Текст книги "Ребенок в мире Эроса"

Автор книги: Л. Жаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Что касается возраста пробуждения первых сексуальных эмоций у мальчиков, то большинство авторов, как отечественных, так и зарубежных указывает на значимость половой конституции. Эрекции, интерес к самоисследованию и к «устройству» девочек, сексуальные игры со сверстниками, одиночный и взаимный онанизм начинаются с 3–4 лет, хотя могут быть и раньше. Оргазм чаще бывает самостоятельным «открытием» и, как правило, потрясающим по силе событием даже на этапе т. н. «сухого спазма». Эякуляция может начинаться с 9 –10 лет, но чаще это бывает подарком к 12–13 летию, символизируя готовность к репродуктивной функции при психологической и социальной незрелости. Достаточно типичны при этом страхи за состояние здоровья в связи с потерями спермы, на почве которых возрастает целая мифология. В отличие от девочек, мальчики более склонны к взаимному исследованию в ходе сексуальных игр, которые нередко приобретают специфический состязательный характер («у кого больше», «кто дальше брызнет» и т. п.). Их интенсивность и характер во многом связаны со степенью родительского контроля и наличием пространства для уединения. Во многих обществах сексуальные игры мальчиков воспринимаются достаточно либерально как своеобразная тренировка будущих мужских достоинств. Даже их фактическая гомосексуальная направленность не вызывает особого неприятия и скорее рассматривается как «детская болезнь». В примитивных культурах описанных К.Леви-Строссом, Б.Малиновским, М.Мид и другими, разнополые сексуальные игры также не считались предосудительными до определенного возраста инициации. В западной и отчасти отечественной культуре эти феномены воспринимаются гораздо более негативно как своеобразная «метка» будущей сексуальной извращенности. Технологией подавления эротических импульсов и их внешних проявлений (эрекция в неподходящее время и в неподходящем месте) приходится овладевать многим, если не всем, мальчикам, особенно в бурном и раннем пубертате. Психология укрытия «перегретого котла» сексуальности дает богатую палитру защитных механизмов детства, особенно в аспектах репрессии и сублимационной активности.

Особую озабоченность вызывает проблема взаимосвязи агрессии и сексуальной активности мальчиков, тем более, что примеры такого поведения по отношению к младшим встречаются как в однополом так и разнополом вариантах. Эта часть более обширной проблемы сексуального насилия по отношению к детям, чему посвящено огромное количество работ как в историческом аспекте, так и современности (обзорные работы И.С.Кона и других). Об этом речь пойдет во второй главе, а сейчас важно констатировать, что для мальчика овладение идеалом «гуманистического секса» (по Э.Берну) должно включать умение проявлять активность и силу, но без насилия и принуждения. Насколько эта задача не проста как в теории, так и на практике очевидно без особых доказательств. Речь может идти о развитии самосознания в аспекте познания собственной сексуальности, ее возможностей и пределов, а также выработке волевых усилий по её регуляции. Эта проблема стара как мир и заново решается в каждом индивидуальном случае, с учетом социокультурных предписаний и табу конкретного общества. Более подробно об этом пойдет речь в главе 3, а сейчас обратимся к иному аспекту рассматриваемой проблемы и попытаемся посмотреть на детскую сексуальность в аспекте её телесных характеристик, как глазами ребёнка, так и взрослого.

Глава II

Тело ребенка в зеркале эротической культуры.

1. Детская телесность и духовность

Среди философских штудий XX века важное место занимают попытки осмысления феномена человеческой телесности как особого конструкта, несводимого к «телу», «плоти» и другим понятиям традиционного социо-гуманитарного знания и богословской догматики. Беря своим истоком некоторые концепции Ф. Ницше и С. Кьеркегора, постмодернистский дискурс XX века сделал человеческую телесность чуть ли не основным объектом философствования, отодвинув на задний план все классические подходы. М. Фуко и А.Арто, Ж. Делез и Ф. Гваттари, М. Мерло-Понти и Ж. Бодрийяр, Р. Барт и Ж. Лакан, Ж.-Л. Нанси и Ж. П. Сартр – это только самые известные имена на Западе, не считая художественных произведений Г. Гессе, П. Зюскинда, С. Беккета, Х. Борхеса, М Фриша, К. Воннегута, М. Де Унамуно, К. Абэ, Т.Манна, где так или иначе затрагиваются судьбы человеческой телесности. Этот взрыв интереса не случаен, а отражает глубинные процессы происходящие в теле и душе человека, модифицирующие его духовные потенции. После выхода в свет первой в отечественной философской литературе моей монографии «Человеческая телесность: философский анализ». Ростов н/Д: Изд. РГУ,1988 г., опубликовано большое количество работ, защищено более 20 докторских и кандидатских диссертаций по данной проблематике. Мой приоритет зафиксирован на страницах академического издания: «Философы России XIX–XX столетий. Биографии, идеи, труды». М., 1999 г., стр. 277–278. В последние годы все большее количество молодых исследователей, в том числе и медиков по образованию, обращаются к этой проблеме. Сформировались отечественные школы и направления в изучении этой проблематики, Это работы В. Подороги, И. М. Быховский, М. С. Кагана, И. С. Кона, П. Д. Тищенко, В. Л. Круткина, В. Б. Устьянцева, Д. В. Михеля, Л. П. Киященко, С. С. Хоружего, И. Смирнова, Р. В. Маслова, В. М. Рогозина и их учеников и последователей.

В 2005 году вышел фундаментальный сборник «Психология телесности между душой и телом» подводящий некоторые итоги изучения этой проблематики и намечающий новые горизонты. Понятие оказалось необычайно богатым и плодотворным для дальнейшей разработки, ибо в пределе своем характеризует меру «жизненности» человека, одушевленности и одухотворенности его тела, культурный конструкт, определяющий пространство его потенциального развития. Телесность оказалась разложимой до «тела без органов» и «органов без тела», трансгрессивной и беспредельной, знаково-семиотической и «новой». Мир заполнен многочисленными техниками телесно-ориентированной психотерапии, открывающими путь к «духовной навигации» (В.М. Розин). Если раньше тело мешало духу возвыситься, то теперь через телесность человек может обрести новую духовность, пережить «второе» рождение, стать новой личностью, совершить «отверзание чувств» (С.С. Хоружий). Особое значение придаётся при этом детскому опыту, когда ещё синкретическое восприятие телесности и духовности дает уникальное ощущение целостности и гармоничности, которое воспринимается просто как некая данность. Как отмечает Т.С. Леви, потом у подростка возникает противоречие, доходящее до антагонизма между телесностью и духовностью и, телесность разделяет «Я» и «Мир», становясь либо сверхценностью, либо инородным и пугающим телом1.

Интересным и продуктивным в аспекте нашей темы представляется введенное П.Д. Тищенко понятие «катавасия топик», где постулируется новая ситуация, связанная с преступанием всех антропологических и онтологических границ, с утратой былого четкого означения тела2. Этот процесс «запускается» на выходе из «золотого» детства, когда телесное становится проблемой для ребенка уже в раннем пубертате, а «практики себя» включают все даже экстремальные способы самоутверждения в новом качестве. Общеизвестно, что ведущим мотивом ранней половой социализации и связанных с ней сексуальных экспериментов и игр является неуемное любопытство, стремление всё попробовать даже самое страшное и запретное. Потом эта страсть быстро остывает, сохраняясь и консервируясь у немногих в форме трансгрессивных сексуальных практик, вплоть до феноменов сексуального маньяка. Анализируя последнего как культурного героя современности, А.П. Мальцева делает интересно замечание: «Сексуальный маньяк – сама человечность в её страстном желании жить жизнью, смысл которой заключен лишь в ней самой, в её неумении ощущать приток жизни без того, чтобы к чему-то привязываться и от чего-то зависеть, в неумении … отказаться от жизни»3. Определенная «детскость» установок и поведения таких лиц давно уже обратила на себя внимание специалистов, что говорит о необходимости дальнейшего изучения механизмов раннего психосексуального развития, в особенности сексуального импринтинга.

Детская телесность являет собой уникальный объект для изучения и постижения как средствами науки, так и художественными формами, религиозными практиками и другими способами освоения мира. Она содержит в себе все прообразы: силу в слабости и беспомощности, невыразимую ангельскую прелесть и дьявольскую усмешку, от которой страдал Ф.М. Достоевский; грацию и пластику невинного тела и сводящую с ума эротику «безобидных» поз и движений. Ещё 2,5 тысячи лет назад античный мудрец на вопрос: почему ему нравятся мальчики? ответил просто: это вопрос слепого! Дело не в античной установке на гомоэротизм, а в многовековой попытке проникновения в сущность этой загадки, которая иногда кажется принципиально непостижимой. Детское тело до определенного периода, связанного с началом пубертата являет собой образец человеческой пластики как таковой, ещё не измененной зарядом мужских или женских гормонов и именно это придает ему хоть и кратковременную, но манящую прелесть. Хотя мальчики и девочки «сделаны», как поется в известном шлягере 70х годов, из разных материалов, но в сущности это единство в многообразии.

Еще более загадочна судьба образа детского тела в культурно-исторической ретроспективе. Если душевные и психические свойства ребенка становились предметом исследований, то его телесное бытие было достаточно жестко вписано в систему социальной сигнификации и этнокультурных стереотипов данного общества. При всем разнообразии стереотипов в ходе исторического развития человечества прослеживается ведущая тенденция: ребенок – это своеобразная «заготовка», которой только предстоит (если выживет!) стать человеком. Развитие в этом случае понималось как количественное увеличение, не сопровождающееся качественной модификацией телесного субстрата. Истинное понимание специфики телесной организации ребенка пришло только в конце XIX – начале XX века, в связи с тщательными антропологическими и этнографическими исследованиями. Классик этнографии XX века М. Мид отметила, что одна из плодотворных идей была в том, что развитие каждого ребенка воспроизводит историю человеческого рода, а последнее можно рассматривать в качестве спецификации основного биогенетического закона Э. Геккеля применительно к обществу. Современная наука далека от этих концепций, но дифференцировка роста и развития тела ребенка относится к числу фундаментальных закономерностей антропологии детского возраста.

Согласно статье 1 Конвенции ООН "ребенком является каждое человеческое существо до достижения 18-летнего возраста, если по закону, применимому к данному ребенку, он не достигает совершеннолетия ранее". В разных культурах достижение совершеннолетия связывалось со своим пределом возраста, что отражало особенности межпоколенных связей, семейно-брачные установки, тип производства и многое другое. Особое значение всегда имели половые детерминанты развития: как правило, девочка считалась достигшей совершеннолетия, а, следовательно, получившей право на вступление в брак раньше, чем мальчик. В этом социокультурном стандарте эмпирически закрепилось очевидное и теоретически подтвержденное положение о более высоких темпах созревания девочек по сравнению с мальчиками в социальном, физическом и психологическом отношении. Корни и истоки данного феномена уходят в проблему поиска детерминант полового поведения и телесного развития мужского и женского пола. Извечная дилемма, представленная в дихотомии "Анатомия – это судьба" (З. Фрейд) и "Женщиной не рождаются, ею становятся" (С. де Бовуар), выражает суть противоречия: что в человеческим теле человеческое, а что мужское или женское? Ситуация осложняется еще и тем, что кроме мужского и женского можно обсуждать еще феномен «третьего» и «четвертого пола» и вообще говорить о поливалентной сексуальности. Детское тело, рассматриваемое в социокультурной перспективе, представляет уникальный объект: оно рождается с первичными половыми признаками, обретает в ходе развития вторичные, и, в то же время, как заметила С. де Бовуар: «Для детей, и девочек, и мальчиков, тело – это, прежде всего, выразитель определенного внутреннего мира и инструмент для познания внешнего мира; они знакомятся с миром с помощью глаз и рук, а не с помощью половых органов» 4.

Конкретная социокультурная общность, на определенной ступени ее развития обусловливает тот или иной тип гендерного отношения к феномену детства. Американский психоисторик Л. Демоз, изучая эволюцию детства в истории человечества, эмоционально утверждает: «История детства – это кошмар, от которого мы только недавно стали пробуждаться. Чем глубже в историю тем меньше заботы о детях и тем больше у ребенка вероятность быть убитым, брошенным, избитым, терроризированным и сексуально оскорбленным»5.

Проблема типологии образа детского тела в культурно-исторической перспективе сложна, прежде всего, в методологических обоснованиях типизации, что зависит от исходной системы координат. Рассмотрим в разных ракурсах возможные варианты.

Прежде всего, тело ребенка можно считать опосредующим звеном между телом зародыша и плода, с одной стороны, и телом взрослого со всем многообразием гендерных и социальных символов, с другой. В ином измерении детское тело предстает как среднее звено между бесполым статусом зародыша до определенной стадии развития и поливалентностью пола взрослого человека. В точке пересечения возрастной горизонтали и половой вертикали разворачивается многообразие социальной символики. В первом приближении можно выделить те культурно-исторические типы, для которых детство и тело ребенка не просто первый, несовершенный этап подлинной жизни взрослого человека, но предстает в качестве самодостаточного феномена, важность которого все более осознается в исторической перспективе. Великие духовные традиции: даосская, античная и христианская зафиксировали этот тип отношения. Одним из символов и выразителем глубинной сути учения даосизма является образ святого старца с розовыми щеками и ясным взором младенца. Учение о «прежденебесной» реальности служило в Китае основой концепций самосовершенствования как возврата к детству, к эмбриональному состоянию. «Мягкость и слабость – это попутчики жизни». «В мягком и слабом находится ориентация вверх». Не менее известен и гераклитовский образ, породивший за 2500 лет существования огромное количество комментариев. А. Маковельский склоняется в пользу толкования фиксации вечной юности мира и легкости, с которой совершается мирообразовательный процесс силой Логоса. Напомним это место: «Вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки: царство (над миром) принадлежит ребенку»6. Спустя пять столетий евангелист Лука отмечает, что дети есть Царство Божие, а «кто не примет Царства Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Лук.18.7)

Это, разумеется, не означает, что отношение к ребенку и его телесным характеристикам было одинаковым в Древнем Китае, античности и христианской цивилизации. Здесь важен общий потенциал: детство не просто начало жизни, а ее внутренний стержень, жизненная сила в ее максимальном выражении. В теле ребенка заключены все истоки развития, как настоящего, так и будущего. Закрепление данного типа отношения к детскому телу произошло в основном в культурах Китая и Японии. Это отчасти объясняет высокий уровень рождаемости, своеобразный культ ребенка и семьи в регионе и его влияние на многие стороны общественной жизни, что многократно отмечено в этнографической литературе. Его можно обозначить как принцип пуэрильной самодостаточности культуры, акцентирующей значимость недифференцированного (по половому признаку) детства. Однако это не означает, что в культурах данного типа отношение к девочкам и мальчикам было идентичным; более того, половая сегрегация прослеживается практически во всех существовавших цивилизациях. Девочки всегда были более уязвимы и в большей степени подвержены геноциду. Человечество должно быть благодарно пророку Мухаммеду, чей запрет на зарывание в песок пустыни новорожденных девочек, как лишних ртов, спас жизни миллионам женщин исламской цивилизации. В суре 16 Корана (Пчелы) записано, что хотя при рождении девочки лицо отца «становится черным», но он не должен скрывать ее в прахе. И хотя сыну полагалась доля, равная доле двух дочерей, но девочка рассматривалась как будущая жена и мать, что обеспечило исторической перспективе высочайший уровень воспроизводства населения. Подобная самодостаточность носит противоречивый характер: дети нужны для увеличения человеческого потенциала общества, это своеобразное «имущество», нуждающееся в сохранении и приращении, а, с другой стороны, к ребенку складывается особое, пристрастное отношение. Суть его зафиксировал еще К. Юнг: «…ребенок, с одной стороны, именно «невзрачен», т. е. неприметен, «только лишь ребенок», но с другой стороны – «божественен»7. Рождение архетипа ребенка, подчеркивает Юнг, отсылает нас к состоянию неразличимости субъекта и объекта, идентичности человека и мира, а в ходе дальнейшего культурного развития двуполое прасущество становится символом единства личности. Ребенок находится у истоков сущего, и он же – образ грядущего мира, квинтэссенция человечес¬кой сущности, символ великого будущего.

Другим социокультурным типом отношения к телесным феноменам детства относится сегрегационно-ориентированный, где на первый план выходит глубочайшее принципиальное различие в оценках тела девочек и мальчиков и в соответствующих социокультурных стереотипах. С наибольшей силой этот тип проявился в античном мире, где девочка была существом второстепенным, не нуждающимся даже в обучении, а мальчик, прежде всего, в его телесных формах, – подлинный символ Древней Греции. Язвительная фраза Ницше о Платоне говорит о многом: «С невинностью, для которой нужно быть греком, а не «христианином», он говорит, что не было бы вовсе никакой платоновской философии, если бы в Афинах не было таких прекрасных юношей: их вид только и погружает душу философа в Эротическое опьянение и не дает ей покоя, пока она не бросит семя всего великого в такую прекрасную почву»8. Подробнее этот аспект будет рассмотрен далее, однако можно сослаться на мнение известного авторитета по античности Г. Лихта. Цитируя слова Гёте «Любовь к мальчикам стара, как само человечество», он отмечает, что «древнегреческая любовь к мальчикам кажется нам неразрешимой загадкой…»9. Античная гимнастика, как воплощенный идеал обнаженного тела мальчика, занятого телесным и духовным совершенствованием в духе калокагатии, стала впоследствии основой многих систем воспитания.

Что же касается отношения к телу девочки с позиций данного культурно-исторического типа, то телесное «совершенствование» носило весьма специфический характер, более точно обозначаемый термином «уродование». Речь может идти о таких феноменах как ритуальная дефлорация в раннем возрасте, клиторэктомия, бинтование ступней ног с формированием своеобразного фаллического символа и многого другого, подробно описанного в литературе10. Девочку усиленно и ускоренно готовили к выполнению функций, напрямую связанных с социокультурными стереотипами данного общества. Само ее телесное устройство не имело самоценности, что в конечном итоге вылилось в формулу: «Девочка – это кастрированный мальчик».

В традиционных и патриархальных обществах поддерживалась система инициации, знаменующая определенный этап созревания и достижения соответствующего социального статуса. Инициации связаны с телесными метками или знаками, иногда остающимися пожизненно. В иудейской и исламской традициях закрепился обряд обрезания – знак принадлежности будущего мужчины к избранному народу или истинной вере. В христианстве это приняло вид "духовного обрезания", сораспятия с Христом и несения своего креста, в том числе и телесных недостатков и пороков. Большое количество литературы посвящено проблеме телесных (часто, даже калечащих) наказаний детей, что было публично осуждено только в XIX веке. Но до сих пор проблема жестокого обращения с детьми остается одной из самых острых даже в благополучных странах. То же самое относится и к проблеме детского труда, беспощадного к здоровью и жизни ребенка, к сексуальной эксплуатации детей, принявшей сейчас невиданный размах. В этом смысле половые различия отходят на второй план, а детское тело рассматривается как наиболее доступный объект с экономической, социальной и психологической точек зрения.

Изложенные типологические модели достаточно абстрактно описывают реальность, тем более, что в рамках одной цивилизации можно наблюдать то или иное сочетание моделей. Это связано как с особенностями самого предмета исследования, так и с разноплановостью оценок и стереотипов различных духовно-нравственных систем. В той или иной степени они представлены в соответствующих формах общественного сознания, к анализу которых мы и обратимся.

Я не буду рассматривать феномен детского тела в экономическом и юридическом измерениях. Это специальная область, затрагивающая такие понятия как детский труд и его нормирование, правовая ответственность ребенка и подростка, охрана его телесной неприкосновенности и т. п., что регулируется документами ООН, ЮНЕСКО и других международных организаций. Становление синкретических образов тела ребенка, транслируемых затем в разнообразных феноменах культуры и социальности, происходит в мифологии, религии, морали, философии, эстетике и науке.

Древнейший пласт человеческого сознания связан с мифологизацией детского тела, с наделением его особым статусом. Мотив о судьбе провиденциального младенца красной нитью проходит сквозь мифологические сюжеты разных народов. На Востоке это отрок Кришна и персонаж тибетских мифов Гесер, шумерский царь Саргон и юный Моисей, в античности – Зевс, Гиацинт и Кипарис, Ромул и Рем и многие другие. Все они – культурные герои, преодолевая противодействие разрушителей-трикстеров, строят великий мир, будучи, подобно Гермесу, посредниками между жизнью и смертью, богами и людьми. Их тело наделяется сверхъестественными силами, они способны творить чудеса уже в раннем детстве. Одни вырастают и становятся вечными юношами или зрелыми мужами, другие (Эрот) остаются вечными детьми. Как отмечает Я.Э. Голосовкер, для мифов характерен обратный ход времени, когда детство длится вечно10. Трикстеры, в свою очередь обладают уникальным сочетанием комплекса качеств, среди которых детскость, амбивалентность (андрогинность и бисексуальность), смеховое начало, оборотничество. Наконец, они символизируют непредсказуемость и трансгрессивность11.

В средневековой мифологии, особенно германоскандинавской, появляются представления о маленьких человечках, Эльфах, способных быть темными и светлыми. Это собственно не дети, а маленькие духи воздуха, огня, воды и земли, называемые по-разному: гномы, карлики, цверги и т. д. В них персонифицируются силы природы и подземного мира, зачастую связанные с опасным для человека потенциалом, проистекающим от сочетания крошечных размеров тела и признаков мудрости, хитрости, коварства, несвойственных ребенку. Тело и дух здесь оказываются в противоречии, создающем ореол таинственности. Глубоко прав А.Ф. Лосев, подчеркнувший в «Диалектике мифа»: «Каковы – души, таковы и органы!»12. Двойственность мифологического детства символизирует двойственность телесной организации ребенка, его пограничность и близость к природно-космическим стихиям.

Иное понимание детской телесности мы находим в мировых религиях, прежде всего, в христианстве с его концепцией освящения плоти, поврежденной вследствие грехопадения. В этом смысле грешен и плод в утробе, и новорожденный. В его теле уже заключено плотское искушение, "закон греха", проявляющийся в ребенке очень скоро, о чем предупреждал апостол: «Юношеских похотей убегай…» (2-е Тим. 2,22)13. С ростом и развитием ребенка количество и тяжесть грехов возрастает, ибо естество тела есть «.. погибель, которую мы всегда носим в себе, а наиболее в юности» 14.Тело отрока было наибольшим искушением для монашествующих, превосходя даже соблазны женского тела. Облик ребенка до развития вторичных половых признаков близок к «ангельскому», хотя святоотеческая традиция предостерегает от антропоморфизации ангелов и ангелизации людей. Во всяком случае, учение об ангеле-хранителе, приставленном с рождения к какому человеку и сопровождающему ребенка во всех перипетиях жизни, дает немало пищи для размышлений. Мы видим неустранимую двойственность: телесно ребенок ангелочек, но в нем коренится и с каждым днем возрастает порок, губящий душу. Как известно, в ангельском бесплотном общении, хотя и вполне телесном, пребывали прародители Адам и Ева до грехопадения, а ребенку необходимо принять таинство крещения, дабы снять "кожаные ризы" и родиться духовно для будущей вечной жизни. Под "кожаными ризами" понимается облечение человеческой природы в тленность, смертность и страстность, конечным результатом чего являются половое общение, зачатие, рождение, кормление, рост и развитие. Как с горечью отмечал Блаженный Августин: «Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей. Я видел и наблюдал ревновавшего малютку: он еще не говорил, но бледный с горечью смотрел на своего молочного брата» 15. Главенство телесного над духовным составляет суть истории развития ребенка и далее взрослого человека.

Иное отношение к детскому телу в исламе. В нем нет понятия первородного греха и потому все – от капли спермы, сгустка крови до тела новорожденного – чисто и непорочно. Процесс развития полностью зависит от воли Аллаха: «Мы ведь создали человека из капли, смеси, испытывая его, и сделали его слышащим, видящим» (сура Человек 76:2). В Коране зафиксирован не только запрет убийства девочек, но и вообще детей "из боязни обеднения" (сура Перенес ночью 17:33).

В аятах, посвященных картинам Рая, появляется весьма специфический образ – вечно юных мальчиков, обносящих праведников чашами, сосудами и кубками. Напрашивается параллель с виночерпием Зевса юным и прекрасным Ганимедом. Особое отношение к красоте мальчика вошло в ткань арабо-персидской лирики, отразилось в творчестве Ибн Хазма, Саади, Хафиза, Абу Новаса и других. В труде средневекового арабского мыслителя Ибн ал-Джакузи «Таблис Иблис» приводится такая сентенция: «С девочкой один бес, а с мальчиком два беса»16. В целом, отношение к детству напоминает тип отношения к имуществу, которое надо хранить и преумножать, но так, чтобы не вызывать этим “скупости души”, ибо «Ваше имущество и дети – только искушение, и у Аллаха великая награда» (сура Взаимное обманывание).

В восточных религиях, прежде всего, в буддизме положение иное. Здесь тело – продукт сознания, кристаллизация кармы, призванная стать живым носителем духа. Будда, хотя и похож на младенца с блаженной улыбкой самоудовлетворения, но физическое рождение и детство для него – ничто; суть в духовном рождении и достижении нирваны. Естественный ход вещей, процесс физического развития препятствует этой цели, вот почему, как ни парадоксально это звучит, идеал буддизма: «Наилучшее будущее – это будущее без рождения, когда ничего не рождается и не умирает» 17. В широко известной сутре излагается история о том, как безутешная мать принесла Будде погибшего ребенка с просьбой воскресить его, на что получила совет сходить в город и принести несколько горчичных зерен из того дома, где никто никогда не умирал. Это помогло матери в обретении внутреннего мира после такой потери. Буддистская мифология знает понятие «соно-мама», что соответствует «непорочности» в библейском понимании, восприятию по-детски радостного, чистого и светлого мира.

Еще более сложен моральный статус тела ребенка в рамках существующих духовно-нравственных традиций. Он может быть рассмотрен с двух сторон: как процесс становления морального сознания ребенка, включая самооценку его телесных функций и их эволюции и как процесс изменения моральных стандартов общественного сознания по отношению к телу ребенка. Одной из распространенных классификаций эволюции морального сознания ребенка является схема Кольберга, где выделяется преднравственный, конвенциональный и постконвенциональный уровни. Наибольший интерес вызывает проблема появления полового стыда. Один из видных юнгианских аналитиков современности М. Якоби, рассматривая различные концепции появления стыда у ребенка, фиксирует его начало в восьмимесячном возрасте, как следствие, утраченной цельности и возможности взглянуть на себя со стороны18. Утрата "райской наготы", разделение его тела на «перед» и «зад» ведет по мнению Эриксона к появлению эмоции гнева на самого себя и желанию скрыть лицо. «Райская» нагота ребенка становится культуральной обнаженностью, регулируемой системой норм и запретов общества. Ребенок, обретший половой стыд, – это уже падший ангел, и по словам Г.К. Честертона "каждый, кто любит детей, согласится, что признаки пола наносят ущерб их особой прелести"19. Культурно-исторический символизм, задаваемый одеждой, фиксирует границу дозволенного, что приводит к конфликту и появлению "краски стыда", как культуральной реакции на природное несовершенство. Если до определенного возраста нагота воспринимается естественно, а многие примитивные общества допускают и даже одобряют детские эротические игры, то стыд рано или поздно становится самообвинителем ребенка, порождая сложный психологический конфликт.

За более чем 100 лет, прошедших с создания фрейдовской концепции об особом морально-психологическом статусе управления телесными функциями у ребенка, изменилось многое. Современные теории моральной оценки телесных феноменов во многом исходят из установок гуманистической психологии, роста толерантности в сознании общества по отношению к функциям тела, идеологии нудистского движения, неоязыческих тенденций и т. п. Былой ригоризм сменяется если не вседозволенностью, то максимальным диапазоном допустимого и морально неосуждаемого.

Что касается развития способности ребенка к моральным суждениям, то можно сослаться на современные нейрофизиологические данные, свидетельствующие о том, что фундаментальная предрасположенность человеческого мозга к моральным суждениям коренится в его способности создавать психические структуры, участвующие в оценке "себя как другого" прежде всего телесно20. Хорошо известно, что пищевые и половые табу были первыми моральными и социальными запретами, регулирующими поведение. Накапливается все больше сведений о теснейшей взаимосвязи телесных феноменов и природных закономерностей развития тела и динамикой моральных суждений в онтогенезе ребенка.