Текст книги "Эра Милосердия"

Автор книги: Лариса Евгеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Как видно, он привык уже к таким сценам.

– Мамаша!.. Уморил! Явная сестренка.

Женщина, сидевшая за журнальным столиком и, позвякивая бесчисленными браслетами, красившая губы, подмигнула Эре. Еще одна наливала из термоса кофе. Она ничего не сказала и даже не взглянула на Эру.

– Я... извините... Вы должны еще раз посмотреть Лидочку! Спросите у нее стихотворение, басню, что угодно...

– Лидочка – это какая? – перебила Эру женщина с браслетами.

– Ну... рыженькая.

– Дорогая, но она нам не подходит.

– Она вам подойдет, подойдет! Вы просто ее не рассмотрели!

– Жаль, что вам не семь лет, – обернувшись наконец и разглядывая Эру, сказал мужчина. – Но ваша сестра, понимаете...

– Она ведь ни на кого не похожа! Она такая... ну, такая...

– Вот именно, – сухо бросила вторая женщина, дуя на кофе. – Ни на кого. У нас есть свое представление о фильме и о том, какой должна быть героиня. И мы эту героиню, кажется, нашли.

– Тьфу, тьфу, не сглазить, – постучала по столу другая, звякая браслетами.

– Оксана?! Да это же... комар какой-то! Ну, я не знаю...

– У нее прелестные фиалковые глаза, темперамент, улыбка. По сценарию в нее влюбляются все дворовые мальчишки!

– Мы вас убедили? – глядя на Эру, спросил мужчина.

– Нет!

– Ценю вашу стойкость, но, поскольку режиссер все-таки я, мне и решать.

И все же Эра не теряла надежды:

– Хорошо. Пусть не главная роль. Пусть самая маленькая. Самая малюсенькая!

– Не надо торговаться. Мы все здесь устали и...

Режиссер движением руки остановил женщину, пьющую кофе:

– Дело не в усталости. Дело в том, что эта девочка чересчур выделяется. Она необычна. Ей нельзя просто появиться на экране, она притягивает к себе взгляд, все будут следить за ней и ждать от нее чего-то. Ей нужна роль, понимаете? А роли для нее у меня нет. Такие вот дела.

– Ну вот, милая моя, видите... – Женщина в браслетах, накручивая на палец жемчужно-пепельную прядь, сочувственно глядела на Эру.

И Эра, ободренная этим взглядом (ведь не могли же они, в конце концов, не понять!), сказала, глядя ей прямо в глаза:

– Извините мою назойливость, но тут все не так просто. Лидочка... у нее очень трудная жизнь. Нам с вами не понять, потому что мы взрослые... Или, может быть, потому, что мы не такие. Именно потому, что мы не такие!.. А она уже сломалась. Это ужасно, когда такой маленький ребенок и уже ничего не ждет хорошего от жизни, ну ничего абсолютно. И считает, что так и должно быть...

– Что-то я не ухватил вашу мысль, – перебил Эру режиссер. – Кто сломался? Почему?

– Лидочка. Она ведь рыжая, вы сами видели. Вы не представляете, как дети умеют изводить того, кто им чем-нибудь не нравится или кажется странным. Рыжие – они не такие. И я думала: если Лидочка снимется...

– Стоп, – снова перебил ее режиссер. – Вопрос ясен. Но положение от этого не перестает быть безвыходным, потому что все, о чем я только что говорил, остается, увы, в силе...

Не договорив, он удивленно умолк, потому что в этот момент женщина в браслетах вдруг со всего размаха хлопнула ладонью по столу:

– Прекрасно! Зовите сюда свою Лидочку, и вы увидите, что... Т-с-с... – Она прижала палец к губам. – Сейчас вы все увидите сами.

С сердцем, гулко заколотившимся от вновь вспыхнувшей надежды, Эра приоткрыла дверь и позвала:

– Лидочка...

Девочка робко вошла и стала посреди комнаты, глядя в пол.

– Лидочка, – улыбаясь, позвала ее женщина из-за журнального столика, – мне сказали, что ты переживаешь из-за цвета своих волос... Из-за такого пустяка? Когда ты станешь взрослой – а время бежит так быстро! – ты запросто сможешь сделаться брюнеткой, блондинкой, шатенкой, да хоть в полосочку! Детка, при нынешних успехах химии это пара пустяков. Или... – Она обвела всех взглядом, словно готовя эффектный аттракцион. Ал-ле-ап! – И неуловимым движением сдернула с головы... жемчужно-пепельную прическу, оказавшуюся искусственным париком, открыв взорам присутствующих слипшиеся короткие прядки того же огненно-рыжего цвета, что и у Лидочки.

Эффект был неописуем.

– Ну, Матильда... – пробормотала наконец женщина, пьющая кофе, и, поперхнувшись, закашлялась.

– Фокус, достойный великого Кио! – расхохотался режиссер.

– Ну?.. – Матильда раскланялась, кривовато нахлобучив парик, и стала с улыбкой глядеть на Лидочку. – Видела?.. Потерпи немножко. В конце концов, это ведь не смертельно, всех нас в детстве как-нибудь дразнили! Идет?

– Хорошо, я потерплю, – послушно сказала Лидочка.

– Пойдем, – сказала Эра, стараясь ни на кого не смотреть.

Выходя, она встретилась взглядом с девушкой-помрежем, которая все это время молча стояла, опершись о дверной косяк, и в глазах у нее прочла свою же мысль: "Не то, не так..."

И, не прощаясь, закрыла за собой дверь.

Приехав наконец домой и поковыряв перестоявшийся обед, Эра вышла на балкон: дико разболелась голова. Внизу в окружении подружек капризным голосом примадонны разглагольствовала Оксана. Лидочка стояла позади всех.

– Ну, там сказали: "Пройдись", я походила перед ними, а потом сказали: "Передразни кого-нибудь", я завуча нашего передразнила: "Бу-бу-бу", он уморно бубнит и ходит пузом вперед. А потом одна тетенька шепотом говорит другой, но я слышу: "Обрати внимание, какие чудные фиалковые глаза!" А вторая ей отвечает: "По-моему, явное то". Ну, там они еще шептались, но я не слышала. А режиссер, уморный такой дядька, говорит: "Хочешь сниматься, девица?" В общем, завтра у меня фотопроба.

– А у нее? – хриплым от зависти голосом спросила какая-то из подружек, поворачиваясь к Лидочке.

– Что у нее?! – фыркнула Оксана. – Кому она нужна, сенбернар несчастный! Рыжий сенбернар!

И Эре впервые в жизни захотелось ударить ребенка.

На дискотеку Эра не пошла. Очень уж нехорошо было сейчас у нее на душе...

Вечером она вместе с тетей Соней и Валерием Павловичем, который зачастил к ним, посмотрела конкурс современной песни по телевизору. Именно посмотрела, потому что в самом начале, заметив, как поморщился Валерий Павлович от какой-то особенно визгливой ноты, изданной буйноволосым молодым человеком, тетя Соня без раздумий выключила звук, и в дальнейшем лихорадочное мельтешение на экране телевизора продолжалось в абсолютной тишине.

Тетя Соня глянула на Эру, готовая к отпору, но Эра и не думала протестовать. Разумеется, так было лучше. Она смотрела на Валерия Павловича, ожидая ответа на свой вопрос, но он медлил.

Наконец он сказал:

– Наверное, ты читала в детстве "Алису в Стране Чудес"?.. Собственно, это книжка не для детей, а для взрослых. Так вот, Алиса спросила у встречного: "Не могли бы вы сказать, в какую сторону мне нужно идти?" – "А это зависит от того, куда ты хочешь попасть". – "Мне, в общем, все равно", – отвечает Алиса. "В таком случае не имеет значения, в какую сторону ты пойдешь".

Тетя Соня закивала и открыла рот, собираясь что-то изречь, но Валерий Павлович мягко остановил ее движением руки.

– Поняла, о чем я? Нельзя заниматься самоусовершенствованием вообще, не представляя своей цели. Изучение древних языков – это самоусовершенствование; но и стремление приблизиться к идеалу в исполнении, скажем, чарльстона – это тоже самоусовершенствование, ведь так?

– Вы не поняли меня, – сказала Эра. – Когда я спросила, как можно сделать человека лучше и счастливее, я имела в виду не себя, а... ну, в общем, кого-нибудь другого.

Валерий Павлович улыбнулся:

– Я могу всего лишь рассказать о себе... Только с возрастом, а значит, слишком поздно начинаешь понимать, что выбор цели, которую человек перед собой ставит, и пути достижения этой цели определяют смысл и ценность его жизни, а значит, и возможность счастья. Хотя, знаешь, – он махнул рукой, – счастье – это такая неуловимая и неопределимая субстанция, что все разговоры о нем – разговоры, увы, пустые.

– Счастье... – задумчиво повторила тетя Соня. – Да, счастье...

И вздохнула.

Первым, кого увидела Эра, войдя в класс, был Мурашов. Встретившись с Эрой взглядом, он вздрогнул, отвел глаза и демонстративно отвернулся.

– Извини, – сказала она, подходя. – Я ну никак не могла. Ты долго ждал?

– Не так чтобы очень, – пробурчал он, роясь в сумке. – Знаешь, оно и к лучшему, я там такую цыпочку подхватил! Из школы с английским уклоном. Здорово мы с ней сбацали!

Он снова нагнулся над сумкой, притворяясь, будто что-то там ищет. Эра отошла.

Она хотела повторить теорему (ее давно уже не спрашивали по геометрии), но рядом тяжело плюхнулась Чеснокова и заговорила плачущим голосом:

– Ладно, я знаю, что всем в классе на меня начхать... но тебя я всегда считала человеком! Спасибочки, буду теперь знать, как ты ко мне относишься...

Эра удивленно поглядела на Чеснокову и вдруг вспомнила: день рождения!

– Люся! Извини! Клянусь тебе, я не нарочно! Просто так получилось... Не сердись, а?

– "Не сердись"... – передразнила Чеснокова. – Кому вообще интересны мои переживания? Ты не нарочно, у Беседкиной теннис, у Бурсаковой рояль, у Бражкина свидание, у Облакевич насморк, у Сивчиковой театр... а у Саламатиной настроения не было. Я все понимаю. Я для вас распоследний человек. А я, между прочим, целый месяц вам про свой день рождения твержу!

– Это уж точно, – не удержалась Эра.

– Скажи, ну почему меня никто не любит?! – приваливаясь к Эре, зашептала Чеснокова. – Ни один человек. Всем я до лампочки.

Эра отложила книжку и с сомнением посмотрела на Чеснокову.

– Ну, ладно... Потому что ты вешаешься на всех, как гиря. Пойми, тебе никто ничего не должен. С тобой не то что трудно, а... уныло. Ты слишком правильная.

– Это... плохо?

– Не очень хорошо. Ты ходила и ныла, чтоб не забыли прийти, пока у всех не появилась оскомина.

– И у тебя?

– У меня первой.

– А что мне делать?

– Нужно иметь свою жизнь.

– А если у меня нет... своей?

– Заведи.

– Я не умею.

– О господи! Ну вот: что ты любишь? Или чего ты хочешь?

– Собачку хочу.

Эра фыркнула.

– Что такого смешного я сказала? – обиделась Чеснокова.

– К тому же у тебя совершенно нет чувства юмора.

– Нет?..

– Ни капли.

– А где его взять?

Эра разглядывала Чеснокову, не в состоянии понять, шутит та или говорит вполне серьезно, но тут в класс вошла математичка, и, уныло вздыхая, Чеснокова поплелась на свое место.

На воспитательном часе Маргарита Викторовна раздала им листочки с вопросами (это были давно обещаемые ею анкеты, без которых, как известно, невозможно обойтись ни в исследовании коллектива, ни в изучении отдельной личности) и тоном заговорщика сообщила:

– Подпись не обязательна.

– А на кой это? – с ленцой бросил кто-то из обитателей Камчатки.

– Анкета... Правильно составленная анкета, – поправилась Маргарита Викторовна, – может дать очень многое. Лично я считаю, что она нужна и тому, кто читает, и тому, кто пишет. Второму, может быть, даже в большей степени. Иногда человеку, для того чтобы разобраться в себе, просто не хватает времени.

– А для чего это – разбираться?

– Для того, Будашкин, что человеку не пристало жить на манер растения. Человек должен задумываться о себе, хоть иногда. Подпись, повторяю, не обязательна.

Эра прочла первый вопрос: "Какая музыка нравится тебе больше всего?" Подумав, она написала: "Классический джаз". "Чем является для тебя школа?" – "Местом, где я получаю образование". "Какие книги любишь читать?" – "Современную прозу". "Твои планы на будущее?" – "Получить образование, иметь интересную работу". "На что бы ты предназначил(ла) большую сумму денег, выигранную в спортлото?" Тут и думать нечего: на путешествия по всему свету! "На что ты обращаешь внимание, знакомясь с новым человеком?" – "На характер". "Где ты больше всего любишь проводить время?" – "Везде". "Что любишь делать, когда остаешься один (одна) дома?" – "Читать, слушать музыку, смотреть телевизор". "Какую книгу возьмешь с собой в космос?" Эра написала: "Винни-Пух", потом густо зачеркнула и написала снова: "Толстой, "Война и мир". "Что ты делаешь, когда разочаровываешься в друзьях?"

Над этим вопросом Эра думала дольше всего. Так и не решив, что писать, она оставила место, чтобы снова к этому вернуться, и стала читать дальше. "Чего, по-твоему, недостает твоим родителям?" Это Эра знала совершенно точно: им всегда недоставало времени! "Что ты делаешь, когда родители отказывают тебе в покупке дорогой модной вещи?" – "Сначала злюсь, а потом надеюсь, что они мне ее все же купят". "Нуждаешься ли ты в других людях?" – "Очень!" "Хочется ли тебе изменить мир?" – "Да!!" "Таков (такова) ли ты, каким (какой) хочешь быть?" – "Не совсем". "Для чего, ты считаешь, дана человеку молодость?"

Над этим вопросом Эра тоже немного подумала, написав в конце концов: "Чтобы жить". Так и забыв ответить на вопрос о друзьях, она положила анкету на учительский стол.

Не успела Эра сложить в сумку книги, как Мурашов уже исчез. Но Эра знала, где его искать – у лотка с пирожками. Похоже, это была их с отцом основная еда.

Мурашов отошел от лотка, жуя пирожок.

– Интересно, чего ты ко мне пристаешь? – проговорил он с набитым ртом и, прищурясь, глянул на Эру. – Может, влюбилась?

Эра покраснела.

– Вот, держи деньги. Продали твой свитер.

– Ну, спасибочки.

– Ладно, я пошла.

– Иди.

Но отчего-то она продолжала идти рядом.

– Только не надо оправдываться. Вот уж чего терпеть не могу.

– Я не оправдываюсь. Честное слово, это было очень-очень важно...

– А я верю, – усмехнулся он. – Интересно, почему это порядочные люди всегда такие зануды? Обязательно подсчитают, что очень-очень важно, что очень важно, а что просто важно, и выберут, конечно, самое-самое важное. По велению, так сказать, совести, а не просто оттого, что хочется. У тебя в классе ведь нет друзей, правда?

– Почему ты так считаешь?

– Я не считаю, я вижу.

– Неправда. Я со всеми в совершенно нормальных отношениях.

– Кроме Курдюмовой. Она тебя не переносит. Почему?

– Понятия не имею, – уклончиво сказала Эра.

– Да?.. – с недоверием протянул он. – А почему ее дразнят Дипломатшей?

– Откуда я знаю.

– Хорошее отношение – это не дружба. С тобой неудобно.

– Почему?

– Потому что ты себе позволяешь то, чего не могут позволить другие.

– Например?

– Маленький пустячок: быть собой, – проговорил он с иронией и закончил нормальным тоном: – А тыщу один пример ты можешь привести без меня.

– Им тоже никто не мешает.

– Это ты так считаешь. А вот они считают, что совсем наоборот: все мешает. Кому интересно портить отношения? И ради чего? Сойдет и так. В сущности, всем все равно. Поэтому считают, что ты выпендриваешься.

– И ты тоже?

– Не-а. Я особстатья. Но я считаю, что твоей заслуги в этом нет, просто у тебя отсутствует чувство самосохранения.

– Это как?

– Да так. Раньше я страшно завидовал разным смелым людям: кто-то взобрался на Эверест, кто-то пересек на яхте Тихий океан... А потом понял, что завидовать бессмысленно: у этих людей просто отсутствует чувство самосохранения. Нет его, и все. Я спросил себя: смог бы и я так? И совершенно честно тебе отвечу: нет. Когда я представляю себе тонны воды над каким-нибудь суденышком... Бр-р... Не знаю, прав я или нет, но я так считаю. Ты, наверное...

Мурашов вдруг умолк и молчал так долго, что Эра удивленно повернулась к нему и проследила за его остановившимся взглядом. Впереди, заметно пошатываясь и косолапо перебирая худыми ногами в стоптанных кроссовках, семенила обтерханная фигура с отвисшей линялой авоськой в руке. Несмотря на неуверенность хода, в ее движении была настойчивая целеустремленность и упорство. Из-под пляжной кепки, в прошлом белой, во все стороны торчали неряшливые серые вихры. Фигура мельтешила перед ними совсем не долго нырнув в подворотню, она пропала из виду.

Эра снова глянула на Мурашова и увидела его побелевшее лицо. Она все поняла.

– Отоварился, – хрипло проговорил он и попытался выдавить смешок, но получилось что-то похожее на всхлип.

– Неужели нельзя ничего сделать?

– Не знаю. Я уже ничего не знаю, – повторил он устало. – Раньше я думал, что можно. А теперь... Чихать я на все хотел.

– Но ведь отец...

– Если бы ты знала, как я его когда-то любил... Ему можно было рассказать все, как самому настоящему другу. И он все понимал. Я тогда так гордился... У меня родители были не такие, как у остальных детей. Не помню, когда все это началось. Сначала были громкие голоса, потом какие-то скандалы, споры... Они затихали, когда заходил я или сестра, а потом начиналось снова. Зато хорошо помню, когда он впервые пришел пьяный. Тогда он меня ударил первый раз. На следующий день он просил прощения. Потом снова напился и снова просил прощения. Мама с сестрой уезжали к бабке, возвращались... В общем, пошло-поехало.

– Это страшно, – тихо сказала Эра.

– Представь себе, не очень. Но стыд... Я уже не помню ничего хорошего – одно только плохое. Знаешь, я все чаще чувствую себя старым-престарым дедом. Как говорится, все в прошлом. И вся эта ваша детская суета – какие-то вечера, какие-то собрания... Смешно.

– Ну, пусть тяжело, я согласна... Но ведь жизнь не кончена!

– Ах, ты согласна? – покривился он. – И вообще – почему ты ко мне прицепилась? Почему ты ко всем пристаешь? Тебе их жалко?

– Нет. Просто берет злость, что они не такие.

– Ах, не такие? Подумать только, людишки не такие, как хотелось бы нашей Эрочке Милосердия! А чего бы тебе хотелось?

– Мне бы хотелось помочь им сделаться другими! Что-то убавить, что-то прибавить. Ведь так видно! Неужели они сами не видят? Чуть доброты, чуть смелости, а этому – больше везения.

– Везение тоже слепишь?

– Все можно слепить! Человек может все. Просто он должен вести себя как человек, которому везет, и ему в самом деле начнет везти!

На них оглядывались прохожие: они не замечали, что перешли почти уже на крик. Опомнившись, наконец, не сговариваясь, умолкли.

– Чего ты больше хочешь: любить или чтоб тебя любили? – с непонятной улыбкой вдруг спросил Мурашов.

– Любить. А ты?

– А я хочу есть. Будь!

– Пока, – растерянно сказала Эра.

Она не сразу поняла, почему он пошел совсем не в ту сторону, где был его дом, а поняв, бросилась вдогонку. Он не обернулся, когда она начала его звать, лишь прибавил шагу, а когда Эра, догнав, схватила его за рукав, обернулся с такой злостью, что она отпрянула.

– Хватит за мной таскаться, поняла?

– Извини... я...

– Ну чего тебе? – спросил он уже мягче.

– Пошли со мной, а?

Он раздраженно дернул плечом.

– Твоя тетя, конечно, достойная старая дама, но ты понимаешь, у меня не такое сейчас настроение, чтобы выслушивать ее шпильки. И вообще... можешь ты понять, что человеку надо побыть одному?

– Могу... Но я не к тете. Мы пойдем... Короче говоря, ты сам должен увидеть. Ты должен со мной пойти. Я все понимаю, но ты должен. Именно сейчас. Я очень тебя прошу, а?

– К психиатру, что ли? – ухмыльнулся он. – Меня мама уже водила когда я запустил в папашку вазоном. И тот сказал, что я вполне нормальный, не веришь?

– С ума сошел? Это просто... ну, один человек. Я тебе по дороге расскажу. Идем. Да брось ты этот пирожок, я тебя обедом накормлю!

Вряд ли можно было найти людей более не похожих друг на друга, чем Валерий Павлович и тетя Соня. И все же Валерий Павлович зачастил к ним почти ежевечерне. (К ним – это значит, в первую очередь к тете Соне.) Обычно после звонка в дверь следовал его неизменный робко-деликатный вопрос: "Позволите на огонек?.." – точно он признавал за тетей Соней полное право захлопнуть дверь у него перед самым носом. И, мгновенно расцветая, тетя Соня распахивала перед Валерием Павловичем дверь, а сама бросалась на кухню и принималась лихорадочно собирать на стол. Теперь в духовке всегда находилось что-нибудь "обалдительно", по Эриному выражению, пахнущее.

После ужина тетя Соня гасила свет, включала искусственный камин, и, сидя у мерцающих лампочек, имитирующих тлеющие угли, они вели нескончаемый, продолжающийся от встречи к встрече, разговор. Сначала Эра пристраивалась рядом, свернувшись калачиком в кресле, но в какой-то момент вдруг поняла, что она здесь лишняя. У них появился какой-то особый язык, как у людей, проживших вместе длинную жизнь, когда о многом говорится вскользь, мимолетно, однако собеседники, прекрасно понимая друг друга, не нуждаются в подробностях; они перебрасывались им одним понятными намеками, а часто просто молчали, глядя на мигающие огоньки, и молчание это не было тягостным или пустым. Это получилось как-то само собой, упаси бог – ей вовсе не давали понять, что она мешает, наоборот, оба они искренне просили ее посумерничать с ними у камина, и иногда Эра так и делала, но чаще всего уходила в свою комнату, отговариваясь уроками: задавали им сейчас более чем достаточно.

Сегодня она тоже ушла к себе, сказав, что у нее куча уроков. И это была чистая правда. Волосы дыбом вставали, стоило лишь подумать, сколько нужно приготовить к завтрашнему дню: восемь задач по алгебре, два параграфа по физике, сложный текст по английскому... Однако Эра бесцельно сидела за столом вот уже полчаса, не прикасаясь к книгам, – все никак не могла отойти от впечатлений сегодняшнего дня.

Она все-таки увела Мурашова с собой. Демонстративно вздыхая, он плелся рядом, засунув руки в карманы. Со стороны – вихляющийся и развинченный балбес и лоботряс, великовозрастный баловень папы с мамой. Но теперь Эра знала, что отнюдь не всегда истина плавает на поверхности.

– Ну? Когда расколешься? – лениво поинтересовался Мурашов.

– Мы идем на нашу старую квартиру. – Эра не собиралась все ему выкладывать, пусть увидит сам, но кое-что, разумеется, сказать необходимо. – Раньше мы жили в коммуналке... ну, не такая уж чересчур и коммуналка – всего один сосед. В общем, я часто туда хожу. Каждую неделю. Я хочу, чтобы ты с ним познакомился тоже.

– Ясно, – хмыкнул Мурашов, – что ничего не ясно. Он что – передовик труда? Я так понял: он должен меня воспитывать?

– А зачем воспитывать? – искренне удивилась она.

– Ну, не знаю... – Он озадаченно помолчал.

Разговаривать, впрочем, и времени не было: они подошли к прежнему Эриному дому. По широчайшей лестнице бывшего купеческого особняка поднялись на второй этаж. Эра достала из кармана ключ, и они вошли в небольшую прихожую. Почти сразу дверь, ведущая в комнату, открылась, и на пороге встал высокий, до смешного похожий на папу Карло, каким его рисуют в детских книжках про приключения Буратино, человек.

– Привет, Эрочка, – сказал он, протягивая Эре руку. – Ты не одна? Кто это?

– Это мой одноклассник Игорь Мурашов, – сказала Эра, пожимая его руку. – А это Андрей Семенович.

В старом, помутневшем трюмо Эра увидела отражение Мурашова: побледнев, он растерянно смотрел на Андрея Семеновича. И Эра понимала, почему: пристально-неподвижный взгляд Андрея Семеновича, направленный выше их голов, в какую-то невероятную даль, странно контрастировал с его веселым и оживленным лицом.

– Слепые обычно любят ощупывать новому человеку лицо, – улыбнувшись, проговорил Андрей Семенович, – но, мне кажется, зрячий получает от этого слишком малое удовольствие, так что разрешите просто пожать вам руку. Может, я ошибаюсь, но по руке можно понять о человеке многое, хотя, разумеется, далеко не все. Прошу!

– Интересно, что вы поняли по моей руке? – кашлянув, неловко спросил Мурашов.

Вместо ответа Андрей Семенович крепко подхватил Мурашова – и вовремя: заходя в комнату, тот споткнулся о высокий порог, еле удержавшись на ногах.

– Проклятый купчина! Здесь, представляете, была его кладовка. Подозреваю, что он соорудил такой высоченный порог, чтобы о него спотыкались, удирая, воришки. А вон в той комнате, где жило Эрочкино семейство, там была его кухня. Видите, какие изумительные на стенах изразцы? – Андрей Семенович пошире раскрыл дверь. – Дверь между комнатами я пробил после их отъезда... Конечно, испортил стену, да... Жаль, но ничего не попишешь.

– Вы же все равно не видите, – вырвалось у Мурашова, и он от неловкости залился краской.

Но Андрей Семенович не заметил (или сделал вид, что не заметил) его бестактности.

– Да вы садитесь, – сказал он. – Хоть в кресло, хоть на диван.

Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.

Эра ушла на кухню – отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.

– Эрочка, – окликнул Андрей Семенович, – холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, – продолжил он, – я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда... – Он запнулся, подыскивая формулировку. – Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи... – Он помолчал. – Главное, конечно, звуки. Для вас они – что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук – это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство... Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?

– Разве есть разница?

– Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?

Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками – на многих из них были иностранные надписи.

– Хочешь послушать?

Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.

Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.

– У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны... Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь... Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! – Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. – Тс... Сейчас запоет пеночка...

– Ничего, – вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.

– Интересно, как она выглядит?

– Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.

– А это сойка.

– По-моему, так себе голосок.

– Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?

– Сойку? Нет... Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон – те черные... Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых – на картинке, в магазине – потрошеных. – Мурашов фыркнул.

Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он "не такой", а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.

Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность – физику, например, или математику, – и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.

– Какой в этом вообще смысл? – прожевывая пельмень, воскликнул он.

– А что ты предлагаешь?

– Я предлагаю разделять по классам – математический, гуманитарный, естественных наук... Или по школам! А кто не хочет учиться вообще – того и не заставлять. Пять классов окончил – и гуляй!

– И много таких, которые не хотят?

– Ого! Еще сколько!

Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться – о чем. Наверное, догадался и Мурашов.

– Не исключено, – проговорил наконец Андрей Семенович, – что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.

– Может быть, – пробормотал Мурашов. Потом сказал: – Насколько легче было бы жить, ну и... распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.

– А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни... Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.

– То есть жить?

– Вот именно.

– Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам... а как сам? Вот вы, например...

– Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь... Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю...

Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул – он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:

– Знаешь, после всех этих разговоров – "учиться – не учиться", "смысл жизни" и прочая, и прочая – я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.

– Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.

– А это уже "с привычки", – хмыкнул Мурашов. – Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное...

– Да... Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них – полшкафа.

– А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?

– Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.

– То-то я ничего не понял. А вообще – как он живет?

– Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился – в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить... У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.

– Ты к нему часто ходишь?

– Сейчас стараюсь почаще. В прошлом году у него была секретарша печатала, переписывала с магнитофона, читала ему нужные статьи. Андрей Семенович, когда получает, как он говорит, кругленькую сумму за книжку, берет секретаршу. Но в один прекрасный миг денежки кончаются – и секретарши исчезают. Последняя была, кажется, шестая. На моей памяти, естественно. Профессионалы покидают корабль, и за штурвал встает секретарша-любитель! – Эра со смехом раскланялась.