Текст книги "Медленно схожу с ума (СИ)"

Автор книги: Лариса Неделяева

– Ужас…

– Н-да… Хотелось бы нашей весталке быть тем, что она пишет, да вот не дано…

– Чего это мне не дано?

– Тебе, Лялечка, всё дано! Это одной знакомой нашей – не всё. Мы вот вспоминаем, чужому горю сочувствуем…

– Сочувствие – это хорошо. Я ей тоже сочувствую. Так и скажите: Лялечка тебе состраждет, будет чего не дано – приходи кофеек пить, может сыщем и сами возьмем, хоша и не дадено…

– Так и скажем!

– Мне ведь тоже не всё дано – а я вот как огурчик! Так ей и передайте – типа радуйся, что вообще хоть что-то дано! Жадность нас губит…

– Так и передадим!

– Вот и чудненько. Вы её не обижайте, знакомую вашу… Женщина ведь не сосуд греха – она просто сосуд: чего нальешь, то и пьешь… Вчерась мне снился эротический сон. Я рожала – а ты, ангелочек, принимал у меня роды… Очень было эротично!

– А кто родился – мальчик, девочка?

– Ганс Христиан Андерсен, представляешь? Я глянула – и прямо обалдела! Страшненький такой, сморщенный – а уже Ганс Христиан… Стихи вот мне написал скрюченной ручонкой, прямо на пеленках так и написал…

 
Прошелестел идеал
Ангельскими крылами…
Под ноги взгляд упал —
Не оторвать – пропал!
На руки взял кота,
Под руку – том ума…
Усиками крота
Пощекотала тьма.
Не был ли был ли здесь?
Тут ли порол муру?
Трудно лелеять спесь —
Мертвый почти к утру…
Прошелестел – пропал.
Даже не помню слов.
Градусами углов
В острие закопал…
Ведаешь ты язык —
И не один, увы!
Лепет мой безъязык,
Как поцелуй пиалы.
 

– А я животных не люблю! Я с ними сосуществую, пока не оборзеют. Я лучше пьянице нищему подам, чем избалованной киске буду «Вискас» покупать. Не хочешь супчику – ну и отвали! Они о братьях меньших заботятся – а рядом старшие братья нефиг делать загибаются! «Мы ответственны за тех, кого мы приручили!» Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Каждый день миллионы народу друг дружку приручают и не ответственны ни хрена! В Африке блин дети голодают!

– Я понял: это стори про фальшивый гуманизм…

– Про безопасный. Заботиться о животных – безопасно, это верняк голимый, понимаешь?

– Слушай, а чего ты такой умный, а? Я тебя прямо боюсь…

– Я тебя – тоже.

– За это надо выпить, это не каждый день!

– И ничего не пошло! Любовь и острые кости между ними – это же античная трагедия прямо! У людей горе – люди в полном перпендикуляре! А вы над чужой бедой насмехаетеся… Им так одиноко и страшно… Это как Тристан и Изольда – и острый меч со всех сторон! Их души рвутся друг к другу – а несуразные тела торчат препоной, как носы при поцелуе! Боже, спаси их! Округли их углы! Они же наверное все глаза там выплакали…

– Кто дал Ляльке водки, гады? Ей уже всех жалко!

– Клевета! Некоторых мне жалко только после их смерти. Вовчик, это я про тебя говорю.

– За что?

– А чтобы не щипался – у меня что, задница безразмерная? Всего ничего задницы осталося: один отщипнет, другой… А на чем сидеть, а?

– Ты пытаешься убежать от реальности – но это не выход. Она всегда догоняет.

– Вот пусть и догоняет меня всегда – чтобы жизнь сахаром не казалась. А то расслабилась, понимаешь, эта офигенная реальность!

– Слушай, ну я серьезно! Ну разочек, ну я прошу: ты что, вправду была замужем?

– Ой, ну ты меня достал… Ну хорошо. Эксклюзив. Только для тебя. Узнаю, что проболтался – задушу. У тебя силушки воли-то хватит не трепаться?

– Да нахрен мне нужно о тебе трепаться! Ну не томи – ну хоть словечко правды, а?

– Значится так… Строго между нами… Я никогда не была замужем. С мужиками я спала два раза – ну для детей, понимаешь? Представляешь, какая я несчастная с физиологической точки зрения? Вот так-то, дружище… Как ты думаешь, сколько мне лет? Да не кочевряжься, я не обижусь!

– Ты говорила, что тридцать восемь…

– Это я говорила. Ты мой паспорт видел? Правильно, не видел. Мы тут все интеллигентные и в паспорта не смотрим. Строго эксклюзив: весной мне стукнуло сорок пять. Прикинь? Представляешь, как мне хуёво? Хоть в петлю…

– Господи, Лялька…

– Вот именно. Понял теперь, почему я такая злая?

– Да, прояснилось…

– Гулять так гулять! Надоело, знаешь, носить все это в себе и героя изображать… Слушай дальше. Когда мне было три годика, меня изнасиловала банда негодяев. Врачи полгода боролись за мою жизнь, собрали буквально по кусочкам, я потом до десяти лет – всё по больницам да по больницам…

– Боже…

– Пять суицидов – не хило? Вот ты меня голую не видел – а я ведь вся из кусков буквально. Понял теперь, почему я всегда или в брюках, или в юбке до пяток?

– А я думал это от комплекса неполноценности…

Это не комплекс – это неполноценность в натуре. Боже..

– А ты говоришь… Прикидываешь, чего мне стоило этого придурка не уделать, когда он меня за жопу стал щипать?

– Да… А я еще подумал – чего ты как бешеная на него накинулась?

– Я не могу, когда до меня дотрагиваются, малыш. Пока не трогают – всё хорошо. Но лучше не трогать. Могу и убить случайно – нервишки-то не железные…

– Какой ужас, Лялечка…

– Понял теперь, почему я на пляже тогда загорать не стала?

– Я думал у тебя месячные…

– Хрена тебе месячные! Я с трех лет не загораю. Воздушные ванны принимаю только в глухом лесу. Когда, конечно, комаров не очень много. Вот такая, золотко, у меня жизнь – прямо какая-то судьба человека…

– Да, мало не покажется…

– И вот поэтому я выбрала литературу. За бумагой не видать.

– Когда я слышу, что мужик ходит на какие-то психологически курсы, где его счастью учат, я просто же обалдеваю! Прикинь, их там учат потрясным словам: «Это его проблемы!» Скажем, нагадил кому на кумпол, человек там возмущается, дерьмо с лысины утирая, а ты ему легко так, непосредственно, с доброй улыбкой: «Мужик, это твои проблемы!» Нет, я просто тащусь… Они хотят избавиться от своих проблем – так они их на других кладут! Гениальная система оздоровления! Как язычники – переносят свои болячки на невинных зверюшков… Вот паскуды!

– Никого не люблю, не хочу любить и не буду! Чуть расслабишься – и опять в дерьме. Чувствую: вот-вот накатит. И сразу – превентивные меры: пусть она знает, какое я говно! У меня и на дверях написано: «Здесь живет говно».

– И что?

– Не верят! А зря… Почему, почему правде никто не верит?

– А потому что неправдоподобная…

– Слушай, ну ты наивный как младенец! Лучше напиши «Здесь живет хороший парень» – и никаких проблем! Ты что, вчера родился? Женщины как раз говно-то и любят! Лялечка, пардон…

– Зачем пардон! Ты же знаешь – я от тебя без ума…

– Они не дают ни одной ноты сфальшивить, ничего не прощают, ни единого неверного шага! У меня уже нервное истощение, жестокость зверская всё это искусство в гробу я его видел!

– Спокойно, спокойно, мы тебе прощаем – и даже не одну ноту. Ну хочешь – сразу три? Нет, не будем мелочиться – пять!

– Спасибо, спасибо, матерый ты мой…

– Ну так мы же не звери!

– Все люди – хорошие.

– Если все хорошие, чего Бог-то распинался? Чтобы хорошим праздник жизни испортить?

– Говорить о Боге нетрезво, неинтеллигентно… спасибочки, у меня еще есть… и дико старит.

– А я вообще атеист!

– Ну ты крут!

– Знала бы, куманек, что ты такой, порты бы надела… Комары всю жопу искусали!

– А я вот хочу спросить – что такое дзен?

– Кто, кто привел сюда это невинное создание?

– Это когда ты как шар и ничего не хочешь.

– А я не хочу ничего не хотеть – я много чего хочу!

– Ну и хоти себе, дитятко, на здоровье – никто ж не заставляет!

– И что, эти дзеновы монахи – совсем-совсем не трахаются?

– Еще как! Но тайком.

– Вот и ладненько! Всё бледнеет перед любовью…

– Мне дико было смешно – прямо не могу молчать! И я послала тоже объявление, примерно такое: некрасивая бедная советская женщина с вредными привычками и жилищными проблемами, многодетная мать, плохая хозяйка с врожденным отвращением к работе на садовом участке, не нежная и не ласковая, придирчивая, ревнивая и до жути меркантильная, ищет очень богатого мужа, девственника не старше двадцати лет с фигурой Аполлона, машиной, виллой в Испании или Франции /Флориду не предлагать – там негров слишком много/, без детей и других вредных привычек. И что ты думаешь? Они это напечатали! Это был мой первый скромный вклад в мировую литературу…

– И звонили?

– Не то слово! Все питерские психи сочли за честь отметиться. Две недели без продыху на телефоне, мрак… Пара придурков даже обещались убить.

– Да за что убивать-то?

– Как за что? За наглость. Каждый второй спрашивал: вы это всерьез – или шутка юмора? Я им честно: ребята, у меня всегда всё совершенно всерьез! Вам сколько? Двадцать два? Так вы уже старый, вам уже на кладбище пора! Двое детей? Да вы что, с ума рехнулись? Мне своих девать некуда! Комната в коммуналке? Ну ты мужик даешь! Я тебе спонсор, что ли? Комната в коммуналке – и он мне еще звонит! Ну не наглец, а?.. Очень было весело…

– Ужас…

– Вот и я говорю…

– «Стремный» в положительном смысле? Еще филолог называется… Это когда опасно – и все-таки жутко притягательно. Знаешь, что дело может плохо кончиться – и не можешь устоять, прёшь как рыба на нерест. Стремное дело, братец кролик! Умирать так с музыкой, перед смертью не надышишься, но как сладок последний вдох, и чем больше женщину ты любишь, тем меньше она, ну и плевать, какой же смысл любить меньше, чтобы тебя больше? Это же бред какой-то, паранойя! А не стремно не считаться с потерями? А не стремно потерпеть поражение, да хоть шрамы на морде, а не на жопе? А мне вот не стремно! Быть дурой – королевская роскошь…

– Тише-тише-тише…

– В гробу отоспимся!

– Чума…

– Обыкновенный тихий омут – черти не сдаются! Ангелы обнажили мечи: плачут – но рубят, рубят – и плачут!

– За это надо выпить.

– Напоите, напоите меня вином! Накормите не помню чем!

– Салатику, а?

– Я не кролик – мяса хочется не могу!

– Мяса нет? Нет мяса, моя прелесть, только колбаска, стремная ты наша…

– Она какая-то из бумаги… Воя такая искусственная и правильно розовая… Ужасно! Может Вовчика зажарим, а? На маслице постненьком, с укропчиком – может ничего, а?

– В тебе проснулся зверь. Не надо, Вовчик невкусный…

– И впрямь… Он совсем, совсем невкусный! А по перьям не допрешь, такие перышки с виду аппетитные…

– У меня от нее волосы на жопе дыбом встают…

– Да нет, не то что я недотрога – но бывают руки тупые, руки бездарные, руки отвратительные и много всяких других рук…

– А у меня?

– Покажь. Так-так-так… Странно… Ничего себе!

– Ну, чего там?

.. – Даже не знаю как и сказать… Я потрясена до глубины души… Слушай, может пойдем чайку попьем, а?

– Не бойся, Лялечка тебе худого не сделает…

– Не пугайте ребенка! Он уже на грани истерики… Ребенок, расслабься – я не пью чай с семидесятого года прошлого века… Что уже, и помечтать нельзя? А знаешь ли ты, ребенок, что мы здесь поём веселые песни правильными голосами, никто никого не обижает, мы по-братски половиним закуску, вспоминаем былое, делимся жизненным опытом с молодежью, оберегаем хрупкий мир, спорим недолго и в душе, голоса не повышаем и материмся умеренно? Знаешь ли ты, какие мы тут все хорошие? Наши тигры спят, они еще не проголодались по-настоящему…

– Что с вами?

– Это пустота, теплохладная морось безлюдства, все как бы за толстым стеклом, я не могу дотянуться… Боже, Боже!

– Вадик, принесите воды. Быстрее.

– И вот потихоньку всё начинает сходиться к сладким воспоминаниям былых утех… Какая бурная и сочная у вас жизнь! Я слушаю передачу «как это было» – и вот как оказывается: легко и просто, жизнерадостно, весело, забавно, комично…

– Ну глоточек, а? Зубки разожмем, а? Господи боже ты мой да что же это такое…

– Я не понял – она же рта не открыла даже!

– Книжки читать надо – это чревовещание называется…

– И никогда – страшно, больно, незавершенно, фальшиво, грязно, нелюбовно, грубо, просто подвернулось, скучное утреннее удивление «а это кто?», не кочевряжся, не маленькая, и тайный позор, и в жизни только раз, а может никогда! Мы сошлись для радости, а не для слез – поднимем же стаканы и разобьем их разом! Уйдите, музы – это не для вас… Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!

– Ну вот, опять фольклор… Слава Богу!

– Да, мне нравится роль самородка из глубинки, затесавшегося в стерильную интеллигентскую среду. Это вносит оживляж и как бы символизирует смычку интеллигенции с народными массами. А с родным до тошноты пролетариатом я разговариваю исключительно на языке Пушкина и Набокова. Что символизирует ту же смычку, но с другой стороны… И вот что забавно: интеллигенты фольклор в душе очень даже любят, а народные массы язык Набокова не уважают, нет! Их прямо колотит, когда с ними по культурному… Свой среди чужих – чужой среди своих…

– Писатели умеют пить много и долго. А музыкантики пьют много – но долго почти никто не умеет. Вот за что писателей люблю… Зато музыканты по пьянке начинают к бабам приставать, как-то всё так живенько, разнообразненько получается, театрально и занимательно…

– А Вовчик?

– А кто сказал, что он писатель? Писатели вот даже с литры водки всё равно не видят, что баба-то, черт возьми, красавица! Короче, хочешь развлечься – надо с музыкантами пьянку пьянствовать, а если эротический труд достал – самое то с писателями пить в половом нейтралитете…

– Напишешь жизненное – и обязательно какой-нибудь придурок пристает: «А что, это вправду было?» Ой мамочки… Народ любит реализм – чтобы все как в жизни (такой между прочим иногда поганой – сил нету!). Или уж полный отрыв – типа фантастика или голый юмор. А всякое среднее – правда, но невидимая – это ему китайская грамота. Смертная тоска…

– Ты не первая это поняла, это же давным-давно…

– Это ты тщеславишься и Ляльку тщеславно гнобишь. Какая разница – первая она поняла или последняя! Хорошо, что вообще поняла. Женщина вообще понимать не обязана – она чувствовать обязана.

– Лапонька ты мой, пониматель! Спасибушки! Я тебя люблю. Мальчики, я его люблю – вам меня жалко?

– Я просто умираю от жалости!

– И я!

– А Вовчику меня совсем, совсем не жалко. Ну чего ты лыбишься, а? Почему ты, тишкина вошь, не плачешь, а? Все люди плачут, между прочим, а ты как свинья зазомбированная, честное слово!

– Да ну тебя! Ты страдаешь пять раз в неделю. Поэтессы каждую неделю в понедельник замуж выходят, а в субботу разводятся – слез не хватит тебя жалеть!

– Во-первых, не пять раз в неделю, а двадцать пять. Во-вторых, разводятся по вторникам – в субботу ЗАГСы только брачуют. В третьих – а я не поэтесса, я поэт. Лучше быть плохим поэтом, чем хорошей поэтессой, я матриархата не люблю. Услышу еще раз «поэтессу» – я тебя задушу, честное слово! Господи, как я его ненавижу! Ты влюбляешься раз в десять лет – и всё как свинья похотливая. А я раз в три дня – и всегда по-человечески. Дай тебе волю – ты бы меня с говном сожрал, правда?

– Да за что?

– Да за то, что я – могу, а ты – нет.

– Лялька, хочешь я ему в морду дам? Это выбивается из декораций, мы тут все такие миролюбивые до усери труженики утонченного искусства, женщину обижают, а мы тут анализируем, можно её обижать или нет, и пока её не трахнут на грязном полу, мы не усекём, что её обижают, мы вот так будем сидеть и смотреть это кино, вычисляя её недостатки, за которые можно обижать… Ты только скажи – и я его уделаю! Ненавижу равенство полов!

– Спасибо, солнышко. Если что – я скажу. Ты мужик. Настоящий полковник. Ты спой еще разок про то. Ну, где девушка была очень, очень худая, сплошные кости. И страсть там была – слов нету передать! Только мужик весь порезался…

– Опять…

– Да, кровь текла рекой… Вот и я, вот и у меня… Это свадьба мертвецов, это сводный оркестр ложкарей Российской Федерации, это две скалы бьются друг о друга и крошатся. Пыль столбом. Грохот обвала. Камнем – в висок… Я хорошо вижу: вот ему сорок, вот уже пятьдесят, и шестьдесят, и – тихий ужас как всё это совершенно всё равно… «Чем меньше, тем больше…» Какие перлы слетают порою с израненных ангельских уст! Ангел мой, мне хочется яду! С мертвой – какой спрос? Спасите – я умираю и никак не могу умереть совсем, полностью! Безмерная старость рвет меня на части, алчущий сторож ножками, ножками вслед – изводит и провоцирует ярость. Куда я – вы видите? – туда и он у пепелища греться… Сердцем обожженная так сказать бренная плоть – для гиен печка, что ли? Я содрогаюсь в ожидании падальщика… Ангел мой, раньше сядешь – раньше выйдешь. Я не люблю ждать спиной удар. Я выхожу следом – на Земле идет холодный дождь. «Эй, ангелочек, послушай!» «Что случилось, подружка?» Ничего, ничего…

ПИСЬМА

Петербург – Хиросима

…а я так не люблю терзаться на пепелище! Когда ты видишь на улице толпу, собравшуюся вкруг жертвы наезда, будь спокоен – меня там нет. Разве только в центре внимания… Нет, я не люблю смотреть на страдания, которые не в силах облегчить – тем более нелепо мне ошиваться близ мертвых… Будь уж так добр – живи долго и непременно завали мою скромную могилку цветуечками (я чертовски сентиментальна! впрочем, как большинство жестоких людей). Потому что я-то на твою точно не приду, а ты, может статься, обидишься (ты же совсем другой!) и будешь от нечего делать являться мне по ночам с немым укором в глазищах… Нет, обязательно меня переживи – я очень боюсь привидений…

Итак, я не видела ничего такого, не отдавала последней дани, не подбирала клочья на память, не открывала сердце тени бывшей жизни, не имела предубеждений, но… Но что-то всегда напоминает.

Мой первый любовник был моложе меня на четыре года. «А ты знаешь, тебя могут посадить в тюрягу за совращение несовершеннолетнего!» – пошутил он наутро. Я по утрам туго соображаю – шуток вовсе не понимаю… И вот оно, вот оно – посейчас связь с человеком, который моложе меня хотя бы и на три дня, представляется мне чреватой диким, диким унижением. Живот мой леденеет от такой перспективы, сердце закрывается, взгляд становится вороватым и затравленным, руки дрожат, как у древней старухи… Ему было семнадцать. Он не был невинной овечкой – и более того: уже расположен к ленивому потреблению. Есть мужчины, занудно поджидающие, когда их совратят по полной программе, они никогда не делают первого шага и разговаривают всё как-то ползком, намеками и аллегориями… Есть в них что-то педерастическое – так, слегка. Рядом с такими всегда чувствуешь себя старой шлюхой – даже когда тебе всего-навсего двадцать один и всё это происходит с тобой впервые… Они любят рассказывать, как их кто-то пытался соблазнить – а они вот не дались… Сейчас ему должно быть тридцать четыре. За его совращение уже никогда никого не посадят – чем бедный кормится теперь?.. Ужасно, правда? Счастливо, мой милый пониматель!

Лялечка.

Петербург – Дублин

Ваши письма так коротки – не на что опереться и стать для Вас чем-то живым. Но я чувствую, что Вы добры (для этого не надо много текста – это веет где-то за фонетикой, а не за лексикой, это между строк). Вы предложили мне «писать не смущаясь, если крыша поедет», поскольку для Вас «маниакально-депрессивный психоз – реально пройденный этап». Спасибо, это радует (я не шучу – как страшно бывает со слишком нормальными людьми! они чертовски жестоки). Крыша едет. С бешеной скоростью… Я слишком открылась в последние полгода – после шести лет какого-то окопного настроя… Мир был прост: весь мусор отсеялся в моих обстоятельствах буквально за первые пару месяцев, а потом – простота блаженнейшая! Все люди – или вражьи лазутчики, или родные – преродные. Никаких полутонов, понимаете? Это пожалуй самое милое в прошедших годах – простота отношений. А нынче такая путаница…

Местные писатели летом собираются за городом, где-то в Репино, снимают там что-то (понятно, что в Репино – дико дорого должно быть). Я интересуюсь, можно ли подъехать, – у них там вроде как «умные беседы» намечаются, а я иногда непрочь и послушать. Само собою, что снимать там что-то я не могу и за чужой счет не тщусь (это можно только в дикой нужде, я тогда ни себя не осуждаю, ни других, но – я сейчас не в дикой нужде). Всё кажется так просто – от Питера дотуда рукой подать и электричка на такое расстояние мне вполне по карману. И вот я звоню, чтобы о сроках узнать, и – слышу смущенное предупреждение, что селиться там для меня слишком дорого… Ах ты Боже мой! Я уже номер набирая знаю, что будет такая вот речь – но почему же никто, трубку поднимая, меня не чувствует? Что я умна и всешеньки понимаю, и не в лесу чай выросла, знаю, что такое Репино это миллионерское! И получается так, что я как бы упрашиваю позволить мне доехать до станции такой-то и посидеть тихо в уголочке мужичков послушать – с целью профилактики самоотравления. Так получилось в конце концов нехорошо, что я конечно никуда не поеду, это уже закон пережитого – никогда не ходить туда, где тебя не ждут очень, очень. Пушкин меня всегда ждет – почитаю его в каменных джунглях, только и всего… Я неконтактна, Боренька. Я разучилась с людьми компромиссничать, не страдая дико…

Что-то я о глупостях. Вот смешное. На днях встречаю Брынчука, который каждый год просит принести ему «что-нибудь свеженькое» – и все равно ни хрена не печатает (по-моему ждет, когда я под поезд брошусь, – честно слово, обожает покойников наш Брынчук! И эмигрантов, желательно богатых буратин…). «О! – говорит наш некрофил, – а тебя тут у нас одна издательниц искала, на предмет сказок с картинками». – «Ну? – отвечаю я сирая, – ты конечно дал ей мой адрес?» (Нюанс: от его издательства до моей халупы – сто метров.) Брынчук весь как-то засуетился, глаза окончательно окосели… Само собою, бормочет что-то типа «откуда мне знать, может быть ты не любишь, когда твой адрес дают…» Я смотрю на этого гада грустными глазами зарезанного теленка и – молча растворяюсь в сумерках… Есть бессовестность такая обнаженная, что у меня от нее начинается рвота (реальная), я задыхаюсь, она убивает не метафизически – безо всяких переносных смыслов… Мое судилище по жилищному делу кончилось тем, что меня стошнило прямо в зале заседаний (и слава Богу – уже год выбрасываю повестки в ведро, и ничего, живехоньки все!). Вообще же от нашей судебной системы яркое ощущение изнасилованности – грубой, неподмытой и коллективной.

Что-то я опять о глупостях… Вот серьезное: о форме «творческой деятельности». Я думаю, что короткие рассказики – это от длительного привыкания жить одним днем. Стало быть и вещи делаешь коротенькие – чтобы закончить максимум в два дня. Очень сильное чувство, что завтра может и не быть, или – завтра будет уже совсем не до литературы. И – оправдание: лучше сотня коротких законченных вещей, чем один недописанный роман. Который никому не нужен, поскольку не дописан… Возможно, когда-нибудь я почувствую в себе крепкую надежду жить долго и спокойно (ну хотя бы относительно!). И тогда, мне кажется, я начну писать длинные вещи. Это я к тому, что форма определяется очень прозаическими причинами, а вовсе не какой-то внутренней наклонностью. Это как и в любви: мужчин не оттого было много, что мне было нужно их много, а оттого, что я не была ни одному по-настоящему нужна… Мне бы хватило и одного с гаком… Вы счастливчик – у вас есть профессия. А меня вот родственнички насупясь спрашивают, когда же я устроюсь работать… Когда я пела и зарабатывала раза в три больше насупленных граждан, они и тогда всё спрашивали, когда же я работать-то наконец начну… Это к тому, что для рабочих и крестьян мы все такие сказочные придурки. И это навсегда – нам перед ними ничем не оправдаться. Разве только Нобелевской премией (не по причине почета, а по причине лихого денежного эквивалента)…

А так всё хорошо. Все очень даже неплохо. Только что-то я совсем никого не люблю (дети само собою, я о взрослых).

Написали бы ну хоть малость о себе (не о литературе). Что вы едите на завтрак? Какие вина предпочитаете? Какую погоду любите больше всего? Надеюсь, такое любопытство на душу не посягает. Понимаете, эти «бытовые мелочи» намного важнее (мне), чем что мы все думаем о литературе и прочих искусствах…

Ваша Лялечка

Петербург – Петербург

Тень, приветик!

Твоя простота хуже воровства. Ты не умен – но и не олигофрен, не зол – но и не добр, на первый взгляд безвреден, но стоит мне расслабиться чуток – и вот уже удавка на шее. Никогда не знаю, когда тебя «поведёт» и ты начнешь кусаться. Твой вывих чреват подлостью. Ты не рефлектируешь. Дам тебе пальчик – схаваешь всю руку. Сколько себя помню – всегда где-то за плечом ты шатаешься… С детского, можно сказать, садика!

Тень, приветик!

Ты такой дружелюбный – трудно поначалу найти повод послать тебя куда подальше. Пока ищу повод, в нем отпадает нужда – является причина. Ты прост как дрозд – нагадишь в шляпу и зла никогда не помянешь. Плевок в глаза тебе что Божья роса – но умываться мне собственной кровью. Вечно обижаемый, бедняжка, ты сеешь если не страдание, то во всяком случае неприятности. Да, у меня от тебя неприятность сплошь… И при этом я тебе по гроб обязана – ты ведь такой у нас Бастер Дружби!

Тень, приветик!

Олицетворенное поражение – твоё горе не избыть. Раб страдательного залога, ты с младенчества безнадежно болен. Всяческие религии без Бога тебя имеют во все лазейки… Ходячий обморок, ты искушаешь на рукоприкладство. Так и хочется вмазать – чтобы этот морок утомляющего сна стереть с лица, в котором так мало лица… Окунуть в ледяной поток, подложить камень на рельсы, подсыпать яду в бокал – переисказить искаженный образ в обратную сторону… Бесполезно.

Петербург – Москва

Здравствуйте, дорогая Нина.

Вы ни секунды не должны держать в голове, что ваша «диссертация» меня как-то может «напрячь и загрузить». Меня одно только напрягает и грузит – моя совершенная неспособность денюжки делать и необходимость их все-таки делать. А читать горести – это для паразита на трудовом народном теле дело святое (не затем ли мы и научены читать? Радостям и без грамоты очень даже хорошо). Я не сахарная, не растаю – грузите за милу душу! Но «диссертация» Ваша разбухла от сырости на двести страниц – для понимания изложу её сюжет коротенько. Мне кажется, что в растерянности Вы сами уже запутались в последовательностях. Опять же, будете ведать, как я вижу со своего шестка…

Итак… Пятнадцать лет Вы прожили с человеком, от которого родили двоих детей. Пятнадцать лет их отец говорил Вам, что официальный брак – пошлость. Вам стоит унижений сговорить его подписать бумаги о признании отцовства. Существенный момент: этот человек живет в Вашем доме. До встречи с Вами он жил со своею первой (пошлой) женой – опять же в примаках… По истечении 15-ти лет умирает его мать – и пятидесятилетний дяденька вдруг оказывается наследником материнской квартиры. В короткое время отец Ваших деток (вспомнив Вам в их присутствии, что Вы ему «в конце концов не жена») переселяется в обретенные пенаты с женщиной, годящейся ему в дочери. Еще через месяц-другой он посверкивает Вам в очи обручальным кольцом. Нюанс: сто-двести рублей в месяц он приносит Вам на детей (то есть десятую часть того, что им для элементарного питания потребно). На Ваши слезы и укоры он призывает Вас «Вести себя как интеллигентные люди» (он переводчик – стало быть как бы интеллигент). Ваше сердце разбито. Он – живет, Вы – «диссертациями» самоубиваетесь.

Вот так, дорогая Ниночка, я вижу суть.

Главный вопрос один – и очень простой: любите Вы сейчас этого человека? Весь текст Ваш говорит, что нет, не любите. Хотите Вы, чтобы он к Вам вернулся? Вижу, что и этого не хотите. На двухстах страницах вы пытаетесь «извлечь выводы из горестного урока». Умоляю: не извлекайте никаких выводов! Не тщитесь, бедная Вы моя, быть святее святых впредь – это тупик. Простить ли причиненную боль? Но как простишь нарочно, когда для Вас сейчас вся жизнь сошлась на переживании предательства? Вот полюбите наново – и легко будет простить. Не сжигайте себя сейчас христианской проблемой – всему свое время.

Вы пытаетесь понять, за что этот человек Вас разлюбил – а я утверждаю, что он вообще Вас никогда не любил. Вы же не маленькая, знаете, что множество людей запросто обходятся без этого иррационального чувства – и живут десятки лет вместе, и детишек рожают. Очень Вас прошу – ну вот просто заради моих красивых глаз, как в детстве просто – оставьте поиск причин в себе! Не самоистребляйтесь. Придуркам (а любили Вы – не сомневаюсь – придурка) кажется, что пошлый сценарий их бытия – это просто совпадение. Вот просто так получилось, что он в Вас «разочаровался» именно тогда, когда у него оказалось своё жилье. Вот просто так получилось, что он нежно полюбил двадцатипятилетнее создание… Вот просто вышло так, что на матери своих детей жениться было пошло, а теперь вот – не пошло! Дорогая, дорогая Нина! Вот если бы человек этот ушел из Вашей, как я поняла, совсем недурной квартиры в коммуналку, ушел к женщине постарше его лет на десять да с кучею детишек в придачу – вот тогда у Вас действительно было бы серьезное основание убиваться. Вот тогда остается снять шляпу и сказать «н-да…» Но пошляк ни на шаг не сошел со своей пошлой тропы… Читаю у Вас о «глупости» – что вот не рассмотрели, кого любили… Не убивайтесь и этим. Вы вот писали мне, что я умная – а я ведь дважды была замужем за сказочными пошляками. Женщина – солдат надежды, что делать! Любовь всех ведь равняет – и умных, и не очень, и вовсе дураков. Она у нас на всех одна – Вы только поймите это! И радуйтесь, что больше не любите и даже (пардон) не хотите.

Вам сорок. Не держа в уме всяких несчастных случаев (глупо их в уме держать). Вам еще жить лет двадцать-тридцать. Это огромное время, если учесть, что полюбить и быть любимой наконец – дело подчас нескольких минут. То есть в любую минуту из этих двадцати-тридцати лет может с Вами случится вот такое счастьице. Да, жалко, дико жалко как бы впустую прожитых пятнадцати лет! Детей жалко конечно… Но… Детям, как я поняла, уже немало годочков. Вам лучше знать, умны ли они. Если умны – поймут Вашу искреннюю реакцию на происходящее. Если умны, не стоит перед ними слишком лукавить, нервы бережа. Им конечно не сладко – но жить в фальши разве слаще? Они у Вас там уже взрослые почти – так расслабьтесь хоть чуток и не грузитесь еще и этим. Вы перед ними не виноваты («ах, я выбрала им неподходящего папу!»). Вы их родили – и если детки не последние гады (а вряд ли у Вас – и гады), то уже за этот элементарный факт они всегда Вас будут и любит, и жалеть. А если Вы хоть чуток научитесь еще и себя жалеть – то они Вас еще и уважать будут. А Вы к себе сейчас совсем беспощадны, вспоминаете каждый не шибко вкусно сваренный для человека этого обед… Да вообще не надо было ему обедов готовить – может тогда бы раньше слинял, меньше бы времени у Вас забрал!

Да, в каком-то смысле пятнадцать лет коту под хвост. Но (простите!) теряют больше иногда. Из вранья выбравшись да слезы лить вот уж с год – право слово. Бога гневить. Живите! Вы пятнадцать лет любили и оттого терпели (не в одночасье ж, знамо дело, «ангел в дерьмо обратился»). Разве плохо, что любили? Очень даже хорошо. Дети вот народились – чем же плохо? Кстати, от ангелов и детей почему-то никогда не бывает. А Вы, как понимаю, размножаться любите (равно и я – обожаю это дело! Чем меня больше, тем лучше)… Интеллигентная Вы очень, Нина, – во тьме свет ищете и удивляетесь, не находя, и – корите себя за слепоту. А там просто ничего нет. Должно конечно быть – но вовсе не обязательно там, куда мы воспаленными глазками уставились! Он может совсем в другой стороне, а не со всех сторон…