Текст книги "Мать Тьма"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава тридцать шестая.
Все, кроме визга…

– Хоть бы не было иллюстраций! – сердито сказал я Виртанену.

– Вам не все равно? – сказал он.

– Это все портит! Иллюстрации только искажают слова. Эти слова не предполагают иллюстраций! С иллюстрациями это уже не те слова.

Он пожал плечами.

– Боюсь, это уже не в вашей власти. Разве что вы объявите войну России.

Я поморщился и закрыл глаза.

– Что говорят о чикагских бойнях, про то, как они поступают со свиньями?

– Не знаю, – сказал Виртанен.

– Они хвастаются тем, что используют в свинье все, кроме визга, – сказал я.

– Да? – сказал Виртанен.

– Вот так я сейчас себя чувствую – как разделанная свинья, каждой части которой специалисты нашли применение. О господи, они нашли применение даже моему визгу! Та моя часть, которая хотела сказать правду, обернулась отъявленным лжецом. Страстно влюбленный во мне обернулся любителем порнографии. Художник во мне обернулся редкостным безобразием. Даже самые святые мои воспоминания они превратили в кошачьи консервы, клей и ливерную колбасу, – сказал я.

– Что за воспоминания? – спросил Виртанен.

– О Хельге – моей Хельге, – сказал я и заплакал. – Рези убила их в интересах Советского Союза. Она заставила меня предать их, и теперь с ними покончено. – Я открыл глаза. – Г… все это, – сказал я спокойно. – Думаю, что и свинья, и я можем гордиться тем, что нашу полезность так здорово доказали. Одному я рад, – сказал я.

– Чему же?

– Я рад за Бодовскова. Я рад, что кто-то смог пожить артистической жизнью благодаря тому, что я сделал когда-то. Вы сказали, что его арестовали и судили?

– И расстреляли.

– За плагиат?

– За оригинальность. Плагиат – одно из самых безобидных преступлений. Какой вред от переписывания того, что уже было написано? Истинная оригинальность – вот вплоть до coup de grace12  12
  coup de grace (фр.) – последний удар. Очевидно, автор имеет в виду высшую меру наказания.


[Закрыть].

– Не понимаю.

– Ваш друг Крафт-Потапов понял, что большая часть того, что Бодовсков приписывает себе, написана вами, – сказал Виртанен. – Он сообщил об этом в Москву. На вилле Бодовскова произвели обыск. Волшебный чемодан с вашими произведениями был обнаружен под соломой на чердаке его конюшни.

– Вот как?

– Каждое ваше слово из этого чемодана было опубликовано.

– И…?

– Бодовсков начал постепенно наполнять чемодан волшебством собственного производства, – сказал Виртанен. – Милиция нашла две тысячи страниц сатиры на Красную Армию, написанных определенно не в стиле Бодовскова. За эту небодовскую манеру он и был расстрелян. Но хватит о прошлом! – продолжал Виртанен. – Поговорим о будущем. Примерно через полчаса в доме Джонса начнется облава. Он уже окружен. Чтобы не усложнять дело, я хочу, чтобы вас там не было.

– Куда же, по-вашему, мне деваться?

– Не возвращайтесь в свою квартиру. Патриоты уже ее разгромили. Они, наверное, растерзали бы и вас, окажись вы там.

– Что же будет с Рези?

– Только высылка из страны. Она не замешана ни в каких преступлениях.

– А с Крафтом?

– Большой тюремный срок. Это не позор. Я думаю, он предпочтет отправиться в тюрьму, чем вернуться на родину. Почетный доктор Лайонел Дж. Д. Джонс, Д. С. X., Д. Б., – сказал Виртанен, – снова попадет в тюрьму за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за всякие другие преступления, которые ему можно пришить. Для отца Кили, по-видимому, ничего не запланировано, и я полагаю, что он опять вернется к бродяжничеству. И Черный Фюрер тоже.

– А железные гвардейцы? – спросил я.

– Железной Гвардии Белых Сынов Американской Конституции, – сказал Виртанен, – будет прочитана внушительная лекция о незаконности в нашей стране частных армий, убийств, нанесения, увечий, мятежей, государственной измены и насильственного ниспровержения правительства. Их отправят домой просвещать своих родителей, если это возможно. – Он снова взглянул на часы. – Вам пора уходить, выбирайтесь отсюда немедленно.

– Могу я спросить, кто ваш человек у Джонса? – сказал я. – Кто сунул мне в карман записку?

– Спросить вы можете, – сказал Виртанен. – Но вы же понимаете, что я не отвечу.

– Вы до такой степени мне не доверяете? – сказал я.

– Могу ли я доверять человеку, который был таким прекрасным шпионом? А?

Глава тридцать седьмая.
Это старое золотое правило…

Я ушел от Виртанена.

Не успев сделать и нескольких шагов, я понял, что единственное место, куда я хочу пойти, – это в подвал Джонса, к моей любовнице и к моему лучшему другу.

Я уже знал, чего они стоят, но факт остается фактом: они – все, что у меня оставалось.

Я вернулся в подвал Джонса тем же путем, как и исчез, – через черный ход.

Когда я вернулся. Рези, отец Кили и Черный Фюрер играли в карты.

Никто меня не хватился.

В котельной шли занятия Железной Гвардии Белых Сыновей Американской Конституции, отрабатывались почести, воздаваемые флагу. Занятия вел один из гвардейцев.

Джонс ушел наверх писать, творить.

Крафт, этот Русский Супершпион, читал «Лайф» с портретом Вернера фон Брауна на обложке. Журнал был раскрыт на центральном развороте с панорамой доисторического болота эпохи рептилий.

Из приемника доносилась музыка. Объявили песню. Название ее запечатлелось в моей памяти. Нет ничего удивительного в том, что я его запомнил. Название как раз подходило к тому моменту, впрочем, к любому моменту. Название было: «Это старое золотое правило: что посеешь, то пожнешь».

По моей просьбе Институт документации военных преступников в Хайфе нашел мне слова этой песни. Вот они:

 
О, бэби, бэби, бэби,
Зачем ты мне сердце разбила?
Говорила, что будешь верна мне,
А сама давно изменила.
Я так огорчен,
Но не удивлен,
Ты меня в дурака превратила,
Ты плакать меня заставила,
Ты смеялась надо мной и лукавила,
Почему ты не знала, девушка, золотого
Старого правила.
 

– Во что играете? – спросил я игроков.

– В ведьму, – ответил отец Кили.

Он относился к игре серьезно. Он хотел выиграть, я увидел, что у него на руках дама пик, ведьма.

Я, наверное, показался бы более человечным, вызвал бы больше сочувствия, если бы сказал, что в тот момент у меня голова пошла кругом от ощущения нереальности происходящего.

Извините.

Ничего подобного.

Должен признаться в ужасном своем недостатке. Все, что я вижу, слышу, чувствую, пробую, нюхаю, – для меня реально. Я настолько доверчивая игрушка своих ощущений, что для меня нет ничего нереального. Эта доверчивость, стойкая, как броня, сохранялась даже тогда, когда меня били по голове, или я был пьян, или был втянут в странные приключения, о которых не стоит распространяться, или даже под влиянием кокаина.

В подвале Джонса Крафт показал мне фотографию фон Брауна на обложке «Лайф» и спросил, знал ли я его.

– Фон Брауна? – спросил я. – Этого Томаса Джефферсона космического века? Естественно. Барон танцевал однажды в Гамбурге с моей женой на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.

– Хороший танцор? – спросил Крафт.

– Что-то вроде танцующего Микки Мауса, – сказал я. – Так танцевали все крупные нацистские деятели, когда им приходилось это делать.

– Как ты думаешь, он бы сейчас тебя узнал? – спросил Крафт.

– Уверен, что узнал бы, – сказал я. – С месяц назад я наскочил на него на Пятьдесят второй улице, и он окликнул меня по имени. Он очень поразился, увидев меня в таком плачевном положении. Он сказал, что у него много знакомых в информационном бизнесе, и предложил подыскать мне работу.

– Ты бы в этом преуспел.

– Вообще-то я не чувствую мощного призвания заниматься перепиской с клиентами, – ответил я.

Игра в карты кончилась, проиграл отец Кили, он так и не смог отделаться от жалкой старой ведьмы – пиковой дамы.

– Ну и ладно, – сказал отец Кили, как будто он много выигрывал в прошлом и собирается и дальше выигрывать. – Всего не выиграешь.

Вместе с Черным Фюрером он поднялся наверх, останавливаясь через каждые несколько ступенек и считая до двадцати.

И теперь Рези, Крафт-Потапов и я остались одни.

Рези подошла ко мне, обняла меня за талию, прижалась щекой к моей груди.

– Только представь, дорогой, – сказала она.

– Что? – сказал я.

– Завтра мы будем в Мексике.

– Гм.

– Ты чем-то обеспокоен.

– Обеспокоен.

– Озабочен, – сказала она.

– Тебе тоже кажется, что я озабочен? – сказал я Крафту. Он все еще изучал панораму доисторического болота в журнале.

– Нет, – сказал он.

– Я в обычном, нормальном состоянии, – сказал я.

Крафт показал на птеродактиля, летающего над болотом.

– Кто бы мог подумать, что такое чудовище может летать? – сказал он.

– А кто бы мог подумать, что такая старая развалина, как я, может покорить сердце такой прелестной девушки и, кроме того, иметь такого талантливого верного друга?

– Мне так легко тебя любить, – сказала Рези. – Я всегда тебя любила.

– Я как раз подумал… – сказал я.

– Расскажи мне, о чем ты подумал, – попросила Рези.

– Может быть, Мексика не совсем то, что нам нужно, – сказал я.

– Мы всегда сможем оттуда уехать, – сказал Крафт.

– Может быть, в аэропорту Мехико-сити мы можем сразу пересесть на реактивный самолет.

Крафт опустил журнал.

– И куда дальше? – спросил он.

– Не знаю, – сказал я. – Просто быстро куда-то отправиться. Я думаю, меня возбуждает сама мысль о передвижении, я так долго сидел на месте.

– Гм, – сказал Крафт.

– Может быть, в Москву? – сказал я.

– Что? – сказал Крафт недоверчиво.

– В Москву, – сказал я. – Мне очень хочется увидеть Москву.

– Это что-то новое, – сказал Крафт.

– Тебе не нравится?

– Я… я должен подумать.

Рези стала отодвигаться от меня, но я держал ее крепко.

– Ты тоже об этом подумай, – сказал я ей.

– Если ты хочешь, – сказала она едва слышно.

– Господи! – сказал я и как следует тряхнул ее. – Чем больше я об этом думаю, тем это становится привлекательнее. Мне бы в Мехико-сити и двух минут между самолетами хватило.

Крафт встал, старательно сгибая и разгибая пальцы.

– Ты шутишь? – спросил он.

– Разве? Такой старый друг, как ты, должен понимать, шучу я или нет.

– Конечно, шутишь. – сказал он. – Что тебя может интересовать в Москве?

– Я бы попытался найти одного старого друга, – сказал я.

– Я не знал, что у тебя есть друг в Москве.

– Я не знаю, в Москве ли он, но где-то в России, – сказал я. – Я бы навел справки.

– Кто же он? – спросил Крафт.

– Степан Бодовсков, писатель.

– А… – сказал Крафт. Он сел и снова взял журнал.

– Ты о нем слышал? – спросил я.

– Нет.

– А о полковнике Ионе Потапове?

Рези отскочила от меня к дальней стене и прижалась к ней спиной.

– Ты знаешь Потапова? – спросил я ее.

– Нет.

– А ты? – спросил я Крафта.

– Нет, – сказал он. – Расскажи мне о нем.

– Он – коммунистический агент, – сказал я. – Он хочет увезти меня в Мехико-сити, где меня схватят и отправят в Москву для суда.

– Нет! – сказала Рези.

– Заткнись! – сказал ей Крафт.

Он вскочил, отбросив журнал, и пытался вытащить из кармана маленький пистолет, но я навел на него свой люгер.

Я заставил его бросить пистолет на пол.

– Глянь-ка, – сделав удивленный вид, сказал он, словно был здесь ни при чем. – Прямо ковбои и индейцы.

– Говард, – сказала Рези.

– Молчи! – предупредил ее Крафт.

– Дорогой, – сказала Рези плача, – мечта о Мексике – я надеялась – она станет реальностью. Нас всех ждало избавление! – Она раскрыла объятия. – Завтра, – сказала она тихо. – Завтра, – прошептала она снова.

И тут она бросилась к Крафту, как будто хотела вцепиться в него. Но руки ее ослабли и бессильно повисли.

– Мы все должны были родиться заново, – сказала она ему хрипло. – И ты – ты тоже. Разве… разве ты сам этого не хотел? Как же ты мог с такой нежностью говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?

Крафт не ответил.

Рези повернулась ко мне.

– Да, я – коммунистический агент. И он тоже. Он действительно – полковник Иона Потапов. У нас действительно было задание доставить тебя в Москву. Но я не собиралась этого делать, потому что люблю тебя; потому что любовь, которую ты дал мне, – единственная моя любовь, другой у меня не было и не будет. Я же тебе говорила, что не желаю этого делать, правда? – сказала она Крафту.

– Она мне говорила, – сказал Крафт.

– И он согласился со мной, – сказала Рези, – и тоже мечтал о Мексике, где все мы выскочим из западни и заживем счастливо.

– Как ты узнал? – спросил меня Крафт.

– Американские агенты все время следили за вашими действиями, – сказал я. – Это место сейчас окружено. Вы погорели.

Глава тридцать восьмая.
О, сладкое таинство жизни…

Об облаве –

О Рези Нот –

О том, как она умерла –

О том, как она умерла на моих руках, там, в подвале преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса. Д. С. X., Д. Б.

Это было совершенно неожиданно.

Казалось, Рези так любила жизнь, была создана для жизни, что мне в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.

Я – человек, достаточно умудренный опытом или недостаточно одаренный воображением, – уж решайте сами, – чтобы представить себе, что такая молодая, красивая, умная девушка даже при самых тяжелых ударах судьбы и политики будет думать о смерти. Притом я говорил ей, что самое худшее, что ее ожидает, это депортация.

– И ничего более страшного? – сказала она.

– Ничего. И я сомневаюсь, что тебе даже придется оплачивать обратный проезд.

– И тебе не жалко будет, если я уеду?

– Конечно, жалко. Но я ничего не могу сделать, чтобы ты осталась со мной. С минуты на минуту сюда могут войти и арестовать тебя. Не думаешь же ты, что я буду драться с ними?

– А ты не будешь с ними драться?

– Конечно, нет. Какой у меня шанс?

– А это имеет значение?

– Ты хочешь знать, – сказал я, – почему я не умираю за любовь, как рыцарь в пьесе Говарда У. Кемпбэлла-младшего?

– Именно это я и хочу знать, – сказала она. – Почему бы нам не умереть вместе, прямо здесь, сейчас?

Я рассмеялся.

– Рези, дорогая, у тебя вся жизнь впереди.

– У меня вся жизнь позади, – сказала она, – вся в этих нескольких счастливых часах с тобой.

– Это звучит как строка, которую я мог бы написать, когда был молодым человеком.

– Это и есть строка, которую ты написал, когда был молодым человеком.

– Глупым молодым человеком, – сказал я.

– Я обожаю того молодого человека, – сказала она.

– Когда же ты полюбила его? Еще девочкой?

– Маленькой девочкой, а потом уже женщиной, – сказала она. – Когда они дали мне все, что ты написал, и велели изучить, я полюбила тебя уже женщиной.

– Извини, но я не могу одобрить твои литературный вкус.

– Ты уже не веришь, что любовь – единственное, ради чего стоит жить?

– Нет.

– Тогда скажи, ради чего стоит жить вообще? – сказала она умоляюще. – Если не ради любви, то ради чего же? Ради всего этого? – Она жестом обвела убогую обстановку комнаты, еще резче усилив и мое собственное ощущение, что мир – это лавка старьевщика. – Я что, должна жить ради этого стула, этой картины, ради этой печной трубы, этой кушетки, этой трещины в стене? Вели мне жить ради этого, и я буду! – кричала она.

Теперь ее ослабевшие руки вцепились в меня. Она закрыла глаза и заплакала.

– Значит, не ради любви, – шептала она, – ради чего же, скажи.

– Рези, – сказал я нежно.

– Скажи мне! – требовала она.

Сила вернулась в ее руки, и она с нежным неистовством теребила мою одежду.

– Я старик, – беспомощно сказал я. Это была трусливая ложь. Я не старик.

– Хорошо, старик, скажи мне, ради чего жить, – сказала она. – Скажи, ради чего ты живешь, чтобы и я могла жить ради того же – здесь или за десять тысяч километров отсюда! Объясни, почему ты хочешь остаться в живых, и тогда я тоже захочу жить!

И тут началась облава.

Силы закона и порядка ворвались через все двери, они размахивали оружием, свистели в свистки, светили яркими фонарями, хотя света и так было достаточно.

Это была целая небольшая армия, и они шумно веселились по поводу мелодраматично-зловещего реквизита нашего подвала. Они веселились, как дети вокруг рождественской елки.

Целая дюжина их, молодых, розовощеких, добродетельных, окружили Рези, Крафт-Потапова и меня, отобрали мой люгер и обращались с нами, как с тряпичными куклами, в поисках еще какого-нибудь оружия.

Другие спускались по лестнице, толкая перед собой преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса, Черного Фюрера и отца Кили.

Доктор Джонс остановился на середине лестницы и повернулся к своим мучителям:

– Все, что я делал, – сказал он величественно, – должны были делать вы.

– Что мы должны были делать? – сказал агент ФБР, который явно был здесь главным.

– Защищать республику, – сказал Джонс. – Что вам от нас надо? Мы делаем все, чтобы сделать нашу страну сильнее! Присоединяйтесь к нам, и пойдем вместе против тех, кто пытается ее ослабить!

– Кто же это? – спросил агент ФБР.

– Я должен вам объяснить? – сказал Джонс. – Вы еще не поняли этого за время вашей работы? Евреи! Католики! Черномазые! Желтые! Унитарии! Эмигранты, которые ничего не понимают в демократии, которые играют на руку социалистам, коммунистам, анархистам, нехристям и евреям!

– К вашему сведению, – сказал агент с холодным Торжеством, – я – еврей.

– Это только подтверждает то, что я сказал!

– То есть? – сказал агент.

– Евреи проникли всюду! – сказал Джонс, улыбаясь, как логик, которого никогда нельзя сбить с толку.

– Вы говорите о католиках и неграх, но один из ваших лучших друзей – католик, другой – негр.

– Что тут удивительного? – сказал Джонс.

– У вас нет к ним ненависти? – спросил агент ФБР.

– Конечно, нет. Мы все исповедуем одну основную истину.

– Какую же?

– Наша страна, которой мы когда-то гордились, сейчас оказалась не в тех руках, – сказал Джонс. Он кивнул, а вслед за ним отец Кили и Черный Фюрер. – И, чтобы она снова вернулась на путь истинный, кое-кому надо свернуть голову.

Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления, мышления, которое можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение стандартными или нестандартными внутренними по-буждениями, вращается толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с кукушкой.

Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет зубьев.

– Вы законченный псих, – сказал он.

Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно отлажены и безупречно обработаны.

Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а затем убегают на год вперед.

Недостающие зубья – это простые очевидные истины, в большинстве случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно отпилены некоторые зубья – система умышленно действует без некоторых очевидных кусков информации.

Вот почему такая противоречивая семейка, состоящая из Джонса, отца Кили, вицебундесфюрера Крапптауэра и Черного Фюрера, могла существовать в относительной гармонии…

Вот почему мой тесть мог совмещать безразличие к рабыням и любовь к голубой вазе…

Вот почему Рудольф Гесе, комендант Освенцима, мог чередовать по громкоговорителю произведения великих композиторов с вызовами уборщиков трупов…

Вот почему нацистская Германия не чувствовала существенной разницы между цивилизацией и бешенством…

Так я ближе всего могу подойти к объяснению тех легионов, тех наций сумасшедших, которые я видел в свое время. И моя попытка такого механистического объяснения – это, наверное, отражение отца, сыном которого я был. И есть. Ведь если остановиться и подумать, что бывает не часто, я, в конце концов, сын инженера.

И поскольку меня некому похвалить, я похвалю себя сам – скажу, что я никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, – без некоторых я родился, и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей Истории.

Но никогда я умышленно не ломал ни единого зуба на шестеренках моей думающей машины. Никогда я не говорил себе: «Я могу обойтись без этого факта».

Говард У. Кемпбэлл-младший поздравляет себя! В тебе еще есть жизнь, старина!

А где есть жизнь…

Там есть жизнь.

Глава тридцать девятая.
Рези Нот откланивается…

– Единственное, о чем я жалею, – сказал доктор Джонс боссу фебеэровцев на лестнице в подвал, – что у меня только одна жизнь, которую я могу отдать отечеству.

– Посмотрим, не удастся ли нам откопать еще что-нибудь, о чем вы будете жалеть, – сказал босс.

Теперь Железная Гвардия Сынов Американской Конституции толпой вываливалась из котельной. Некоторые из них были в истерике. Паранойя, которую родители годами вбивали в них, внезапно реализовалась. Вот теперь их действительно преследовали!

Один из парней вцепился в древко американского флага. Он так размахивал им, что орел на древке цеплялся за трубы под потолком.

– Это флаг вашей страны! – кричал он.

– Мы это уже знаем, – сказал босс. – Отберите у него флаг!

– Этот день войдет в историю, – сказал Джонс.

– Каждый день входит в историю, – сказал босс. – Ладно, где человек, называющий себя Джорджем Крафтом?

Крафт поднял руку. Он сделал это почти что весело.

– Это флаг и вашей страны? – сказал босс с издевкой.

– Мне нужно рассмотреть его повнимательнее, – сказал Крафт.

– Как чувствует себя человек, когда такая долгая и блестящая карьера приходит к концу? – спросил босс Крафта.

– Все карьеры когда-нибудь кончаются, – сказал Крафт. – Я это понял уже давно.

– Может, о вашей жизни сделают фильм, – сказал босс.

Крафт улыбнулся.

– Возможно. Я бы запросил немало денег за право снимать этот фильм.

– Есть только один актер, который действительно бы сыграть вашу роль, – сказал босс. – Но его будет нелегко заполучить.

– Да? – сказал Крафт. – Кто же это?

– Чарли Чаплин, – сказал босс. – Кто еще смог бы сыграть шпиона, который был постоянно пьян, с 1941 по 1948 год? Кто еще мог бы сыграть русского шпиона, который создал агентуру, состоящую почти сплошь из американских шпионов?

Весь лоск сошел с Крафта, и он превратился в бледного морщинистого старика.

– Это неправда! – сказал он.

– Спросите ваше начальство, если не верите мне, – сказал босс.

– А они знают? – спросил Крафт.

– Они наконец поняли. Вы были на пути домой, а там вас ожидала пуля в затылок.

– Почему вы спасли меня?

– Считайте это сентиментальностью, – сказал босс.

Крафт обдумал ситуацию и укрылся за спасительной шизофренией.

– Все это не имеет ко мне отношения, – сказал он и вновь обрел свой прежний лоск.

– Почему?

– Потому, что я художник. И это главное мое дело.

– Непременно возьмите в тюрьму этюдник, – сказал босс и переключил внимание на Рези. – Вы, конечно, Рези Нот.

– Да, – сказала она.

– Доставило ли вам удовольствие ваше короткое пребывание в нашей стране?

– Какого ответа вы от меня ожидаете?

– Любого. Если у вас есть жалобы, я передам их в соответствующие инстанции. Знаете, мы пытаемся увеличить приток туристов из Европы.

– Вы говорите очень забавные вещи, – сказала она без тени улыбки. – Простите, я не могу ответить в том же духе. Сейчас не самое забавное время для меня.

– Жаль, – сказал босс небрежно.

– Вам не жаль, – сказала Рези. – Жаль только мне. Мне жаль, что мне незачем жить. Все, что у меня было, это любовь к одному человеку, а этот человек меня не любит. Жизнь его так поизносила, что он не может больше любить. От него ничего не осталось, кроме любопытства и пары глаз. Я не могу сказать вам ничего забавного, – сказала Рези. – Но я могу показать вам кое-что интересное.

Рези как будто прикоснулась пальцами к губам. На самом деле она сунула в рот капсулу с цианистым калием.

– Я покажу вам женщину, которая умирает за любовь.

И Рези Нот тут же упала мертвой мне на руки.