Текст книги "Медленно схожу с ума (СИ)"

Автор книги: Лариса Неделяева

Лариса Неделяева
Медленно схожу с ума

«Совпадения как всегда случайны, персонажи само собою вымышлены, письма естественно поддельны, чувства разумеется фальшивы, мысли сам понимаешь неглубоки, выводы… Да хрен с ними! Еще по одной – и пойдем гулять…»

(автор)

ЧИТАТЕЛЮ

Я люблю, когда люди смеются. Мне нравится людей смешить. Подчас ради красного словца я не только мать-отца не жалею, но и себя. Только бы увидеть улыбку на твоем серьезном лице… Ладно, пусть снисходительную… Ладно, пусть даже презрительную такую полуулыбочку… Ты ведь всегда умней.

Но, как большинство клоунов, я в жизни ужасная зануда. По правилам я должна это героически скрывать, это должно быть тайной. Но я не люблю правила, вот в чем дело… Когда я пытаюсь жить и работать по правилам, меня ненадолго хватает, понимаешь? Я начинаю задыхаться – прямо как астматик. Я чахну. Умираю. И тогда приходит понимание, что жить я все-таки люблю еще больше, чем смотреть, как люди смеются…

Мне тебя так не хватает. Ты мне так нужен… Не для того, чтобы научить меня, как надо правильно жить и работать – ты мне нужен просто для того, чтобы жить. А уж КАК – это дело десятое. Не настолько важное, чтобы отнимать у тебя время. Я не уверена, что мне нужна твоя любовь (или – признание, или – восхищение, или – уважение). Поэтому я не старалась писать так, чтобы вызвать все эти замечательные чувства. Даже твоей равнодушной тени мне страшно не хватало, когда я сходила по тебе с ума. Пусть бы ты меня ругал, не любил, всячески обижал – лишь бы ты был.

Должна сказать… Должна сказать, что я тебя, скорее всего, не люблю. Я вообще в любви мало чего понимаю. И с каждым годом все больше сомневаюсь, способна ли я любить, как об этом в книгах… Скорее нет. Только когда я совсем, совсем задыхаюсь и паникую, как зверек в сетях, что я точно, точно умру – тогда, действительно, мне кажется, что да, я тебя люблю… Но это очень редко – не такая уж я доходяга. Не такая уж паникерша.

Не знаю как быстро ты читаешь, но думаю, за час управишься. Один час твоей правильной жизни… Это очень много для такого человека, как я. И, надеюсь, очень мало для такого человека, как ты.

У тебя записная книжка есть? У меня тоже. В ней номеров пятьдесят, не меньше. И все-таки позвонить было некому, когда однажды ночью кофейная чашка выпала у меня из рук и я завыла, как натуральный придурок…

ПРОЛОГ

20 июня 1976 г. Ярославль, Брагино

Здравствуйте!

Вот, решила воспользоваться адресом – здесь в деревне так одиноко. Взяла почитать две книжки: первый том Чехова и «Анну Каренину». Но читаю я быстро и уже за две недели всё это прочитала, а Чехова даже два раза, хотя старалась читать как можно медленнее. Но медленнее не получается. А книг у бабушки совсем нет. Я гуляю по берегу Волги и думаю, что через несколько лет я буду совсем уже взрослой, осталось всего три класса. Но это меня почему-то не радует… Только для вас я хочу поскорее вырасти, а так – я бы не спешила. Но пока я не вырасту, вам со мной конечно скучно. Вы так много знаете, у вас так много дома книжек – а я совсем ничего. Мне кажется, я все-таки от природы не очень умна (по сравнению с вами). Но нам ведь интересны люди, которые умнее нас со всех сторон и лучше. А вы и умнее, и красивее, конечно я думаю о вас. Здесь мальчишки такие дураки. Вы представляете, они уже курят и мой двоюродный брат вчера был в сосиску пьяный (!). А ему всего шестнадцать лет. Они катятся в пропасть и ничего не сделать.

Как жалко, что вам так много лет и вы конечно меня не дождетесь. Потому что, Мишенька, только не пугайтесь пожалуйста, я вас очень люблю и думаю, что лучше меня вы никогда никого не встретите. Но вы такой красивый и веселый, что конечно когда вы это поймете, будет уже слишком поздно. У вас уже будет жена и дети. Так ведь всегда.

Я лежу в траве, рядом растут такие огромные колокольчики, я думала это культурные, а бабушка говорит, что дикие. А похожи на культурные. В общем очень красивые. И я вспоминаю, как вы сказали, что ничего страшного, когда я вырасту, я стану очень красивой. Спасибо, но я не думаю, что будет так. И вообще это неважно. У нашей соседки очень красивый муж (только он уже спиваться начал и скоро красоты уже не будет), а она сама даже хуже меня (у нее ноги кривые, а у меня прямые). И много я такого видела, Так что не очень-то переживаю. Главное вы постарайтесь дождаться, когда я вырасту, это совсем недолго уже – и вы увидите, что никто вас так как я любить никогда не сможет! Я знаю, что я не очень культурная, но я постараюсь. Я сделала себе список книг. У соседки есть дочка, немного старше меня и неприятная такая, но у неё есть несколько книг и я взяла «Правила этикета» и учусь. Вы меня только дождитесь и сами увидите, вам не будет за меня стыдно! Но все-таки мне кажется, что ничего не выйдет, представляю сколько людей вас любит и меня за ними совсем не видать. И тогда я плачу и думаю что же это ждет меня впереди! Значит всю жизнь я буду наверное одна, совсем одна смотреть на вас издалека, а вы меня наверное даже не узнаете! Я ведь постарею и буду толстая. Ведь худые всегда вырастают и толстеют, а толстые наоборот.

Анну Каренину мне очень жалко – действительно, нельзя же нарочно мужа любить, и ничего не поделать. Её муж конечно очень жестокий, но его тоже мне жалко. Но я бы не бросилась, я бы договорилась с мужем, что мы делаем вид и пережила бы всё это, мне так кажется, вырастила сына и в старости ушла в монастырь. Или я стала бы писательницей, никто же и тогда не запрещал женщине книги писать, а Анна ведь была образованная, ей тем более легко. Я бы как-то жила. Или уехала бы в деревню и делала добро. Конечно я бы очень, очень плакала, но старалась бы не думать о прошлом и ждала что произойдет чудо. Или я с Вронским уехала бы куда-нибудь на край света, неужели на земле места не нашлось бы?

Я уже точно решила, что после школы стану киноактрисой. Я некрасивая, но мне кажется я очень талантливая и это перевесит недостатки. Я смотрю кино и вижу, как можно сделать лучше. Но я все же не на всю жизнь хочу играть, а только пока буду молодая. Я не люблю быть актрисой в старости. Жалко, что жизнь очень маленькая, а то бы я хотела еще поработать путешественником – везде побывать и делать заметки: что там едят, во что одеваются, какие у них дома, ну и так далее. Я бы хотела в старости поселиться в лесу в красивом доме и любоваться деревьями и писать про них стихи, но вы бы наверное не согласились жить в лесу, я заметила, что вы любите много людей вокруг. А мне бы хватило и вас – мне не надо много людей, когда рядом есть вы… Стихи у меня пока, честно говоря, получаются хуже, чем у Пушкина, но я же еще молодая, может они потом получатся лучше, чем сейчас. Но вот я написала, и это не самое плохое, хотя конечно не очень-то.

 
Горе, горе, горькое горе —
Я никогда не переплыву это море!
Тучи уже собираются надо иною
И ветер шумит, что-то хочет сказать…
Но я не понимаю, глупее воробья,
Его телеграмму для меня!
Я не могу прочитать эти слова,
Которые о чем-то предупреждают.
Я ничего не знаю. Я люблю тебя —
И больнее на земле ничего не бывает!
Я стану лучше. Я буду хуже.
Я всё время буду кем-то другим.
Я бы хотела стать тобою —
Но это желание похоже на дым
Сигнального индейского костра,
Который виден только ночью
И совсем не виден с утра.
А ночью он был яркий такой,
Такой горячий, красивый такой!
Но утром ливень его погасил…
Пережить это лето мне хватит ли сил?
Я знаю, что хватит,
Но всю свою силу сложить
К твоим ногам я хотела бы —
И наконец просто жить.
Убежать в тебя
От неизвестных еще невзгод,
Отдать тебе все телеграммы,
Которые мне ветер шлёт…
 

Другие стихи еще хуже, не смейтесь. Я выбрала самое хорошее. Если бы вы меня любили, я бы старалась быть красивой, а так мне лень для себя самой. Наверное вы перестанете меня уважать, я знаю, как женщины должны себя вести, они должны молчать и ждать. Но мне не нравятся эти правила, это очень искусственно и жестоко. Что нельзя первой говорить и надо притворяться всё время, чтобы тебя любили. Это ужасно. И, как говорит моя бабушка, «это придумал не бог». А вы верите в бога? А я еще не знаю, но лучше бы он был. Он как бы смотрит и хочется быть лучше. И никогда не бываешь совсем одна..

Ну вот… Простите, что письмо длинное. Но здесь совсем нечего делать и девчонки такие скучные и грубые, мне с ними трудно дружить. Вчера вся Волга была в нефти и купаться было нельзя из-за этого.

До свидания.

Жду ответа как соловей лета.

Лариса

ЛИТОВСКИЙ ПЕРЕВОД

* * *

В ноябре 99-го я ждала почтовый перевод из Литвы. Я никогда не видела человека, выславшего деньги, и не совсем понимала, почему он это сделал…

В ту пору у меня были дикие неприятности и мне казалось тогда, что вытащить меня из них могли бы три тысячи баксов. Немыслимые деньги для такой идиотки, как я… В начале октября я напечатала на своей странице в Интернете безумное объявление. Мне нужны деньги. Я идиотка. Подайте сколько можете. Если не сдохну – отдам… Уже через неделю я успела тысячу раз пожалеть об этой наивной затее – но что-то мешало стереть дурацкие строки… Патологически хотелось испить чашу до дна.

До чего красноречивым бывает молчание! Было бы легче обидеться на человечество, но дураки не ищут легких путей – и я обиделась на себя. Это какую жизнь надо прожить и какой сволочью надо быть, чтобы на старости лет… И так далее.

На почве глобальной самокритики вялотекущая язва резко перешла в активную стадию. Я дышала через не могу, никого не хотелось видеть. И в таком интересном состоянии я пребывала до ноября. А потом пришло письмо от Литовца. Он спрашивал, по какому адресу можно внести лепту в хорошее дело… Сам того не ведая простодушный Литовец наступил на осиное гнездо сомнений и грубо оборвал процесс покаяния на занимательнейшем месте.

И сейчас не знаю: Боженька ли меня на вшивость проверял, вражина ли соблазнял? Но искушение было явным, как никогда. Я хочу сказать, что оно было голым, наглым и откровенным. Холодное любопытство анатома водило рукой, отнимавшей у ближних моих блаженную возможность сказать «А я ничего не знал!» В течение нескольких дней моя веселая тень прошлась по всем знакомым адресам… Я смутно помню детектив, в котором глухонемая женщина, преследовавшая убийцу, кружила по холодным улицам огромного города и совала прохожим клочки бумаги с просьбой позвонить в полицию. Что-то в таком духе проделывала и я… В то время как моя тень божилась в отчаянии и потупив глазки протягивала руку, всех ближних обуяла вдруг жажда обретения, улучшения, совершенствования и приобщения к благу.

Открылись вдруг нужды, не терпящие отлагательства. Свободных денег не было ни у кого – не было ни доллара, не было абсолютно… Я видела, как со всех концов города к моему уже почти мумифицировавшемуся телу тянутся прозрачные пластиковые трубочки – вроде той, что тянется к вене донора… Я хочу сказать, что чем ближе я подходила к пропасти, тем выше вздымались горы… Я была песочными часами.

Всем срочно понадобились новые телефонные аппараты, велосипеды, тостеры, стиральные машины, кофеварки, электрочайники, новые квартиры взамен старых, не таких хороших как бы хотелось, мраморная облицовка для бассейна, новая лодка, японская видеокамера была дороже, но надежней, телевизор, берущий всего пять каналов, изматывал нервную систему и провоцировал комплекс неполноценности… И сколько можно было ездить на старых «жигулях»?

Я видела, что нужды и впрямь насущны, не сочувствовать было невозможно – масса людей серьезно страдала от нехватки счастья, а уж кто в чем это счастье надеялся обресть – дело личное и никого не касаемо… Много лет спустя я спрошу одного из моих тогдашних друзей: «Сашка, ты помнишь осень 99-го? Ты знаешь меня хрен знает склько – я не копаюсь в чужих кошельках. Но ты меня тогда озадачил, серьезно! Я просто хочу понять… Помнишь, ты подарил сто долларов придурку А.? Ну который всё на непруху жаловался, а был при том подонок подонком – у него еще трое детей было от разных баб и он на этих детей ложил с горкой, помнишь? Вот мне интересно, Сашка, почему ты ему эти долбаные доллары-то подарил, а? Не мне – а ему, а?» И он ответит: «Просто его мне было жалко, а тебя нет, извини. Ты на себя в зеркало когда-нибудь внимательно глядела? У тебя, Лялечка, наглая рожа тетки, у которой за спиной миллионы баксов маячат, понимаешь? Я не верил, что с тобой вообще что-то может случиться – такие вот гражданки одни на тысячу в авиакатастрофах выживают, извини… Знаешь, почему тебе эти ребятки-переписчики деньги стали слать? Потому что они твою наглую рожу не видели. А если бы увидели – ни доллара ты бы не собрала, уж поверь старому гаду…»

С неба валил мокрый снег. Потом за какие-то полчаса всё подмерзало. И опять снег, И снова гололедица. Иногда для разнообразия шел дождь… Перевод пришел в конце ноября. На почте мне выдали двести пятьдесят долларов рублями. Я впервые в жизни держала в руках такую кучу денег… Он мог бы купить себе… Неважно что – всегда найдется что купить… Я пришла домой, спрятала деньги, упала в койку, и – заснула. Естественно, мне приснился сон…

Вода была холодной. Черт, она была просто ледяной! Как плыть? Куда плыть? Зачем? Я тоскливо оглянулась, ища сочувствия у общественности… С общественностью что-то было не так. Какие однако жестокие вы говнюки! Засранцы с невинными ресницами… Да кто вы такие, черт подери? Чего уставились – дураков не видели? Или я вам должна чего? Да нет, не припоминаю… Злые, злые! Если вернусь – больше никогда! Зашью передницу, руки не подам, на другую сторону улицы – знать не знаю! Господи, да что ж это у них такие глазки-то масенькие, а? Прям какие-то дверные глазки! Вижу знакомое лицо… Николаша! Коленька! Колечка! Солнышко мое! Николаша поднимает воротник и ободряюще скалится: «Выше нос, Кассандра! Одна нога здесь – другая там! Вот вернешься – эх гульнем! Я уже и столик заказал…» Боже, он сошел с ума… И кретину ясно – я не вернусь. Противоположный берег вытянувшегося аппендиксом озерка, щербато прикушенный паутинным лесом, не манит, ой не манит… Я подозреваю, что там и не берег вовсе, а трясина вонючая. Так и кишит пиявками, гадюками и прочей голодной тварью. Как увижу пиявку – сразу Гоголя чокнутого вспомню… Я умру, умру! Неужели вам все равно? Я уже прямо рот открыла сказать: «Вы что? Я же сдохну сейчас!» Но не сказала ничего – голос совершенно пропал… Я отвернулась и камнем – в пылающую воду… Ну и сон! Охренеть, правда?

Литовец написал на бланке перевода липовый адрес (улица Путина – как мило!), а я совершенно не понимала, что мне делать с этими деньгами. Большие сами по себе, они терялись в потемках моего умственного истощения… Недели две я молчала, как большевик на допросе – это я-то, за сорок лет встретившая всего двух человек, не уступавших мне в болтливости! Что-то всегда напоминает…

В последний раз я избражала героического большевика в декабре… какая разница какого года. Мы жили тогда в расселенке на Манежном, долго жили – недели три. В восемь утра дочь ушла в школу, а через пару минут… (далее небольшой провал в памяти)… дэ-вуш-ка, метры – это деньги, а деньги, дэ-вуш-ка, это асфальтовый каток… Вы понимаете, дэ-вуш-ка? Расслабьтесь, я всё понимаю – я понимаю намного больше, чем бы хотелось… Я сижу в проходной комнате и курю одну за одной, мне легко и просто дышать, я совершенно спокойна… Дети? Какие дети? У меня нет детей. У меня их и не было никогда – разве я похожа на идиотку?… Они смотрят на спящего младенца – я сама не знаю, как здесь появился ребенок, но ребенок – он и есть ребенок, твой, чужой – какая разница? Нет, это не мой – он здесь просто живет… «Дэ-вушка, мы дадим вам неделю…» Спасибо, но мне не надо. «Хорошо – две недели». На какого черта мне ваши две недели? Заберите себе нахуй эти две недели! Чаю не хотите? А может быть кофейку? А может вкусненько перепихнемся, молодая горячая восточная кровь? Мальчики, я вас люблю! Мальчики, куда же вы! Блин… Я стала невкусная, совсем невкусная – даже черножопые меня не хочут…

И вот теперь, в ноябре 99-го, на меня накатила точь-в-точь такая ж тошнота… Но я сама тут совершенно ни при чем, это Литовец – меньшевик, выскочка и ренегат – сидит в проходной комнате и курит одну за одной…

* * *

Петербург – Клайпеда

Мне всё равно, что вы обо мне подумаете, я хочу, чтобы вы просто всегда обо мне думали – неважно что! Это как воздух… Пусть этот секс будет плохим, нелепым, подчас мучительным, подчас смешным – пусть он просто будет!

Человек, о котором я вам писала, совсем не понимал, что если я с ним ссорюсь, не соглашаюсь, ругаюсь может даже и страшными очень словами (что делать – я подвержена приступам гнева!) – это совсем не значит, что я перестала его любить! Если бы я его не любила – разве стала бы я с ним так яростно спорить? Боюсь, я бы вообще с ним не разговаривала… Мне было бы все равно, умен он или нет, честен или подл, хорош или плох. Какая мне разница, каков этот мужчина в постели, если я его совсем, совсем не хочу? Не так ли? Он этого не понял, я – уже не успела объясниться, и – сердце мое было разбито боюсь навсегда… Он был моложе меня на шесть лет – и это был единственный раз, когда я не чувствовала себя старой. Дело здесь было не во мне – просто он не считал свои года, он ими не дорожил, вы понимаете? Он не экономился… Он был мужчина с головы до пяточек – такие не лелеют свою юность, у них не бывает кризиса среднего возраста, они вообще вне возраста… Я видела его школьную фотографию – он уже там, пятнадцатилетний, точно тот же человек, которого я не могла не полюбить… Мне только больно, что мы встретились так рано – было бы лучше под конец жизни, под самую завязочку! Лучше бы ему быть последний – всегда ведь хочется надеяться, что лучшее впереди… Простите. Умнее, этичнее, лучше было бы мне об этом молчать. Но есть умные вещи, несносно пахнущие кривизной… Тем более что он умер.

Меня не позвали на похороны, являться самочинно духу не хватило. Говорят, его жена меня терпеть не могла. Это такая глупость! Я видела её один раз, мельком. Он женился уже после нашей истории – совсем уже меня ведь не любил, на ней женясь! Я наверное никогда уже не узнаю, за что она ко мне – вот так. Хищная, очень в теле, красивая… Она мне тоже не понравилась. Это естественно. Нет-нет, не потому, что он её любил, хоть это первое может прийти на ум. Я задолго до того определилась, что вот очень, очень не люблю баб – и круг приятельниц и подружек у меня так сложился задолго до: только женщины, никаких баб.

Вот вам моя печаль… Не думаю, что сыщу портного, который заштопал бы эту черную дыру… Как бы я хотела ожить вполне! Но чаще и чаще думаю, что это сродни желанию оживить покойника – разве Богу под силу… Бог же пока – ни звука. А я пережидаю это умирание, пол свой запрятав в утиное яйцо, яйцо – в утку, утку – в ларец, ларец – в крону дубовую… Скорее всего там и задохнусь, в пряно-горьком древе.

Живите, пишите. Не гоняйте Бога ради так на машине – я еще не накопила денег на ваши похороны.

Лялечка.

Клайпеда – Петербург

Дорогая Ляля,

простите, что долго не отвечал – замотан работой страшно. Был три недели в командировке – глаза бы не видели все эти заграницы в таком вот ракурсе! Вернулся – приболела Анна. Короче, вчера только сообразил глянуть почту – а там ваше письмо, бедненькое, уже плесенью пошло… Что с вами? Вы там вроде шутите – а что же так грустно? Как ваши детки? Здоровы ли? Замучен ваш тон… Последний римлянин в развалинах пустых – мне кажется, я понимаю, о чем вы… «Националисты всех стран, объединяйтесь» мне тоже очень понравилось. Какая жалость, что у нас вполне тупой коммерческий канал и некуда этот перл пристроить…

Как хочется, чтобы вы были счастливы вполне, но дано ли это поэту – больше может быть дней трех – и счастье? Какой-то должен же быть смысл в вашем – я чувствую – страдании… А я прихожу домой в двенадцатом часу – и валюсь, как труп. Просто некогда даже страдать. Немножко вам завидую – боюсь, что в круговерти этой, как бы вы сказали, нормальной жизни несколько тупею… Честно говоря, не ожидал продолженья переписки… И вот читал и думал: как мне на самом деле радостно получать ваши письма! Постараюсь отвечать регулярнее. Послезавтра уезжаем в отпуск, на этот раз в Испанию (я честно говоря предпочел бы Францию, но Анна давно мечтала именно в Испанию). Но едем всего на две недели (больше работа не дает). Пишите, не грустите…

Петербург – Клайпеда

«Где вы находите таких идиотов, извиняюсь?» Не извиняйтесь – я и сама об этом думаю (хоть лучше и не думать). Идиотов не надо искать – они тебя сами найдут. А иногда это было похоже на сцену из «Жертвоприношения» (помните какую?).

Пьяному море по колено, дураки – товарищи бесстрашные. Для умниц я слишком тяжела, а золотой середины не сыскалось. Было и так, что от меня ждали чуть ли не круглосуточного пронзительного ума, ума без продыху, ума во всем… Поневоле задумаешься: а уж не уродина ли я? Ведь от неуродин никому в голову не придет умственных подвигов ждать – довольно того, что они женщины. Воспоминания атакуют – но нужны ли подробности? Поймете ли вы их? И главное – пожалеете ли вы меня за эти подробности? Или они запишутся в темный список, чтобы быть оттуда извлеченными при надобности причинить боль? Я не очень хороша, каких-то привилегий в любви не имею, вполне справедливо меня не любить – но что мне справедливость! Соблазн взвалить на вас свою ношу конечно же велик (а кто бы не соблазнился?)…

… и тогда он сказал, что я жила в его квартире пять месяцев, а аренда такой квартиры стоит столько-то (уж не помню сколько)… и тогда я ответила, что до замужества была честной высокооплачиваемой блядью и за один час получала столько-то, и – стало быть – за вычетом аренды его долбаной халупы он остается мне должен столько-то… И поганец сказал… А я тогда сказала… И еще с месяц у меня от смеха болело лицо… Если бы вы могли слышать, КАК я смеялась, вы не сочли бы это чем-то грязным, вы бы почувствали – это страшное и чарующее искусство пошлости разгуливает в грязных сапогах по паркету бумажного дворца. Не принимайте (даже и голоса не слыша) всё это слишком всерьез. Я вот не принимаю – мне действительно смешно, я не храбрюсь.

Я переписывалась с одним человеком где-то с полгода. Бог весть сколько всякого разного было написано – бесстрашно и легко! Потом я увидела его – и конечно влюбилась (что делать – он был так хорош!). И вот переписка наша сошла на нет… Я стала бояться написать ему что-нибудь такое, что ему может не понравиться, понимаете? И при этом совершенно не хотелось его обманывать – значит, все мои письма пожрала помойка… Искренность схоронила не одну едва завязавшуюся любовь – думаю я иногда. А может это была и не любовь, раз искренность ее добила так легко… «Ты не веришь в прощение» – сказал мне один парень. Да нет, я верю – но знаю, что люди, которых я любила, никогда меня не прощали – и в этом смысле я за все свои маленькие радости платила очень дорого. А верить-то я конечно верю… Как бы иначе жить?

Клайпеда – Петербург

…и я не знаю, как вас утешить… Но поверьте – я за вас правда переживаю. В некотором роде как за дочь (хоть мы почти ровесники и детей у меня никогда не было). Если то, что вы рассказываете, действительно имело место хотя бы на одну десятую… И вы, по вашему выражению, «отсмотрели это кино, веселясь от души»? И не сошли с ума? Не спились, не скололись, яду не наглотались? В то, что имело место, верю. Во все остальное – извиняйте – нет.

Петербург – Клайпеда

…сколоться и спиться – это чертовски дорого стоит, а я жадина. «Что мешает писать правду и ничего кроме правды?» Боже, ну и вопросик… Совесть… Жалость к адресату… Границы собственно письма (я ж не патологоанатом!)… Или чувство меры (в реальности редко чего бывает «в меру»)… Естественно, инстинкт самосохранения. Само собою глупость мешает тоже… Нет, вы странный… Зачем вам правда? Лично мне нужнее счастье, пусть даже кто-то сочтет его иллюзорным. Иллюзия длиною в жизнь – это уже не иллюзия, это жизнь. Иногда я просто жажду быть обманутой… Вот, скажем, вы сказали бы мне: «Лялечка, я от вас без ума!» Конечно, вранье, – зато как бы я обрадовалась! А вы всё со своей скучной правдой… Знаете, за что я больше всего злюсь на своих бывших мужей? За то, что они не умели врать долго и красиво – совершенно бездарны оказались по жизни…

Вы пишете, что хотите понять других. А я довольно плохо понимаю себя самое – какое там «других»! Возможно пифии спились, но Аполлон-то не поглупел ни на йоту. Разве вам мало собственной жизни? Я со своею сорок лет разбираюсь – и всё еще не надоело…

«Есть ли метафизическая цель писательского труда?» Боже, да вы несносный умник! Я недавно написала эротический рассказ – с метафизической целью. Она была достигнута – я получила по почте несколько читательских флюидов. Интересные такие флюиды… Один тип усомнился в моей сексуальной ориентации – это тронуло меня больше всего. Вот почти сорок лет живу – и в кои-то веки кого-то заинтересовала моя ориентация! Я была просто счастлива – вот вам и цель.

За «искренность» спасибо конечно… Но вот сегодня я читала одну несомненно искреннюю вещицу – и такая, скажу вам, дрянь! Прям тошнит… Есть души, в которые не хочется заглядывать, не правда ли? Есть литература сброса накопившегося дерьма. Сбросил – и дальше пошел. Оставив за спиною изгаженного читателя. Ну не прелесть? Я просто тащусь…

Петербург – Клайпеда

Что со мной? «Как с цепи сорвалась»? Точнее и не сказать! Со мною ничего, ровным счетом ни-че-го – разве только обрывки цепей лодыжки натирают… Просто весна – а весной я болею бешенством середки. Это шутка юмора, правда? Я устала. Я устала! Я не хочу быть «приятным собеседником», я не хочу быть талантливой, я ложила на «безопасную игру ума» и на всякие переписки! Мы все как будто… Господи, дай мне слов!.. Мы все как будто трахаемся сквозь трусы! Я не знаю, какого чертова витамина мне не хватает, но я умираю от авитаминоза… Я устала – вы это способны понять? У меня не сто лет одиночества (ну до чего же скромен товарищ Маркес!) – у меня тысяча! Я никого не люблю – вы знаете, ЧТО это такое? Да ни черта вы не знаете… Я ненавижу письменность.

Клайпеда – Петербург

Лялечка… А я бы вас полюбил… Я быть может и люблю! Но мне сорок. И я тоже очень устал. Не нахожу в себе сил всё начинать с нуля. Я так часто начинал – хотелось бы и кончить… Да, какая-то сердечная недостаточность грызет меня, я знаю. Но сознание того, что я обрел нечто более надежное, чем прелесть новизны – дружбу, тепло, понимание в разумных пределах – помогает эту недостачу терпеть. Чего советую и вам. Мне очень важно, чтобы вы просто жили. Неважно где, неважно с кем… Только живите, Лялечка! Впрочем, я рад, что вы в такой дали. Разлюбить вас я боялся бы куда больше., чем полюбить (ибо верю, верю вашим словам, что все разлюбившие «на радостях ударялись в одерьмение, как шахтеры на курорте…» Боже, где те шахтеры? Где те курорты?). Ваша даль успокаивает мою совесть, когда я читаю, что вам худо. Я говорю, что подарил бы вам свой платок, но это невозможно географически (кстати, прочел недавно, что настоящие леди вечно забывают положить в сумочку платок. Стало быть вы, Лялечка, настоящая…).

Понимаете, я почти невозможно счастлив. Вероятно мышка в сердце – обычная человеческая жажда не почти, а действительно невозможного. У меня ведь приличная карьера, прекрасная жена, дом, о каком я в юности даже мечтать не мог, возможность ездить по свету по меньшей мере три раза в году. У меня круг друзей, в котором я чувствую себя комфортно. У меня, черт подери (это я не вам – себе) уважение не только ближних, но и дальних. У меня чудесный мир выстроился, Лялечка…

Рассказы вашего друга прочел. Удивительно вкусная проза! Нежная – и ненавязчивая. Странно, что вам, с агрессивностью вашей и язвительностью, нравятся такие вещи…

Вы похожи на птичку, присевшую передохнуть на необитаемом скалистом островке посреди океана. А я даже куриц боюсь… Вы моя маленькая тайна. Наверное это и грызет – что у меня от жены, с которой прожито почти двадцать лет, завелась тайна…

Да… Я бы полюбил вас, напишись моя книга не так хорошо, как она написалась. Что-то подсказывает мне, что с вами хлопот не оберешься. Не обижайтесь, но можно понять художника вашего, прожившего рядом два года и ожидавшего от вас «всё что угодно – вплоть до убийства». Он долго продержался – разве не так? Неожиданности чаруют в юности, но я давно боюсь неожиданностей. Мне есть что терять. Люди, которым уже нечего терять, должны вас любить, Лялечка. Ваша зрячесть на дурное опять же пугает – мы не любим, когда «просвечивают» наши неприглядности…

Вчера вечером ужинали с Анной в итальянском ресторанчике. Я вспомнил ваше «ненавижу макароны» – и кусок в горло не полез. Стало так печально и стыдно почему-то…

Петербург – Клайпеда

Боже! Я пишу вам уже почти год… Вы всё читали – с таким же успехом могли бы вовсе не читать.

«Я бы полюбил вас». А я вас – больше нет. За что? За неопределенность пола? У меня то, у меня се, душа болит, жена ангел… Нет, друг мой, и вы бы – не полюбили. Напишись ваша рекламная брошюрка как угодно. Вы и жену свою не любите – это она вас любит (убеждена!), вы – принимаете и цените, калькуляторный вы наш… Поймите это, смиритесь с этим – и всякие мышки перестанут щекотать. Душа успокоится: дают – берите!

Придурку моему вослед не шагайте: изо всего, что им от меня ожидалось, ничего не сбылось. А вот им многое содеяно, чего никак не ожидалось. Со всеми, кто продолжал с ним дружиться после его интересных поступков, я дружиться перестала – ненавижу «и нашим и вашим» от корня…

Это очень трудно – чтобы мне перестало человека быть хоть сколько-то жалко. А мне вас – больше ничуть! Баючить вашу дешевую задушевность нет желания. С чего вы взяли, что со мной хлопот не оберешься? Какие хлопоты разумелись? Даже интересно… До казнокрадства, тюрьмы да сумы никого кажись не довела… Кажется, на уровне земли единственный мой посконный и сермяжный порок – природное отвращение к адюльтеру. И единственная хлопота – лгать мне качественно. Я не устраивала «сцен» – чужие нервы мне что свои – я просто переставала желать. Не из принципа – есть ли они у меня вообще? – в силу породы. Возникает ведь ощущение, что участвуешь в групповухе – а я существо сугубо неколлективное. Ну и что же здесь за хлопота, которой не обраться? Ах да, я еще готовить не люблю…

Вы успокаиваете свою совесть… Вот некоторые так успокаивают, успокаивают… А потом глядь в зеркало – а совесть уже червячком пошла… Ну-ну, успокаивайте.