Текст книги "Давай сыграем в любовь (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Глава 6
Трудно что-то ожидать от незнакомого места, расположенного под самым небом. За несколько мгновений, пока лифт бесшумно несёт меня вверх, я представляю огромную квартиру: яркую, сочную, стены которой исписаны детской рукой или увешаны фотоснимками, а может и все сразу. Представляю залитую солнечным светом кухню, где кудесничает Шут, укативший в дождь. Представить на его кухне женщину почему-то не получается. И перед глазами рождается танец: лёгкий, скользящий на краю луча солнечного света. И ступни зудят, так хочется его повторить. И ноющая боль в мышцах стирается этим желанием.
Лифт замирает, двери разъезжаются, а я закрываю глаза и делаю шаг вперёд. Ещё один. Вдыхаю пропахший грозой воздух. Окно. Здесь открыто окно. Это не солнце, как в фантазии, но раскаты грома – лучшая музыка. Становлюсь на носочки, растрепываю волосы и…мир перестает существовать. Потому что там, за гранью фантазии, появляется он. Я не вижу лица, только силует. И глаза…темные, точно грозовое небо. Шаг, пируэт, прыжок и…теперь исчезает даже музыка. Остаются только чёрные глаза, бездонные, и запах, манящий свежестью и легкостью. Он кружит голову и дарит ощущение свободы. Пьянит. И я теряюсь в нем. В этом аромате и мужчине, рожденном моим танцем. Я не помню движений, не считаю шаги и забываю все фигуры. Я просто живу в этом танце здесь и сейчас. Чтобы спустя удар сердца упасть и больно удариться спиной.
Распахиваю глаза от пронзительной боли и прикусываю губу, потирая поясницу.
Вот же идиотка. Надо же было придумать танцевать наощупь в незнакомом помещении. Как не убилась – чудо чудесное. Смеюсь, растирая спину. Взглядом цепляясь за…пустоту.
Нет, пентхаус обставлен по последнему слову моды: дорогая мебель, стильный дизайн для холостяцкой берлоги, сдержанные тона. И техника – выше всяких похвал. Но в этом пристанище нет жизни. Это идеальная квартира с картинки журналов о недвижимости. Такие места показывают риэлторы своим клиентам. Но в таких не живут. И это дробит мою фантазию. Разум в который раз глумится надо мной. А мне все это кажется ненастоящим. Как будто хозяин этой пустоты пытался убежать. Возможно, от самого себя. И становится любопытно, кто же он, хозяин этого убежища.
Прикрываю глаза, тихо смеясь. Нет, к психологу мне точно нельзя, а то скоро сама начну принимать пациентов в огранке дорогого кабинета.
Поднимаюсь и снова падаю. Сотни раскаленных игл протыкают мышцы. Крючками царапают кости. Болит, кажется, каждый перелом. Будто снова ломается.
Проклятье! Совсем обезумела после встречи с Бесом. Подтягиваю ноги к животу, растираю. Мне бы добраться до ванной. Холодная вода – единственное спасение.
И я добираюсь, по стеночке, ковыляя то на одной, то на другой. Как сгорбившаяся старушка с артритом. Не раздеваясь забираюсь в кабинку, откручиваю вентиль, подставляю под тугие струи ступни и кричу. До сорванных связок и опустошенных лёгких.
А когда переломы вновь «срастаются2, растворяются и иглы. Огонь уступает место холоду. И я могу, наконец, стоять. Могу раздеться и принять теплый душ.
Хирург сказал, что все мои боли – в голове. Отправил к психологу. Их было много. Только ноги по-прежнему ломаются. И танцевать я все ещё не могу.
Смыв с себя остатки прошедшей ночи и дурные мысли, растираю разомлевшее тело докрасна, просушиваю волосы и, закутавшись в огромный банный халат, отправляюсь на поиски еды. Перед холодильником, на электронном табло которого светится время и дата, подвисаю, туго соображая. Сутки? Минувшая ночь? Да с той ночи прошло три – три! – дня. Семьдесят два часа, за которые никто даже не кинулся меня искать. Мэт не кинулся. Сволочь! Вот встречу тебя и придушу собственными руками, засранец! Хотя…Стоп! В клубе есть камеры и Мэт наверняка видел, кто меня унес оттуда. Значит, он думает, что я удачно развлекаюсь с Чеховым. Ладно. Выдыхаю. Но придушить все равно хочется. А ещё есть просто до обморока. И желудок возмущенно урчит, требуя пищи.
– Шут он и в холодильнике Шут, – хмыкаю, стоя перед раскрытым холодильником и разглядывая пёстрый клоунский колпак на одной из полок. При этом в холодильнике не просто мышь повесилась, там поселился целый клоун и все сожрал. А нет, не все. На дверце обнаруживаю кусок сыра, завёрнутый в пленку. Но разворачивать не рискую – кусок насквозь позеленел.
– Да, милый друг, – вздыхаю. – Я тебя понимаю. Плесень тут совсем не благородная.
Сыр отправляется в помойку, а колпак на голову. И, о чудо! Под ним обнаруживается пакет кефира. И очень даже пригодный для употребления.
– О, мой друг, – встряхиваю пакет, – да вы волшебник, а не клоун, – щелкаю по бубенчику.
В недрах многочисленных шкафчиков и столов отыскиваю миску, сковороду, соль, сахар и даже муку! Точно колпак волшебный!
Встряхиваю головой, и бубенчики тут же отзываются весёлым перезвоном. Фыркаю, замешивая тесто.
– Что ж, мой волшебный клоун, будут и тебе фирменные оладушки моей бабули.
Руки делают все сами: налить тесто на сковороду, перевернуть, выложить на тарелку. Снова и снова. И обязательно попробовать. Ещё горячий, обжигающий язык, но самый вкусный.
– Эх, варенья бы сейчас… – мечтательно протягиваю, наслаждаясь нежным вкусом.
– Варенья нет, только повидло. Подойдёт?
– Давай.
И передо мной тут же оказывается банка с яблочным повидлом. И пока я пытаюсь ее открыть, наглая рука Шута стягивает с тарелки оладушек и тянется за вторым. Но получает звонкий шлепок от меня.
– Руки мыть! Быстро!
Командую под озадаченным взглядом Шута. Но он выполняет приказ, на удивление покладисто.
– Я привез еды, – бросает на ходу.
Оборачиваюсь и вижу огромный бумажный пакет на столе, а рядом фотоальбом.
В животе урчит от голода и завораживающих запахов из пакета, но руки тянутся к альбому. Снимаю колпак, кладу на стол.
Альбом тяжёлый, в плотной кожаной обложке. Теплый и мягкий. Бросаю короткий взгляд туда, где скрылся мой спаситель. Слышу шаги. Выглядываю и вижу, как босые ноги убегают по ступеням на второй этаж.
Не сходя с наблюдательного пункта, открываю альбом и зависаю на первой же странице. На глянцевом фото трое молодых людей. Справа высокий брюнет с длинной челкой, падающей на глаза, упрямым взглядом и витым узором татуировки на руке. Слева – типичный ботаник в очках и книгой в руке, но горячий, аж обжигает даже сквозь время и бумагу. Блондин с выбритыми висками и иероглифами, написанными чернилами на коже. Они оба стоят вполоборота и смотрят на брюнетку между ними. Она замерла на кончиках пальцев в пятой позиции так, словно только-только спустилась с небес в своем лёгком, почти невесомом платье. Босая, она смеётся, совершенно счастливая. И абсолютно неземная с глазами цвета поднебесья.
– Красивое фото, – голос Шута звучит хрипло и слишком близко, слишком интимно.
Я смотрю на него, замершего в дверном проёме. Сейчас, в домашних брюках и белой футболке, облегающей тугие мышцы, он совсем другой. Родной будто. Руки в вязи татуировок скрещены на груди, влажные волосы взъерошены, но я все равно вижу темные росчерки иероглифов.
– Это ты, – понимаю я.
– А это? – подушечкой пальца касается брюнета с упрямым взглядом. Я всматриваюсь в его острые черты, его темные, что ночь, глаза и вдруг вижу его, повзрослевшего лет на десять: сильного, пахнущего чистым искушением. Его, ласкающего взглядом и терзающего губами. И от одной мысли о поцелуе с ним у меня колет губы, так хочется снова станцевать с ним тот сумасшедший танец языков, и в солнечном сплетении вспархивают бабочки.
– Клим, – выдыхаю с изумлением.
Ничего себе! Эти двое когда-то не поделили девушку. То, что они соперники, видно невооружённым глазом, как и наполненные любовью синие глаза брюнетки. Только кого она любит? Кому уже отдала свое сердце? Может, удастся найти ее и…
– А это ты, Кира Ленская.
Наверное, это стресс и выпавшие из жизни семьдесят два часа. Но я смотрю на девчонку на снимке, совершенно на меня непохожую и смеюсь. Так заразительно, до колик в боку. И осекаюсь, когда ладони Шута ложатся на мои запястья. У него шершавые пальцы. Они поглаживают мягкими круговыми движениями. Касаются круглого шрама между большим и указательным пальцем. Мэт говорил, что я неудачно упала в детстве.
– Тебе было пятнадцать, – говорит Шут тихо. А у меня руки дрожат. И если бы не его хватка, альбом бы давно упал на пол. – Мы в тот день в гараже были, мотоцикл Клима перебирали. Ты прибежала, зареванная. Сказала, что хореограф недоволен твоим танцем.
Я слушаю его тихий голос, щекочущий шею теплым дыханием, и не шевелюсь. Да я дышу через раз, не веря его словам. Это не может быть правдой.
– И ты станцевала, – я чувствую его улыбку. – Среди инструментов и запчастей. Уже в финале не рассчитала прыжок и упала. Гвоздем проткнула себе ладонь. Помню…
– Стоп! – резко перебиваю я, выпуская из рук альбом. Тот с шумом падает на пол. Смотрю на Шута. Его светлые волосы подсохли и длинная челка падает на глаза, а в карих глазах – искры счастья. – Я не знаю, кто ты.
– Марк…
Вскидываю руку, выставив перед собой ладонь.
– И не хочу знать. Не знаю, кто эта девочка, о которой ты рассказываешь. Но она – не я.
– Ты, – упрямится мой спаситель. Спаситель ли?
– Ты выдаешь желаемое за действительное, – качаю головой. – Полагаю, ты любил эту девочку, а она…
– Конечно, любил, – улыбается…Марк. – Ее, – он выделяет это слово, принимая мои правила этой непонятной мне игры, – невозможно не любить. Хроническая оптимистка. Она верила, что все будет хорошо, даже когда ничего хорошего в ее жизни не было. Верила в любовь с первого взгляда. Ей семнадцать было, а я ей сказки на ночь читал. Ей…и сыну, – он подходит к окну, плечом прислоняется к стенке, скрестив на груди руки.
А у меня перед глазами картинка из лифта: стены, исписанные детской рукой, и мальчишка, рисующий гномов.
– Она…твоя сестра? – спрашиваю осторожно.
– Сестра? – он растирает большим пальцем бровь, хмурится. – Пожалуй, что так. Ей был нужен кто-то, на кого она смогла бы опереться. Поддержка. Защита. Мы стали для нее всем. Я – братом. Клим… – и снова этот жест.
– Почему вы? Разве у нее не было семьи? – сама не замечаю, как становлюсь на шаг ближе к Марку. Сейчас назвать его Шутом язык не поворачивается.
– Мать-инвалид и отец-алкоголик. Вот и вся ее семья.
Да уж, незавидная у девочки судьба. Но я – не она. Мои родители погибли десять лет назад. Отец – архитектор. Мама – детский врач. А ещё у меня есть младший брат, который не выживет без меня.
Я не знаю, что произошло с этой девочкой.
– Я – не она, Марк. Я…
– Она летела с гастролей самым обычным рейсом. Не захотела со всей труппой. Мужу сюрприз хотела сделать, наверное. Она летела рейсом 5628 из Франкфурта.
Ещё на шаг ближе. Кажется, будто голос стал тише. Или это у меня заложило уши?
– Самолет разбился. Вчера было ровно десять лет.
Больно. Я знаю, как это терять близких в такой страшной трагедии. Знаю и понимаю, что сейчас чувствует Марк. И, кажется, понимаю, почему так накрыло Клима. Но причем здесь я?
– Марк, – осторожно трогаю его руку. Он ловит мой взгляд. – У меня есть младший брат. Ему семнадцать и он тяжело болен. Я не она, Марк. Прости.
Он смотрит странно, словно я только что сморозила полную чушь. Но быстро берет себя в руки. Растирает ладонью лицо.
– Прости, – вдруг выдыхает. – Ты права. Это…просто накатило, – изгибает губы в кривой усмешке. А я чувствую: врет. Не принял он мои слова, потому что сделал свои собственные выводы. – Люди находят действительность неудовлетворительной и поэтому живут в мире фантазий, воображая себе исполнение своих желаний.
– Сильная личность воплощает эти желания в реальность, – заканчиваю под его изумлённым взглядом. Вскидываю подбородок. Да, я знаю Фрейда, не ожидал?
Один удар, другой. И он взрывается громким хохотом. Запрокидывает голову, затылком упёршись в стену и прикрыв глаза. У него мягкий смех, ласкает слух, словно бархат. Низкий, с волнительными переливами. В этот смех можно влюбиться. Как и в задорные, совсем мальчишечьи ямочки на щеках.
Опираюсь бедром о подоконник и просто смотрю, как веселье искрится в каждой черте его лица. Как в уголках его глаз собираются лучики морщинок. Как дрожит артерия на широкой шее.
И рядом с ним я впервые ощущаю себя спокойно. Словно вернулась домой после тяжёлой битвы. И это так странно, что я теряюсь в этих ощущениях. Чувствую себя неловко и пытаюсь сбежать. Но Марк притягивает к себе, целует в макушку, оставляя на моих волосах свой запах.
– Надо поесть, – говорит, с весельем наблюдая, как я краснею, словно девчонка. – А то тощая совсем. Придется мелочь в карманы рассовывать, чтоб ветром не сдуло.
Выкручиваюсь из его рук и толкаю в плечо.
– Не видать тебе моих оладьев, Шут гороховый, – коварно щурюсь и прячу за спину миску с горкой все ещё теплых оладушков.
– О нет, – картинно прикладывает руку к груди. – Смилуйтесь, о, госпожа. Не дайте умереть голодной смертью.
Сбитая с толку не замечаю, как он ловко утягивает оладушек с тарелки и засовывает его в рот с таким довольным видом, будто получил бесценный трофей. Фыркаю и сдаюсь, обезоруженная его открытой улыбкой.
Обедаем мы в огромной гостиной, устроившись на диване. За панорамными окнами бушует гроза, а у нас: тихий смех, звон чашек с чаем, какая-то бестолковая комедия и рыжее пламя камина.
– Знаешь, – говорю, когда мы разделываемся с мясом и картофелем, а на тарелке не остаётся ни одного оладушка, – говорят, что не бывает дружбы между мужчиной и женщиной. Но я бы хотела иметь такого друга, как ты.
– Легко, – улыбается, сыто потягиваясь. – Кстати, я забрал твою сумочку. Там документы и телефон.
– Ты ездил к Чехову? – сглатываю, вдруг ощущая лёд за грудиной. А что, если…
– Не смотри на меня как кролик на удава. Ему сейчас не до тебя. С утра улетел.
– И долго его не будет?
– Недели три. Так что можешь пока выдохнуть и жить спокойно. У меня.
– Что-о?!
Глава 7
Ветер лупит по плечам косым дождем, толкает в спину, подгоняет. Сумерки сковывают город духотой и надвигающейся ночью. Люди прячутся под зонтами и спешат укрыться в теплых объятиях кафешек, родных квартир или любимых. А я упрямо иду вперед, игнорируя промокшие ноги и холод, пробирающий до костей. Наплевав на косые взгляды прохожих и спрятавшихся за стеклами кафе людей.
… – Что значит: жить у тебя? – удивление распирает меня, как гелий воздушный шарик. Вот-вот лопну.
– Только то, что я сказал, – совершенно невозмутимый и наглый. Так бы и треснула чем-нибудь. Жаль под рукой только посуда. А подушки – это из другой оперы.
– Я не глухая, Марк. А вот у тебя, похоже, проблемы со слухом, – говорю, медленно и уверенно закипая от злости. Вот и предложила мужику «подружить». Идиотка. Давно ведь усвоила, что мужик не может дружить с женщиной, потому что один из них уже давно отымел второго во всех позах. Меня такие фантазии не посещали, потому что мое тело отзывается только на одного мужика. И это что-то странное и запредельное. То, чего никогда не было в моей жизни. Или я просто не помню?
А вот судя по предложению Марка и его лукавому взгляду из-под упавшей на глаза челки – в его больном мозгу как раз и блуждают такие мысли.
– Ты смешная, – вдруг улыбается он. И почему у меня ощущение, что он раскусил мои мысли? – Мое предложение, Кира, подразумевает лишь крышу над головой. Никакого секса. За этим к Климу.
Тело вспыхивает от одного только имени. А пальцы вдруг сами тянутся к рисунку на предплечье. Марк прослеживает мое движение, перехватывает руку и так же, как и Клим, закатывает рукав халата. Подушечкой большого пальца касается завитушки татуировки: две буквы «К», сплетенные незабудкой.
Поднимает на меня совершенно невероятный взгляд, сияющий таким неподдельным счастьем, что я невольно пячусь, пока не упираюсь спиной в бильце дивана.
– Что ты помнишь о себе, Кира?
– Не надо, Марк. Мы, кажется, уже все обсудили.
– Что ты помнишь о себе, Кира? До момента катастрофы.
Хмурюсь, растерянная его осведомленностью.
– Ты публичная личность, Кира Леманн. О тебе не знает только ленивый или человек, далекий от шоу-бизнеса. Я никогда не интересовался этой помойкой, но у меня есть связи, Кира. Мне понадобилось всего полчаса времени и один звонок.
Холод пересчитывает позвонки ледяными пальцами. Этот Марк…он совсем другой: злой, жесткий. Такой если поймает в ловушку – не отпустит. А я сейчас, похоже, в самой настоящей западне. Проклятье! Как же интуиция меня так подвела? Что пошло не так в этом времяисчислении? Почему со мной? И что будет с Димкой?
– Я знаю, что ты летела тем же рейсом, Кира.
– И что? – вопрос дается непросто. Горло сковал страх. Иррациональный. Как тогда, десять лет назад.
– Ты выжила. Ничего не помнишь. И у тебя такая же татуировка, как у…
– Все! Хватит!
Резко вскакиваю. Нервы звенят напряжением. Трещат, лопаются. Еще немного и скачусь в истерику. Выдыхаю, стискивая кулаки.
– Мне нужно уйти, – говорю, выверяя каждое слово. Никогда. Никогда со мной не было таких срывов. С того самого дня, как я пришла в себя. В пустой палате. С забинтованным лицом. С той минуты, как застыла перед зеркалом, сняв повязку. Одна. Без лица и прошлого.
– Я могу помочь тебе вспомнить, Кира, – Марк не шевелится и в его голосе сейчас только тепло.
Качаю головой. А кто сказал, что я хочу вспоминать? Пыталась однажды и на полгода загремела в психушку, пока не пришел Мэт. Он вытащил меня и Димку. Он…
– Просто дай мне уйти. Пожалуйста.
– Одежда в ванной, – неожиданно легко соглашается Марк. Я одеваюсь наспех, на автомате. В голове – сумбур. А в сердце…в сердце ураган, грозящий разрушить до основания мой привычный мир. Хочу ли я этого? Я не знаю.
Выбираюсь из ванной и натыкаюсь на Марка. Он протягивает мне визитку.
Беру ее осторожно: мягкий прямоугольник с белыми буквами на черном фоне. Марк Котов, психолог. И номер телефона.
Психолог, надо же.
– Я могу тебе помочь, Кира, – повторяет он. Ну да. Знаю я такую помощь.
– Хочешь покопаться в моей голове, Шут? – не сдерживаю сарказма.
– Хочу найти тебя…
Его последние слова до сих пор в голове. Зудят назойливым комаром. Теребят глупым: а может…
Не может, резко обрываю все глупые надежды. Слишком хорошо помню последствия такой помощи. Вбегаю в подъезд. Не дожидаясь лифта, поднимаюсь на седьмой этаж. В сумочке нахожу ключи, но дверь распахивается сама и на пороге стоит Мэт собственной персоной. Одетый с иголочки, окидывает меня оценивающим взглядом. Хмыкает.
– Шикарно выглядишь, детка, – насмешка сквозит в каждом звуке.
– А ты – нет, – парирую, отодвигая его в сторону.
– Ну как тебе подарочек, детка? Понравилось?
Стягиваю кроссовки, наступая на задники. Тут же избавляюсь от мокрой одежды. Молча вскидываю вверх большой палец.
– Я жажду подробностей, – бросает в спину, когда я шлепаю в ванную. Хрен тебе с маслом, а не подробности.
Но шанс на уединение растворяется, как снег по весне. Мэт снова застывает в пороге, наблюдая, как я избавляюсь от мокрого белья, как вытираюсь полотенцем, просушиваю волосы и надеваю байковую пижаму. Я давно привыкла к его похотливому взгляду, но сейчас это кажется чем-то неправильным. Как будто я предаю…Клима.
Да что за ерунда сегодня творится?
Скручиваю волосы в косу и замираю напротив Мэта, перекрывшего мне рукой проход.
– Я очень устала, Мэт, – выдыхаю устало. Вымотали меня эти эмоциональные качели. Ничего не осталось. Выжата как лимон. – И все еще зла на тебя. Так что будь добр – исчезни.
– Исчезнуть? – понижает голос, чуть подавшись ко мне.
– Ага. Дверь захлопнешь, – и подныриваю ему под руку.
Усталость сделала свое дело: вымотала, стерла напрочь осторожность. Именно поэтому я пропустила момент, когда Мэт вышел из себя.
Инстинкт самосохранения отказал напрочь. Резкий рывок и острая боль, как будто скальп сняли. Жесткие пальцы в волосах. Напротив злые глаза, до краев залитые яростью и похотью. Черт бы тебя побрал, шут проклятый! Выбил из колеи.
Мэт впечатывает спиной в стену.
– Что, зубки решила показать, детка? – почти рычит, накручивая на кулак волосы. Другая держит за горло. Сожми чуть сильнее и все – прощай, Кира. Дура! Сглатываю, предпочитая молчать. Сейчас нужно только это. Быть покорной. Мэт это любит. – Забыла, где я тебе нашел?
Мотаю головой. Разве такое забудешь? До сих пор не сплю без снотворного.
– Не слышу! – рявкает, сдавливая горло. Цепляюсь пальцами в его запястье.
– Я…все…помню… – сиплю, хватая ртом воздух.
– А мне кажется – забыла, – ухмыляется. – Так я сейчас напомню.
Рывок и щеку царапает шершавая стена, а мужская ладонь упирается в мое лицо. Вжикает молния. Пряжка ремня ударяется об пол. Закрываю глаза. Нужно просто перетерпеть. Не девочка уже, справлюсь. Он стягивает с меня пижамные брюки, коленом раздвигает мои ноги. Болезненный шлепок по ягодицам, звоном отзывающийся в висках. Трется головкой члена о совершенно сухую плоть. Рычание смешивается с матом.
На моих губах мелькает усмешка. Что, Мэт, не нравится, когда тебя не хотят? Краем глаза вижу, как он смачивает слюной пальцы, а следом – ведет ними по половым губкам, раскрывая их. Сжимаюсь вся, но получаю новый шлепок.
– Будешь зажиматься, оттрахаю на сухую.
Закусываю губу, ощущая, как он вводит в меня сразу три пальца. Короткая боль обжигает. Я знаю, как справиться с этой болью. Надо просто закрыть глаза. Потому что в голове не он. В голове другие руки, и мужчина совсем другой. Может, все дело в этом? Сработал защитный механизм? А если…
– Он не простит, – выдыхаю, совершенно не надеясь, что Мэт услышит. Но он вдруг замирает. Убирает свою ладонь с моего лица.
– Что ты сказала?
– Изнасилуешь – Клим не простит, – повторяю, ошалевшая от собственной идеи. Все еще распластанная по стене, с его пальцами внутри.
А потом…
Мэт смеется. Искренне, открыто, но меня коробит от этого смеха. И мурашки растекаются по телу.
– Ай да, детка, – подхватывает меня на руки. В нем больше нет ярости – я чувствую. Чертов псих.
В спальне бросает на кровать. Нависает сверху, уже не смеясь.
– Подцепила, значит, – облизывает губы. Большим пальцем гладит по расцарапанной щеке. – Это хорошо.
А я просто пытаюсь дышать нормально.
– Прости, – касается губами скулы. Прикрываю глаза, сдерживая отвращение. – Но ты сама виновата. Не могла сразу все рассказать? Хамить начала. А ты же знаешь, – губы скользят ниже. Языком по пульсирующей жилке. – Как меня злит, когда ты такая.
Киваю.
Отрывается от меня, дышит тяжело. И серые глаза потемнели от желания. Проклятье. Неужели ты не уберешься, Мэт?
– Насколько мне известно, дружок твой укатил, так что расслабься, детка. Насиловать тебя я не буду.
Мой облегченный выдох получается слишком громким. Мэт хмыкает.
– Ты сама будешь меня трахать, – пальцы снова между бедер. Ребром ладони растирает промежность. – Будешь покладистой. А когда Чех вернется, снова ляжешь под него. Если ты уже так его зацепила. Видела бы ты его в тот вечер, – его пальцы обхватывают возбужденный член. Глаза закатываются в предвкушении удовольствия. Чертов извращенец. – Я думал, он тебя трахнет прямо там.
Большой палец надавливает на клитор. Свожу бедра. Я не стану. Нет. Не сегодня.
– Не надо, Мэт, – впервые прошу, когда он втискивается между моих широко раскинутых ног. Сгибает их в коленях, раздвигая еще шире. – Пожалуйста…
– Надо, детка. Я слишком возбужден. Не будем изменять нашей традиции. И всем будет хорошо. Да, сладкая?
А когда я пытаюсь возразить, наклоняется к самому уху.
– Давай, Кира, будь паинькой. Возьми его в свой сладкий ротик. Поласкай его, как ты умеешь. И твой брат доедет до клиники…без неожиданностей.
– Ненавижу, – выдыхаю сквозь зубы, чувствуя горечь на языке. – Как же я тебя ненавижу.
– Да на здоровье, – ухмыляется, нависая над моим лицом. – А сейчас займи свой похотливый ротик делом.
Так легко закрыть глаза и представить широкие ладони, обнимающие лицо. Так легко вдохнуть и позволить терпкой фантазии затопить лёгкие. Наслаждаясь запахом вишни и табака. Так просто обхватить тонкий член, пройтись ладошкой по всей длине, вызывая протяжный стон. Чужой. Распахнуть глаза и увидеть искаженное похотью красивое лицо. Холодное, слишком идеальное. И усмехнуться шальной идее. Сползти чуть ниже и вобрать в рот его тугие яички, набраться смелости и сомкнуть на них зубы. Сжать его член в кулаке.
– Ах ты, сука! – орет Мэт, ловя меня за волосы и пытаясь отодрать от себя. Боль рвет кожу на голове. В глазах – слезы. Но мне плевать. Я сильная, я вытерплю. – Отпусти, тварь, – воет, когда его попытки отлепить меня проваливаются с треском. А я лишь сильнее прикусываю. До первой крови.
И когда Мэт падает на кровать, воя от боли, разжимаю хватку и лёгким движением оказываюсь на полу. Кожа горит, в висках пульсирует адреналин. На губах терпкий привкус крови. Мэт зажимает руками пах, подтягивает к животу колени. И сейчас выглядит таким беспомощным, что я понимаю: не простит. Не боль, нет. А то, что я увидела его вот таким. И вполне вероятно, что именно сейчас я подписала приговор себе и Димке, но…
Срываюсь с места. Расстилаю на столе полотенце, из морозилки достаю лёд, высыпаю на полотенце, заворачиваю и возвращаюсь. Мэт по-прежнему лежит в позе эмбрионе, поскуливая, как побитая собака. Сажусь на край кровати и натыкаюсь на яростный взгляд.
Молча отрываю его руки, мертвой хваткой вцепившиеся в мошонку, и ровно выдыхаю. На мягкой коже краснеет след от моих зубов, а вокруг наливается багрянцем синяк и яйцо чуть припухает. Уголки губ трогает усмешка. Хорошо я его грызнула.
– Дура, ты что натворила? – рычит Мэт, ловя мою усмешку.
– Ничего, до свадьбы заживёт, – откровенно веселюсь я и прикладываю к пострадавшему месту лёд.
Мэт шипит и буквально испепеляет меня взглядом.
– Ну что, Матюша, впечатлился моими зубками?
– Сука, – выдыхает и тянется, чтобы меня достать, но я вжимаю лёд в его пах, и он падает на спину, матерясь и проклиная меня. – Не боишься? За…брата?
– Боюсь, – признаюсь. – Поэтому я все сделаю в лучшем виде. Буду покладистой, как ты любишь. Но… – вдох, длинный выдох, – но ты больше и пальцем меня не тронешь. Никакого секса, сукин ты сын. У тебя полно шлюх в клубе, вот с ними и развлекайся.
– Храбрая стала? – его голос срывается на шепот. Ему больно, но он больше не показывает слабость. Пожимаю плечами.
– Если ты хочешь, чтобы Клим Чехов клюнул на меня, мы не должны быть любовниками. Он же хищник, сразу почует подвох. Тем более, он уже пометил меня.
Врать легко. Тем более, ему никак не проверить мои слова. А о том, что между нами ничего не было, знаю только я и Клим. И последний вряд ли кому-то признается, что делал три дня с пьяной и возбуждённой женщиной. Вернее, не делал.
– Подержи, – прикладываю его ладонь к полотенцу, а сама снова сбегаю.
На кухне залпом выпиваю стакан воды. Руки дрожат, как у алкоголика. Вот и пришел откат. Надо же. Оказывается, быть храброй не так и просто.
В шкафчике нахожу аптечку, в ней мазь, сделанная по особому рецепту. Кто-то научил когда-то. Хорошо помогает при травмах, подобных моему укусу. Беру баночку. Выдыхаю, упёршись ладонью в стол. Кто научил? Когда? Почему я помню рецепт и не помню, кто мне его дал и когда?
Прикусываю костяшку большого пальца, успокаиваясь. Минута, две, три.
В коридоре натягиваю пижамные штаны, скручиваю косу и только потом возвращаюсь в спальню. Мэт сидит посреди разгромленной постели и с видом мученика, которого ведут на плаху, рассматривает свои боевые раны.
Похоже, со шлюхами я поторопилась. С таким синяком он вряд ли захочет трахаться в ближайшее время. Хотя…это же Мэт. Этому психу все нипочём.
– Любуешься? – перехватывает мой взгляд. Дёргаю плечом и бросаю ему мазь. Ловит налету. – Что это?
– Мазь волшебная. Пару дней помажешь свое хозяйство и будешь как новенький.
– Мать Тереза, блядь, – бормочет. – Не ерепенилась бы и всем хорошо было бы.
– Не могу я, Матвей, – вдруг признаюсь. – Не могу с кем-то после другого.
– Раньше, – шипит и морщится, осторожно втирая мазь в напухшую мошонку. – Раньше могла. Что изменилось?
Раньше…
Да, я могла. Раньше я могла закрыть глаза и ни о чем не думать. Отключить мозг, пока пользуют тело. Мэту нравилось трахать меня сразу после другого. Он же настаивал, чтобы я не мылась после секса с другим. Жадно нюхал и даже вылизывал остатки чужого семени, если таковые были на моем теле.
«Я сам тебя помою», – обещал. И мыл. Языком. А целоваться брезговал. Говорил, что не может целовать рот, в котором побывал чужой член.
Хмыкаю себе под нос. Знал бы он, как сильно ошибался. Очень сильно. Узнай он мою маленькую тайну, убил бы, не задумываясь. И не только меня. Но он не узнает. А через три недели вернётся Клим, и я обязательно придумаю, как выбраться из этого дерьма.
Или я не Кира Леманн.
