Текст книги "Эра Милосердия"
Автор книги: Лариса Евгеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
На химию, которая была вслед за литературой, Мурашов явился как ни в чем не бывало и даже получил четверку. А по дороге домой Эра увидела его возле лотка с беляшами – он набрал их полный пакет.
– Моя тетя называет их травиловкой, – поравнявшись с ним, сказала Эра.
– А мой дядя – вкуснятиной. И съедает их по сто штук за раз.
– Надеюсь, твой дядя не лопнет, – рассмеявшись, сказала Эра. – А вообще-то почему ты сегодня полез в бутылку? Не пойму я, какой во всем этом был смысл?
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложил он. – Например: почему ты живешь с теткой и куда подевались твои родители? Ответ, разумеется, не обязателен.
– Все очень просто... – охотно откликнулась она.
И вот они стояли уже, наверное, целый час, и никому не хотелось уходить. И как-то так получилось, что разговор их, описав зигзаг, опять вернулся к своему началу.
– Просто ты понимаешь неискренность, ну... как-то примитивно, что ли. Как вранье. А ведь это совсем не так. Это разные вещи, вот и все.
Эра задиристо сказала:
– Ты докажи сначала!
– Запросто. Вот самое элементарное. Ты увидела какую-нибудь знакомую, которую не встречала сто лет, она очень плохо одета, лицо у нее стало прыщавым, и к тому же она растолстела, как слон. И вот она тебя обняла и засыпает комплиментами – ну, твоя внешность, твои вид и прочее. А ты?
– Хитрый, – сказала Эра. – Я тоже ей скажу, что она ничего... Но я ведь о другом.
– О другом так о другом. Тебе нравятся все наши учителя?
– Так уж и все! Я была бы счастлива, если б химии не было вообще!
– А ты подойди и скажи это химичке.
– Сумасшедший! А потом – какой смысл? Она же все равно никуда не денется.
– Это уж точно. Потопали дальше. Допустим, ты врач и к тебе пришел больной. Ты знаешь, что через месяц он должен умереть и ему ничем, ну, абсолютно ничем нельзя помочь. Но он может прожить этот месяц более или менее спокойно, если ни о чем не будет знать. Как ты? Скажешь?
Эра замотала головой.
– Вот видишь. Теоретически никто не любит лгунов, все считают, что искренность – это очень прекрасно, а на деле... Если б я написал в сочинении какое-нибудь вранье, она была бы довольна. Вранье она почитала бы с удовольствием.
– А разве у тебя нет любимого человека?
– Нет, – сказал он жестко. – Уж такой я урод уродился. И потом, я не люблю, когда меня покупают. Право на искренность, знаешь, надо еще заслужить.
– Ты о чем?
– О том, что я предпочитаю писать про образы, – крикнул он, бросаясь к трамваю. – "Образ Онегина", "Образ Чацкого", "Печорин – лишний человек"!..
Это он прокричал уже с подножки трамвая.
Снова и снова вспоминала Эра их разговор. Наверное, он думал об этом и раньше – уж слишком гладко он говорил. В частностях оно вроде бы и было верно – и все равно Эре не хотелось с этим согласиться. Ведь только искренность сближает людей. Как можно дружить, не ожидая ответной искренности? И разве возможна без обоюдной искренности, например, любовь? У человека должен быть кто-то, с кем можно поделиться своими мыслями, мнениями, оценками, короче говоря – всем. Ну а границы искренности? Просто не надо делать людям больно. Но это не имеет ничего общего с враньем...
...Вечером к ним зашел Валерий Павлович, знакомый отца, к которому тот часто ходил играть в шахматы. Перед самым отъездом отец был у него и вернулся расстроенный: упал и куда-то закатился ферзь (а отец всегда предпочитал играть своими шахматами, они у него были из кости, старинной работы, оставшиеся еще от деда). Ферзь тогда так и не нашелся, и вот Валерий Павлович принес фигурку – она отыскалась за диваном.
Эра с тетей Соней ужинали, и тетя Соня поставила на стол третий прибор.
– Большое спасибо, но я никак не могу. – Валерий Павлович, высокий и седой, с задорной щеточкой усов, кланялся тете и прикладывал к груди руки. – У меня Тишка не кормленный, мой попугай...
– По-пу-гай? – в нос, а это служило у нее признаком величайшего неодобрения, переспросила тетя. – Да ведь они неприлично ругаются, эти попугаи!
– Мой не ругается, – обидчиво возразил Валерий Павлович. – Он вообще не умеет разговаривать.
– Вам попался такой глупый попугай? – удивилась тетя.
– Вовсе не глупый. Просто порода такая.
Валерий Павлович посмотрел на тетю, потом рассмеялся и... остался на ужин. И далее рот тети был наглухо закрыт, но зато глаза широко раскрыты. Знакомый отца оказался удивительно интересным рассказчиком. Он остроумно и ненавязчиво вел разговор, а когда тетя, не в силах удержаться от какой-нибудь колкости, все же бросала реплику, он парировал ее так забавно, что обижаться на него не приходило в голову даже тетушке.
– Еще чаю? – галантно предлагал он, не забывая следить за чашкой тети Сони.
Забывшись, тетя кивала, а через секунду возмущенно фыркала:
– Вы какого-то странного мнения о моих возможностях! При всей любви к чаю четыре чашки – это, согласитесь, слишком!
Валерий Павлович изумленно заозирался, как человек, проснувшийся после долгого сна и не способный сообразить, что с ним происходит.
– Как интересно! Никогда бы не подумал, что я нахожусь в Боливии!
– В Бо... – Тетя поперхнулась.
– Именно в Боливии. В этой удивительной стране кивок означает отрицание. Вы кивнули, следовательно, мне нужно было понять это как "нет".
– А если "да"? – спросила Эра.
– Тогда вам надо отрицательно покачать головой.
Тетя Соня несколько раз хлопнула в ладоши.
– Какая потрясающая эрудиция! – колко заметила она.
– Минуточку. Давайте уточним: мы в Англии?
– В Англии! – со смехом закивала Эра.
– В таком случае мне попросту предлагают убраться со сцены. Да и то: Тишка уже заждался. – Валерий Павлович вскочил со стула и взял свою шляпу.
– Но... почему? – неуверенно спросила тетушка.
– Потому что в Англии ритмичное хлопанье в ладоши – выражение крайнего неодобрения.
– Разумеется, мы не в Англии, – поспешно сказала тетя. – Где хотите только не в Англии. Хоть в Тибете!
– Слушаю и повинуюсь.
Валерий Павлович вдруг широко раскрыл рот, высунул язык и застыл так, преданно глядя на тетю Соню. Наверное, если бы перед тетей возник инопланетянин и широким жестом пригласил в свою летающую тарелочку, она поразилась бы в гораздо меньшей степени. Впав в столбняк, тетя Соня смотрела на своего гостя, а ее лицо из розового становилось пунцово-красным.
– Я... право... не давала ни малейшего повода... – собравшись с силами, выдавила она.
– Как истинный сын Тибета, я засвидетельствовал вам свое глубочайшее почтение.
– Но что это значит?! – вскричала тетушка.
– Это значит: "На моем языке нет злых слов для тебя". Однако я и вправду засиделся. – Валерий Павлович собрался уходить всерьез. – Тишка не привык засыпать в одиночестве!
– Заходите еще, – сказала тетя Соня, провожая Валерия Павловича в прихожую. И потом, когда дверь уже закрылась: – Ненавижу попугаев!
На следующий день Мурашов в школе не появился. Маргарита Викторовна, выслушав рапорт дежурного, с непроницаемым лицом отметила отсутствующих и начала урок. Эре вдруг сделалось как-то не по себе. С какой стати было ей волноваться? Ну мало ли что могло случиться: заболел ангиной, решил прогулять денек, приехала бабушка с Дальнего Востока... попал под машину, – услужливо подсказало воображение. "Хватит представлять чепуху, приказала себе Эра. – Достойно всяческого уважения лишь одно точное знание, как говаривал наш географ".
Не появился Мурашов ни на втором уроке, ни на третьем – и стало ясно, что сегодня он не придет. А тут еще Чеснокова, именинница месяца, подходила чуть ли не на каждой перемене:
– Эрочка, так я жду. Эрочка, не забудь.
Эра отмахивалась: "Само собой". Чеснокова отправлялась бродить по классу, уныло твердя: "Петечка, так я жду", "Валюся, не забудь". Традиция ежемесячных дней рождения как-то постепенно растворилась, и теперь каждый заботился сам о себе. "А раньше как хорошо было!" – подумала Эра, но эта мысль тут же исчезла, вытесненная мыслями о Мурашове.
После уроков Эра зашла в учительскую и попросила у Маргариты Викторовны адрес Мурашова. Маргарита Викторовна посмотрела на Эру, точно собираясь что-то сказать, но, так ничего и не сказав, молча переписала из журнала адрес и молча же вручила Эре. Эра уже взялась за ручку двери, но Маргарита Викторовна вдруг окликнула ее и, быстро написав что-то на листке, протянула Эре:
– Заодно отдай его родителям. Здесь просьба явиться в школу.
Пожалуй, если бы Эра знала, как встретит ее Мурашов, она поостереглась бы шутить.
– Кто там? – спросил его голос из-за двери.
– Милиция, – нагнувшись к замочной скважине, басом сказала Эра.
Мурашов распахнул дверь – бледный, с дрожащими губами. Увидев Эру, он отпрянул от неожиданности, а затем беззвучно выругался.
– Это я, – не успев убрать с лица улыбку, сказала Эра.
– Слушай, проваливай, а? – предложил он. – Доложи, что меня нет дома.
– Кому?
– Тому, кто тебя послал.
– Меня никто не посылал, я сама.
– Да?.. – протянул он. – Но дела это не меняет.
– Извини. – Она потопталась еще несколько секунд и пошла вниз.
– Ты что, обиделась? – окликнул он уже менее уверенно.
Эра задумалась на миг и честно ответила:
– Не знаю...
Остановившись на площадке между этажами, она глядела на Мурашова.
– Знаешь что... – Он засунул голову в прихожую, словно к чему-то прислушиваясь, потом махнул рукой, приглашая ее: – Заходи.
С непонятными предосторожностями, чуть ли не на цыпочках, Мурашов провел ее прямо в кухню, закрыл за собой дверь и, похоже, перевел дух.
– Прямо со школы?
Эра кивнула.
– Ясненько.
Мурашов зажег газ, поставил на огонь сковородку, достал из холодильника два яйца, бросил на сковородку масло и разбил туда яйца. Все это он проделал привычно небрежно.
– Ловко, – сказала Эра. – Ты, может, и борщ сваришь?
– Может, – сказал он. – Если будешь себя хорошо вести.
– Нет, правда!
– А что в этом такого? – Он усмехнулся. – Уверен, ты не можешь даже чай заварить. Не говоря уже об остальном.
– Во-первых, могу. Во-вторых – о чем остальном? И в-третьих – почему ты так считаешь?
Он начал с "в-третьих".
– Детки из благополучных семей обычно ни черта не умеют.
– Я не детка.
– Кто-то им готовит, кто-то убирает, кто-то снимает грязную постель и застилает чистое белье. Наверное, добренькие гномики. Живут под землей, а ночью выходят и делают добро хар-ро-шеньким деткам.
– А почему ты злишься?
– И не думаю.
– Нет, злишься. На меня?
– Вообще.
– Значит, ты злой?
– А ты, значит, добрая? Пардон, совсем забыл, – шутовски раскланялся он. – Ты ведь Эра Милосердия.
Мурашов вдруг умолк и, напрягшись, к чему-то прислушался. Эра тоже прислушалась. Из-за стены донеслись раскаты мощного храпа, потом какое-то бормотанье.
– Кто там? – испуганно спросила она.
– Так. Дядя один знакомый, – бросил он, продолжая прислушиваться.
– Твой дядя? Пирожками объелся?
Но Мурашов глядел сквозь нее, не расслышав шутки. Потом вскочил и быстро вышел, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Теперь из-за стены донесся и его голос, он словно уговаривал, просил о чем-то обладателя мощного храпа. Наконец все стихло. Он вернулся, притворяя дверь все так же старательно, и бросился к плите. Яичница уже дымилась.
– Ой, извини! – покаянно воскликнула Эра. – Это я прозевала!
– Есть можно. – Он поставил сковородку перед Эрой: – Рубай.
– Ты все-таки... все-таки... – Эра наконец проглотила кусок. Все-таки ты не прав. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, а говоришь.
– Да я насквозь тебя вижу. Мамусенькина дочка. А что ты знаешь о настоящей жизни? Ты кого-нибудь ненавидела? По-настоящему. Ты испытывала когда-нибудь настоящий стыд? У тебя были когда-нибудь мысли, от которых просто хотелось башкой о стенку – и все. Человек чувствует, что он захлебывается во всем этом, а ему: "Соблюдай, деточка, дисциплину, аккуратно делай уроки, не прогуливай – и все о'кейчик!"
– Какой человек? – встрепенулась она.
– Такой-сякой, – потянувшись, ответил Мурашов лениво, однако Эра видела, как он напряжен, точно человек, ожидающий над ухом выстрела. Ладно, топай.
– Как... топай?
– Ножками.
– А уроки? Я сейчас...
– Уроки-мороки-сороки. Иди, иди.
– Я не пойду, – растерянно сказала Эра.
– А я тебя вытолкаю. Взашей.
– Думаешь, я обижусь и уйду?
– Да ты непробиваемая, я знаю. – Встав, Мурашов крепко ухватил ее под мышки и вытащил в прихожую.
Придерживая Эру одной рукой, второй он сбросил цепочку и выставил Эру за дверь.
Дверь захлопнулась, и Эра пошла вниз, совершенно забыв о своей сумке.
– Эй, Милосердная! – позвал он, когда она проходила под окнами. Стеклотары нет?
Она поглядела вверх. Свесившись из окна, Мурашов показывал ее сумку. Эра покачала головой, и сумка шмякнулась рядом.
Однако это еще был не конец. За перекрестком кто-то пристроился к ней сзади и заныл квакающим, противным голосом:
– Девушка, можно за вами поухаживать?.. До чего вы симпатичненькая... А, девушка...
Эра в ярости обернулась к тошнотворному приставале – засунув руки в карманы и ухмыляясь, за ней следовал Мурашов.
– Мне не нравятся твои шутки.
– Мне твои тоже не того... не очень. Ладно, ты не сердись. Глупо как-то вышло.
– Вот именно.
– Что именно?! Что именно?! – снова вспылил он. – Знаешь, кто там за стенкой храпел и пузыри пускал?!
– Отец. Папашечка.
– Ну и что?
Мурашов дернул плечом.
– Ничего. Алкаш он у меня. Запой у него, ясно?
– Ясно, – сказала Эра.
– Твой что, тоже пьет? – спросил он даже с каким-то интересом.
– Да ты что!
– О господи! Ей ясно. Пичуга.
– Значит, ты и в школу из-за того?..
– Значит. Поняла теперь?
– Поняла.
– Да что ты поняла?! – вспылил он, опять раздражаясь. – Твердишь, как попка. А ничегошеньки не соображаешь.
– Я ведь могу и обидеться.
– Да нет, не надо. Дело ведь не в этом. Просто тебя учили словами, а меня – совсем другим. Тебе и в самом деле кажется, что ты все понимаешь...
Эра ничего не ответила, и некоторое время они шли молча, но, похоже, Мурашов не все еще высказал из того, что было у него на душе. Он заговорил снова, словно обвиняя в чем-то Эру:
– Тебе говорила твоя мамочка: "Вилка, дочурочка, кладется с правой стороны, ложка – с левой..."
– Наоборот.
– Пусть наоборот. Все равно говорила. "Люди, мышка моя, не всегда говорят правду, а иногда то, что им выгодно или полезно. С этой девочкой, кисонька, подружись, а вон ту обходи десятой дорогой..." А мне, представь себе, до всего пришлось доходить собственной башкой! – Он вдруг крикнул, сжимая кулаки: – Да разве я знал, что взрослый человек, собственный отец, может смотреть в глаза и врать, врать, врать!.. – Мурашов удивленно посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, медленно разжал кулаки и закончил почти издевательским тоном: – И плакать, заметь, при этом.
Эра молчала. Она понимала, что расспрашивать в таких случаях не следует.
– Мама осталась в том городе, где мы раньше жили. И еще сестра младшая, она с ней. Отец... Он, знаешь, классный специалист, и как-то его терпели на работе. Потом и на работе все пошло кувырком. Я не мог его бросить. Я думал, что мы начнем новую жизнь – в другом городе, где никто его не знает. Мы обменяли квартиру, переехали... Он хорошо устроился. Раньше я его любил и ненавидел. А теперь... – Он отвернулся, но Эра видела: у него заблестела щека. Украдкой смахнув слезы, Мурашов бесшабашно, словно забыв все, о чем говорил только что, сказал: – Зато свобода!
– Какая?
– И та, и другая. Передвижения и мнения. Иди куда хочешь, думай что хочешь.
– У меня тоже.
– Иллюзия! Это потому, что ты думаешь, что надо, и ходишь, куда надо! А попробуй пойти, куда не надо.
– Например?
– Вот тебе и пример.
Он подмигнул, кивком указывая на афишу:
Клуб "Медработник"
ДИСКО
Нач. в 20.00
– Тетя вообще-то терпеть не может всякие там диско, – с сомнением проговорила Эра.
– Так и быть, приходи без тети, – разрешил он.
Эра рассмеялась:
– Ладно. Приду. Без четверти у клуба?
– Давай. А знаешь, куда мы сейчас идем?
– Куда?
– В кафе-мороженое. – Мурашов побренчал в кармане мелочью. – Я открыл классное кафе у спуска к причалу. Пять сортов мороженого! Спорим, ты о нем понятия не имела?
Эра промолчала, хотя, разумеется, знала это кафе. Они повернули на тихую, тенистую улочку. Ветра почти не было, мягко грело солнце, дрожащими зайчиками просвечивая сквозь ветви. Эра скользила взглядом по окнам, по витринам, почти ничего не замечая – казалось, время застыло, остановилось, нет и не будет ничего: ни уроков, ни забот, ни тети Сони, в третий раз разогревающей обед, не в силах поверить, что ее племянница оказалась способной на такую разболтанность и анархизм.
Эра повернулась к Мурашову:
– У тебя не было такого чувства... как бы это объяснить... Мне часто кажется, что за следующим углом меня ожидает что-то неизвестное...
– Мне тоже. Что-то очень плохое.
– Наоборот! Чудесное.
– Чудесное-расчудесное, – передразнил он. – А вот и угол. Проверим.
Они свернули за угол ничем не примечательного кирпичного дома, и Эра уже думала, как бы ей половчее отшутиться, как вдруг ее внимание привлек отпечатанный на ротапринте плакатик, почти не выделяющийся среди примелькавшихся листовок об экономии электричества и соблюдении пожарной безопасности, приклеенных на рекламном стенде.
"Киностудия приглашает, – зазывал плакатик, – девочек в возрасте 7 8 лет на кинопробу для участия в фильме "Девчонка с третьего этажа". Просмотр детей состоится 20.IX. Сбор на проходной киностудии в 11.30".
Рыжая малышка!
Мысль промелькнула так молниеносно, что Эра даже не успела оформить ее в нечто связное. Но в этот самый миг она уже знала совершенно твердо: она должна бежать, лететь, мчаться, чтобы успеть на киностудию, пробиться туда любым способом и чтобы все произошло так, как и должно произойти.
– Не хочу тебя обижать, – глядя на ее изменившееся лицо и приклеенный к объявлению взгляд, сказал Мурашов, – но на семь лет ты уже не потянешь. Пожалуй, даже и на восемь. Разве что на восемь с половиной.
– Ты знаешь, я должна бежать. Пока.
– А мороженое? – Он глядел на нее растерянно.
– Ну, в другой раз... ну, ладно?.. – От нетерпения Эра стала даже переступать на месте ногами, как застоявшаяся лошадь.
Лицо Мурашова потемнело, словно на него надвинулось облачко. Он как-то сник, поскучнел, и Эре стало ясно, что путешествию в кафе-мороженое он придавал значение гораздо большее, чем она. Мурашов – рыжая малышка, малышка – Мурашов... Весы колебались то в одну, то в другую сторону.
– Ты не обижайся... просто я вспомнила одно важное дело, забормотала она, отступая. – Очень важное, правда!
– Ну, будь, – вяло махнул он рукой.
– А вечером? Не отменяется? – крикнула она уже на бегу.
– Да нет, – с деланным равнодушием откликнулся он, – в отличие от некоторых я привык держать слово...
Рыжая малышка. Эра не так уж часто видела ее во дворе – сначала у той были ясли, потом детсад, затем школа, но уж если она там появлялась, не заметить ее было просто невозможно. Головка, оранжевая, словно огромный апельсин, сияла, кажется, даже в кромешной тьме. На матово-белом личике редкими крупными хлопьями выделялись рассыпанные возле курносого носа веснушки. Плюс то ли испуганно, то ли удивленно распахнутые глаза и вздернутая верхняя губа, открывавшая два крупных, очень белых зуба, отчего девочка была похожа на какого-то забавного зверька из мультфильма, – вот и готов портрет Лидочки. Правда, о том, что девочку зовут Лидочкой, Эра узнала позже. А во дворе у нее было одно-единственное имя – Рыжая. Она смиренно откликалась, точно желая задобрить своих мучителей. Да где там! То, что другим прощалось (вернее, даже не замечалось), ей не сходило с рук никогда.
Особенно свирепствовала дворовая красавица Оксана – кажется, они даже учились в одном классе, – тощенькое существо с острым носиком, острыми коленками и пронзительным, до костей пробирающим голоском. "Опять эта Рыжая рассекретила наше место! – взвизгивала она, в ярости перебрасывая за спину длинную, толстенную косу с капроновым алым бантом. – Я же приказала тебе: не таскайся за нами!" Это когда они играли в прятки. "Не хватало еще, чтобы всякие рыжие путались под ногами!" – это когда делились на команды для игры в салочки. "Подвинься, Рыжая, расселась, как фон-барон!" – а это просто так. Рыженькая, сникнув, потихоньку отодвигалась, отходила в сторону и, нахохлившись, следила за их играми издали. И никто не звал ее, никто не замечал.
Однажды, выйдя во двор почитать, Эра направилась к своему привычному месту – грибку посреди песочницы без песка. Однако место было занято. Там сидела рыжая девчушка и словно бы исподтишка, украдкой следила за играющими в мяч детьми.
– А почему ты не играешь? – из чисто эгоистических побуждений, желая ее спровадить, спросила Эра.
– Я... я ведь рыжая, – шепнула та.
Эра поразилась:
– Ну и что?!
– Они не хотят, – спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщила девочка.
– Постой, что-то я не пойму. Не хотят, потому что ты рыжая?
– Ага.
– Но при чем здесь это?!
– Рыжих не любят.
– Чепуха какая. – Эра отложила книжку. – Я, например, рыжих обожаю.
Уголки рта поползли в стороны, словно у игрушечного Буратино, а глаза из круглых превратились в щелочки:
– Непра-а-авда...
– И потом, что за чушь? Не любить человека из-за цвета волос?.. У каждого – какой-нибудь цвет. Тот блондин, тот брюнет... У меня, например, каштановый...
– Вас много, а я одна.
Эра посмотрела на ее гладко причесанную пылающую головку, действительно, одна.
– Но ведь это как раз и хорошо, – не сдавалась она, – ты ведь ни на кого не похожа!
– Ни на кого, – шепнула девочка, и ее глаза наполнились слезами.
Как видно, ее логика в корне отличалась от логики Эры.
Чувство своей ущербности засело в Лидочке столь глубоко, что ни тогда, ни потом Эре не удалось убедить ее в обратном.
– Ты ничем не хуже других, – втолковывала она Лидочке.
А Лидочка убежденно отвечала ей:
– Хуже. Я рыжая.
– Хорошо. Пусть рыжая. Но в человеке главное – это красота не внешняя, а внутренняя! Это значит, что нужно быть добрым, нужно помогать людям, нужно защищать слабых. И если ты будешь такой, тебя все будут любить.
– И она? – Лидочка показала на Оксану, которая в этот момент наставляла ей рожки, высунув чуть ли не до подбородка длинный розовый язык.
Как-то, разбирая завалы своих детских книжек, Эра наткнулась на сказки Андерсена. Собственно, дело было в иллюстрации к "Принцессе на горошине": на куче пуховиков возлежала капризная принцесса с пышнейшими локонами того неопределенного цвета, который можно принимать за какой угодно. Эре он показался скорее рыжим. Она еле дождалась следующего дня.
– Смотри, – говорила она Лидочке, показывая картинку, – вот принцесса. И никто не обращает внимания на то, что она рыжая... Вернее, это как раз и хорошо... то есть...
– Это же сказка, – вздохнув, перебила ее Лидочка, глядя на Эру, точно на несмышленыша.
И вот теперь – "киностудии требуются"! Почему-то Эра мгновенно поверила в эту затею: все должно завершиться самым распрекрасным образом. Какую-нибудь роль – хоть самую малюсенькую – Лидочке непременно должны дать. А уж тогда по дворовой иерархии ценностей она сделается уважаемым человеком! Эра верила в свою интуицию. Короче – надо действовать!
Разумеется, Эра знала, что все не так-то просто: во-первых, дома ли Лидочка; во-вторых, сейчас начало четвертого, а там написано – сбор в одиннадцать тридцать; а будет еще и в-третьих, и в-четвертых и, может быть, в-пятых... Но отступать, еще не столкнувшись с трудностями, было не в ее правилах. Лихо остановив такси и не менее лихо плюхнувшись на переднее сиденье, точно раскатывать вот так было для нее самым привычным делом, Эра назвала адрес. В кармане у нее позвякивало ровно восемь копеек.
Когда машина подкатила к подъезду, водитель выразительно посмотрел на Эру. На счетчике было два тридцать четыре.
– Вы обождите, я сейчас... – Эра наткнулась на полный недоверия взгляд водителя и вдохновенно закончила: – Бабушку сведу в машину, и мы опять поедем.
Эра выскочила из такси и юркнула в подъезд.
Лидочка, к счастью, была дома.
Одетая в вылинявший спортивный костюм, из которого она уже выросла, Лидочка открыла дверь, вопросительно глядя на Эру.
– Дома есть кто-нибудь?
– Не-а...
– Быстро переодевайся и спускайся вниз. Там такси. Едем на киностудию, им нужны маленькие девочки, такие, как ты. Снимем тебя в кино, поняла?
– Поняла, – шепнула Лидочка, ее большие глаза раскрылись еще шире, и в них засветилось счастье.
– Одна нога здесь, другая – там! – на бегу крикнула Эра.
Тетя Соня с мокрым полотенцем на голове лежала на диване, свесив вниз правую руку, в полнейшем упадке сил.
– Еще полминуты – и я бы отправилась искать тебя в морг, – не повернувшись на звук Эриных шагов, просипела она.
– Почему не сразу в крематорий? – парировала Эра. Главное – не дать тетушке включиться в монолог. И Эра сделала мгновенный и точный выпад: Тетя, мне нужно семь рублей. Немедленно. Я очень-очень-очень спешу по ужасно важному делу.
– Но...
– От этого зависит судьба человека, понимаешь?
– Но я надеюсь, если ты пообедаешь, ничего...
– Все, – отрезала Эра, – все рухнет.
Лидочка ждала ее у такси.
– Залезай, – сказала Эра, открывая заднюю дверцу, и в этот момент из подъезда вышла Оксана, остановилась рядом и, подергивая острым плечом, уставилась на Лидочку.
Губы ее по привычке сложились, чтобы сказать своей жертве какую-нибудь пакость, и, не будь здесь Эры, она, разумеется, не колебалась бы.
– Садись, ну, – поторопила Эра отчего-то мешкавшую Лидочку, а та вдруг повернулась к ней:
– А можно... мы возьмем с собой Оксану? – Эра застыла в полной растерянности, а Лидочка, приняв это за знак согласия, сказала Оксане: Хочешь с нами? Мы едем на киностудию!
Увидев в машине двух маленьких девочек вместо обещанной старушки, водитель посмотрел на Эру, словно на сумасшедшую, но это волновало ее меньше всего. "Вперед, вперед!" – в каком-то бесшабашном веселье мысленно воскликнула она.
И дальше все – постучать по дереву! – шло преотлично. Остановив возле проходной внушающего доверие средних лет мужчину, Эра попросила:
– Будьте добры, я привела девочек на просмотр, но мы чуть-чуть опоздали, и все уже прошли. Если вас не затруднит, проводите нас, пожалуйста, я вам очень буду благодарна.
– Будущие Ермоловы, – развеселился мужчина, распахивая перед ними дверь проходной, – прошу! Будущие Комиссаржевские со мной, – бросил он вахтерше.
– На детей пропуск заказывали? – спросила та.
– Сию минуту помреж принесет заказ.
Одной половиной лица он мило улыбался вахтерше, а другой подмигивал им. И они оказались на той стороне проходной, во дворе киностудии.
– Слышала, слышала, что сказал? – зашептала Оксана, тесно прижимаясь к Лидочке. – Помрешь – тогда принесем тебе заказ.
– Нет, не так, – зашептала в ответ Лидочка. – Он сказал "порежь"!
– Кого порежь?
– Ну... я не знаю...
Они глядели на мужчину, словно на Синюю Бороду, а тот расхохотался:
– Пом-реж, девуленьки, это сокращенно от "помощник режиссера"! Запоминайте, будущие Алисы Фрейндлихи! Кстати, в какую вам группу?
– Нам надо попасть в фильм "Девчонка с третьего этажа", – сказала Эра.
– Попадете непременно, – пообещал он.
Войдя в длинное здание, они запетляли по нескончаемым коридорам. Потом поднимались на лифте, опять шли по коридору, снова поднимались – но уже по лестнице. Лидочка с Оксаной шагали, притихнув и крепко держась за руки.
– Кажется, где-то здесь, – сказал мужчина и стал приглядываться к табличкам с названиями фильмов, которые висели на каждой двери.
Потом они свернули за угол, и никакие таблички уже не были нужны.
– Желаю успеха! – проговорил их веселый спутник. – Будущие Сары Бернары! – Он помахал им рукой и пошел обратно.
Девочки посмотрели на Эру и в один голос спросили:
– А почему он сказал, что мы будущие сенбернары?
– Сара Бернар – великая французская актриса, – пробормотала Эра. Где-то в груди возник и стал распространяться по всему телу знобкий холодок.
Несколько мам со своими дочками сидели тесной кучкой возле закрытой двери и, вытянув от напряжения шеи, смотрели на нее словно завороженные. На двери был пришпилен листок с небрежной надписью: "Девчонка с третьего этажа", просмотр детей". Судя по стульям, загромождавшим коридор, на нехватку детей киношникам жаловаться было грех. Эра, к счастью, успела к последнему разбору.
Мамы разом вздрогнули: дверь открылась. Появилась девушка, бледная, с покрасневшими от усталости глазами, и сказала, глядя в сторону:
– Эти девочки свободны... остальные – сколько вас?.. Ага, шесть человек... остальные заходите все вместе.
Четыре мамаши окружили девушку тесным кольцом и что-то умоляюще забормотали. Она сказала, устало глядя сквозь них:
– Ваши дети, к сожалению, не подошли. Всего вам доброго. Что ж вы? Скорей идите.
Это она сказала Лидочке с Оксаной, и они, испуганно переглянувшись и сцепившись побелевшими пальцами, шагнули в комнату следом за остальными. Дверь закрылась.
Эра с ужасом вспомнила, что не успела повторить с Лидочкой хоть какое-нибудь стихотворение. И, не вслушиваясь в рев отвергнутых и увещевания мам, она принялась бормотать, вспоминая:
– "Белая береза... под моим окном... принакрылась снегом..."
Хотя какой сейчас в этом был толк?..
Вышла Лидочка, Эре показалось – почти сразу.
– Ну?! Что спрашивали?!
– Ничего, – шепнула Лидочка.
– Как?! А стихи?
– Нет...
– А басню? Ну хоть что-нибудь?
– Ничего, – виновато поежилась Лидочка. – Сказали: "Ты свободна". И все.
По одной начали выходить девочки. Оксаны не было дольше всех. Потом дверь распахнулась и, подталкивая перед собой Оксану, появилась все та же девушка. Но теперь она улыбалась. И совсем другим, звонким и бодрым голосом она объявила:
– Все, кроме этой девочки, свободны. Всего вам доброго. Оксана, ты с кем? – наклонилась она к Оксане.
– Вот с ней, – независимо тряхнув головой, сообщила Оксана.
– Завтра Оксану нужно привести на фотопробу. Сегодня мы уже не успеем, конец рабочего дня. Часам к десяти сможете?
– А Лидочку? – растерянно спросила Эра и вытолкнула Лидочку вперед.
– Только Оксану, – мягко сказала девушка.
– Нет, послушайте... И почему так быстро? Ее даже стишок не спросили! Лидочка, ты ведь знаешь "Белую березу"? Она знает! Или басню... Ну нельзя же так! Вы ее ни о чем не спросили...
Толкая перед собой Лидочку, Эра теснила девушку, пока та не уперлась спиной в дверь. Мамы, нервно дыша, продвинулись вслед за Эрой.
– Остальные девочки нам не подошли, – ровным голосом сказала девушка и приоткрыла ногой дверь.
– Одну минуту! Секундочку! Я вас прошу! – Эра, протиснувшись мимо оторопелой девушки, проскользнула в комнату.
– Дорогая мамаша, – не повернувшись от раскрытого окна, в которое он выпускал сигаретный дым, с ласковой укоризной проговорил седой мужчина в потертом замшевом пиджаке, – увы, наш фильм не безразмерный. Мы не можем снять в нем всех детей.
