Текст книги "Сигнал из космоса"

Автор книги: Курт Занднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Надо сделать кое-какие приобретения, господин Нидермейер. С вашей стороны это было бы так любезно и мило… – пояснил я.

– Уж не собираетесь ли вы перебраться во Франкфурт? – поинтересовался он. Но я вынужден был его разочаровать:

– Нет. Пока что из этого еще ничего не вышло. К тому же в "Электро АГ" вашу фамилию припомнить не смогли, – ответил я несколько язвительно.

– Вот как? Это не совсем понятно…

Я воспользовался его минутным замешательством, чтобы повторить попытку выкачать из него деньги.

– А много ли? – осведомился он, не слишком обрадованный моей настойчивостью.

– Тысяча марок, – выпалил я и сам испугался размеров названной суммы. Когда же я заметил на его лице явное облегчение, мне стало досадно, что не догадался попросить двух тысяч. Что такое для Нидермейера тысяча марок? Он, видимо, опасался худшего.

– Ну, ладно, – согласился он, – и то только для вас, доктор. Вообще-то я денег не даю. Из принципа. А какую гарантию вы мне даете? – Передо мной опять был трезвый и расчетливый делец.

Волей-неволей пришлось назвать сумму моего жалованья. Почти потрясенный, он заявил, что в случае необходимости с такой суммы и удержать-то ничего нельзя, она ведь едва превышает прожиточный минимум. Тогда я предложил ему в залог предметы моей обстановки, но и это не успокоило его. Есть ли у меня еще долги? Об этом он спросил прямо, и я со спокойной совестью смог ответить отрицательно. Кроме тридцати двух марок лавочнику и последнего взноса за купленную в рассрочку мебель, – ничего. Четыреста пятьдесят марок, взятые мною у матери, я в расчет не брал – дело семейное.

Падать перед Нидермейером на колени, как в моем сне, к счастью, не пришлось, потому что в конце концов он дал мне деньги. Восемь процентов годовых, срок возврата – один год. Условия умеренные. Правда, откуда и как достать через год тысячу марок для уплаты долга, я представлял себе более чем туманно. Но при моей тогдашней одержимости я не стал слишком задумываться. Когда я, втайне торжествуя, уже собирался уходить, Нидермейер задержал меня на пороге.

– Послушайте, доктор,– прошептал он, бросив предварительно взгляд в сени, откуда несло запахом кишок, – при моей жене – ни слова об этом, когда мы следующий раз будем у вас. Сами знаете, женщины-такие чудачки…

– Все – только между нами. Даже моя жена – и та ничего не узнает, – обещал я.

В сущности Нидермейер был неплохим малым, только слишком быстро привалило ему богатство.

Никакой король гномов из сказки или саги не мог созерцать свои тайные сокровища с таким удовлетворением, с каким я через два дня созерцал вечером все свои новые приобретения. Накануне я привез их в двух чемоданах из города и обозревал теперь на чердаке при свете лампы. Вместо слитков золота и серебра – трансформаторы и конденсаторы; вместо драгоценных камней – полупроводниковые приборы и электронные лампы! Истинное великолепие!

– Да придешь ли ты наконец ужинать? Все остынет! – укоризненно крикнула мне снизу жена.

Я чрезвычайно удивился: разве я еще не поужинал?

Вычисления и чертежи были у меня уже готовы, но требовалось немало времени на переделку всей конструкции. Я очень сильно усложнил и усовершенствовал свою схему, не хватало терпения ждать, когда я успею все это наладить. И у меня возникла мысль подыскать себе помощника. Янек для таких целей вряд ли годился; нужен был человек, имеющий хотя бы некоторое понятие о всех этих вещах.

На следующее утро я вел в мрачных стенах нашего института практические занятия с группой студентов – учил их работать с мостиком Уитстона[4]4
  Мостик Уитстона – тип наиболее простого и распространенного магнитно-электрического гальванометра, служащего для измерения сопротивлений ниже 1 ома. – Прим. ред.


[Закрыть] и в то же время внимательно приглядывался к окружавшим меня лицам. Вот студенты Шмидт и Тренке. Эти молодые люди высокого мнения о себе – ведь у каждого уже было по студенческой дуэли. Мне они оба явно не годились, их интересовало совсем иное. Длинноволосый томный юноша рядом… Носит на мизинце кольцо с бриллиантом и, когда берет в руки какой-нибудь предмет, жеманно оттопыривает этот мизинец… Он – сын высокопоставленного государственного чиновника. Нечего и думать о том, чтобы обратиться к нему с моим предложением. Дальше – маленькая Гербер, приятная и умненькая девочка, но… ее не пригласишь: жена обидится, сплетни пойдут… Можно бы попробовать с Мюллером, он, верно, почувствовал бы себя даже польщенным. Когда Мюллеру дают какое-нибудь задание, вся его круглая и красная физиономия покрывается испариной от усердия. Он столь же старателен, сколь и нерасторопен. Увы, это не светоч ума! Отец этого студента – недавно разбогатевший делец,– видимо, вбил себе в голову во что бы то ни стало протащить свое чадо сквозь дебри университетских наук.

И в конце концов мой выбор пал на Крюгера. В прямую противоположность мне Крюгер был завидно хорош собой: с каштановыми волосами, большими темными глазами и слегка насмешливым округлым ртом. Вероятно, он был самым одаренным и умным из всей группы. Все поручаемые ему задания он выполнял с исключительной сноровкой, шутя, как будто обижался легкости заданий, считая их ниже своего достоинства. Однажды в обычной для него небрежной манере он признался мне, что сомневается: продолжать ли изучение медицины или сменить ее на физику, которая привлекает его куда больше? Можно ли, спросил он, пройти курс побыстрее. Одевался он опрятно, но очень скромно, и мне было известно, что для внесения платы за обучение ему приходится брать случайные работы. И все же пожелает ли он отдать свое свободное время мне, вместо того чтобы провести его с какой-нибудь девушкой? Его внешность давала все основания для сомнений.

По окончании практических занятий я задержал Крюгера:

– Послушайте, Крюгер, не хотели бы вы немного помочь мне в одной частной работе? Только, к сожалению, много уплатить вам за это я не смогу.

– Что ж, господин доктор, ладно, если вам нужно! – Ответ прозвучал далеко не восторженно. Было видно, что он просто не решается отказаться, не желая портить со мной отношений. Тем более что за последнее время я и на практических занятиях бывал очень раздражителен и студенты все чаще становились жертвами моей нервозности: я пылко упрекал их за нерадивость, сыпал саркастическими замечаниями и запугивал предстоящими экзаменами.

– Но придется работать у меня на дому. Я живу в Грюнбахе, в шестнадцати километрах отсюда, – предупредил я.

– Ничего не значит. У меня мотоцикл, – ответил он не без гордости.

– Ну, что ж, в таком случае, может быть, начнем сегодня вечером? Скажем, часов в восемь?

Он поколебался. "Хорошо, если вы так хотите, господин доктор",– сдался он наконец с едва слышным вздохом.

Ровно без пяти восемь он подкатил к моему дому на невероятно старой и оглушительно трещавшей мотоциклетке, которую, по всей вероятности, купил у какого-нибудь старьевщика и потом собственноручно отремонтировал. Я провел его на чердак. Засунув руки в карманы брюк, он с минуту удивленно и насмешливо оглядывал антенну и мою аппаратуру на столе, которой я так гордился.

– Занятная штука… Для чего она, господин доктор? – спросил он несколько покровительственным тоном. По-видимому, сооружение не произвело на него никакого впечатления, но он просто не хотел меня огорчать.

Чтобы поставить его на место, я нахмурился и, не давая прямого ответа на вопрос, кратко объяснил ему монтажную схему усилителя и стабилизатора. И то и другое еще предстояло наладить и подключить.

– Попробуйте собрать эти аппараты в том порядке, в каком вы видите их на этой схеме. Сможете?

– Думаю, смогу, – ответил он и покосился на меня несколько обиженно. Хотя на чердаке и было весьма прохладно, он скинул пиджак и начал работать. Как я скоро убедился, работал он очень быстро и дело у него спорилось гораздо лучше, чем это вышло бы у меня. Явный талант к экспериментальной работе!

Полчаса он возился молча, потом спросил, монтировать ли и проводку.

– Если думаете управиться и с этим – буду очень рад! – сказал я, улыбаясь.

В хорошем настроении я стал разговорчивее. "При помощи этой аппаратуры я собираюсь ловить сигналы космических ракет", – ответил я наконец на заданный мне в самом начале вопрос о назначении аппарата. О принятых мною таинственных сигналах я, разумеется, умолчал.

Его глаза заблестели, и по взгляду, который он на меня бросил, я убедился, что несколько вырос в его глазах.

– Это ужасно заинтересовало бы моего старика, – сказал Крюгер. – Ведь он выписывает буквально все журналы, где об этом можно прочесть. Эх, говорит, знал бы ты, до чего это здорово!

– А кто он, ваш отец? -спросил я.

– Машинист на железной дороге, – ответил он почти угрожающим тоном, словно подозревал у меня скрытую неприязнь к железнодорожным машинистам.

– Тяжелая, очень ответственная профессия, – сказал я серьезно.

– О да! – Помаленьку оттаивая, Крюгер рассказал, что отец его водил даже восточный экспресс и уже дважды включал экстренное торможение. Раз – из-за стада коров, забредшего на рельсы, а другой – из-за обвала камней, засыпавших путь. Все обошлось благополучно, только во второй раз локомотив – тяжелый электровоз последней конструкции – сошел с рельсов; однако и тогда никто из пассажиров не пострадал.

Хотя Крюгер и старался, как свойственно молодым людям, говорить в небрежном и развязном тоне, чтобы скрыть свои настоящие чувства, нетрудно было заметить, что юноша очень привязан к отцу и глубоко его чтит. Мать его умерла много лет назад, братьев и сестер не было. Отец жил в городе, расположенном в шестидесяти километрах от X., но домой попадал не часто – такая профессия! Сам же Крюгер жил в студенческом общежитии университета.

Около полуночи я хотел прервать работу, но Крюгер запротестовал: "Я готов поработать еще немного, располагайте мной. Выспаться успею и завтра. Не находите ли вы, господин доктор, что эта проводка для пятнадцати ампер слабовата? Дайте-ка я сейчас ее заменю. Провод у вас еще есть?"

Наша работа увлекла Крюгера. Его энтузиазм не пропал и в следующие вечера, так что к 16 октября у нас почти все было готово.

– Завтра произведем генеральную пробу,– объявил я, когда мы с ним уже глубокой ночью отмечали наш успех стопкой водки.

– Завтра… завтра, к великому моему сожалению, я не смогу, – смущенно пробормотал Крюгер, и мне показалось, что он чуточку покраснел.

– Ну, хорошо, – улыбнулся я ободряюще, испытывая, правду сказать, некоторую долю зависти. – Надо вам немножко развлечься. Генеральную пробу я могу произвести и без вас.

Ему как будто было жаль пропустить опыт, но для некоторого самоутешения он спросил:

– Правда ведь, за последнее время в космос не запускали новых ракет?

– Нет, нет, ракет не запускали! – поспешил я его успокоить.

Сейчас я пишу об этом во мраке ночи, в палате сумасшедшего дома! Работаю тайно, полуприкрывшись одеялом, в слабом луче от фонаря. Пишу украденным карандашом на украденной бумаге, словно подвожу всему этому итог. Но если бы меня спросили, какой день я считаю самым счастливым в жизни, то и сейчас, ни минуты не колеблясь, я назвал бы 17 октября. Для меня он значил примерно то же, что для Роберта Коха – день, когда он открыл бациллу туберкулеза, для Рентгена – день, когда он впервые увидел костяк собственной руки, а для Эйнштейна – дата того солнечного затмения, когда подтвердилась правильность теории относительности…

А вслед за воспоминанием о величайшем дне моей жизни приходят мысли о том, как обывательская тина засосала мой труд со всеми его возможностями, а сам я в это время беспомощно барахтался, вместо того чтобы проявить всю энергию, приложить все силы к спасению достигнутого. При этих мыслях я испытываю безграничный стыд и глубокую печаль. Я сделал научное открытие, но оно бесплодно, если человек, совершивший его, не проявит мужества и решимости, чтобы отстоять открывшуюся истину. На весах судьбы добытая истина оказалась легковесной – весы склонились под грузом моих трудностей: я отступил! Теперь нет смысла предаваться запоздалым сетованиям, надо спасать, что можно. Боюсь, что удастся спасти немногое! Как бы там ни было, 17 октября остается величайшим днем моей жизни, в буквальном смысле моим звездным днем.

После этого, признаться, довольно скорбного отступления постараюсь теперь как можно более точно и деловито описать события того памятного дня, вернее, той ночи.

Итак, часов около восьми я поднялся к себе на чердак. Быть может, это лишь позднейший плод моего воображения, но помнится, будто я уже поднимался в тот раз на чердак с каким-то особенным, почти мистическим предчувствием. Оно подсказывало, что именно в ту ночь произойдет что-то из ряда вон выходящее. Во всяком случае, помню ясно, как дрожала моя рука, когда я включал аппараты. Целый час у меня заняла проверка и настройка. Все функционировало превосходно, мы с Крюгером поработали на славу. Представив себе, как бешено крутится внизу, в сенях, наш электросчетчик, я выключил стосвечовую лампу. Все-таки хоть маленькая, но экономия! На чердаке стало почти совсем темно; сложную путаницу стропил и балок, затянутых паутиной, объял густой непроницаемый мрак. Лишь контрольные лампочки приемника, блестевшие, как маленькие глазки, среди конденсаторов и катушек, давали немного света. Он позволял достаточно ясно различать ручки настройки. Чтобы не чувствовать себя, как в темнице, и точнее направить антенну, я открыл люк. Погода и в тот вечер выдалась очень ясная; в черных глубинах космоса синеватым электрическим светом поблескивали звезды.

В двадцать один час пятнадцать минут я надел наушники и начал настраиваться. Сначала ничего не было слышно, кроме атмосферных шумов и тресков. После того как мы вмонтировали огромной мощности усилитель, помехи, конечно, стали слышнее. В слабом желтоватом отблеске контрольных ламп я настроил аппаратуру так же, как при прежнем опыте, медленно двигая антенну и меняя частоту. И вдруг я снова услышал то отрывистое жужжание. Сначала едва слышное, почти намек на звук; он еле пробивался из бесконечной дали сквозь зыбкую пелену посторонних шумов.

Очень осторожно, с плотно сжатыми от напряжения губами, я вращал ручки и менял положение антенны, постепенно улучшая слышимость. Прошло еще с полчаса, и я добился своего: звук уже не исчезал! Хотя он и оставался еще очень слабым, временами почти неслышным, но больше не исчезал. Он оставался, оставался!

Правильно рассчитано! Я перевел дыхание и с насмешливым торжеством подумал о чопорных господах из франкфуртского концерна, так холодно и высокомерно меня высмеявших. Конечно, они ничего не знали о моем теперешнем успехе, а если бы и знали, то, верно, отнеслись бы к нему с полнейшим равнодушием, но это ни в коей мере не портило мне торжества. А через пять минут воспоминание о франкфуртских господах сделалось мне абсолютно безразличным, ибо теперь я весь был поглощен загадкой таинственных сигналов.

Хотя в прошлый раз я и слушал их в течение нескольких минут, сейчас их последовательность показалась мне иной. Бумагу и карандаш я придвинул поближе к свету контрольных ламп и почти механически начал записывать. При одинаковой высоте тона повторялись знаки одинаковой продолжительности. Их сочетания отличались друг от друга количеством знаков. Потом наступала короткая пауза, после которой все повторялось снова; затем – новая, более продолжительная пауза, и вслед за ней – опять сигналы, притом в большем количестве. На бумаге это выглядело так: – – – – – – – -…

…– .-.-.– и так далее. Подсчет сигналов каждой группы дал следующие комбинации цифр: 2-4 3-7 4-9 5-11 6-12

Дальше пошло в том же роде, но удивительно быстро и со все большим количеством знаков между короткими и длинными паузами. Поспевать за таким темпом становилось все труднее. Комбинацию 84-210 я еще кое-как записал, но дальше мои пальцы будто свело судорогой и записывать я был уже не в состоянии. А жужжание между тем не замолкало. Вскоре стало трудно поспевать и за счетом – число знаков уже превысило две сотни я был слишком взволнован, чтобы удерживать в памяти точные цифры. Внезапно все оборвалось.

Тишина продлилась так долго, что я совсем уже было решил – на сегодня конец, но вдруг сигнализация возобновилась. Казалось, что таинственный сигнальщик немного передохнул, а потом начал все сызнова: опять сперва пошли малые комбинации сигналов с более длинными паузами между ними. Но на этот раз соотношение между отдельными группами знаков было иное: 1-2 1-3 2-4 Затем долгий жужжащий звук, то нарастающий, то ниспадающий. В нем было даже что-то грозное. Вот так и шла эта передача сигналов примерно в течение часа. Я исписал десять страниц, потом отбросил карандаш и некоторое время сидел в задумчивости, глядя в пустоту. Я испытывал странное волнение.

Что это могло быть, откуда шло и что означало? Это не могло быть чем-то случайным и хаотичным – слишком четко проступала систематичность сигналов. Но, просмотрев еще раз занесенные на бумагу знаки, я лишь сокрушенно покачал головой. Нет, этой загадки мне не разгадать! С известной азбукой Морзе, которой я кое-как владел, это не имело ничего общего. На первый взгляд сигналы представлялись почти бессмысленными. Может быть, шифрованная передача? Но откуда и для кого?

Я встал и вгляделся в звездное небо, словно ища в нем ответа. Меня проняла дрожь – ночь была очень прохладной. А может, меня всего передернуло от страха перед этой тайной. Но все-таки привычка к строгому, систематическому мышлению дала себя знать. Снова я уселся на место и при свете контрольных ламп приступил к вычислениям. От волнения я был так рассеян, что не сообразил зажечь свою стосвечовую, чем весьма и весьма мог бы облегчить себе работу.

Направление антенны? Частота? Степень усиления? Оперируя этими данными, я вычислял около получаса. На церковной башне Грюнбаха пробило полночь. Закончив, я смущенно покачал головой и в последний раз прошелся карандашом по рядам цифр. Ошибки нет. Все верно! Да неужто это возможно?

И вдруг, как ослепительная вспышка света, мелькнула в моем мозгу догадка. Через открытый люк я напряженно, не мигая вглядывался в небесную бездну. Холод пробежал по спине; должно быть, и в самом деле у меня волосы встали дыбом. Ведь получается, что сигналы-то не с Земли и не с какой-нибудь ракеты, посланной с Земли. Эти сигналы посланы… со звезд!

Расчет показывал, что при моей схеме приема и усиления, а также при мощности передатчика всего в десять ватт он, этот передатчик, должно быть находится на расстоянии около девятисот миллионов километров от Земли, то есть далеко за орбитой Юпитера. А туда не проникали ни человек, ни ракета, запущенная с Земли!

Придя к этому заключению, я сначала просто растерялся, лишился способности логически мыслить. Подавленный грандиозностью тайны, на след которой напал, испытывая некоторую, еще не совсем осознанную гордость за свою схему, обеспечившую это открытие, переживал я тогда одно из прекраснейших мгновений, какие только суждены ученому. Мне удалось то, что до меня не удавалось никому; я узнал нечто до меня никому не известное. Даже когда улеглось первое волнение, я все оставался как в лихорадке и неотрывно, будто загипнотизированный, смотрел в бесконечные звездные пространства, пока наконец не заставил себя спуститься вниз и тихонько лечь в постель.

Не удивительно, что все три часа до рассвета я так и не смог уснуть. Рядом спокойно дышала спящая жена. Не разбудить ли? Не поведать ли о своем открытии? Я горячо желал иметь в тот миг собеседника, чтобы поделиться с ним переполнявшей меня радостью, и уже протянул было руку, чтобы коснуться плеча жены, но так и не отважился на это. "Нет, – подумал я с оттенком горечи, – нет, она может и не понять всего, а там, чего доброго, еще спросит, откуда я достал денег на аппаратуру. Нет, лучше не надо…"

Постепенно мысли мои приходили в порядок, становились систематичнее. Чем могли быть вызваны сигналы? Может быть, мощными физическими процессами в космосе? Следствием этих процессов явились те космические радиоволны, что давно уже принимаются многими обсерваториями на земном шаре. Но откуда же тогда эта явно закономерная последовательность сигналов, пусть абсолютно непонятная? Да и длины этих известных доселе космических радиоволн бывали совершенно иными. Значит, принятые мною сигналы шлют какие-то живые и разумные существа? Уже делались попытки – например, в Англии – ловить такого рода сигналы из Вселенной, но до сих пор эти попытки оставались безуспешными. Все умозаключения и гипотезы в данной области до сегодняшнего дня не находили подтверждения. И если я выступлю с заявлением, будто мне удалось связаться с обитателями других планет, ни один человек не поверит мне на слово. Понадобятся более убедительные доводы, чем несколько черточек, нанесенных на листок бумаги. Но уж если я действовал в одиночку, подумал я с некоторым упрямством, то смогу это делать и впредь, пока не получу в руки неопровержимых, полноценных данных, чтобы потом одним ударом достичь, как я воображал, вполне заслуженной славы.

Трудно описать мое состояние во все последующие дни. Физически я, конечно, переутомился так, что у меня руки тряслись. Но мозг напряженно работал, мысли бешено крутились вокруг открытия и не давали мне ощутить ни малейшей усталости. Выглядел я, наверное, ужасно: бледный и осунувшийся, с покрасневшими веками, резкими складками на лице, взъерошенными волосами. Внешность человека, долго предававшегося каким-то изнуряющим излишествам или просто-напросто больного. Я помню, как встревоженно жена приглядывалась ко мне утром за завтраком. Ее тревога усилилась, когда она увидела, что я, как был, непричесанным и небритым, уже собрался укатить.

– Ради всего святого, что с тобой творится? Ты забыл надеть пиджак, нельзя же в такую пору ехать в одной рубашке! – Это она воскликнула, уже поймав меня в выходных дверях, и в ее голосе прозвучал откровенный ужас.

И в институте тоже я не раз давал моим студентам повод для удивленных покачиваний головами и насмешливых улыбок, потому что проявлял такую рассеянность, что, например, совсем не заметил, как чрезвычайно старательный, но мало смышленый Мюллер подключил высокочувствительный гальванометр непосредственно к электрической сети. И только грандиозный фейерверк с коротким замыканием и клубами дыма, поднявшимися над жалкими остатками дорогого прибора, наглядно доказали мою невнимательность. Излишне добавлять, что этот неудавшийся эксперимент вызвал у товарищей Мюллера приступ шумного веселья, особенно когда они увидели лицо несчастного, искаженное дурацкой гримасой страха. Мне это происшествие доставило неизмеримо меньше удовольствия, потому что теперь предстояло подать соответствующий рапорт об утрате гальванометра – единственного, которым я располагал, – и я уже заранее представлял себе отнюдь не радостную реакцию профессора фон Егера, когда я положу ему свой рапорт на стол.

Естественно, что и Крюгер, мой верный помощник, принял участие во всеобщем веселье и хохотал во все горло. Когда же он в перерыве подошел ко мне и еще со следами улыбки на лице спросил, хорошо ли функционирует аппаратура, его взгляд скользнул, по моему лицу, и в нем выразилось удивление.

– Она функционирует, Крюгер, функционирует безупречно! – заверил я его.

– И вы что-нибудь слышали? – продолжал он допытываться, но я ограничился в ответ лишь кратким и многозначительным:

– Да, слышал.

Больше я не захотел ничего добавить, и любопытство Крюгера было настолько возбуждено таинственной краткостью моего ответа, что он после некоторого колебания спросил, можно ли ему приехать ко мне сегодня вечером. Видимо, решение это далось ему нелегко: он тоже был сегодня в каком-то возбужденном состоянии. Но, конечно, причины этого были иные, чем у меня.

– Приезжайте, Крюгер, приезжайте. Возможно, что сегодня будет очень интересно, – сказал я, – а пока что окажите мне услугу и присмотрите за вашими товарищами, чтобы не повторилось чего-нибудь подобного. У меня сегодня голова занята совсем другим.

– Охотно, господин доктор! – отозвался Крюгер, явно польщенный возложенной на него ролью моего помощника. И, пока я уединился в уголке с моими вычислениями и чертежами, Крюгер принялся поучать томного чиновничьего сынка:

– Не так включаешь, идиот! Разве не видишь: здесь – плюс, а там – минус? Еще немного, и все полетело бы тебе в морду! Нет, ты и в самом деле безмозглый олух!..

Как видите, Крюгер великолепно выдержал возвышенный, строго академический тон.

Мне разрешили некоторые льготы; вероятно, этим я обязан профессору. Сегодня, например, меня сводили в библиотеку и позволили выбрать книгу в присутствии доктора Бендера. Нелегкий выбор, потому что библиотека здешнего заведения составлена преимущественно из книг, претендующих на юмор. Радости от них мало. Это весьма примитивные романы, в которых жизнь изображается как непрерывная смена пошлых и забавных положений. Герои этих историй пребывают в полном достатке и изобилии, чаще всего на Ривьере. Остальные книги этой библиотеки – назидательные брошюры для обращения в христианскую веру и жития святых, – по-видимому, рекомендованы священником, обслуживающим больницу.

В конце концов я взял один том наугад. Это оказался роман под названием "…И она любила своего господина директора!" Такая проблема мало меня трогает, и, конечно, я не собирался читать эту книгу. Наверное, уже после первых двух страниц на меня напала бы зевота от скуки. Тем не менее я взял книгу с целью полностью использовать любую льготу, а главное потому, что этот том было удобно подкладывать ночью под мою рукопись.

Во всяком случае, позволение брать книги служит симптомом того, что доктору Бендеру не удалось даже ценой отчаянных стараний добиться неопровержимого диагноза моего психического заболевания. Я в этом не виноват, но он исполнен такой мрачной злобы против меня и собственной медицинской некомпетентности, что его просто становится жалко. Даже примененная ко мне успокоительная система лечения больше его не радует; как знать, может быть, он придумает что-нибудь новое?

– Для вас же будет лучше, если вы хоть немного пойдете мне навстречу и перестанете так упрямо замыкаться в себе, – сказал он сегодня при обходе почти угрожающим тоном.

Но как я могу помочь этому несчастному? Признанием собственного сумасшествия и отказом от того, в чем я непоколебимо убежден? Нет, я не собираюсь для его удовольствия совершить что-либо такое, в чем уже отказал даже профессору!

Гораздо важнее этих мимоходом отмеченных мелочей другое обстоятельство: теперь мне будут передавать все приходящие на мое имя письма. Каждое утро я с робкой надеждой смотрю на сестру, когда она появляется в палате. Но на подносе, который она несет, сопровождая доктора Бендера, не оказывается ничего, кроме историй болезней и термометра. Письма мне нет, нет ничего от Крюгера. Известно ли ему вообще, что меня держат здесь? Обдумав этот вопрос обстоятельно и трезво, я пришел к заключению: нет, скорее всего, это ему неизвестно. Я не имею ни малейшего понятия, где может сейчас находиться Крюгер. Мрак неизвестности, в котором он исчез, непроницаем, и мне никак не отделаться от опасения, что своими неосторожными поступками я впутал в беду и его. Неужели судьбы Крюгера и Янека тоже тяготеют над моей совестью? Временами я чувствую себя чудовищно одиноким и приходится напрягать все душевные силы, чтобы не впасть в полную панику. Это оказалось бы очень на руку доктору Бендеру! Все, что со мной происходит, не кара ли за какие-то грехи? Но, отвечаю я себе на это почти в бешенстве, если это кара, то давно пора ее прекратить. Между тем конца не видно. И тем мучительнее для меня воспоминание о вечере, когда мы стояли с Крюгером на чердаке и я с таинственной улыбкой говорил ему:

– Теперь и вы послушайте, Крюгер! Только настоятельнейше прошу – храните все в абсолютной тайне! Никому ни намека!

– Даю вам самое торжественное честное слово, – ответил он, немного удивленный; на него не произвели особого впечатления и мои манипуляции: я открывал люк, включал приемник и устанавливал антенну.

Сначала я намеревался никому ничего не говорить про сделанное мною открытие, но просто-напросто не выдержал. Ведь прелесть самой ценной тайны теряется, если никому не известно, что ты обладаешь такой тайной. Сыграли свою роль и тщеславие, и жажда признания… Короче говоря, я решил посвятить в свою тайну пока хотя бы Крюгера, тем более что оказанные им услуги давали ему некоторое право на это.

А он между тем, казалось, и не слишком-то дорожил возможностью приобщиться к моей тайне. Я даже смог заметить в полумраке чердака, как он украдкой зевнул, прикрыв рот ладонью. Но все это мгновенно изменилось, когда, покончив с приготовлениями, я надел наушники. Сигналы я услышал тотчас же и даже еще более четко, чем накануне.

– Вот, Крюгер, послушайте-ка! – И я не без торжественности протянул ему наушники.

Он надел их небрежно, чтобы доставить мне удовольствие, не больше. Я напряженно следил за выражением его лица, слабо освещенного желтоватым светом контрольных ламп. Стосвечовую лампу я опять выключил. На этот раз не столько из экономии – в моем состоянии лихорадочного подъема мне уже было не до хозяйственного бюджета, – сколько для того, чтобы сцена вышла поэффектнее. В полумраке, когда звезды были виднее, получалось красивее. Кто из вас не тяготеет к театральным эффектам? Я наблюдал, как расширились глаза Крюгера: он услышал в наушниках тонкое жужжание.

– Что же это такое, господин доктор? Ведь сейчас в космосе нет никаких ракет, – проговорил он, крайне удивленный. Мне показалось, что, прислушиваясь к этим бесконечно далеким, странно настойчивым звукам, и он проникся тем же чувством, похожим на мистический ужас, которое я уже испытал.

– Что же это такое? – повторил он свой вопрос чуть не умоляюще. Рот его полуоткрылся, с выразительного молодого лица исчезли всякие следы наигранного равнодушия и высокомерия; сейчас все его существо жаждало ответа на вопрос огромной важности.

– Я скажу вам, Крюгер, что это такое, – проговорил я и торжественным, патетическим жестом указал на темные звездные бездны, – эти звуки идут из космоса, со звезд. Вы, после меня, первый человек на Земле, кто их слышит.

Он вытаращил на меня глаза и некоторое время ничего не мог выговорить.

– Нет, невозможно… Но ведь это же… это… невероятно…– удалось ему в конце концов произнести так тихо, словно он боялся о подобных вещах разговаривать вслух. В правильности моего утверждения он – мне это было ясно! – ни на секунду не усомнился. Недоверчивость и скепсис испытанных ученых еще не коснулись этого молодого ума.