Текст книги "Медленно схожу с ума (СИ)"

Автор книги: Лариса Неделяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

«Ах как я рад, что я вдали!» А уж я-то как рада! Над вашей «птичкой в океане» я с месяц без ума смеяхуся. Из какого пальца высосана эта птичка? Не иначе из двадцать первого… Я проста как Ленин, друг мой. И меркантильна как природа, тоже вы птичка моя. Отношение мое к людям если и птичье, то никак не в уменьшительном духе. Я скорее стервятником согласная быть, если вас на орнитологию подсадило! Я не лирична – какие к черту птички! Я флюидами даже трачусь прагматично, как автомат, и – абсолютно беспола, когда никого не люблю. Последний эротический сон мне снился лет двадцать назад. Возможно, тогда я и была птичкой в океане… Когда я вижу, что влюбилась в придурка, который мизинчика моего не стоит (да, я себя обожаю безмерно!), я это нежное чувство прямо в колыбельке душу, радость вы моя! И вообще – я матерюсь, как сапожник, ковыряюсь с бодуна в носу (мой нос – что хочу, то и делаю!) и болею глазами. Вот какая я вам птичка (ну просто же тошнит…).

«Те, кому нечего терять, должны вас любить…» Да за что вы мне этакое, жестокий? Да типун вам на язык! Те, кому нечего терять, вампирят – вы в курсе? Они имеют нехорошую привычку хавать сердца на халяву. Даже старая б. стоит хоть сто грамм водки. А я, во-первых, пожилая, а не старая, во-вторых, и не б., а приличная женщина, что стоит, понятное дело, дороже. Кстати, вы не замечали, как часто ассоциируют «нищих духом» с нищими умом? Сказочная подстава! Я говорю: «А ведь Р.-то наш – дурак дураком!», а мне отвечают: «Зато ему легче будет попасть в Царствие Божие!» Ну не писк? Прямо и не знаю, с чего я об этом… Относительно «пора уже и кончить» согласна без выкрутас – действительно, давно пора…

«Мне сорок…» Да бросьте! Это мне – сорок. Солнечный римский возраст. Вам, судя по усталости и богатырскому уму – все сто сорок… Неплохо, надо сказать, сохранились.

«Моя маленькая тайна…» В жизни не читала ничего оскорбительнее! И не ваша я тайна, и не токмо не маленькая, но и не большая. Две тайны (кроме государственной и чужой) может быть у человека: или гадость какая-нибудь, или любовь. До гадости мне слабо (мы с вами ложице законной вашей не оскорбляли поспешными утехами – или я что-то путаю?), да и на любовь наша эпистолярная забава не тянет. За последнюю /не забаву – любовь/, кстати, жизнь людишки кладут – а не то что ваши «комфорт, уважение и понимание в пределах». Я три месяца не могла приняться за ответ – из-под поэтова пера выходили исключительно слезы и мат, мат и слезы… Я вам – мясо с кровью, мать-перемать, а вы мне – «комфорт и пределы»… Ну не бля ли?

Что вы сделали с тем куском, что в горло не лез? Небось на тарелке оставили? Кормленому итальяшке, которому этого нафиг не надо, да? Будь я вблизи (да не дрожите вы так – не буду никогда!), я посоветовала бы вам положить этот кусок в пакет, пристроить его у моей двери, нажать кнопку звонка, и – элегантно удалиться. Но я вдали (ах, не видать мне тех итальянских кусков!). Однако у вас там что – голодных нет? А в ихних фильмах часто показывают бедолаг, роющихся в бачках… Так положите свой непролезающий кусок на бачок (да сверху, недотепа, а не в дерьмовую середку!) – и забудьте о стыде! Кто-то почувствует себя сытым, вы почувствуете себя добрым – и вот вам никаких надуманных проблем! И не пишите мне никогда о недоеденных кусках – это дико неприлично и я бы даже сказала нечеловечески жестоко…

Долгим пребыванием в европах объясняю я себе ваше немыслимое выражение «вкусная проза». У меня это складывается только с двумя вещами: вкусно пожрать и вкусно (пардон) перепихнуться. Так и вижу: читатель извращенец вкусно потребляет мертвую от ужаса прозу… Англицкое «гуд» вы по дурацким словарям равняете нашему «хорошо». Так это только по словарю одно и то же.

Ничего себе по ком я сохла – писаю от смеха!

Клайпеда – Петербург

Господи, Лялечка… Вы ужасны… Я – идиот. Не знаю, что и сказать… Я действительно ничего не понимал! Ваше письмо меня замучало… Не спешите. Успокойтесь. Я должен подумать. Я ничего в себе не понимаю – знаю, что вами измаялся. Душа у меня, кстати, есть. И она (кстати!) способна болеть. Вы меня на таком вот расстоянии – и замучали страшно. А коли бы вблизи?

Петербург – Клайпеда

Вот только не надо, не надо, черт побери! С больной головы да на здоровую – вот только не надо! Есть старое как мир лекарство от вашей маеты: повернись, избушка, ко мне передом, к лесу задницей… Копейки вам стоит самолет – глянуть в глаза и мышей угомонить. Умник! «Я должен подумать…» Душу вы мне выматываете со своего берега дальнего! Приехал – глянул – понял что ничего особенного – и домой со спокойною душою! Не лелейте в себе дитё – пора уже и вырасти! Сладко садисту потаенному миражи лелеять – боязно вечному подростку по задворкам жизни чужой плутать. «У меня душа…» Что мне ваша душа – солить мне её, что ли? Коли душа – картинки рисуйте, поэмы строчите, работайте свою душу как угодно! Мне-то она что – своей девать куда не знаю! Нужды мои – совсем не те, что вам блазятся, друг мой. Смерть мне у вашего камелька… Как это просто – я пять лет не трахаюсь, нежные души ублажая, в гробу я их видела! И тление дышит при том за плечом. А вы мне ярославские страдания из теплой койки канючите – ни на грош чутья… Год жизни я на вашу долбанную душу износила – а я ведь не молодею, алмазный вы мой, – я старею, романтичный вы наш… Что вам надо было от меня? Глубинного понимания? Ласкового слова? Так это, извините, не ко мне. Это, золотой вы мой, к вашей жене запрос (как же вы меня задолбали списком её добродетелей!). Если дома чего не хватает – так на хрена человеку такой дом?

Клайпеда – Петербург

Перечел ваши послания – вы лжете, лжете обвально! Стратегия круговой обороны заела ваше всё – ум, так сказать, честь и совесть. Вы что, жертва изнасилования? Злой дяденька вас в детстве золотом замучал? «Последний эротический сон мне снился…» Да мне дела нет до ваших эротических снов – ни первых, ни последних! «Я меркантильна, как природа…» Вы меркантильны, как баба – не трогайте природу! «На кой ляд мне ваша душа!» А мне ваша – на кой? Вы разрушаете все, что попадает к вам в руки, разламываете до винтика – какой-то младенец-маньяк! Сожрать человека целиком – с волосами – вот ваша неосознанная (надеюсь – впрочем, без разницы) цель. Вам нужно ВСЁ – и сидите, морщинами покрываясь, без ничего. «Отвращение к адюльтеру…» – да бросьте! Упомянутое отвращение у тех, кого вы рады бы сожрать – да опоздалось. Вы просто недотраханны и злы, а поскольку злы – то кому это надо? «Двадцать первый палец» – сушая гадость. Всё, что я «высосал» – из ваших же писем и рассказок – апофеоза лживости! Да пошли вы к черту! Вульгарная баба…

Клайпеда – Петербург

Молчим? Нечего сказать? Иссякла фантазия?

Клайпеда – Петербург

Эй, вы там хоть живы?

Клайпеда – Петербург

Хорошо, я – неправ. Я сволочь. Я извиняюсь… Не прощайте, два слова напишите: я жива.

Клайпеда – Петербург

Буду в Петербурге 13-го. Где вас найти? Ради Бога!

* * *

Литовец сидел в проходной комнате и как ни в чем ни бывало, прямо-таки издевательски спокойно курил одну за одной. И люди, которых он не знал, и которые наивно полагали, что знают его, говорили ему что-то о своих делах, и всем казалось, что он их слышит и понимает. С каким-то мистическим изумлением он им внимал… «Почему его не тошнит?» – спросила маленькая девочка крупную женщину, поджидавшую момента тишины, чтобы поделиться с Милым Иностранцем проблемой парковки. «Потому что он хорошо воспитан – он ведь Иностранец!» – ответила мать и отправила девочку в угол – постоять и подумать о своём поведении… Тем временем один из незнакомцев, толстый дяденька с черной бородой и неестественно белыми зубами, скучно пересказывал теорию Дарвина и безо всякого перехода заплакал вдруг: стыдно, стыдно умереть, так и не попробовав мальчиков! Литовец улыбался, как человек, прекрасно разумеющий русскую речь, но побаивающийся все же идиом, жаргонизмов, неологизмов и диалектизмов… Он улыбался – и все вокруг понимали: какая он все-таки умница! А что молчит – так то холодная балтийская кровь и боязнь нескладного согласования…

Какая жалость, что негодник Дарвин врубил свой противный асфальтовый каток! Что поделаешь… Закон природы, господа!

Девочка в углу поглядывала на сидевшего неподалеку гражданина, как бы предлагая посмеяться вдвоем, неважно над чем – над чем угодно! Мужчина спросил: «В чем дело?» «У вас галстук очень смешной…» – ответил ребенок. Мужчина потрогал свой галстук и надулся: «Я купил его в Цюрихе и, между прочим, он стоит сорок долларов!» Девочка испугалась и отвернулась к стене. Стоять было ужасно скучно. Она глянула под ноги – там валялся брошенный кем-то листок бумаги. Достав из кармашка огрызок карандаша, девочка села на пол и начала писать…

«Я падаю, ползу на четвереньках и поднимаюсь снова, – чтобы снова упасть через несколько шагов, споткнувшись об останки тех, кто однажды так и не смог подняться. Вид мой непотребен, я бы даже сказала ужасен. Я выплевываю осколки зубов и страшными взрослыми словами заговариваю боль. «Черта с два я вам подохну!» – и еще шаг, и еще, и еще… Я открываю глаза и вижу клочья серого неба вкруг склонившихся надо мною голов. Лица источают участие, как стигматы неиссякающую кровь. Угрызений совести относительно черной неблагодарности нет. Любовь нужна, чтобы жить. Чтобы выжить – нужна ненависть. Но я не чувствую ни того, ни другого. Вижу всё – и не чувствую ничего. Наверное я уже умерла…»

Больше на бумаге свободного места не осталось. Девочка спрятала листок в кармашек платья. Литовец вышел из комнаты и чей-то рассказ оборвался на полуслове. «Все эти прибалты такие высокомерные, – заметил один из оставшихся, – а еще культурными себя считают! Европейцами, мать-перемать! Даже «до свидания» не сказал – каково?»

Он спускался по темной лестнице. Хрустело битое стекло. Далеко внизу маячил квадратик света с темным пятном в центре. Человека, которого искал Литовец, в этом доме не было. Как и в соседнем, и в сотнях домов окрест… Он устал. Пора возвращаться домой…

Однако он задержался еще на сутки – ровно настолько, чтобы успеть получить письмо от какого-то анонимного психопата. Вот это письмо:

«Милостивый государь!

Вы конечно уверены, что вы умнее всех. Но это – заблуждение. Зайдите в спальню вашего номера.

(Литовец зашел.)

Поднимите подушку.

(Литовец поднял.)

Видите черную коробочку?

(Литовец увидел.)

Теперь понимаете? Мы слышим каждый ваш вдох и выдох. Более того – мы видим каждый ваш шаг. Вся ваша одежда буквально нашпигована «жучками» (как, впрочем, и весь номер). Нам известно, зачем вы приехали и кто вас послал. Да, мы знаем всё! Даже содержание документа, наивно зашитого в подкладку вашего пальто…»

Литовец открыл дверцу гардероба. Действительно, за подкладкой шуршало. Он рванул ткань – на пол спланировал вчетверо сложенный листок в клетку. На нем то ли детской, то ли пьяной рукой огромными буквами в столбик были написаны слова:

ВОЙНА

СТРАДАНИЕ

БОЛЬ

СТРАХ

ТЕРПЕНИЕ

НЕНАВИСТЬ

ГНЕВ

ЯРОСТЬ

УЖАС

ПАРАЛИЧ

ОТЧАЯНИЕ

УНЫНИЕ

КАПИТУЛЯЦИЯ.

Литовец осторожно положил странный список в бумажник и продолжил чтение письма…

«Если вы думаете, что вам удастся переправить эту секретную информацию за рубежи России-матушки, Родины нашей и по совместительству Руси Святой, то вы опять же заблуждаетесь. Что, съели? Патриот».

На следующий день Литовец уехал, увозя в бумажнике скорбный список. Чья-то огромная рука перевела стрелку – жизнь покатила по другой колее… Уже в Клайпеде Литовец докурил последнюю сигарету и выбросил смятую пачку в открытую форточку… «Вот что значит пожить несколько дней в России!» – ответил он жене, вопросы которой за долгую совместную жизнь научился понимать без слов.

СИМПОЗИУМ

Я лежу на кровати, смотрю в грязный потрескавшийся потолок… Я лежу одна и поэтому совсем, совсем себя не чувствую. Все зеркала разбиты давно… Я думаю о своём… Я слышу голоса и с ними разговариваю. Они задают мне всякие каверзные вопросы, а я с доброй усмешкой великодушного гения ставлю их на место, но – мягко. Как бы давая им возможность одуматься, понять, с кем они имеют дело, устыдиться за свое поведение и стать лучше. Но они не понимают, с кем говорят, они чувствуют только самих себя, наверное они лежат в своих кроватях не одни… Они придумывают какие-то еще более каверзные вопросы, у них ко мне масса каких-то дурацких претензий… Нашему разговору не видать конца.

Примерно так это должно выглядеть при шизофрении, если верить книгам. Но если не верить книгам, то чему же вообще верить? Ты идешь по улице, или сидишь в кафе, или лежишь в кровати – и всё время общаешься на полную катушку. Ты до зарезу нужна этим голосам, они без тебя жить не могут, вот до чего! Их любопытство иногда сильно раздражает, но внимание к твоему мнению конечно льстит… Им на тебя не наплевать, это уж точно. Весь свет для них клином сошелся на тебе…

А о тех, кто со мной не разговаривает, даже не знаю что и думать… Скорее всего они тупицы и негодяи, раз не понимают всей глубины моей души и моего несомненно выдающегося ума, и уникальной горячности моего сердца и вообще ничего не понимают. Одно слово – придурки. Все приличные люди от меня без ума, так и говорят: Лялечка, что бы мы без вас делали? И действительно – что? Даже представить не могу… Когда я умру, они наверное тоже все сразу умрут – яду там напьются, или с крыш попрыгают, или еще чего противное с собой сотворят… Ужас! Постараюсь жить долго – я же не зверь в конце концов… Они ведь без меня как без рук – ни хлебушка взять, ни ширинку застегнуть! Я вся для них, прямо как Данко у Горького – больно не больно, а вынь да положь… Какая я все-таки хорошая! Даже самой не по себе: достойна ли я с собою в одной кровати лежать? Так прямо и спрашиваю: Лялечка, что бы мне такое хорошее для вас сделать? Просто любите меня – отвечаю я самой себе, – и мы будем жить долго-долго и умрем в один день.

* * *

– И тут выходит на сцену натурально клоп – великий поэт К., писатель и какатель, тишкина вошь! Полтора метра от половика, наполеон хуев…

– Тихо-тихо… Ляльке больше не наливать – она уже матерится!

– Неправда, это – фольклор. Русское народное средство от всего. И от всех… Этот ничтожник посвятил поэму Невзглядову, ась? Ну не клоп? И вот этот клоп говорит: «Господа, господа! Бродский – бяка поэт. Ему сионисты шведские сделали Нобеля по блату!» Ну? Я уссалась… А чего мне? С моим-то славянским фейсом – да хоть усрись! Только не водку – я от неё плачу, сетую на тяжелые обстоятельства и к мужчинам пристаю…

– А к женщинам?

– Только после денатурата.

– Ну что, работать будем – или пьянку пьянствовать?

– Так мы вот и думаем… Прямо замучались!

– Что у нас там было?

– У меня там было про любовь. Я уже сделала.

– Быстрая ты наша, это когда же?

Между первой и второй. Внемлите, коллеги! Я иду по улице и вдруг… Я попадаю в дом престарелых, а там… Я увидела его и потеряла сознание… Он увидел меня и потерял сознание… Он положил мне руку на плечо, и я… Я тяжело больна, и тут он понял наконец… Мы случайно оказались в одной комнате, и вот… Я стала знаменитой, и тогда… Он стал знаменитым, но все равно… Скорее, скорее! Сильнее, сильнее! Ты что, издеваешься? Мы упали в снег, и тут… Я хотела его ударить, но вместо этого… Он хотел меня убить, но вместо этого… Медленнее, медленнее… Глубже, глубже… Сволочи! Кто включил свет?

Я уехала в тайгу, в Сибирь. И вдруг в небе появился вертолет, а в нем…

И тогда он спросит: «Это твоя подруга?» А я отвечу: «Это твоя дочь!»

Неважно, кто первый, главное – ты последний!

Никогда, никого. Это было непорочное зачатие…

Я забыла, как это делается…

Я забыл, что это такое…

Боже, Боже!

Чресел огонь…

Чисел топор.

Всё.

– А что вы на меня глядите, как математик на интеграл? Мальчики, чего он на меня глядит, а? Я краснею и прямо холодным потом исхожу… Не надо – я может урод, у меня может комплексы! Можно подумать уродов не видели…

– Повествование – вот собственно рассказ…

– Хуйня!

– Есть у меня мечта…

– Мечтать – вредно!

– «Прокофьева, а почему вы себя ставите выше коллектива?» – «Так ведь выше же…» Надо было видеть её лицо!

– Бедняжка…

– Это карма…

– Не надо выражаться!

– Я умру один, совсем один! Никто не подаст стакан воды…

– Я – подам.

– Так ты же раньше умрешь! А потом? Кто мне потом подаст?

– Ну который раз говорить, ну нет у меня жены!

– Чего это он?

– Хочет быть свободным как птица в глазах общественности… Слышала бы жена!

– Ну я серьезно! Просто мы не оформили развод!

– Слушай, а зачем ему это?

– На всякий случай: вдруг щепетильные флюиды?

– Чьи?

– А ты еще не понял?

– Терпеть не могу женатиков! Так и смотрют на часы, так и смотрют! Трахаешься как на пожаре – романтика, блин, парадняка… «Ой, я опаздываю! Ой, она меня убьет!» Тьфу! Никакого удовольствия…

– Ну я серьезно…

– Расслабься – мы тебе верим! Но всё равно не хотим…

– Это почему? Чем я плох?

– У тебя чахлый вид гражданина, десять лет отсидевшего в законном браке. Сэконд хэнд. А я свеженькое люблю…

– А сама-то!

– А я больше двух лет не сидела – дура я, что ли? Столько же вокруг хороших людей – прямо глаза разбегаются…

– А у меня была одна история…

– Говорит всё о других – ну и пусть! Я еще и не таким поделюсь… Не останусь, понимаешь, в долгу – Моего тошнее будет ему! Стихи. Очень хорошие стихи…

– И я сразу думаю: ага, вот так же он потом скажет и о тебе… Да нафиг-нафиг!

– Вот как сейчас помню – был у меня один тип, так он даже кончал по будильнику!

– Фи, Лялечка…

– А чего я такого сказала?

– Не наступайте на горло Лялькиной песне! Лялечка, то же самое – но помедленнее и с подробностями пожалуйста…

– А какие там подробности могут быть у окольцованного? Приходил и кончал!

– Что, даже и не начинал?

– Клеветать не буду – один раз было дело…

– Какой подлец…

– Это же восемьдесят третий год! «Кама сутру» не читали, порнушкой не просвещалися – всё на чистой интуиции, настоящий творческий процесс! Я аж взмокла от энтузиазма – и вот блин благодарность: какая, – говорит, – ты развратная… Вот такая блин первая любовь…

– А я предлагаю выпить за последнюю!

– Да-да, за последнюю мне налейте красненького! За любовь у гроба и до гроба и за гробом я пью только красненькое… Оно какое-то потустороннее… Сдадимся друг другу на милость – жить осталось всего ничего…

– Я смотрела на мужчину как на бога: сейчас он явится и вся жизнь станет ясная. Он знает, как лучше… Я была без него, как полк без командира. И что? Является какой-то идиот – и гонит меня в Синявские болота бездарно умирать!

– А что это вы придумали в августе? В августе в заливе уже вода холодная, даже и не покупаешься…

– А я отучилась любить купание…

– Что это?

– Ой, да ты ж у нас еще целка! Полежит на полу, скажет всё, что накипело, и снова нормалек… Лично я давно привык…

– Потому что была очень худой и все меня дико жалели за худобу. А купаться в платье неудобно. А без платья – во всех глазах мнится несносная жалость. Вот я и отучилась. Хотя воду конечно люблю и мечтаю о диких пляжах, где только я – и вода. Плаваю я очень плохо – из-за мизерности практики…

Вот так же и любовь. Я себя от нее отучила – насколько это вообще возможно. Я делаю все, чтобы меня не любили. Ведь я знаю, как я выгляжу – и совсем уже не могу читать диагноз в глазах, которые я могла бы, мне кажется, полюбить, если бы не отучала себя так долго. Понятно, что осуществлять любовь как-то особенно хорошо я навряд ли могу – опять же из-за мизерности практики…

Конечно, совершенно никогда не любить не выходит, наверное это вообще невозможно – никогда и никого. Я очень люблю видеть каждый миг жизни моего человека (какая неловкая фраза – нет, я не любитель подсматривать в щелку туалетной двери!). Я говорю о его жизни со мной. Если бы я была ну хоть чуточку покрасивей, я никогда не выключала бы свет. Конечно, я люблю ушами, как все женщины, но и глазами тоже – как мужчины. Ведь я андрогин. Я умираю, когда люблю, меня уже больше нет, совсем нет… И вот приходит день, когда он видит вместо меня бледную кучку пепла. Ведь я же умерла. И он уходит искать что-то другое, что-то такое, что не умрет никогда. Оставшись одна, я начинаю понемногу оживать – чтобы через несколько лет снова нестерпимо пожелать смерти… Они придают слишком большое значение словам – они рабы слуха.

Особенно больно быть одной во время дождя. А когда случается гроза, мне кажется, что будь он где-то поблизости, я бы просто расплакалась от счастья и отчаянья! Я всё вижу – но во время грозы всё равно поступаю не так, как нужно, а не знаю как… На восьмом этаже открыто окно. Я сижу там на подоконнике и курю, глядя на дальние крыши. Раз я курю, значит, живая. Мы только что страшно поссорились – но я уже совсем не помню по какому поводу. Я только чувствую, что он в ярости. И знаю, что если он сделает шаг в мою сторону, то лишь затем, чтобы столкнуть меня туда, вниз… На зеленую мокрую землю. Он делает полшага – и я соскальзываю на пол – как вода из опрокинутого стакана. Мы никогда не будем вместе. Я никогда не буду с мужчинами вот такой, как с ним. Какой-то я конечно буду… Но то, что мы с ним делали по ночам, я не смогу больше делать ни с кем, вот и всё. И я всегда буду чувствовать себя виноватой за эту заначку…

У меня нет времени. Все очень спешат. Нужно успеть стать самой хорошей на земле за какие-то полчаса, но я это не умею. Я не успеваю, я не могу так вот сразу!

Я лежу в темноте и читаю книгу, которую никогда не напишу. Книгу, которую он никогда не напишет. Которую ты никогда не напишешь. Которую наверное уже никто никогда не напишет! А водочки? Ну, значит будем смеяться…

– Проклятые буржуи всю страну за несколько лет перезаразили хламидиозом и целлюлитом! При комуняках у нас же за семьдесят пять лет – ни одного больного этой дрянью! Люди болели приличными болезнями – триппером, сифилисом, трихомонозом, насморком… Мандавошки были всё равно что милые домашние зверюшки – я в восьмидесятом слышал, что один мужик в Москве организовал мандавошьи бега. Люди огромные ставки делали, люди веселились на полную катушку! Люди же ведать не ведали, что над ними уже сгущаются вражьи тучи! У нас в год на одного мужика, включая младенцев, дебилов и импотентов, производился один презерватив – а СПИДом, между прочим, никто не болел! И что? Ну, напряги память! Когда нас стали заваливать импортными резинками? Правильно, во второй половине восьмидесятых. А СПИД когда появился? Вот то-то и оно… Мы ведь этим гадам – как кость в горле! Мы же неправильным голосом поём, просекаешь?

– Интересно ты мыслишь…

– А мыслить всегда интересно.

– Я посмотрел ей в глаза… Недолго, секунд тридцать, не больше. И вот за эти полминуты – ну что ты скажешь! – успел с ней десять лет протрахать, обжениться, кучу детей нарожать, изменить с дюжиной девчонок и развестись с чувством глубокого удовлетворения! Вот, мой мальчик, что такое старость… Когда хватает тридцати секунд на всё это.

– Ужас…

– И не говори!

– А я Танюшу люблю. Она аристократична. Вот мы сидим, телек смотрим, а она как бы между прочим и бряк: «Жалко, я прошлую серию до конца не досмотрела – срать захотелось».

– Боже…

– Да ты ж её не видел! У неё это все равно как «вот пришел Клинтон – пришлось из вежливости предложить ему кофе…»

– Это из Андерсена – ваше высочество, вы так невинны, что говорите совершенно ужасные вещи!

– Точно! В ней точно что-то высочественное…

– И тогда я сказала: «Всё, я больше не могу. Ты слышишь? Я признаюсь тебе, черт побери, в финансовой несостоятельности! Моих бабок едва хватает на меня и детей, или – на меня и тебя, ты это способен понять? Кто-то третий лишний, парень. Я думаю, что это – ты. Ты мне не по карману – ясно я выражаю свои мысли?» Ой что тут началось! Вот и делай людям добро… Другой бы радовался – бабе ничего не надо, никаких элементов, метров и прелестей райсуда – только Бога ради отвали, не нервируй моё голодное сознание! Ему бы с меня пылинки сдувать, верно? Но ведь говно ж идет другим путем! Вот вся я такая в пеленках и детских какашках, в хроническом понимаешь недоедании и недосыпании вся, и – чуть не с месяц – ко мне косяком все его друзья-товарищи до седьмого колена (сволота – скоко чаю у меня выжрали! и даже с песком!). Ты бросила бедного Толика на произвол судьбы, ты лишила его радостей отцовства, Толик голодает, ему негде спать, ему даже на «Беломор» не хватает! На ем лица нет, на Толике-хуёвике нашем дорогом! Отец твоего ребенка вынужден натурально плотью бренной расплачиваться за ночлег, вот на какую собачью жизнь ты его падла обрекла! А сама блядь недурно устроилась, не самозахват блядь, а дворец какой-то: четыре комнаты бля! с водой и электричеством бля!.. Я просто тащилась, ей-Богу – это же не бывает такого на земле, это же блин кино какое-то – и меня угораздило на главную роль! Это тебе не «Моя жизнь в искусстве» – это «Искусство в моей жизни»… Из этого дерьма выросло много всяких пахучих цветков. Основной темой его офигенного творчества стала тема моей глобальной меркантильности… Вот есть любовь к деньгам, да? А есть любовь к любви, да? Вот скажем мужик на последнее покупает мне… ну что бы он такое мне покупает?.. ну скажем пирожное такое-сякое покупает. Это что значит? Это значит – умный. Понимает: на голодный желудок любить конечно можно – но недолго, будь ты даже не знаю Клеопатра, а не то что бедная советская труженица искусства. Ему значит не наплевать – он к тебе с душой и с мозгами. А если тебе не плевать, что ему наплевать – тогда ты и есть меркантильная сволочь. А если тебе плевать, что ему плевать на то, что тебе плевать… Черт! Я потеряла мысль… О чем мы говорили-то?

– Я уже забыл…

– Вспомнила! Какая все-таки подлость, ну натуральное паскудство, что мы с тобой интеллигенция, прокладка блин непромокаемая под народными массами! И что мы не умеем вот просто для души, по дружбе, взять и потрахаться… Потому что нам смешно, правильно я говорю? Я вот даже не представляю тебя – и без штанов! Интеллигентный человек он что? Он же прямо так в штанах и рождается. Вот такой масюсенький – а уже в штанах и очках!

– Он был больше, чем дитя – дитя в квадрате он был! Не ведал не только чего творит, но и чего говорит… Мне его братец канючит – ну Лялька, обидеть Павлика – это ж все равно что ребенка ударить! А я что? Да все я понимаю, но не уговаривай – не могу я с ребятенком! Прямо извращение ведь какое-то! А я девушка простая, сверху не люблю… Я ж хочу быть слабой и хрупкой, чтобы меня имели – и плакали, плакали от жалости… Понимаешь?

– Понимаю.

– Да это я не тебе.

– Он все равно не услышит. А я – понимаю!

– Сначала я говорю, что совершенно не употребляю. Потом говорю, что иногда, в хорошей компании… Потом я пью одну за одной и не пьянею… Они называют меня сестренкой, а? У меня прямо кровь в жилах леденеет! Я хочу сказать, что сестренки и братки бывают у гомосеков, лесбиянок и митьков – да упаси меня Бог! Сказать-то я хочу – да уже не могу. Только думать и могу – прям какое-то Му-Му…

– А чего тебе митьки сделали?

– Их уже никто не трогает – а они всё прикидываются и прикидываются! На чудачестве жирок копят – ну не гадость? Наемные юродивые – разве не погано? Идею говнюки извращают…

– Можно остаться талантливым любителем, заработать кучу денег, славу какую-то поиметь… А есть второй путь: становиться настоящим профессионалом. И – чаще всего – ни денег, ни славы…

– Я понимаю, это все так и есть. Но я знаю, что есть и другое. То есть этот выбор – не для меня: не нравится мне ни первое, ни второе. Первое – это когда тебя лелеют народные массы и не любят коллеги. Второе… Вот я слышала (то есть не я это придумала, понимаете?): скромность – худший вид гордыни. Вот во втором пути как раз что-то такое. Я хороший писатель, но не для всех, и – никогда не буду хороший для всех. Но разве стремление – грех? Чтобы тебя понимало как можно больше людей и коллеги при этом – может и не шибко бы любили, но хоть уважали за умение работать. Любви никогда не бывает слишком много. Трудно усидеть между двумя стульями – но можно ведь и постоять… Я быть может бред несу – у вас в этом мире больше опыта, но я вот так чувствую сейчас – что у меня еще есть силы вообще на эти стулья не садиться. А потом, возможно, меня подкосит, – и тогда я вынуждена буду плюхнуться. Либо на первый, либо на второй, а может – просто жопой на асфальт. Я не хочу планировать это заранее, понимаете? Это как: а какого мужчину я полюблю в следующий раз? А вот какого: высоченного блондина с голубыми глазами! Я не знаю, кого полюблю – может он будет маленький, с брюшком и алкоголик. Главное – чтобы я его действительно любила…

– Однако размах у вас, Лялечка…

– Простите, ради Бога. Скромность действительно не входит в список моих пороков….

– Нет-нет-нет! Это – не карма! Это – месть в черном теле содержимой интуиции, это страх непонимания, это жажда широкой нормальности, это комплекс гадкого утенка, это яд нормализованной фальши, это безотцовщина без конца и без края, это ужас первых морщин… Не поливайте мне крылья клеем!

– Это не клей…

– Да? Тогда поливайте, поливайте!

– Все эти творческие работнички такие щепетильные в мелочах – и совершенно слепые на главное. Они запутались в своих словах, нотах и красках. По жизни художество разводят, а простое в упор не видят. Правде не то что не верят – они её просто не воспринимают. Обманывать их было бы сущим удовольствием, когда бы не было так противно – они ведь прямо дети! И я в вечных матерях… Упаси Бог с товарищем по тупому перу да без выкрутас! Их всех волнует по-настоящему только одно: насколько они талантливы. Очень? Или слегка? Или я вообще гений? А меня совсем другое волнует: я ему нравлюсь или нет? Он мне друг или как? Мне – а не моим чертовым нетленкам! Они ж ненавидят прямо грязную природу, им же лесопарк нужен с пивными ларьками на каждом углу… Смотрю на такого и думаю: блин, что он ощутит (они ж все ощущалища!), если я сейчас брякну: «Слушай, давай лучше потрахаемся, что ли… Или за водкой еще сходим и потрахаемся в душе с теми, с кем хочется, а? У меня мозги устали от восхищения мощью твоего интеллекта! Меня твой ум совсем не греет, совсем!» Я знаю, что говорю – у меня муж был художник, краски ему в жопу!

– Началось…

– Чего это она?

– Творческий полет. Плюс а вдруг кто-нибудь ей поверит? Завтра придет домой, отоспится, и всё это цинично зафиксирует в трех экземплярах… В жизни не видел бабы холодней. Прямо автомат! Асфальтовый каток.

– А в смысле…

– Не пробовал, не тянет. Но подозреваю, что она даже когда трахается, думает: как я потом всё это пронзительно опишу!