Текст книги "Сигнал из космоса"

Автор книги: Курт Занднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Ну, хорошо, милейший доктор, хорошо… Может быть, оно все так и есть. Но меня, признаюсь откровенно, это интересует очень мало.

– И ты абсолютно прав, Йозеф, – одобрительно кивнула его жена. В ее голосе послышалась злоба, когда она принялась развивать свои удивительные взгляды на науку:

– Мне остается только поражаться, доктор, как вы всему этому можете верить. Я не верю ни капельки. Все – обман и пропаганда.

– Как? Однако, фрау Нидермейер!..– вырвалось у меня, но моя собеседница не дала мне продолжать и заговорила с возрастающим ожесточением. Да, да, да! Ей-то ясно, что все это не более как обман. Ведь она же сама очень внимательно рассматривала Луну и увидела, что Луна самая обыкновенная, какой была всегда. Мало ли что можно утверждать, ссылаясь только на какой-то там дурацкий "пип-пип-пип"…

– Даже многие газеты попались на эту удочку, точь-в-точь как вы, доктор!

Свой главный козырь она приберегла под конец. Мол, она прочла, что один американский профессор – "настоящий профессор, прошу вас заметить" (эта шпилька была явно адресована мне) – придерживается в точности ее мнения. Ничего, кроме обмана и пропаганды!

Для моего ума, прошедшего научную школу, это было уж слишком, и, хотя жена бросала на меня испуганные, предостерегающие взгляды, я тоже вошел в раж! Забыв, перед какой аудиторией нахожусь, я произнес пламенную тираду, выступил с целым трактатом о соотношениях астрономических величин, упомянул о светящемся натриевом облаке, выпущенном одной из первых советских ракет, и о радиосигналах, принятых всеми крупными научными институтами на Земле. В ракетах я смыслю мало, но передача сигнализации относится до некоторой степени к моей давнишней научной специальности. И я попытался объяснить, как такая сигнализация осуществляется. Может быть, и впрямь проявив бестактность, я спросил фрау Нидермейер, не воображает ли она, что разбирается в этих вопросах лучше, нежели все серьезные ученые мира, вместе взятые, из которых ни один не имеет на этот счет ни малейших сомнений, за исключением, конечно, того знаменитого в кавычках американского профессора, на чье мнение она ссылается. Как, кстати, фамилия этого профессора? Ах, вот оно что! Фрау Нидермейер ее не запомнила! Все ясно. Мне не стоит большого труда догадаться, чем знаменит этот господин и каковы его истинные цели!

Подтекст всей моей речи выражал гневное порицание, словно говорил я перед моими студентами, саркастически подчеркивая зияющие пробелы в их познаниях, вызванные леностью и скудоумием.

Когда я, почти задохнувшись, кончил, молчание в комнате было еще более гнетущим, чем после моего первого монолога.

– А вы что скажете по этому поводу? – попытался я найти поддержку у господина Кинделя

Но господин Киндель разглядывал свои ногти и улыбался.

– Если бы даже все это и было правдой, то каждый верующий христианин прежде всего должен задать себе вопрос: чему это на пользу? – Так дипломатически уклонился он от прямого ответа, причем на губах у него продолжала играть улыбочка, смысл которой было нелегко истолковать.

С тем же основанием можно было вопрошать, для чьей пользы понадобилось Копернику создавать свою систему мира, а Ньютону делать свои вычисления. Вопрос о пользе и цели научных открытий прозвучал так безнадежно глупо, что я попросту умолк.

Расстроенный и рассерженный, я сидел и смотрел в окно, а разговор обратился к прежним темам. И снова мне казалось, что это лопочут куклы; только их механизмы работали теперь заметно быстрее, в квакающих звуках слышались нотки раздражения. Уют беседы был, видимо, нарушен уж до конца вечера; гости утратили свою непринужденность, и это обстоятельство, должен признаться, доставило мне злое удовлетворение.

Как сквозь туман, с полным безучастием воспринял я, что господин Киндель старается ухаживать за фрау Нидермейер в тех пределах, какие допускала его строгая и чопорная манера держаться. Сам Нидермейер сидел некоторое время молча, насупив брови, и, казалось, о чем-то напряженно думал. Вдруг он изо всей силы стукнул кулаком по столу, так что из бокалов расплескалось вино.

– Вооружаться до зубов и не давать никакой пощады разлагающим элементам! Только это может гарантировать спокойствие и порядок!

Примерно такие слова выкрикивал он в сердцах, не очень связно, будто споря с кем-то невидимым, бросившим ему вызов. Выглядел он в ту минуту и смешно и глупо. Глаза остекленели – он выпил уже изрядно. На эти пропитые деньги я смог бы купить по меньшей мере две книги из самых необходимых.

К счастью, Нидермейер тут же успокоился, откусил кончик новой сигары и, заикаясь, повел речь о своем компаньоне, который выстроил в Дюссельдорфе замечательный дом. Этот компаньон считает, что нынче вышло из моды вешать в гостиных копии знаменитых картин. Это уже считается вульгарным. Уважающие себя люди теперь берут под залог оригиналы старых и новых мастеров. Да, да, богатый человек этот дюссельдорфский компаньон! Но так ли уж обязательно брать картины под залог и развешивать у себя по стенам? Он сам, Нидермейер, вообще ни во что не ставит живопись. А каково на этот счет мнение господина провизора?

Единственным преимуществом этого вечера было, что гости ушли несколько раньше обычного. Нидермейеры вызвались довезти провизора на своей машине, чего до сих пор они никогда не делали. В моем раздраженном состоянии я усмотрел в их предложении – сознаюсь, что неосновательно, – нечто вроде внезапно возникшей между ними солидарности, подобие тайного заговора, направленного против моей особы.

Я проводил гостей и, когда они уехали, постоял еще несколько минут в тишине ночи. Вселенная, темная и безгласная, вся испещренная бесчисленными звездами, величаво раскинулась над крышами Грюнбаха. Откудато издалека донесся глухой взрыв, и стекла в окнах зазвенели: километрах в тридцати от Грюнбаха происходили военные маневры.

Ежась от ночной прохлады и какой-то неясной тревоги, я поплотнее натянул пиджак. Внезапно я почувствовал себя одиноким и беззащитным, как никогда в жизни. Кто я? Путник, бредущий без цели в бесконечной черной пустоте.

Подобные настроения овладевали мною и раньше, но ни разу еще не достигали такой остроты, как в тот вечер. Может быть, эта тяжесть, как груда камней, накапливалась в моей душе постепенно, увеличиваясь каждый день на новый камень. И вот наконец груз сделался таким нестерпимым, что оставалось лишь два исхода: либо выбраться из-под него и убежать, либо быть раздавленным.

Я нарочно описал здесь так подробно свое окружение, свой относительно благополучный будничный мирок, чтобы стало яснее, почему я вдруг понял: больше так нельзя существовать, утешаясь самообманом. Визит Нидермейеров мог сыграть здесь роль капли, переполнившей чашу. Все безысходное убожество моей жизни – не столько материальное, сколько скорее духовное убожество – вдруг дошло до моего сознания. Жизнь предстала передо мной как длинная череда серых, бесцветных дней, дней "ученого", которого никто никогда не принимал всерьез. И единственное общество – люди вроде Нидермейеров!

Не раз моя жена более или менее тактично убеждала меня попробовать переменить род занятий. Например, попытаться стать представителем фирмы технического оборудования – телевизоров, рентгеновских аппаратов, медицинских приборов – или поискать хорошо оплачиваемую должность в каком-нибудь промышленном предприятии. Действительно, докторское звание как будто могло придать мне известный авторитет в глазах представителей фирм и клиентов, однако я глубоко убежден, что никогда не сумел бы продать даже электрической бритвы. Уже при первом возражении покупателя я, наверно, тотчас откланялся бы и ушел. К этому надо еще добавить мои угловатые манеры и мало располагающую внешность. Мне достаточно было взглянуть в зеркало, чтобы заранее предсказать полную безнадежность такого рода начинаний. Я низкого роста, щуплый. Мои бледно-голубые глаза за сильно выпуклыми стеклами очков кажутся до смешного огромными и похожими на лягушачью икру под микроскопом. Волосы у меня неопределенного, серовато-белесого цвета; они упорно противостоят попыткам пригладить их щеткой Добавьте к этому, что при малейшем волнении я начинаю безбожно шепелявить и что походка у меня из-за поврежденного колена несколько вихляющая… Нет, попытка была бы совершенно безнадежной.

В промышленных лабораториях, наверно, охотно воспользовались бы моими услугами, но известное высокомерие ученого препятствовало мне опуститься до исполнения практических лабораторных измерений и конструктивных усовершенствований на производстве, то есть до работ, имеющих единственной целью увеличить торговый оборот. Иными словами, мне претило трудиться ради куска хлеба и только. А для более почтенных занятий мне недоставало ученых титулов.

Что же давало мне право на подобное высокомерие? Увы, только моя докторская диссертация на тему "О пределах измеримости электромагнитных волн". Давно погребенная в пыльных архивах, она уже совершенно забыта. Поистине смешные претензии!..

Меня одолела черная меланхолия, безысходная горечь от сознания собственного ничтожества. Я устремил немой вопрошающий взгляд вверх, к звездам. И вдруг меня осенила мысль!

Сначала это была очень скромная мысль, которая могла хоть немного отвлечь меня от тусклой действительности, украсить мое безрадостное существование. В аналогичных случаях другие люди коллекционируют марки или выводят цветы. В тот вечер я действительно еще не подозревал, какие грандиозные, почти невероятные последствия возымеет все это в будущем. Вероятнее всего, я и не отважился бы ни на что, знай я, чем это все кончится.

Итак, несколько утешенный, воротился я тихонько в дом, где жена убирала после гостей. В комнате отвратительно пахло застоявшимся сигарным дымом, лампа тускло освещала пустые стаканы и бутылки, на скатерти краснело большое, уродливое пятно от пролитого вишневого ликера.

– Три бутылки красного, – сокрушенно сказала жена, – и вдобавок гости как будто обиделись. Тебе, может быть, не следовало…

– Оставь! – прервал я ее злобно. – В следующий раз хватит и одной бутылки. Деньги мне самому нужны.

В ту ночь я спал очень беспокойно. Страшные сны мучили меня. Будто я бегу по темным безлюдным переулкам, спасаясь от невидимых убийц. Потом я видел исполинского господина Нидермейера. Он издевательски хохотал, а я ползал перед ним на коленях, вымаливая марку. В конце концов я оказался в мрачной аудитории института физики перед судьями, которые по неизвестным причинам приговорили меня к пожизненному заключению. Я хотел протестовать, но председательствующий, одетый в черную тогу и слегка напоминавший провизора Кинделя, зазвонил в свой колокольчик и закричал: "Обжалованию не подлежит! Судебное заседание закрыто!"

Весь в холодном поту, я проснулся.

– Будильник прозвонил, тебе пора вставать! Уже шесть часов, – сказала жена.

Не обратил бы доктор Бендер как-нибудь поутру внимания на мои покрасневшие от напряжения глаза! Полоска света от фонаря очень слаба, а у меня к тому же отобрали очки (чтобы я осколками стекол не перерезал себе вены. Кроме шуток! Нет, подобной услуги я им не окажу). Поверьте: при столь скудном освещении, наполовину спрятавшись под одеяло, очень нелегко исписывать эти листки моим торопливым, для всех других, несомненно, малоразборчивым почерком.

Досаднее всего тратить уйму времени на очинку карандаша. Он быстро стачивается со всех сторон. На беду, мне достался номер второй, очень мягкий. Номер третий или четвертый подошел бы гораздо лучше, но приходится довольствоваться тем, что есть. Поскольку я лишен каких бы то ни было инструментов – даже пилкой для ногтей я могу пользоваться лишь под неусыпным наблюдением персонала, – мне остается только обгрызать карандаш зубами; к счастью, они у меня еще довольно крепкие. Карандашный графит я точу о шершавый металл кровати. Бумагу и карандаш я прячу днем под матрасом. Укрытие как будто оказалось надежным, ибо больничный персонал явно не страдает повышенной любовью к чистоте: пока наш лысый санитар, человек с лицом мясника на пенсии, караулит у входа в палату, привалясь к двери, старшая медсестра с вечно обиженной миной разок-другой проведет щеткой по полу. Но дальше чем на пару сантиметров ее щетка еще никогда под мою кровать не проникала. Зато проявляет рвение доктор Бендер. С каждым новым днем подвергает он меня все новым обследованиям: ожесточенно доискивается следов мозговых опухолей, симптомов паралича, белой горячки и шизофрении.

Устремив на меня мрачный взгляд, задает бесконечное множество вопросов: не падал ли я в детстве на голову, не было ли в моей семье случаев самоубийства, не страдал ли кто-нибудь из моих родственников эпилепсией, алкоголизмом, не умер ли в сумасшедшем доме. К сожалению, я не могу доставить ему удовольствия, хотя и отдаю должное его отчаянным стараниям найти у меня конкретные признаки душевной болезни и таким образом задним числом оправдать мое пребывание в психиатрической больнице. Я почти боюсь, что постепенно пробуждаю в нем угрызения совести, и все же у меня хватает жестокости держать себя с ним неизменно приветливо, с веселой улыбкой; такое поведение постепенно все глубже повергает его в тайные сомнения насчет моей болезни.

Должен признаться, конечно, что веселая улыбка стоит мне подчас немалых усилий. Меня берет тихий ужас, когда сквозь стену доносятся крики настоящих сумасшедших или когда меня проводят мимо палат, где, прикованные к своим постелям, лежат слабоумные и через полуоткрытые двери мне бывают видны искаженные чудовищными гримасами тупые лица идиотов. Но я стараюсь возможно спокойнее воспринимать эти уродливые ошибки природы и в противоположность им думать о гармоничности гигантского мироздания, о дошедших до меня из мрака бесконечных пространств сигналах с далеких звезд.

Теперь я лишен возможности любоваться ими воочию, равно как внимать их далекому призыву и нести его людям – разве что лишь через посредство немых страниц этой рукописи…

В свиданиях с близкими мне все еще отказывают. Но сегодня мне передали письмо. Оно было уже вскрыто, и, по всей вероятности, его содержание тщательно проверили. Я почти не сомневаюсь, что старший врач доктор Бендер вообще был против передачи мне письма и замолвил за меня слово профессор. Хотя до сих пор я видел его всего один раз при обычном обходе, однако какое-то чувство, никак не подтвержденное фактами, подсказывает, что профессор благоволит ко мне. В отличие от мрачного изувера доктора Бендера профессор – человек представительной и импонирующей наружности, с густой седой шевелюрой и красивым лбом; в его больших серых глазах светится ум. Кажется, ничто человеческое ему не чуждо, но в его взгляде видна усталость и ироническая покорность судьбе. Хотя без своего врачебного халата он, в противоположность мне, должно быть, выглядит элегантным светским господином с уверенными и изящными манерами, мне все же кажется, что по духу мы чем-то друг другу сродни.

Что касается письма, то и самый строгий цензор не нашел бы в нем ни малейшего повода для придирки. Почерк, которым оно написано, столь же четок и прост, как и несколько слов, составляющих его содержание:

"Мой дорогой сын! Я надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо и скоро возвратишься к нам. Твоя мать".

И все. Тем не менее письмо подействовало на меня так, что я, сжимая его в руке, некоторое время сидел на кровати и тупо смотрел перед собой.

Но пора продолжить мои воспоминания.

В дни, последовавшие за памятным вечером 2 сентября – вечером отчаяния, я настолько успокоился, что почти готов был отказаться от реализации возникшей у меня тогда идеи; более инертная сторона моего "я" как будто одерживала верх. Для оправдания своего отступничества в собственных глазах я внушал себе, что трудности окажутся еще большими, нежели это было в действительности. И что скажет моя жена насчет новых расходов? Короче говоря, я уж совсем было примирился с моим прежним прозябанием. Однако как-то вечером, сидя за письменным столом и заново остро переживая неприятность, случившуюся у меня в тот день в институте, я вдруг вскочил, точно подброшенный неожиданным приливом энергии, взял мой карманный фонарь и отправился на чердак.

К дому со стороны сада прилегал небольшой сарайчик для сена и конюшня, уже много лет не использовавшаяся по прямому назначению. Над сеновалом, всегда пустым, находился довольно обширный чердак с затянутыми густой паутиной балками каркаса, трухлявыми, но сухими досками, служившими полом, и с люком на заржавленных петлях; этот люк выходил наружу, и через него, вероятно, забрасывали сюда некогда сено или мешки с зерном. В очень старых домах помещения с таким устройством не редкость.

В одном из чердачных углов мы с женой поставили изъеденный червоточиной шкаф, для которого у нас в жилых комнатах не хватило места. В шкафу я держал часть своей обширной библиотеки, чтобы хоть немного разгрузить от книг наше жилище. Вместе с книгами в шкафу на чердаке были свалены еще разные аппараты и приборы, проволока, радиолампы, катушки, конденсаторы и тому подобное. Кроме шкафа, на чердаке находилась также кое-какая старая мебель, ни на что больше не нужная: шатающийся стол, диван-инвалид и старинное дедовское кресло с вылезающей из него морской травой.

Когда несколько лет назад мы здесь поселились, я в пылу первого восторга по поводу обретения собственного домашнего очага несказанно обрадовался этому чердаку и сделал там временную электропроводку, чтобы оборудовать маленькую лабораторию для физических опытов. Но с течением времени благое намерение мало-помалу заглохло под грузом повседневных забот, и теперь, спустя несколько лет, все очутилось в том состоянии почти зловещей заброшенности, какое присуще пустующим помещениям и предметам, которыми уже давно никто не пользуется. Они словно враждебно настораживались, сопротивляясь попытке нарушить их долгую спячку и извлечь снова на свет божий.

Луч карманного фонаря скользнул по пыльной паутине, осветил матово блеснувшую застекленную дверцу шкафа, за которой ржавели мои аппараты и инструменты. У некоторых книг мыши объели переплеты… Словом, зрелище было печальное.

В тот же вечер я починил на чердаке электропроводку и с помощью метлы и совка навел некоторый порядок.

Когда на следующий вечер при сильной электрической лампе я произвел осмотр аппаратов и приборов, все выглядело уже значительно веселее. К сожалению, я тут же выяснил, что для осуществления моего замысла многого недостает. Прикинув необходимые затраты, я пришел в ужас. Да, видимо, все это будет стоить очень дорого!

Я вытащил из шкафа экземпляр моей докторской диссертации. Бумага пожелтела, покрылась пятнами, а когда я пробежал глазами колонки цифр и вычисления, мною овладела тихая грусть. Как давно все это было, как далеко вперед ушли с тех пор наука и техника! И все же я пришел к выводу, что некоторые из моих тогдашних соображений даже и в свете новейших исследований не утратили значения и им до сих пор было уделено незаслуженно мало внимания. Это преисполнило меня таким удовлетворением и гордостью, что я уселся, как на трон, в ветхое дедовское кресло и скрестил руки на груди с видом победителя. Непризнанный гений в одиночестве на пыльном чердаке! Жалкий комизм ситуации был столь явен, что я и сам минутой позже уже кривил рот в иронической усмешке, не лишенной горечи.

Но, как ни странно, именно с той минуты мой замысел, тогда еще очень скромный, был спасен. Ведь нашему брату ученому только стоит зацепиться за идею, что называется, лизнуть парочку формул – наподобие того как лев пробует кровь, – и мозг начинает сам работать над решением поставленной проблемы. Стиснув зубы и упорно преодолевая препятствия, человек начинает двигаться к поставленной цели, если только он еще не окончательно сломлен жизнью, а я, несмотря ни на что, все еще не казался побежденным. Эти соображения утешили меня до такой степени, что, ложась в ту ночь спать, я даже тихонечко насвистывал, а потом сразу уснул и спал так крепко и хорошо, как давно не бывало.

Конечно, я мог бы заняться своими опытами и в институте, где, несмотря на устаревшее оборудование, в моем распоряжении было бы все-таки больше вспомогательных средств. Но, во-первых, для проведения задуманных опытов очень неблагоприятны условия большого города с его многочисленными помехами, такими, как трамвай, троллейбус, электролинии, ионизированные, насыщенные дымом и чадом слои атмосферы и прочее. Во-вторых, я боялся обратиться за необходимым разрешением к институтскому начальству и с первых шагов придать моему начинанию широкую огласку. Наконец, в-третьих, мне пришлось бы тогда или оставаться ночевать в институте, или возвращаться к себе в Грюнбах глубокой ночью, чтобы поспать хоть несколько часов. Подобная жертва представлялась мне несоразмерно большой сравнительно с моими тогдашними намерениями. Взвесив хорошенько все эти обстоятельства, я предпочел чердак.

Прежде всего нужно было обзавестись антенной особой конструкции, а именно вращающейся во все стороны установкой определенной кривизны и таких размеров, какие допускало предельное расстояние между стропилами и полом. Если использовать люк в потолке, через который в старину валили сено в конюшню, и кое-где спилить мешающие доски, место для антенны получалось изрядное. (Эскиз первого, еще довольно примитивного устройства имеется в конфискованных у меня записях.) Я сделал чертеж антенны, но вскоре убедился, что моего слесарного умения для ее изготовления не хватит, тем более что и соответствующих инструментов у меня не было. Заказать антенну в городе было бы слишком дорого, а вдобавок пришлось бы оплатить и транспорт. На велосипеде такую махину не привезешь – слишком громоздка…

Шагах в ста от нашего дома, не более, жил некий человек, о котором никто хорошенько не знал, откуда он и чем занимается. Жил – это, пожалуй, слишком сильно сказано, правильнее сказать – ютился в помещении бывшей кузницы, хозяин которой давным-давно умер. Кузницу еще не снесли, потому что наследники, владельцы участка, жившие за границей, запросили с магистрата непомерную сумму в виде компенсации, а кроме того, еще ничего не получив, никак не могли столковаться о разделе ее между собой.

Нынешнего обитателя заброшенной кузницы все это очень мало касалось. Ни у кого не спрашивая позволения, он просто-напросто там поселился, завел во дворе пару кур и, вероятно, пользовался также оставшимся в кузнице оборудованием, когда оно ему требовалось. Я уверен, что муниципальные власти примирились с его самовольным вселением исключительно из тайной неприязни к наследникам, доставлявшим им столько неприятностей. Все больший упадок их владения, видимо, был властям на руку.

Впрочем, тем и исчерпывались милости, оказанные муниципальным управлением этому безродному Янеку; во всем прочем на эту персону смотрели очень косо, почти с нескрываемой враждебностью. Еще не тронутые сединой, черные как смоль волосы, густые брови и оливковый цвет худого, морщинистого лица придавали внешности этого человека что-то чуждое, инородное. Его часто можно было видеть на улицах городка. Засунув руки в карманы живописно заплатанных штанов, он шагал всегда, вытягивая голову вперед и наклонив ее так низко, словно искал под ногами что-то оброненное. Если при этом ему случалось взглянуть на встречного, последний почти пугался выражения его черных глаз – выражения скорби и в то же время ожесточенного упрямства.

Этот тип – настоящий бродяга. Не известно еще, какое у него прошлое. Выслать бы его отсюда! – так высказывался господин Нидермейер. А по сведениям провизора Кинделя, Янек был человеком без подданства и притом якобы уроженцем земель бывшей австро-венгерской империи – не то из Хорватии, не то из Триеста.

Средства к существованию Янек добывал случайными работами и слыл превосходным мастером. На нашем доме, например, он за очень умеренное вознаграждение починил крышу и водосточные трубы. Молча, с угрюмым выражением на лице съел он у нас на кухне тарелку супа, предложенную ему моей женой.

"Он смотрит на тебя так, словно собирается убить. Жуткий человек! Я очень обрадовалась, когда он ушел!"-говорила потом моя жена.

Так как никакого другого мастера я не знал, то и обратился теперь к этому самому Янеку. Я застал его во дворе перед кузницей. Он сидел на камне, погруженный в глубокую задумчивость.

– Здравствуйте, господин Янек! – воскликнул я подчеркнуто весело. – Я хотел бы предложить вам одну работу. Только дело трудное, не знаю, справитесь ли.

– Какой такой работа? – спросил он, явно недовольный, что его потревожили, и сплюнул прямо к моим ногам.

– Видите ли, мне вот понадобилась такая замысловатая штука…– начал я объяснять и развернул перед ним мой чертеж.

Янек нахмурил брови. Выражение, появившееся в его темных глазах, истолковать было нелегко. А я между тем пустился в подробности, водил пальцем по линиям чертежа и старался объяснить сущность дела возможно точнее и проще, на уровне понимания такого примитивного человека, каким я считал Янека.

– Хорошо, довольно. Я – все понимать, – внезапно прервал он меня нетерпеливо, даже почти грубо.

– Что ж, прекрасно. Как хотите. – Я обиженно пожал плечами.

Янек задержал на мне взгляд, и на его худом лице мелькнуло нечто вроде насмешки. Жилистая, оливкового цвета рука прошлась по деталям чертежа. "Это быть как парабола. Из какого материала вы хотите?"

– Разумеется, это параболическая кривая, – пробормотал я, пораженный. – В качестве материала годится алюминий. Но… откуда вы…

Янек без всяких церемоний взял у меня из руки чертеж. "Дайте сюда. Я вам сделать. Я знать, где есть дешево алюминий. Когда быть готово?"

– Как можно скорее.

Я вручил Янеку деньги на материал, и он, не пересчитывая, небрежно сунул их в карман.

"Малый ведет себя, как миллионер", – подумал я. Своей манерой держаться он поверг меня в такое смущение, что я даже позабыл спросить, сколько он возьмет за работу, и в последующие дни вопрос этот меня немного беспокоил.

Вечером четвертого дня Янек привез на старой тачке – наверное, оставалась в кузнице от прежнего хозяина – готовую антенну. Чтобы сделать ее в такой короткий срок, он, безусловно, должен был работать день и ночь. Работа была выполнена поразительно чисто, строго по чертежу. Поистине произведение искусства.

– Но ведь это же превосходно, Янек! – воскликнул я в восхищении. А он лишь отмахнулся и тут же вытащил из кармана две смятые кредитки: "Я не все деньги тратить на материал".

Я не осмелился спросить, откуда ему удалось достать алюминий так дешево. В конце концов это меня и не касалось.

Янек помог мне поднять на канате части антенны через люк на чердак; я невольно подивился силе и ловкости, которые было трудно и предположить в этом обычно медлительном и вялом человеке.

Наверху мы собрали антенну из отдельных частей, и каждая часть пришлась к другой безупречно. Чтобы антенна легче вращалась, Янек поставил ее на подшипниках. Вероятно, он добыл их с какого-нибудь списанного грузовика. И вот она совсем готова! Ее тускло поблескивающий металлический экран напоминал гигантский глаз фантастического насекомого, и вся в целом она производила почти пугающее впечатление. Это сферическое зеркало, подобно уху, должно было вслушиваться в космос. Разумеется, в крупных обсерваториях есть куда более мощные "уши" такого рода; по сравнению с ними моя антенна была смехотворно крошечной. Но я надеялся хотя бы частично компенсировать этот недостаток высокой чувствительностью моей приемной аппаратуры.

Я спросил у Янека, сколько должен ему за работу.

– Сколько дадите, – ответил он равнодушно и, принимая деньги, опять не пересчитал их.

С делом было покончено, но Янек не торопился уходить; он косился на аппараты, находившиеся на чердаке, и вдруг показал в улыбке свои еще очень красивые зубы. Впервые я увидел Янека улыбающимся; немного жутковатая, какая-то волчья улыбка.

– Это интересно,– проговорил он. Но лицо его тут же снова стало угрюмым. – Если вам еще что-либо понадобится, мне сказать. Добрая вечер. – И он ушел.

Провозившись несколько ночей над расчетами, я приступил затем к конструированию приемника. При этом я исходил из некоторых положений, уже имевшихся в моей докторской диссертации "О пределах измеримости электромагнитных волн", внеся в них коррективы в соответствии с новейшими достижениями науки. С позволения нашего библиотекаря я приволок к себе домой из института целый чемодан научных книг на интересовавшую меня тему. К сожалению, некоторые из них уже несколько устарели, но на худой конец годились и они.

В принципе – я решил использовать некоторые явления ядерного резонанса как средства для достижения чрезвычайно высокой избирательности, с одной стороны, а с другой стороны, для предельного повышения чувствительности. Впрочем, на подробное описание не хватило бы всего моего запаса бумаги. Все расчеты и кривые находятся в отобранных у меня тетрадях номер семь и восемь; приемное устройство описано в тетради номер двенадцать.

Естественно, что на первых же порах мне пришлось убедиться, как далеко вперед ушли наука и техника. Теперь к услугам исследователей имелись такие аппараты и приборы, о каких не могло быть и речи во времена, когда я писал мою диссертацию. Существовали уже специальные лампы для ультракоротких волн высочайшей чувствительности, кристаллические приборы такого качества и с такой частотной избирательностью… Одним словом, между техническими средствами, которые могла бы предоставить в мое распоряжение современная наука, и теми, что существовали во времена моей диссертации, была приблизительно такая же разница, как между автомобилем и извозчичьими дрожками. Но увы! Все эти современные полезнейшие вещи стоили недешево.

Просить денег у жены я больше не отваживался. Хотя не так давно она и выделила мне небольшую сумму из денег, отложенных на хозяйство, не спросив меня даже, на что они понадобились, но при этом в ее взгляде был такой укор, словно у нее зародилось подозрение, не беру ли я деньги на тайную любовную связь. Так я сразу же застрял с моей затеей и не знал, что делать дальше.

Быть может, это вышло случайно… Чтобы оправдаться в собственных глазах, я должен уверить себя, что поступил тогда без заранее обдуманного намерения… Как бы там ни было, в один прекрасный вечер я зашел в комнатку матери.

Я уже говорил, что жила она у нас, иногда и обедала с нами, но предпочитала вести свое маленькое хозяйство отдельно.

– Молодое со старым плохо уживаются, – говаривала она.