниже ценности старого, паршивого, замызганного попугая!

– Только не надо обобщать, – проговорила Эра. – Если ты имеешь кого-то в виду, то назови конкретно.

– У него заболел попугай! В ветлечебнице ему посоветовали специалиста по попугаям, тот был на даче, и нашему... общему другу пришлось ехать за город. Да нет, я ничего... – Тетушка устало махнула рукой. – Просто очень печально в один отнюдь не прекрасный миг узнать, что для человека, который для тебя... так сказать... в общем, что для этого человека по иерархии ценностей ты стоишь ниже попугая.

Глаза у нее снова наполнились слезами, нос подозрительно покраснел. Эра, не зная, как предотвратить близкие рыдания, обвела рукой роскошный еще стол и брякнула невпопад:

– Этого нам на две недели хватит!

Рыдания застряли у тетушки в горле, она смерила Эру изумленным взглядом, взяла блюдо с заливным и проследовала на кухню, сухо пробормотав через плечо:

– Прискорбное бесчувствие.

Наскоро пробежав заданный на завтра параграф по истории, Эра включила ночник и свернулась калачиком, спрятав нос в одеяло, – так любила она засыпать. Сон, однако, не шел. Постель была чересчур горячей, подушка комковатой, а комната, несмотря на настежь открытую форточку, – душной. Эра помучилась еще немного, ворочаясь с одного бока на другой, затем, поняв, что дело вовсе не в неудобствах постели, встала, сунула ноги в шлепанцы и, не надевая халат, пошла к тете Соне.

Комната тети была освещена помигивающей всю ночь рекламой "Гастронома", что был напротив, и, открыв дверь, Эра увидела, как дернулась тетя, вытягиваясь на постели и молниеносно пряча что-то под подушку.

Эра подошла и села на низенькую тумбочку, стоявшую рядом с тахтой.

– Ножку сломаешь, – сиплым, в нос, голосом сказала тетя.

– Она вообще без ножек.

Эра подумала, что бы такое сказать утешительное, но так и не придумала. Ну а если по правде, то ей думалось, что весь этот сыр-бор разгорелся не из-за чего, на пустом месте. Конечно, ситуация была для тетушки обидной, но у Валерия Павловича были вполне веские оправдания, да и, в конце концов, не плакать надо было бы тетушке, а радоваться, что хороший человек оказался не в морге, а вполне здоровехонек.

Тетя лежала тихо, уже как будто успокоившись. Казалось, она уснула. Однако, когда Эра встала, собираясь уходить, она сказала с тихим вздохом:

– Жизнь прошла... Прошла жизнь, и как будто бы нечего вспоминать. Нет, нет, события были, и даже много разных событий, но они имели отношение, как бы сказать... они касались не меня – других. Сначала болезнь старшей сестры, и я взяла на время ее мальчиков, потом она умерла... Ваш дед, мягко выражаясь, легкомысленный человек, да... хотя о мертвых не говорят плохо. Если бы я не оставила детей у себя, все три Варенькиных сына, в том числе и Генка, твой папа, оказались бы в детдоме. Как-то все решилось помимо меня. И покатилось, покатилось... Думать о себе просто не было времени. Мне кажется, я никогда не была молодой, потому что с девятнадцати лет меня звали тетей. И вот дети выросли и разлетелись, а со мной остались одиночество и пустота...

– Ты жалеешь, что не сдала их в детдом?

– В детдом?.. Разве речь об этом? Боюсь, что ты не поймешь... Когда вырастают дети у матери, ей остается память еще об очень и очень многом... А я вроде бы и мать и в то же время – одинокая, несчастная старуха.

– Кто в этом виноват? – спросила Эра.

– Да никто. Разве я ищу виноватых? – Тетушка, забывшись, всхлипнула и, засунув руку под подушку, достала скомканный носовой платок. – Со мной считаются, со мной советуются, меня сажают на почетное место... Твой отец, например, когда ты родилась, отбил мне телеграмму: "Родилась девочка зпт имя твое усмотрение тчк". Я долго думала, рылась в телефонных справочниках, журналах, календарях – искала имя. И в конце концов написала, чтобы тебя назвали Эрой. Может, я и не права, однако мне кажется, что имя в какой-то степени определяет судьбу человека. Эра!.. Что-то масштабное, так сказать, эпохальное. А вот меня назвали Соней – вот я и проспала всю свою жизнь.

– Тетя, ведь София – значит "мудрость"!

– Много ли в ней счастья, в этой самой мудрости?

– Ты не должна так говорить. Мы все тебя любим. И потом, если тебе надоест у нас, ты можешь поехать к дяде Косте или дяде Володе... Если тебе станет скучно.

– Разве дело в скуке? Впрочем, я же говорила, что ты не поймешь.

– Ну если тебе этот человек... – Эра запнулась, чувствуя, что заливается краской, но все же договорила: – Ну, нравится... тогда зачем ты с ним поругалась? Людям надо прощать ошибки! Он просил прощения, а ты на него накричала. Я считаю, тебе надо было переступить через свое самолюбие. И в конце концов – что он такого сделал?! Я думаю...

– А я думаю, – перебила ее тетушка, – тебе давно уже время спать. Кроме того, мне не нравится твой прокурорский тон. Спокойной ночи.

И тетушка повернулась к стене, давая понять, что разговор окончен.

Разложив на столе анкеты, Маргарита Викторовна сказала:

– Итак, после анкетирования я могу с полным основанием утверждать, что у меня сложился полномерный и объективный образ класса. Разумеется, были и неожиданные открытия, но, в общем, результат анкет в преобладающей степени подтвердил мое уже сложившееся мнение о характерах и склонностях учеников. Например. Лишь один человек из класса написал, что ему нравится классический джаз. Увы, это печальная правда. Серьезная, глубокая музыка не принадлежит к сфере ваших, дорогие мои, увлечений. На вопрос "Чем является для тебя школа?" я получила в одной из анкет вот такой ответ: "Повинностью". Если я и могу за что-нибудь его похвалить, то только за искренность. – Движением руки прекратив хихиканье, донесшееся из разных концов класса, Маргарита Викторовна продолжала: – Не слишком веселое впечатление оставляют ответы на вопрос о ваших литературных, если можно так выразиться, пристрастиях. Детективы, детективы, детективы. Фантастика, фантастика. В одной из анкет читаю: "Про любовь". Простите, но что сие значит? Про любовь – это и лирическое стихотворение, и античный роман, и французский роман девятнадцатого века, и современная отечественная проза... Что конкретно означает эта зыбкая формулировка?

Верочка Облакевич, видя направленный на нее взгляд Маргариты Викторовны, захлопала ресницами и покраснела до самых корней волос, а Маргарита Викторовна закончила, сведя к переносице густые, вразлет, брови:

– Увы, это означает лишь одно: вашу ужасающую литературную неразвитость. И мне, педагогу-литератору, читать подобное обидно вдвойне, хотя моей вины в этом как будто и нет – слишком еще мало времени я с вами.

– И вот перед нею открылась безрадостная картина, – с насмешкой пробормотал Мурашов, однако Маргарита Викторовна его услышала.

– Нет, встречаются и радующие глаз пейзажи, – парировала она так же насмешливо. – На вопрос, для чего дана человеку молодость, одна ученица дала прекрасный, по-моему, ответ: "Для свершений".

Курдюмова скромно потупилась, стараясь согнать с лица довольную улыбку.

– Да, это Валя написала, – подтвердила Маргарита Викторовна. Молодец, Валя, я за тебя рада. А вот Эра меня разочаровала, написала: "Чтобы жить". Разумеется, жить. Но как?.. От Эры я ожидала более вдумчивого ответа. Разочаровали меня и ваши планы на будущее, точнее, преобладающее отсутствие всяких планов. Неужели в четырнадцать лет у вас нет никаких конкретных мыслей по этому поводу? "Устроиться в институт..." В какой? И что значит – устроиться? "Пойду куда-нибудь на работу". Но куда? Что это – безразличие, инфантильность или полное безмыслие? А вот еще один перл: "Женюсь".

– А что, нельзя? – стараясь перекричать хохот, радостно завопил Будашкин.

Не реагируя на Будашкина, Маргарита Викторовна переждала, пока утихнет хохот.

– Не сомневаюсь, Будашкин, что ты действительно женишься, но вот будет ли кому от этого польза – сомневаюсь очень и очень.

Будашкин растерянно посмотрел на Маргариту Викторовну, подозревая в ее реплике что-то для себя обидное, однако не в состоянии понять, что же именно, а она продолжала:

– Но в чем широчайшего диапазона разнообразие – так это в ответах на вопрос о выигранной сумме денег. Однако и тут есть общая черта преобладающий в ответах меркантилизм. Печально читать написанное юной девушкой: "Накуплю драгоценностей". Той самой девушкой, которая считает, что молодость дана ей для свершений!

Курдюмова, вздрогнув, закусила губу.

– Или вот ответ на вопрос "На что ты обращаешь внимание, знакомясь с новым человеком?": "Я вообще предпочитаю, чтобы меня отделяла от людей определенная дистанция, поэтому, знакомясь, я обращаю внимание на цвет его волос". Неплохой образчик абстрактного юмора, однако в каждой шутке есть доля правды. Этот человек действительно ведет себя таким образом, чтобы показать, что от остальных его отделяет некая дистанция, однако это не более чем поза. Жалкая, я бы сказала, поза и ни на чем не основанная.

Все зашевелились, поворачиваясь в сторону Мурашова, однако он сидел как ни в чем не бывало, рисуя узоры на обложке дневника.

– В общем, придется признать, что к анкетированию класс отнесся без должной серьезности, – хлопнув ладонью по стопке анкет, проговорила Маргарита Викторовна. – Большинство просто сочло за непосильный труд лишних полминуты подумать над вопросом! Как можно на вопрос "Где ты больше всего любишь проводить время?" ответить "Везде"? Эра, я спрашиваю тебя. Откуда такая леность ума?

– Я... написала то, что думала, – растерянно пролепетала Эра.

– Думала?.. Признаков мышления я здесь как раз и не нахожу.

– А если бы она написала: "В читальном зале городской библиотеки" вам бы понравилось? – с невинным видом спросил Мурашов.

– Мне бы понравился любой, подчеркиваю, любой обдуманный ответ. Но не отписка! Кстати, как назвать ваш ответ на этот же вопрос: "Там, куда не ходят кенгуру и жирафа"? Это что, снова шутка? И почему "жирафа", а не "жираф"?

– Потому что женского рода, – с усмешкой объяснил Мурашов.

Маргарита Викторовна взглянула на него быстро и внимательно; Мурашов тоже глядел на нее прищурясь, и Маргарита Викторовна первой отвела глаза. Лицо у нее вдруг стало каким-то совершенно детским, а нижняя губа оттопырилась, словно она вот-вот заплачет. Ничего не понимая, Эра наблюдала этот безмолвный, но определенно что-то для них обоих значащий обмен взглядами.

– И вообще, надо понимать, где место для зубоскальства, а где нет! – выкрикнула Маргарита Викторовна, отшвыривая листок анкеты. Она побарабанила пальцами по столу, пытаясь успокоиться, и снова взяла все тот же листок. – Простой, ясный, понятный вопрос: "Чего, по-твоему, недостает твоим родителям?" А наш классный Сократ, не в силах удержаться от оригинальничанья, выводит загадочные письмена: "Н. в. у. д.". Будьте милостивы нам объяснить, что сие мудрствование значит? – Маргарита Викторовна поклонилась в сторону Мурашова.

– Это значит, во-первых, что я свою анкету не подписывал, и поэтому можно было догадаться, что у меня не было ни малейшего желания выслушивать из нее выдержки. Наверное, и у остальных тоже. А во-вторых, если вы уж такая догадливая, могли бы и сами расшифровать. Это всего-навсего значит: "Не вашего ума дело".

Прозвенел звонок, и в дверь тотчас просунулась усатая физиономия десятиклассника – начиналась вторая смена.

– До свидания, – не поднимая глаз, сказала Маргарита Викторовна и вышла, оставив на столе разбросанные анкеты.

Заглянув в учительскую, Эра увидела, что Маргариты Викторовны там нет, однако в следующий миг она услышала чей-то успокаивающий голос и прерывистый, тихий голос Маргариты Викторовны:

– Нет, нет... все в порядке, не беспокойтесь...

Эра нерешительно заглянула за шкаф, в котором хранились классные журналы и дверца которого была сейчас открыта, и между боком шкафа и окном увидела Маргариту Викторовну. Та сидела на плотно вдвинутом сюда стуле, вжавшись в стену, точно желая раствориться, слиться с ней, лицо у нее было опухшим и блестящим от слез, а рядом стояла пожилая химичка и что-то успокаивающе бубнила, протягивая Маргарите Викторовне стакан с водой.

– Спасибо, не нужно, все в полном порядке, – снова повторила Маргарита Викторовна и попыталась улыбнуться.

– Чего тебе? – неласково спросила химичка, поворачиваясь к Эре.

– Извините... вот анкеты... Я не знаю, может, они вам еще нужны?..

Химичка без слов замахала на Эру рукой, точно на курицу, забредшую в чужой огород, но Эра продолжала стоять. Прозвенел звонок.

– Вы видите, я в полном порядке, – повторила Маргарита Викторовна.

Химичка, поставив стакан на окно, смерила Эру осуждающим взглядом, взяла из шкафа журнал и вышла из учительской, проговорив напоследок, адресуясь к Эре:

– Бессовестные!

Учительская опустела, лишь в противоположном углу сидела учительница младших классов и разговаривала по телефону с кем-то из домашних.

– Думаешь, как лучше, а получается... – словно продолжая разговор, сказала Маргарита Викторовна.

– Вы не расстраивайтесь, – глядя в сторону, проговорила Эра.

– Всякая работа, увы, имеет свои издержки. И вот перед тобой одна из издержек педагогического труда... Тебя никогда не тянуло в учителя?

Эра встретилась глазами с Маргаритой Викторовной. Взгляд учительницы был одновременно и настойчивым, и жалким, она словно чего-то ждала от Эры – и Эра снова отвела глаза.

– Пожалуй... да нет, никогда.

– Если бы мне сказали, что придется столкнуться с подобным, я бы... я бы просто не поверила! И дело вовсе не в том, что у меня были какие-то идеализированные представления. В нашем классе, например, хватало трудных учеников всякого сорта, но, должна тебе сказать, хватало и трудных учителей. Плохих, неумных, грубых, ну и так далее. Я была уверена, что между теми и другими существует железная зависимость: не будь трудных учителей, не было бы и трудных учеников. Но если учитель хороший... Давай сюда.

Она забрала у Эры анкеты и, складывая по нескольку штук, принялась рвать их на мелкие кусочки, бросая в мусорную корзину.

– Я так хотела вас расшевелить! Ваша прежняя учительница – она ведь была немножко ретроград, верно?

Эра вспомнила Лину Сергеевну, грузную, с тихим голосом и вечно перевязанными эластичными бинтами больными ногами, – она очень печалилась, что пришлось оставлять их, не доучив до выпуска. Правда, последний год Лина Сергеевна чуть ли не через месяц уходила на больничный. Слово "ретроград" как-то не слишком ей подходило.

– Да нет... в общем...

– Вы писали по плану. А мне бы хотелось – от души.

Маргарита Викторовна в ожидании поглядела на Эру.

– Я понимаю, – выдавила Эра.

– Знаешь, в тот день, когда вы писали сочинение, помнишь, мне не хотелось сбивать вас ни рапортом дежурного, ни какими-то ненужными фразами, у меня даже настроение было совершенно особенное! И так оплевать все, так поломать... Это я об этом, как его... Даже имя его неприятно произносить.

– Вы знаете, он не совсем... то есть он совсем не такой.

– Он смазливый мальчик, вот в чем дело, – испытывающе глянув на Эру, проговорила Маргарита Викторовна. – Но ты вглядись в его глаза: в них ничего нет. Торричеллиева пустота! Абсолютная. Да что ты стоишь передо мной навытяжку? Бери стул.

– Спасибо. – Эра пододвинула к себе стул.

– И эта анкета... Она наводит на очень непростые мысли. Неужели молодость дается человеку лишь затем, чтобы прыгать козлом в дискотеке? Бр-р-р! Оторопь берет. Никаких интеллектуальных претензий. Лень, сибаритство, безразличие. Девиз: "Все и всё для меня, я же для других ничего!" Вот образ, который вырисовался у меня из ваших анкет. За очень небольшими исключениями.

– Но ведь каждый... все такие разные...

– К сожалению, гораздо более одинаковые, чем тебе кажется. Наше поколение было не таким. Более динамичным, подвижным, любопытным. Более общественным, если хочешь. Мы собирались не для того, чтобы балдеть в дискотеке, а чтобы дискутировать. Искать какие-то собственные, нетипичные подходы к жизни. Мы были философами! Да, да, не улыбайся.

– Все? – спросила Эра. – Все подряд философы?

– Да нет, был, конечно, балласт. Вроде этого... Мурашова. – Маргарита Викторовна выговорила эту фамилию с брезгливостью и даже рукой тряхнула, точно сбрасывая какую-то налипшую гадость. – Один пошел в мясники, носит перстень с бриллиантом, ворует, естественно, напропалую, другой спился, третий вообще из тюряги не вылазит. Я, когда их встречаю, перехожу на другую сторону.

– И все-таки... Он совсем не такой.

– Кто?

– Игорь. Мурашов.

– Должна тебя огорчить. Он именно "такой". Это его бунтарство – за ним ведь ничего не стоит. Да это и не бунтарство, собственно говоря, это хамство. Раздутая до невероятных пределов, ни на чем не основанная амбиция. Душевная тупость! Нравственная ограниченность! Хамство в квадрате!!

Учительница, разговаривавшая до сих пор по телефону, прикрыла рукой трубку, удивленно глядя на Маргариту Викторовну. Лицо у Маргариты Викторовны пошло красными пятнами, она схватила с подоконника стакан и стала пить воду, звякая зубами о край стекла. Наверное, не стоило говорить сейчас о Мурашове, и все же, глядя в сторону, Эра сказала:

– У него отец пьет. Даже не пьет, а самый настоящий алкаш. Страшно смотреть, я как-то видела его один раз.

– Ну... печально, однако в таких семьях вырастают и вполне порядочные дети, а тут...

– Это не семья. Они вдвоем. Отец с матерью в разводе, мама с младшей дочкой в другом городе, там, где они раньше жили. А Игорь специально с ним остался. Они сюда приехали, чтобы начать новую жизнь. И ничего не получилось...

– Эра, милая, ты вдумчивый, серьезный человек. Но в данном случае вымышленный образ заслоняет для тебя настоящий. Нужно уметь отличать настоящее от фальши!

– Он не фальшивый. Он искренний. Каждый человек... почти каждый кем-то представляется, а он – нет. Я, например, тоже представляюсь. У нас всего одна пластинка Армстронга, в анкете я написала, что люблю классический джаз, а это неправда. Я его не люблю просто потому, что ничего, кроме Армстронга, не слышала. Однажды один наш с тетей друг рассказывал о классическом джазе, о Новом Орлеане, негритянских оркестрах – вот я и решила... блеснуть эрудицией.

– Что ж, эрудиция – тоже неплохо.

– В общем, почти все врали. Каждый в меру своих сил.

Маргарита Викторовна улыбнулась.

– При анализе анкет это непременно учитывается. Но подряд врать невозможно, время от времени человек обязательно проговаривается. То есть анкеты с таким умыслом и составляются – чтобы анкетируемый проговорился.

– Но ведь это, наверное, очень трудно – так составлять анкету?

Прозвенел звонок с урока, и Маргарита Викторовна удивленно посмотрела на часы, а потом встала и подошла к висевшему на стене зеркалу, всматриваясь в свое лицо.

– Да нет, в общем, это несложно, – рассеянно проговорила она, вытирая носовым платком в уголках глаз.

– Я пойду, – сказала Эра. – До свидания.

– Будь здорова, – кивнула Маргарита Викторовна. – Готовься, я давно тебя не спрашивала.

Она выглядела вполне успокоившейся. Возле двери Эра остановилась, пропуская возвращавшихся с урока учителей, и обернулась. Маргарита Викторовна тоже посмотрела на нее, улыбаясь, и помахала ей рукой.

Эра пошла мимо буфета, чтобы что-нибудь перехватить, но буфет был закрыт. На окне сидела Полынова и доедала пирожное.

– Недавно закрыли, – сообщила она, качая ногой. – Санитарный час. Ты чего не идешь домой?

– Да так. А ты?

– Проблемы, проблемы, – туманно проговорила Полынова. – Человечка одного ждала.

Она облизала с пальцев сладкие крошки и спрыгнула с окна.

– Ладно, пошли.

– А человек?

– Наверное, другой дорогой пошел.

– А проблемы?

– Проблемы остаются. Дело в том, – проговорила Полынова со вздохом, что одной тяжело и скучно. А главное – неинтересно.

– В каком смысле одной?

– В том, что у меня нет мальчика.

– У меня тоже нет.

– Ты – это совсем другое. Ты такая... Ну, в общем! Ты – для всех.

Полынова распахнула перед Эрой дверь.

– У тебя же был.

– Теперь и не смотрит.

– Еще бы. Ты как декорация.

– Как это?

– Хоть бы улыбнулась. Не бойся, корона с головы не свалится. Он тебе очень нравился?

– Да нет. Юрка мне нравится больше.

– Тогда зачем он тебе?

– Лучше уж такой, чем никакой.

– Только он, видишь, себя "таким" не считает!

– Ты думаешь... – Полынова даже остановилась. – Он догадался?!

– А то нет!

– И все равно...

– Да что "все равно"! Вечно ты только о себе. Думаешь, человеку приятно, когда им совершенно не интересуются? Думаешь, человек не чувствует, что тебе на него, в общем, наплевать? А потом еще с девчонками на его счет прохаживаешься.

– Я не прохаживалась...

– Ага. Пробегалась. Врала, как он тебе прохода не дает.

– Эрочка! Ну почему мне так не везет? В любви.

– А тебе и не должно везти. Если ты себя не переделаешь.

– Это, знаешь, очень трудно.

– А ты постарайся. И потом... – Эра запнулась, но все же договорила: – Честно тебе скажу: у тебя глуповатый смех. Ну, хихиканье какое-то очень странное. Ты как-нибудь по-другому попробуй... Перед зеркалом, что ли, потренируйся...

– Заметано! – пообещала Полынова и схватила Эру за руку во вдруг накатившемся приступе умиления: – Ой, а помнишь, как я пришла к вам в класс? Ты с тех пор для меня – самый близкий человек, Эрочка, самый уважаемый! Помнишь, какая я была дура?..

Эре вовсе не казалось, что Полынова была тогда дурой. Однако ответить не успела. На остановке у сквера, опершись о невысокую чугунную ограду, стоял Мурашов. Заметив, что Эра на него смотрит, он поднял руку, словно подзывая к себе.

– А он ничего, – тотчас среагировала Полынова. – Вполне. Ну, желаю... – И она зашагала какой-то сразу изменившейся, семенящей походкой, кокетливо раскачивая сумку.

Эра остановилась и стала ждать. Мурашов, отлипнув, наконец, от ограды, направился к ней.

– Тебя, между прочим, жду.

– Зачем?

– Нельзя? – ответил он вопросом на вопрос.

– Можно, – вяло сказала Эра. Как-то муторно было у нее на душе.

– Осуждаешь?

Эра промолчала.

– У тебя даже мнения на этот счет нет? – вспыхнул он. – Не обзавелась?

– Обзавелась. Она, между прочим, тоже человек. А ошибки...

– Это, по-твоему, ошибки? Это... провокация, вот что. Чего, деточки, не хватает вашим папам и мамам? – противным голосом пропищал он. – Как можно вообще ответить на этот вопрос?! Денег? Красоты? Счастья? Что ты сама написала, если не секрет?

– Времени.

– Ловко выкрутилась.

– Я не выкручивалась. Они сами всегда так говорят.

– Завидую я тебе, если это правда.

– А что ты вообще за чепуху какую-то написал? Про кенгуру и жирафу?

– Кому надо, тот понял, – сказал он, с усмешкой покосившись на Эру. Убедившись, что она не намерена продолжать расспросы, он проговорил все с той же усмешкой: – Среди папашкиной алкашни есть один такой Сенечка. Я сначала думал – пожилой мужик, а он оказался совсем еще молодой. Такой же пропащий, как и мой. Так этот вот Сенечка учился в одном классе с нашей Маргариткой. Сидел прямо за ней, можешь себе представить!

– Ну и что? Мало ли кто с кем учился?

– Он ее терпеть не может.

– Допустим. Ну так что?

– Понарассказывал про нее. Ее вообще в классе не любили. Чистюля, активисточка. У нее были два прозвища: за длинные ноги – Кенгуру, а за длинную шею – Жирафа. – Мурашов фыркнул. – Кому ни одного, а кому целых два! Надо же, до чего повезло!

– Дурак твой Сенечка.

– Он-то дурак, только к делу это отношения не имеет.

Мурашов вдруг остановился, так что Эра прошла еще несколько шагов, прежде чем поняла, что идет одна. Она оглянулась. Мурашов стоял, засунув руки в карманы, и с прищуром глядел на нее, точно выжидая.