Текст книги "Затейники"

Автор книги: Лариса Ларина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Затейники

I. ПЕРВАЯ НЕУДАЧА

Поднимая босыми, отчаянно загорелыми и основательно грязными ногами клубы пыли и покусывая крепкими зубами сорванную по дороге веточку, Петька медленно брел по залитой солнцем, вымершей деревенской улице.

На щеках сквозь загар проступали ярко-красные пятна, и таким же цветом пылали слегка оттопыренные уши.

Пыль, которую Петька „на зло врагам“ старался взбить как можно выше, садилась на длинные полосатые брюки, украшенные снизу бахромой, серым слоем покрывала лицо и забивалась в размокшие от жары волосы.

Петька с ожесточением топал ногами, яростно грыз зеленую веточку, а сердце его продолжало колотиться после только что перенесенной взбучки.

Правда, боль была не велика, но велика была обида, и эта обида занозой вошла в сердце.

Вылетев пулей из избы, он забыл шапку и теперь подставлял открытую голову палящим лучам солнца.

Веточка становилась все меньше и меньше, и наконец Петька со злостью рванул ее изо рта и кинул на землю.

Пройдя несколько шагов, он остановился перед невысоким плетнем, около которого стояла черная коза, старавшаяся, высоко задрав голову, урвать наименее высохшие прутья.

Петька толкнул калитку и только приготовился перешагнуть через свиную загородку, как из избы, стоявшей посередине двора, послышался пронзительный крик.

Петька, поднявший было вторую ногу, так и замер, болтая ею в воздухе.

За первым криком раздался второй, еще более пронзительный, и во двор вылетел мальчишка немногим меньше Петьки, но крепче его и шире в плечах.

Вслед за ним на пороге показалась женщина в подоткнутой юбке и сползающем с растрепанных волос платке. Одной рукой она размахивала каким-то красным платком, другая рука, вооруженная кочергой, грозила мальчику.

Петька, еще не совсем оправившийся от только что перенесенной взбучки, решил лучше не показываться сейчас на глаза Митькиной матери. Он спрятался за плетнем и, приладив глаз к одному из просветов между ветвями, стал наблюдать за быстро развертывающимся ходом военных действий.

Неприятель, вооруженный железным орудием, грозно наступал.

Митька не без храбрости кричал:

– Отдай! Слышь, мама, отдай!

Мать сделала шаг вперед. Кочерга грозно устремилась на Митьку.

– Не отдам, накажи меня бог!

Митька не сдавал позиции.

– Отдай!

Митькина мать сделала еще несколько шагов вперед, и сын, устрашенный подозрительной близостью кочерги, отступил к плетню.

Неприятель, очевидно, понявший тонкий план противника, направился к калитке.

– Погоди, дядька придет. Он тебе покажет. Он тебе пропишет.

Должно быть, дядина „прописка“ была куда страшнее материной кочерги, потому что Митька весь как-то съежился и стал подаваться к плетню.

– Куда? – грозно сказала мать. – Я тебе…

Но Митька, ни на минуту не терявший из виду позиции своего преследователя, схватился руками за колючую верхушку плетня и в один миг был на улице.

– Петька!

– Я.

– Рысью!

Две пары ног, не уступая в скорости доброй лошади, затопали по пыли. Сонные, разморенные жарой собаки лениво поднимали головы, и из их горла вырывался хриплый лай.

Какая-то женщина, переваливаясь, как утка, шла впереди, неся ведра, полные холодной колодезной воды. Услышав топот, она вздрогнула, и ведра заколыхались, расплескивая воду.

Вдогонку мальчикам понеслись ругательства.

Первым остановился Петька. Митька, пробежав еще несколько шагов, тоже остановился, увидев, что рядом никого нет. Он вернулся, и оба уселись на бревнах, запыхавшиеся и красные.

Рукавами рубашек они долго вытирали пот, все время проступавший на лице, и в результате их лица стали походить на куски полосатой материи. Пыль, смешиваясь с потом, не только не стиралась, но еще глубже въедалась в разгоряченную кожу.

Затем оба как-то разом глянули друг на друга.

Вначале заулыбались при виде узоров на лицах, но смех быстро угас.

– Э-э! – удивленно протянул Петька, уставившись на Митькину шею: – где твой?

– Сорвала. Мамка сорвала. Чуть с шеей не оторвала. А твой?

– И у меня не чище, – уныло сказал Петька. – Повесил я его на ночь на гвоздь.. Утром отец увидел, сорвал и… уж он хлестал, хлестал меня!

– Этим не больно.

– Не больно! Отца знаешь? У него в руке и соломинка дубиной станет. Силища!

– Э-эх! – вздохнул Митька.

– Ф-фу! – отозвался Петька, снова принимаясь вытирать пот.

– Как же теперь нам быть-то?

– Беда!

– Пускать не станут.

– Куда там! Теперь только по ночам убежишь. Да еще когда как.

– Дрянь дело.

– Гайка.

Митька старательно посыпал ногу пылью, стараясь зарыть ее до щиколотки.

– А с чего у тебя дело вышло?

– Да ни с чего особенного. Пришел отец вчера выпивши, сегодня голова трещит; опохмеляться надо, а нету. Встал собака собакой, ну и на меня…

– И у меня ни с чего. Сказал я мамке, что штаны надо покороче сделать, как у тех, ну, она и задала мне перцу. Сказала, что тряпку мою в печке сожгет, и чтоб не смел доставать другую.

– Увидит…

– Забьет, коли увидит. Я уж не знаю…

– А меня так и подавно прикончит, батька-то мой. Рука у него тяжелая, у-ух! – и Петька передернул плечами.

– А тут еще дядьку нелегкая принесла. Мамка-то ничего, а дядька…

– Дядька это действительно… это крепче.

– То-то, что крепче. Сегодня домой только к ночи приду. Авось его чертяка унесет.

Петька поднял опущенную голову и стал разглядывать узоры на Митькином лице.

– Эк тебя, разукрасило! Чисто ситец, что в кооперативе висит.

– А ты, думаешь, красивей?

Оба рассмеялись, и Митька лег на бревно животом вниз, но скоро вскочил.

– А все ж, – весело сказал он, – сказали нам, чтоб носов не вешать, ежели что. Значит и не надо вешать.

– Когда они уходят?

– Говорили, не то завтра, не то еще два дня простоят.

– Сходим к ним, а?

– Попробуй теперь, сходи.

– А ночью?

– Разве что ночью. Только они спят. Будить их, что ли?

– Ничего.. Ребята свойские. Сходим?

– Ну, что ж.

– Как все спать полягут, приходи к околице.

– К дубу, что ли?

– Ага!

– Надо, чтоб к утру поспеть.

– Поспеем. Чего там. Ночью по холодку живо допрыгаем.

*

Ночь. На темносинем, почти черном небе блестели крупные звезды. Легкий ветерок шелестит верхушками деревьев. Глухо перекликаются собаки. Изредка крикнет во сне петух. Деревня спит крепким сном усталого от дневной работы человека.

Во двор, освещенный луной, вслед за скрипом двери проскальзывает маленькая фигурка. Белая рубашка ярким пятном выделяется на темном фоне крыльца и пропадает в длинных тенях, отбрасываемых деревьями. Маленькая фигурка осторожно открывает калитку и, озираясь, так же осторожно прикрывает ее.

Окна изб, освещенные луной, как будто глядят на улицу. Темные, не освещенные – притаились и ждут.

Вот и околица. От нее надо подняться на горку, перейти по выгнутому шаткому мостику небольшую, высохшую от жары речушку. Два дуба, стоящие по обеим сторонам моста, начинают собой цепь таких же дубов, тянущуюся около версты.

От дуба отделяется другая маленькая фигурка, прислушивается и, заложив два пальца в рот, свистит.

Такой же свист несется со стороны моста, и Петька подбегает к другу.

Пошли по узенькой дорожке между крупными, выпирающими из земли корнями деревьев.

– Смотри ты, никак что-то бежит, белое какое… – И Петька, остановившись, стал вглядываться в просвет между дубами.

– Душа человечья, – дрогнувшим голосом сказал Митька.

Петька, ничего не ответив, продолжал вглядываться.

– Эх! – досадливо сказал он через несколько секунд: – дурачье-старье болтает, а ты уши развешиваешь.

– А что ж оно было?

– Оно, оно! Мироновская сука, вот тебе и оно! Она белая да большая, а тут лунища засвечивает, вот и показалось. Чепуха это.

– Да, а что я от деда слыхал, когда еще маленьким был. Хочешь послушать?

– Говори, – милостиво согласился Петька: – только много не бреши, а то я брехни не люблю.

– Рассказывал дед, что, когда был он молодым парнем, привиделась ему русалка.

– Врет.

– А ты погоди, дай досказать. Пошел он рыбу ловить на прудок-то, знаешь, где теперь чистое место. А тогда прудок был что надо. И рыбы гибель. Ну, вот, сидел он, сидел, ловится хорошо, и засиделся до-темна. Только собрался домой, слышит – застонало где-то. Жа-алобно так. Потом еще. Потом ближе. Потом вода зашевелилась. Глядит, – сердце в нем захолонуло, – из воды лицо лезет. Белое, белое. И с глазами. И все – как у человека. Испугался дед, глаза на лоб полезли, а тут будто что-то в спину – толк, и дед кубарем да в пруд. Катится с пригорка, а сам думает: конец мне, конец!

– Ну, и что? – Петька, видимо, был заинтересован, и вопрос как-то сам нечаянно сорвался с языка.

– А ничего. Как попал в холодную воду, так все и пропало, что померещилось. Вылез из воды и домой как жеребец побежал, всю рыбу бросил, сколько было.

– А потом?

– Заикался дед после того с месяц. А потом прошло.

– А я так думаю, что засиделся твой дед запоздно, разморило его, задремал он на пригорке. Ну, и приснилось ему.

– А что в пруд свалился, так тоже приснилось? – обидчиво сказал Митька. – А что мокрый домой пошел, так тоже?..

– Да погоди ты. Что за дедову брехню обижаешься? Я тебе и дальше все расскажу не хуже деда. Заснул он, а удочка в руке. Ну, рыба дернула, дед твой и свалился. И выкупался за милую душу.

Митьке было обидно расстаться со сказкой, которую он слышал от деда в детстве, а все же Петькины слова звучали довольно убедительно. И в самом деле, сколько вот они по прудам да по рекам ни шляются ночами, ничего такого не видели. И нигде не видели. А все ж… дедовские россказни так глубоко въелись в Митькину голову, что…

– Кто его знает, может, и есть, – сказал он приглушенным голосом.

– Чепуха! – авторитетно заявил Петька. – Помнишь, тогда у костра высокий такой в очках говорил, что бога нет и не было. И как земля произошла и как человек. Все растолковал. А ежели бога нет, то и чертей нет. Что ему, чорту, без бога делать? Нечего.

– А все ж страшно иногда бывает.

– Бывает, – согласился Петька: – только я думаю, поучиться надо, книг почитать разных – тогда вся дурь из головы выйдет.

– Поучишься тут, когда в школу пускать не хотят!

Где-то словно бы над головой закричала птица. В темной шапке листьев что-то шевельнулось, прохлопали крылья.

Деревья кончились. Дорога сворачивала в поля.

– Ну, теперь скоро и придем, – сказал Митька.

– Ходить хорошо так по холодку, – ответил Петька. – Сто бы верст прошел.

II. ИСТОРИЯ С КОРМУШКОЙ

Курносый Митькин нос с веснушками, выстроившимися словно для боя на самом его кончике, был устремлен в тоненькую книжку, лежавшую на коленях. На лбу крупными каплями проступал пот.

– „Кор-кор-кор-му-му-му-шки, – читал Митька, водя пальцем по строкам. – Вы-вы-со-та для мел-мелких“… Ах, ты, язви их, как складно все расписано.

Солнце сквозь крохотное окошко запускало в сарай неширокую полосу света, в которой кувыркались заметные глазу пылинки.

Митька, устроившись на небольшой горке сена и положив книгу себе на колени, читал медленно, разбирая каждую строчку и удивляясь тому, что там написано.

Шум шагов, раздавшийся за дверью сарая, заставил его вскочить. Он захлопнул книжку и, оглянувшись, быстро запихал ее в сено. Потом вскарабкался наверх, разлегся, разбросал ноги и закрыл глаза.

„Авось спящего не тронет“, – подумал он.

Мать подошла к другой копне сена, взяла лежавшие рядом вилы и сняла несколько пучков. Забрав все это в подол, она прошла мимо сына, проворчав:

– Спишь, нехристь! Вот ужо проснешься…

Митька, почуяв угрозу в ее словах, твердо решил, что раньше вечера он из сарая не выйдет.

Он и вправду начал было засыпать, как вдруг чьи-то шаги снова заставили его открыть глаза.

В сарай вошел Петька.

Митька сел, протирая отяжелевшие веки.

– Ты как сюда? А мамка?

– Мамка твоя тарабанит у колодца.

– Э! Так она до вечера там простоит.

– Ну, что, прочитал?

– Прочитал, да мало толку. Всего не упомнишь.

– А насчет чего прочитал?

– Насчет коров. Кормушки как делать им.

– Ну? Давай, я прочитаю.

Митька вынул книжку из сена.

– Где это? Еще не найду.

– А ты смотри, где корова нарисована, там и написано про все.

– Вон она.

– Ого, какая толстая да бокастая. У нас таких не водится.

– Заведутся!

Петька покрутил головой и, усевшись рядом с Митькой, разложил книгу у себя на коленях.

– Та-ак, – сказал он, пошептав что-то про себя. – Складно написано.

– Да ты что про себя бубнишь, – взъерошился Митька: – ты наслух читай. Не для тебя одного книга.

– Дак ты читал.

– Ну и что? А теперь послухать хочу. Рази с одного разу упомнишь.

Петька ткнул палец в строку и приготовился было читать, как вдруг Митька дернул его за волосы.

– Стой! Погодь! Никак мамка прется. И впрямь она. Ползи наверх.

Он бросился к деревянной загородке, за которой стоял высокий стог сена, и, перешагнув через нее, ухватился руками за колючие охлопья.

Оба, как кошки, вскарабкались наверх и зарылись в глубину.

– Митька, чорт. Будет дрыхать-то! Протирай зенки… э… э… Да где ж это он? Митька! Спрятался, дуропляс. Знаю я, где ты. Слазь говорю, а то худо будет.

Она подошла к стогу и уперлась обеими руками в него, как будто от ее усилий сено должно было развалится.

– Ну-у! Слазь, а то…

Она не успела договорить, потому что какие-то два клубка стремглав скатились вниз справа и слева от нее. Руки ее, протянутые для того, чтобы ухватить две всклокоченные головы, зарылись по локоть в колючее сено. А лицо последовало за руками.

Пока она ругалась, освобождаясь от нависшего сена, мальчики выбежали из сарая. Митька, зная, что ему все равно порки не избежать, плотно прикрыл широкие двери и задвинул железную щеколду.

Из сарая послышалась яростная брань, потом кулаки матери забарабанили по доскам.

– Отопри, гад!

– Скажи, что бить не будешь.

– Дух из тебя вышибу!

– Не отопру!

– Отопри, худо будет!

– Побожись, что не прибьешь.

В сарае стало тихо. Потом снова град ударов обрушился на гудящие доски.

– Отопри, ну!..

– Побожись.

– Ах, ты, стервец!.. ну… не прибью.

– Ей-богу?

– Ей-богу.

Митька подмигнул Петьке и отбежал к калитке. Петька отодвинул скобу.

Должно быть, Пелагея божилась на ветер, потому что вылетела она вооруженная вилами и помчалась на Митьку.

Митька, не дожидаясь, шмыгнул на улицу. Пока она ругалась у калитки, Петька где-то сбоку перемахнул через плетень и присоединился к другу.

*

В середине ночи, забравшись в сарай, где лежали инструменты Петькиного отца, мальчики засветили раздобытый с большими трудами огарок свечки.

Петька забрался в угол, где были свалены доски и бревна, долго копался там и, найдя наконец небольшую, но толстую доску, притащил ее на середину.

Митька взял пилу, заблестевшую разноцветными огоньками, и, приспособившись, хотел было начать пилить.

– Постой-ка! – закричал Петька.

– Ну, чего кричишь? Побудишь всех.

– Вымерять-то надо? Книга с тобой?

– А как же.

Митька запустил руку за рубашку и вы тащил оттуда книжку.

– Поглядим еще раз.

– Опять корову ищи.

– Вот, нашел. „Кор-кор-кор-му-шка для мел-мел-ких“. А что это – мелких?

– Маленьких, должно.

– А у нас маленькая?

– Как коза.

– Ну, значит, для ей. „Вы-вы-со-та пол-ар-ши-на“. Мерь поларшина.

Петька вынул из полочки желтый складной аршин.

– Ну, вот, докуда будет. Тут и пили.

Митька поддернул рукава.

– Эх, мы, да ну…

Пила запела тоненькую жалобную песню.

Единственное окошечко казалось черным, провалившимся пятном, и только пыль да паутина кое-где лежали тоненьким сероватым слоем.

Огарок потрескивал и шипел. Крупные капли стеарина катились по свечному стволу и застывали круглыми лепешками.

Петька придерживал доску, а Митька с ожесточением пилил.

– Готово, – сказал он наконец и нажал на доску.

Кусок доски грохнулся на пол, подымая; пыль.

– Что дальше?

Петька взялся за книжку.

*

Отец и мать Петьки и маленькая сестренка спали крепким сном. И во сне вздрагивала Петькина мать, когда необычные для ночи звуки, издаваемые пилой или молотком, доносились в избу.

Вероятно, ей снилась большая круторогая корова, дающая много молока, потому что и днем все мысли ее были около Маньки, купленной недавно на последние гроши.

Семья Потаповых только с прошлого урожайного года стала оправляться от страшной нужды. Эта нужда пришла, когда забрали в царскую войну Потапова в армию, эта нужда не оставляла их, когда он вернулся. И, несмотря на то, что Потапов на работу не был ленив, дотянулась до прошлого года. И только первый урожай понемногу стал поднимать их на ноги.

Потапов работать не ленился. Но беда была в том, что любил он угоститься и приятелей угостить рюмочкой-другой. И тогда, вспоминая все вынесенные на своем веку обиды, становился мрачнее тучи, буянил и частенько колачивал своего Петьку.

Тогда же он отбирал у сына сапоги, если это было зимой, и книжки, если летом, и строго-настрого заказывал ему ходить в школу.

Петька начинал слоняться по избе, повеся нос, и с тоской поглядывал в окно на улицу, по которой один за другим тянулись в школу ребятишки.

И хотя отца не было дома, Петька не решался ослушаться, а мать, гремя горшками и ухватами, только тяжело вздыхала, возясь у печки.

Когда хмель проходил, Потапов звал сына, отдавал ему сапоги и книжки и крепким толчком выбрасывал из избы.

– Иди, куда хошь!

Вот потому-то Петькина учеба шла скоком-боком, и за год он только-только научился читать, да и то не очень складно.

Это сблизило его с Митькой. У того была только мать, работавшая на пять ртов: свой, Митькин и трех девчонок мал-мала-меньше.

И Митькина мать не со зла и не спьяна, а просто потому, что ей тяжело было управляться, заставляла Митьку работать как большого мужика. А школа?.. О школе и пикнуть нельзя было.

Но Митька учиться хотел. Он урывал свободную минутку и, в особенности зимой, когда работы становилось поменьше, бегал к Петьке и перенимал у того те крохи знания, которые Петька с трудом урывал в школе.

Таким образом он научился читать, но чтение его было еще хуже, чем Петькино.

То, что один учился через в пень колоду, а другой и вовсе не ходил в школу, отделяло их от остальных мальчиков, которые не упускали случая похвалиться своей ученостью.

*

Таинственная работа была окончена, когда окна уже посерели от рассвета, да и свечка как раз к тому времени догорела до конца.

Мальчики долго глядели на работу своих рук, обходили ее со всех сторон, похлопывали по свеже выструганным доскам.

– Вышло ладно… – начал Митька.

– А будет складно, – в тон ему пропел Петька.

– Когда приспосабливать будем ?

– А завтра ночью.

– Ну, мне бежать надо, – сказал Митька: – а то неравно на мамку нарвусь.

– Беги, только чтоб без обману. Как сказано завтра, так чтоб и было.

– Нешто я тебя когда обманывал? – обиделся Митька.

– Ну-ну, я так, к слову. Что ты, словно спичка, – пфырк, пфырк…

 
Эх, да у соседа дело было.
Эх, да мне головку проломило…
 

тихонько запел Митька, направляясь к двери.

– Ну, ты, оголтелый, – подскочил к нему Петька: – побудишь всех.

– А когда хорошо мне!

– Иди уж. С тобой беды не оберешься.

Митька выбрался на двор, ловко перемахнул через плетень и подскакивая пошел по сонной улице.

*

Му-у! Му-у-у! Мму-у-у-у!

Протяжное, стонущее мычание коровы всполошило не только Петькин двор, но и тех, кто проходил по улице, и даже тех, кто еще не выходил из изб.

У плетня выросли удивленные бородатые лица. Бабьи платочки, как грибы, торчали длинным пестрым рядом.

– Ай беда какая случилась?

– Что там за беда?

– Словно бы телится.

– Тоже ляпнула!

– Умирает корова-то?

– А прах ее знает.

– Пойдем, бабоньки, смотреть.

– Ой, матушки, как орет.

– Словно б режут.

– Пойдем, а, Петровна?

Высокий мужик, с серебряными блестками в черной бороде, сурово прикрикнул:

– Цыть, шалавые! На чужое горе как мухи на мед. Неча вам там смотреть.

Бабы испуганно покосились на него и на минуту закрыли рты.

– Вон Семенна бегит.

Петькина мать, как девчонка, бежала с огородов, где работала с раннего утра. Волосы ее растрепались, а платок сбился на затылок и держался только одними завязками.

Из сарая бежал Потапов, бросив распряженную лошадь. Та постояла немного, потом, почувствовав свободу, медленно и задумчиво пошла к яблоне и, приподняв морду, принялась жевать нижние ветки.

Помещение, где находилась корова, было темное, грязное, насквозь пропахшее навозом.

Широко распахнутые двери позволяли видеть всем любопытным Петьку, который стоял, растопыря выпачканные навозом ноги, и с ужасом глядел на корову. Потом Митьку, упиравшегося ногами в скользкий пол и изо всех сил тянущего корову за хвост, и, наконец, виновницу переполоха, худую с провалившимися боками рыжую корову Маньку, морда которой вместе с рогами застряла в каком-то диковинном сооружении из досок и бревен.

Она крутила мордой во все стороны, жалобно мычала, но круто загнутые рога застряли между верхней и боковыми перекладинами.

Как ухитрилась она просунуть голову в узкую кормушку, было непонятно ни для Петькиного отца, ни для Петькиной матери, ни для самих ребят, уверенных в том, что сработали они кормушку по всем тем правилам, которые вычитали в книжке.

– Эт-то что? – грозно накинулся отец на Петьку. – Это твои дела!

Петька, онемевший от страха, открыл рот.

– Я мы…

– Я те покажу – я, мы! Отвечай. Твоих рук дело ?

– Ах, пакостник, пакостник! – закричала Петькина мать.

– Молчи, Семенна. Отвечай, ну!

Петька снова открыл рот.

– Я… мы… кор-кор-мушку но… но… вую…

Митька выпустил коровий хвост и дернул Петьку за рубаху.

– Молчи за книжку, – прошипел он: – отберут.

Петька, приготовившийся было говорить дальше, вдруг осекся.

– Кормушку! – зарычал отец. – Я тебе дам кормушку!

– Испоганить корову хотел, – всхлипнула мать. – И в кого это ты уродился, змееныш эдакий?

У дверей понемногу собиралась толпа любопытных.

– Тащи молоток да клещи! – приказал отец.

Петька вылетел пулей и, расталкивая толпу, понесся к сараю.

Отец вытащил гвозди, выбил доски, и Манька, испустив тяжелый, похожий на свист ветра вздох, принялась с аппетитом жевать сено.

– Ну-у. А ты… пшел за мной, – грозно сказал Потапов. – Уж я тебе покажу, как баловать.

Он взял Петьку за ухо и провел его сквозь строй любопытных.

Марья закрыла дверь и, вытирая слезы на взволнованном и покрасневшем лице, отвечала на расспросы баб.

Бабы разахались. Но высокий чернобородый снова цыкнул на них:

– Цыц, дуры! Чего раскудахтались? Он, может, хотел сделать как лучше. Говорил нам заезжий ветринар, чтоб такие кормушки делать. У меня так оно и сделано.

Марья удивленно взглянула на него.

– И не за что его бить, – продолжал чернобородый: – расспросить его надо – как и что. Ты б мужику своему сказала.

– Ребята у нас ноне пошли, – сказала одна из баб: – до всего доходчивы.

– Ему скажешь, – махнула рукой Марья. – Он послушает, как же.

После слов чернобородого, хозяйственного и дельного мужика, которого уважала вся деревня, настроение резко изменилось в пользу Петьки.

– Может, и хорошо надумал Петька сделать, – говорила сама себе Марья, направляясь к избе: – только получит он за это… Ох, как получит!