Текст книги "Сестры"

Автор книги: Лариса Евгеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Евгеньева Лариса (Прус Лариса Евгеньевна)
Сестры

Лариса ЕВГЕНЬЕВА

(Лариса Евгеньевна Прус)

Сестры

С тех пор как Эля себя помнила, она постоянно слышала: "Какая милая! Какая красивенькая! Какая симпатичная!"

А соседский старичок до недавнего времени, встречая ее, трепал пухлую Элину щеку и восклицал: "Очаровашка!"

В раннем детстве у Эли был один страшный страх: чтобы не купили брата.

"Если купите брата, – говорила она, топая ногой, – я его отдам злому Бармалею!"

Так продолжалось лет до пяти. Затем Эля бояться перестала и говорила, хитренько жмурясь: "Не ку-упите. Зачем он вам?" – "Конечно, незачем, если у нас есть такая дочурочка-чурочка, доценька-бегемоценька!"

Эля капризно отмахивалась от маминых поцелуев, но если бы мама перестала ее целовать – она бы, конечно, обиделась.

Самое интересное, что сестра у нее таки появилась. Именно тогда, когда она и думать забыла о всяких там братиках-сестричках, о детских своих страхах не вспоминала, а если и вспоминала, то, разумеется, с усмешкой. Самая настоящая сестра, и не какая-то там уа-уа три пятьсот, как называют младенцев, а вполне взрослая девчонка, Элина ровесница.

Все началось с той страшной телеграммы. Эля поздно вернулась с катка и медленно поднималась к себе на этаж в ожидании предстоящей нахлобучки. В конце концов, думала она, пора это поломать! Она уже абсолютно взрослая и имеет полное право гулять хоть до полуночи. Взяли моду – в половине десятого быть дома! Скажи кому – засмеют! "Вот сейчас и поломаю, – решила Эля. – И нечего откладывать".

У Ольги Петровны, Элиной мамы, которая открыла дверь, было заплаканное, опухшее лицо и красные глаза. Но это не меняло дела. Стоило Эле задержаться на какой-нибудь лишний час, как в доме начинались истерики и слезы. Ограбили, зарезали, цыгане увезли! А цыгане, между прочим, выступают теперь в театре "Ромен". Да-с. Поломать, и именно теперь!

– Надя с Колей погибли...

Эля удивленно смотрела на мать, не понимая, о каких Наде и Коле она говорит.

Был один Коля, девятиклассник, у них во дворе, а с девочкой Надей она ходила когда-то в детский сад, но при чем...

– Дядя Коля и тетя Надя.

Мамина родная сестра и ее муж.

Эля подошла к столу и взяла телеграмму. "КОЛЯ И НАДЯ РАЗБИЛИСЬ МАШИНЕ КИРОЧКА ОСТАЛАСЬ ДОМА КАКОЕ СЧАСТЬЕ ПРИЕЗЖАЙТЕ МАМА".

Мама – значит бабушка. Это ясно. Но при чем здесь счастье?

– Ма, при чем тут счастье какое-то?.. И вообще странная телеграмма. Может, кто-то подшутил?

– Ты соображаешь, что ты говоришь?! – выкрикнула сквозь слезы Ольга Петровна.

– А что? У нас в классе Храповицкий, противный такой мальчишка, сплетник ужасный, полкласса перессорил, ну, так ему прислали картиночку такую самодельную – крест, венок и надпись: "Твоя смерть ходит за тобой по пятам. Ищи себе место на кладбище". Ну, Храповицкого знаешь?

– Я ничего не знаю... ничего не понимаю... Какому Храповицкому?

Побросав в сумку какую-то одежду, Ольга Петровна с треском закрыла молнию.

– Ой, мам, ты вообще соображаешь, что ты говоришь? Храповицкого она не знает! Ты ж сама мне все уши им прожужжала: и здоровается он с тобой, и аккуратный, и улыбка у него располагающая! А это такой притворщик, такой зану...

Ольга Петровна толкнула ее в кресло:

– Сядь! И молча сиди! Молча!

Эля замолчала, надувшись. А мать села в кресло напротив и тихо заплакала, вытирая слезы рукой.

Эля услышала, как в прихожей открылась дверь, и в комнату быстро вошел отец.

– Одевайся, такси ждет, – сказал Сергей Львович жене и взял сумку.

– А я? – спросила Эля, прикидывая, что же лучше – поехать и пропустить контрольную по алгебре или остаться совсем одной и...

– Ты остаешься.

Хлопнула входная дверь, потом дверь лифта. Значит, остаться совсем одной.

Эля достала из морозилки пакет замороженной клубники и стала есть по одной ягодке-ледышке, пока не опорожнила весь пакет. Потом до часу ночи она слушала магнитофон, пока не начали стучать в стену соседи. Утром, конечно, проспала и, завтракая прямо из банки с зеленым горошком, подумала, что не такое уж это счастье – остаться совсем одной.

Родители позвонили через день. Голос у матери был усталый и грустно-спокойный.

– Похоронили вчера. Они в гости поехали на своей машине. Занесло на льду на повороте – и прямо под самосвал. Кира тоже хотела с ними поехать, но ее в последнюю минуту дома оставили, у нее горло побаливало. Вот бабушка и написала в телеграмме, что это счастье. Ну, ладно. Как ты там?

– НорМалек.

– Мы приезжаем завтра. С Кирой.

– Ага. Сколько она у нас будет?

– Все время.

– Это как? – не поняла Эля.

Ответил уже отец. Наверное, он тоже слушал.

– Кира теперь будет жить у нас.

– А... а почему у нас? Почему... почему не у бабушки?

– Мы решили, что вместе вам будет лучше. Ведь вы сестры.

– Ага.

Эля молчала, не зная, что сказать еще. Новость была слишком неожиданной.

– Как ты там? Не голодаешь?

– Не-а.

Она уже почти опустошила холодильник, съев две банки консервированного горошка, банку сайры, банку печеночного паштета, и сейчас как раз собиралась открывать какие-то неизвестные консервы с затерявшейся этикеткой.

– Денег хватило?

– Каких еще денег?

– Мы оставили. На столе под вазой.

– Не видела я никаких денег.

В трубку крикнула уже мать:

– Господи! Как можно быть такой беспомощной, такой несообра...

И гудки. Наверное, кончились монеты.

Эля положила трубку и пошла в свою комнату, по дороге выдернув двадцатипятирублевую бумажку из-под вазы. В нижнем ящике письменного стола она нашла альбом, распухший от фотографий, и почти на каждой была Эля – во всех видах. Улыбающаяся, смеющаяся, серьезная, позирующая, стриженная то так, то эдак, гладко причесанная, с челкой, с хвостом...

Ей пришлось долго перебирать фотографии, пока она наконец не нашла вот эту, старую: капризуха лет двух, толстая, курчавая, похожая на негритенка, сидит, выставив голые пятки и бессмысленно глядя перед собой. С обратной стороны надпись: "Дорогим Оле, Сереже и Эленьке от Кирочки".

Значит, сестра. Эту самую Киру она не видела ни разу. Дядя Коля был военным, они часто переезжали, жили то на севере, то, наоборот, на юге... Сестра. Эля положила альбом на место и задумалась, подперев голову рукой. Теперь с ней будет жить сестра. Хорошо это или плохо?

С одной стороны, можно посплетничать и все такое прочее. Будет ей домашняя подружка. Однако с другой – жила она без домашней подружки и еще сто лет проживет. С нее хватит и Зайца, ее школьной подружки Вали Зайцевой. Опять-таки, с одной стороны, оно, конечно, веселее: иногда читаешь, например, что-нибудь смешное до чертиков или комедию какую по телику показывают, так и хочется подтолкнуть кого-нибудь, хохоча. Но пока дотащишься до телефона, пока растолкуешь Зайцу, в чем дело, – вместо смеха получится одно раздражение. А тут сестра прямо под боком! С другой стороны, однако, а вдруг этой самой Кире окажется смешно именно тогда, когда ей самой смеяться вовсе не захочется? Будет тут надоедать со своим хихиканьем. Непонятно, совсем непонятно.

Однако, поразмыслив еще, Эля пришла к окончательному выводу: иметь дома сестру совсем неплохо. Она представила, как заходит сестра, толстая, курчавая, как отваливается у нее челюсть при виде Эли – стройной, с рыжеватыми локонами и васильковыми глазами. А потом Эля берет ее за руку и ведет в свою комнату. И открывает шкаф. А там платьев, платьев! Туфель, босоножек, шлепанцев!.. Эля дарит ей какое-нибудь платье – впрочем, какой смысл, все равно ведь на нее ничего не налезет! Но сестра и так влюбляется в Элю с первой минуты. Так что ее любовь Элю даже немного утомляет. Она носит за Элей школьную сумку, отшивает приставучих мальчишек... Ну, что еще?.. Еще она... Но Эля так и не успела подумать.

В замке повернулся ключ, и в прихожей зазвучали голоса. Они приехали.

Эля смотрела на девчонку, смуглую, худющую и черноглазую, и девчонкин вид совершенно не вязался с тем портретом, который сложился в ее воображении.

– Здравствуйте, – сказала девчонка.

– Привет, – независимо отозвалась Эля.

– Поцелуйтесь, сестрички, – сказала Ольга Петровна, подталкивая Киру к дочери.

Девочки шагнули друг к другу и неловко ткнулись носами. Ну, раз у Эли появилась сестра, значит, хочешь не хочешь, а придется с этим считаться.

Собственно, первое время ее как будто не было вовсе. Эле она совершенно не докучала. Была тихой, молчаливой, задумчивой, часто ходила с красными глазами, хотя Эля не видела, чтобы она плакала. Все это было понятно, и Эля, конечно же, ее жалела: такое горе!

Придя впервые в класс вместе с Кирой, Эля прямиком направилась к Серикову, за которым она сидела, и попросила:

– Слушай, Серый, поменяй квартиру, а?

– Это как? – не понял Сериков.

– Вон сзади свободное местечко, видишь? Рядом с Волнухиной. А здесь мне сестру посадить надо.

– Ага, побегу, – сказал Сериков, не двигаясь с места.

– Интересно, на кого ж он тогда будет каждый урок оборачиваться? ехидно поинтересовался вездесущий Храповицкий.

– Как на кого? На Волнухину.

Сериков побагровел, а Эля переменила тактику.

– Слушай, Серенький, – медовым голоском проговорила она, – я ведь прошу о личном одолжении, понимаешь? Лич-ном. И если ты меня уважаешь... хоть на чуть, ты ведь мне не откажешь, правда?

– Я тебя уважаю, – пробормотал Сериков.

– Знаешь, Серенький, слова – это фук. Фук, понятно тебе? Человек может доказать что-нибудь только делом. Ага.

– Пусть Заяц к Волнухиной идет, – проговорил Сериков, собирая тетради, впрочем не ожидая ответа на свое абсурдное предложение.

Эля и не ответила.

– Давай занимай, – кивнула она Кире, однако Киры рядом не было.

Эля даже руками всплеснула: пока она уламывала Серикова, эта дурочка примостилась рядом с Волнухиной! Усадив наконец Киру впереди себя, Эля вздохнула спокойно: теперь уж никто не скажет, что она мало заботится о сестре.

И даже замкнутый и понурый Кирин вид, можно сказать, не раздражал Элю, хотя она терпеть не могла нытиков и молчунов. Конечно, Кира разговаривала и отвечала на вопросы, но между ней и остальными явственно ощущалась словно бы преграда. Будто она находилась за стеклом прозрачным, но непроницаемым. Впрочем, родители предупредили Элю, чтобы та не относилась к Кире как-то по-особенному, выделяя или подчеркивая свое сочувствие. Главное, не надо быть назойливой. Нужно просто быть собой.

– Ты ведь добрая девочка, правда? – полуутвердительно спросила у нее мать.

– О чем разговор, муттер! – согласно кивнула Эля.

Разумеется, она будет оставаться собой. По правде, она понятия не имела, как надо вести себя в подобных случаях, что нужно: сочувствовать, вздыхать, гладить по голове?.. Поэтому совет матери быть просто собой пришелся как нельзя кстати. Она и была собой. И появление сестры поначалу почти не изменило ее жизнь. Сестра была скучноватой, это верно, зато малообременительной.

Эля может сказать совершенно точно, когда сестра впервые улыбнулась, – так разителен был контраст замкнутого, печального лица и широчайшей улыбки в тридцать два зуба! Это было, когда пришла Заяц. Заяц, пропустив из-за ангины уроки, завалилась, однако же, в кино, а по дороге домой заглянула к Эле – переписать задание и поделиться восторгом по поводу сногсшибательной комедии.

– Так она, значит, раз-раз-раз, а он подбежал, а его вдруг по голове бу-ум! – кричала Элина подружка, корчась на диване от хохота. – А он глазами, знаешь, шнырь-шнырь, ну, умора! А ее раз – и нет, тут вместо нее выскочили те, и пошла потеха! По башке его хрясть! А он весь в торте стоит, прямо кусками с него валится... этот, ну, торт! А тот одной левой его шварк! А этот, ну, который... ну, этот, он уже на люстре качается!.. Комедия, братцы мои, полный завал!

– Это ты полный завал, Заяц, – еле выговорила Эля, тоже валяясь от смеха.

Зайцева тоже хохотала, щуря свои оттянутые к вискам, действительно заячьи какие-то глаза.

– Ладно, чао-какао – и покедова! – вскочив с дивана, помахала она рукой.

– Я тебе дам "покедова"! А фокус-покус? Без фокуса не отпущу! – И Эля закричала голосом распорядителя циркового манежа: – А сейчас – смертельный номер! Фокус-покус! Дрессированный заяц играет на барабане!

Зайцева вся подобралась, насторожилась и, оттопырив локти, быстро-быстро застучала по невидимому барабану. А ее лицо вдруг превратилось в уморительную наивно-глуповатую заячью мордочку.

– Заяц, шагом... арш! – скомандовала Эля.

Выбрасывая вперед плечо и припадая на одну ногу, все с тем же удивленно-глуповатым видом Зайцева замаршировала по комнате.

– Ать! Ать! – командовала Эля. – Заяц, грызи морковку!

Сморщив нос и вздернув верхнюю губу, крепко ухватив воображаемую морковку, Зайцева принялась ее грызть, настороженно косясь по сторонам.

И вдруг они услышали смех. Смеялась Кира, запрокинув голову и чуть не сползая со стула. Она была в комнате все это время, но Эля о ней и думать забыла, настолько тихо и незаметно она себя вела – прямо мебель какая-то, а не человек. Но теперь Эля могла видеть, что ее сестра – вовсе не мебель, мебель не умеет смеяться так громко и заразительно, сверкая зубами. Зайцева тоже смотрела озадаченно: похоже, ее тоже поразила перемена, происшедшая с Кирой.

– Ну, я пошла... Пока, девочки, – наконец сказала она, хотя до сих пор тоже обращалась к одной лишь Эле, как будто, кроме их двоих, в комнате никого не было.

С этой минуты Кира понемногу стала оттаивать. У нее начал проявляться свой характер, и этот характер не всегда радовал Элю. Например, она оказалась упрямой. И все старалась делать по-своему. Даже в мелочах она не желала уступать. Письменные задания, например, не только трудные, но и сущую чепуху, она готовила только с черновиком. По сути, делала двойную работу.

– Я так привыкла, – ответила она на Элино замечание.

– Глупо!

– Мама с папой требовали.

– Но ведь их уже нет, правда?

Кира смотрела в сторону, вся побелев.

– Пардон, прости то есть, – сказала Эля, решив никогда больше не лезть с советами. За твои советы на тебя же волком смотрят.

А однажды утром она проснулась от холода. Форточка была открыта настежь, Кира в майке и трусах, стоя на коврике, делала зарядку.

– Ну, ты даешь! – зевая, поразилась Эля. – Интересно, как это я будильник не услышала?

– А он только через полчаса прозвонит.

– Как же ты встала? Без звонка, что ли?

– Ну да. Я так привыкла.

Она привыкла! Интересно, она собирается каждое утро так ее морозить?

– А я привыкла спать до самого звонка, – с нажимом сказала Эля, – и не трястись от холода, как собачий хвост!

– Вставай, вместе зарядку будем делать. Сразу согреешься!

– Да ты что, сумасшедшая?! Закрой форточку! Я замерзла, тебе говорю!

Шлепая по паркету босыми ногами, Кира взяла одеяло со своей постели и укрыла Элю.

От холода Эля уже не просыпалась. Ее будил звонок, в комнате было свежо, а поверх ее одеяла теперь всегда лежало Кирино. И это был второй случай, когда Эле не удалось настоять на своем.

Кроме того, некоторые занятия, с тех пор как в комнате поселилась сестра, потеряли для Эли всякое удовольствие. Например, по воскресеньям Эля любила, встав попозже, сесть перед зеркалом и заняться собой. Это значило: сначала взять щетку и долго расчесывать волосы, пока они не начнут потрескивать; затем счесать их налево; полюбовавшись, опять направо; перемерить штук пять заколок; потом, приблизив вплотную к зеркалу лицо, внимательно разглядывать: вот здесь, кажется, пятнышко... а здесь морщинка – в ее-то годы! Потом... Впрочем, затем обычно раздавался призыв матери:

– Эля, завтракать!

Но настроение уже успевало установиться на высокой отметке, чтобы не спускаться оттуда целый день. Ну а теперь? Теперь все это выглядело бы, безусловно, глупым. Есть вещи, которые человек может позволить себе только наедине.

Распахивать перед сестрой шкаф и хвалиться нарядами, как когда-то мечталось, у Эли не было ни малейшего желания. Хвалиться интересно тогда, когда восхищаются. Кира восхищаться не будет, Эля в этом была почему-то уверена. Разве что похвалит разик для приличия. О том же, чтобы давать ей поносить свои платья, и речи быть не могло! Эля уже имела удовольствие, хватит. На своем собственном дне рождения.

Эля дала тогда Кире свое красное платье – вполне приличное, но отчего-то нелюбимое. Конечно, Эля видела, что Кире к лицу это платье, однако не настолько же к лицу, чтобы напрочь затмить ее, Элю, чей голубой костюм был во много раз лучше?! И в то время как Кира отплясывала танец за танцем, Эля должна была кусать губы, сидя в углу!

Однако Эля забыла одну деталь: для нее в этой ситуации не было ничего неприятного или неожиданного, просто с появлением Киры все как бы перевернулось другой стороной. Дело в том, что Эля вовсе не считала, будто она должна танцевать со всеми. Наоборот, ее партнерами могли быть очень немногие. Танцевать с Элей имел право красавчик Шамраев, надежда учителей и гордость класса, и чуть-чуть Сериков. С Наренковым, которого всегда приглашали вместе с Шамраевым, поскольку они были неразлейвода, Эля бы танцевать не пошла, да он и сам не осмелился бы ее пригласить. Тем более с Ваксмахером, который приносил потрясающие диски, однако, танцуя, по-бараньи нагибал голову прямо в пол и при каждом шаге наступал на ногу партнерше.

Обычно на праздники к Эле, кроме этих ребят, приходила еще Зайцева, ее Заяц, и близнецы Вера с Аней, жившие этажом ниже. Эля называла их дворовыми подружками. Заяц – школьная, а они – дворовые.

Заяц, как всегда, появилась в школьной форме, а из-под формы выглядывали спортивные шаровары по случаю мороза. Заяц нажимала на бутерброды и пирожные, дула лимонад, в качестве же партнерши была полным нулем: почему-то дорогую Элину подружку сам факт, что она должна танцевать вдвоем с мальчиком, приводил в невероятно смешливое настроение. Она дурачилась, корчила рожи и хохотала как ненормальная.

Аня и Вера тоже почти не танцевали. Попав к Эле, они прилипали к шкафу, рылись, примеряли, восхищались, охали и ахали. Затем приходила очередь всяких безделушек: перстеньков, брошек, разного рода висюлек.

– До чего миленько! Просто чудненько! – по очереди и вместе восхищались близнецы. – Эль, а это как носится? На голове? На шее? Эль, может, тебе что-то не нужно? Или надоело? Так ты подари!

Значит, Заяц и близнецы не танцевали. Эля почти не танцевала, а вот Кира... Улыбающаяся, с раскрасневшимися щеками, она с такой радостной готовностью вскакивала навстречу Ваксмахеру или Наренкову, что можно было подумать, будто ее приглашает какой-нибудь королевич или принц, а не Колька Наренков, у которого вечно мокрые ладони и розовый, словно молодая картофелина, нос!

Вот и получилось, что Эля сидела, кусая губы, – ведь не мог же Шамраев без конца ее приглашать, – а Кира веселилась вовсю, меняя кавалеров.

– Некоторые ведут себя как ванька-встанька, – сузив глаза и демонстративно не глядя в сторону танцующей с Сериковым Киры, заявила Эля.

Однако близнецы, вывалив на диван содержимое Элиной шкатулки, самозабвенно рылись сейчас в побрякушках, пропустив мимо ушей Элины слова.

– Теперь я буду называть тебя ванька-встанька! – насмешливо сказала Эля Кире, которая возвращалась после танца, обмахиваясь ладонью.

– А я тебя – ванька-сядька!

Задохнувшись от неожиданности, Эля так и застыла с открытым ртом. А Заяц, верный ее Заяц, вдруг заржала, пихая в рот кусище торта!

И, моя посуду после такого малоудачного дня рождения, оставившего у нее лишь раздражение и головную боль, Эля подумала: с этим надо кончать. Не совсем кончать – тут уж надо терпеть, ничего не поделаешь, – а хотя бы в некоторой степени. В конце концов, жить в своей комнате одна она имеет право?!

– Ма, – сказала она, – пересели ее в другую комнату!

– Это почему же? – спросила Ольга Петровна.

– Мне надоело.

– Привыкай.

– Если бы у нас была одна комната, я бы привыкала, а так у нас три! Пусть спит в гостиной. На диване.

– Во-первых, гостиная проходная, а во-вторых, там мы смотрим телевизор.

– Ну и что? У нее хороший сон, а телевизор можно перенести ко мне.

– Мудрое решение.

– Очень даже мудрое!..

Не выгорело. Эля досадливо дернула плечом, прислушиваясь к ровному жужжанию пылесоса, которым Кира чистила в гостиной ковер. Пылесос затих, потом зарычал, потом снова затих... А Элю осенило.

– Она же храпит! Не дает мне спать, потому что храпит всю ночь, как этот... как сапожник!

Эля прижала к груди руки и с мольбой посмотрела на мать. Кажется, это вышло у нее неплохо.

– Пожалуйста, не выдумывай.

– Ну клянусь!

Эля осеклась, увидев, что на пороге стоит Кира, но тут же упрямо добавила:

– Ты ночью храпишь, ясно? Я спать не могу.

– Я не знаю... Я дома никогда не храпела, – пробормотала Кира, заливаясь краской.

– То дома, а то здесь. Значит, перемена климата так подействовала.

– Ладно, хватит. Придумаем что-нибудь, – сказала Ольга Петровна. (Эля знала: если мать вот так сводит брови, то лучше отстать.) – А сегодня заткнешь уши ватой.

Назавтра за ужином, когда пили чай, Ольга Петровна поставила на стол литровую банку с зеленоватого цвета вареньем.

– Фейхоа! – в восторге крикнула Эля, втягивая носом божественный запах: чуть лимонный, чуть земляничный, чуть еще какой-то, вовсе небывалый.

Ольга Петровна положила немного варенья в блюдце и поставила перед Кирой, а банку спрятала в буфет.

– Варенье только для Киры, – сказала она. – Оно лечебное.

– Как это лечебное? – не поняла Эля.

– Кира ведь храпит, – значит, у нее воспалено горло. А варенье из фейхоа снимает воспаление и смягчает дыхательные пути.

– Ну так что ж, она будет сама его есть?! – не поверила Эля.

– Конечно.

Эля чуть не расплакалась: фейхоа, ее любимое варенье!

– Можно, я поделюсь с Элей? – вдруг спросила Кира. Она еще не начинала есть.

– Ну уж нет, – сказал Сергей Львович строго, – это не лакомство, а лекарство! Я полгорода обегал, пока его достал.

– А когда папа служил на Кавказе, я ела его сколько угодно... Мне оно даже надоело.

Эля отшвырнула чайную ложку, поплелась в свою комнату и с плачем завалилась на кровать. Конечно, ей оно надоело! А родной дочери не досталось даже пол-ложечки! Ну и ладно... Ну и пусть...

Так продолжалось несколько дней. Кира получала порцию варенья, затем банка пряталась в старый, еще прабабкин, буфет, а дверка буфета закрывалась на ключ. Варенье стремительно убывало. Наконец Эля сдалась.

– Сегодня ты уже не храпела, – буркнула она Кире.

– Тетя Оля, – закричала та, словно невесть чему обрадовавшись, – я уже не храплю!

– Очень хорошо, – сказала Ольга Петровна.

Однако за ужином банка так и не появилась на столе.

– А варенье? – напомнила Эля. – Она ведь уже не храпит!

– О присутствующих не говорят "она", – заметил отец.

– Кира – больше – не – храпит, – раздельно проговорила Эля.

– Ну что ж, значит, варенье будет храниться на всякий случай. Вдруг она снова захрапит?

– Да не захрапит она, не захрапит!

– Эльвира, не думай, что ты безнаказанно можешь водить нас за нос, нахмурившись, проговорила Ольга Петровна.

– Туговато у вас с юмором, предки, – сказала Эля и удалилась к себе вихляющей походочкой. Вот теперь она точно знала: не видать ей варенья, как своих ушей.

И что варенье, когда начались вещи гораздо хуже! Но вот в этом случае Эля как раз и не могла определить, когда оно было, начало. Когда? Не тогда ли, когда Кира сказала "Заяц"? Не Валя, не Зайцева, а именно "Заяц"? Конечно, Зайца называли Зайцем все, кому не лень, и все ж... Надо было пресечь это в самом начале. Но Эля не пресекла. И даже допустила большее: позволила им вместе отправиться за макулатурой. Если бы только она могла знать!..

Из года в год они ходили по этажам, выпрашивая макулатуру. Кому везло, кому нет. А сдавать макулатуру все равно надо было. В этом году у Эли набралась дома неплохая стопка старых журналов и газет. Но только если для нее одной.

– Чего я буду по квартирам валандаться? Как побирушка. Это оттащу, и все.

– А Кира? – спросила Ольга Петровна.

– Пусть с Зайцем топает вдвоем. Заячий папаша собирает газеты на макулатурные книги, ей ни клочка не дает! С Зайцем отправишься, ясно?

– Как хочешь, – согласилась Кира.

Эля тогда даже обрадовалась, дурочка! Вот, дескать, схитрила: оттащила в школу свои газетки, а они пусть там по этажам бродят! С каждым годом выпрашивать макулатуру становилось все труднее: народ пошел сообразительный и упускать свою выгоду вовсе не хотел. И Эля вполне их понимала: кому охота за так отдавать газеты всяким там детишкам, ежели можно было собрать их самолично, связать веревочкой, отправиться на пункт вторсырья и получить талон на "Королеву Марго"! Из этих нудных и утомительных походов – одни вовсе не открывали, другие отмахивались, третьи выносили какой-нибудь разнесчастный клочок – Эля возвращалась злющая-презлющая и долго еще кипела, вспоминая свои бесцельные хождения.

Однако Кира, вопреки ее ожиданиям, возвратилась с макулатурного похода веселенькая. То, что голодная, понятно: Эля и сама после этих хождений готова была слопать обед вместе с кастрюлей. Но веселая?.. Кира, уминая вторую порцию котлет с картошкой, смеясь, рассказывала, какие сегодня случались с ними чудеса. Одна старушка, например, макулатуры у нее не было, но зато она зазвала их к себе в комнату и стала предлагать боа из страусиных перьев!

– Старое-престарое, все облезлое, а она: "Возьмите, детки, на что-нибудь пригодится!" Знаешь, что такое боа?

– Слыхивали, – бросила Эля.

– А в другой квартире мальчик, маленький совсем, никого не было, ну, он и открыл. Мы его спрашиваем, нет ли старых книг каких или журналов, глядим – тащит толстенный такой альбом, там репродукции всякие... Очень красивый! Потом еще. Ну, Заяц обрадовалась. "Вот, – говорит, – сразу норму выполним!" А у меня все-таки сомнения – уж очень красивые альбомы. "Это чьи? – спрашиваю. – Мамины?" – "Мои, – говорит, – они мне надоели". Только мы альбом в сетку – мама его приходит! Ой, что было... Оказывается, этим альбомам цены нет, они еще в прошлом веке выпущены, представляешь? А ему дают иногда картинки в них смотреть, вот он и решил, что это его. Вроде игрушек! А еще было...

– А еще, – брюзгливо перебила ее Эля, – не болтай ногой, когда сидишь за столом, локти тоже надо убрать, и разговаривать с набитым ртом, между прочим, неприлично!

Так Эля и не узнала, что там было еще. Правду говоря, ей стало завидно. У нее почему-то никогда не было таких приключений, даже когда она ходила с Зайцем. Ходила! Ныла все время, шипела на Зайца, как будто та в чем-то была виновата. А затем и вовсе шлепалась на лавочку у очередного дома и заявляла: "Ну ладно, Заяц, ты уж сама как-нибудь, а? Я туточки тебя подожду". А им, видите ли, было весело!

Что еще?.. Ну да, звонки. Все чаще Заяц звонила именно Кире. Ни о чем таком особенном они не говорили. Эля слышала, но все же... И даже тогда она не забила тревогу.

– Это кто, Заяц? – спрашивала она обычно после того, как Кира клала трубку. – Мне ничего не передавала?

– Привет, – односложно отвечала Кира. И не больше.

Теперь уж Эля сомневается: были ли они и в самом деле, эти приветы?..

А в школе, за партами, все связи преимущественно стали идти по диагонали – минуя Элю. Разве не проще Кире было обернуться и взять лишнюю ручку у Эли, у сестры? Нет, обернувшись, она тянула руку наискосок, к Зайцу. Та же Заяц – уж коль пришла тебе в голову какая-нибудь хохмочка, так повернись на сорок пять градусов и поделись с закадычной подругой! Но нет: Заяц привставала, тянулась через парту, брала Киру за голову, притягивала к себе ее ухо, что-то шептала, и они вместе фыркали, давясь от смеха. И лишь когда Эля ревниво говорила: "Ну, что там у тебя?" сказанное, наконец, доходило и к ней. И таких случаев становилось все больше. Можно сказать, они сделались правилом, – а она словно ослепла! Просто это было слишком невероятно.

А заметила, наконец, Эля, когда они уже гуляли под ручку по коридору. Все зашло слишком далеко. Однако нельзя было позволить зайти этому еще дальше.

Проводив взглядом парочку, отправившуюся на большой перемене в буфет, Эля кивком подозвала Серикова.

– Ну как, Серый, на новом месте? – поинтересовалась она. Привыкаешь?

– Привыкаю, – с намеком сказал Сериков. – Только что-то не получается.

– Ну так переезжай обратно.

– Обратно! – хмыкнул Сериков. – Дудки теперь обратно.

– Ничего не дудки. Садись, и всё.

– А твоя сестра? – озадаченно спросил Сериков. Что-то такое он чувствовал странное, какое-то неудобство, но никак не мог сообразить, в чем дело.

– А сестра – туда.

– Она хочет туда? Лады! – Сериков расплылся в улыбке.

– Да не хочет она. Просто ты сам ей скажешь: я, мол, желаю на старое место. Имею полное право. Понял?

– Не.

Элю даже передернуло от возмущения: ну что за тупица! Толкуешь ему, а он как...

– Вот, – сказала она, постучав костяшками пальцев сначала по голове Серикова, а потом по парте. – Один звук. И сейчас не понимаешь?

– Не, – страдая, повторил Сериков.

– Мне надо, – раздельно проговорила Эля, – чтобы она сидела там, а не здесь. Теперь ты понял?

В глазах у Серикова что-то начало проясняться. Он посмотрел на Элю, потом огляделся и наконец понял, в чем заключалась эта странность: возле Эли не было ее тени – Зайца!

– А! Заяц! – почти выкрикнул он.

– Шшш... – дернула его за рукав Эля: к ним, маневрируя, приближался сплетник Храповицкий, притворяясь, что все его перемещения – чистейшая случайность.

– Значит, договорились, – бросила Серикову Эля, выходя из класса.

Однако ни на этой перемене, ни на следующей, ни до конца уроков ровным счетом ничего не произошло. Эля оборачивалась, бросала на Серикова взгляды, сначала гневные, потом просительные, потом умоляющие, – Сериков потел, пыхтел, мучился, краснел... и оставался на своем месте.

– Что-то у меня сумка потяжелела, – сказала Эля, когда прозвенел звонок с последнего урока, и окликнула Серикова: – Поможешь?

Они вышли вместе, Сериков нес ее сумку. Сестричка с Зайцем, разлюбезная парочка, живо умчались вперед и скоро скрылись с глаз – не оглянувшись, не помахав ей рукой! Сериков горбился и понуро вздыхал, но Эля заговорила о школьных делах, о завтрашнем сочинении, и он оживился. Проходя мимо кинотеатра, где начали показывать новый фильм, Эля сказала, что хочет его посмотреть, и они договорились на послезавтра, так что Сериков совсем растаял. И только когда они подошли к ее дому, Эля небрежно спросила, как о деле решенном:

– Значит, завтра перебираешься?

Сериков дернулся, словно ему дали под дых.

– Ну, пока, – махнула ему рукой Эля. – И не опоздай в кино!

– Постой! Я не могу так, я не обещаю, – забормотал Сериков, хватая ее за руку. – Я не могу так с человеком, не могу, ну, убей меня, не могу!

Эля наклонила голову и опустила глаза, ожидая, пока они наполнятся слезами.