Текст книги "Табакерка из Багомбо"
Автор книги: Курт Воннегут-мл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Сувенир
Джо Бэйн, ленивый лысый толстяк, был ростовщиком. Лицо его казалось перекошенным влево, как у паралитика, а все оттого, что всю свою жизнь он смотрел на мир через ювелирную лупу. Одинокий и бездарный человечек, он уже давным–давно покончил бы счеты с жизнью, кабы не мог ежедневно, кроме воскресенья, упиваться единственной в мире игрой, которая давалась ему в совершенстве, – покупать за гроши и продавать по баснословной цене. Джо был попросту одержим этой игрой, что и неудивительно – как еще он мог бы взять верх над ближним своим? Победа была для него важнее, чем даже прибыль от сделки. Чтó деньги – всего лишь способ сосчитать выигранные очки!
Когда в понедельник утром Джо Бэйн, как всегда, открыл свою лавку, небо над долиной затянули черные, набрякшие дождем тучи, и город словно придавило сырой удушливой периной. Осенний гром ворчал и кряхтел в седых от тумана горах. И вот, едва Бэйн повесил на место дождевик, зонтик и шляпу, снял галоши, зажег свет и утвердил свою массивную тушу за конторкой, в лавку вошел долговязый парень, застенчивый и смуглый, как индеец, сущее дитя природы, пришибленное городской суетой, да еще и явно без гроша в кармане… и предложил ему всего лишь за пять сотен долларов превосходнейшие часы.
– Нет, сэр, – вежливо и с достоинством ответил молодой фермер на вопрос Бэйна, – нет, я вовсе не хочу заложить эти часы. Я хочу продать их, так–то, ежели, конечно, получу приличную сумму.
Ему явно не хотелось расставаться с безделушкой, и, прежде чем выложить часы на конторку, фермер на секунду бережно накрыл их загрубевшими от нелегкого труда ладонями.
– Я–то надеялся сберечь их и оставить в наследство старшенькому… да только сейчас нам как раз до зарезу нужны деньги. Куча денег.
– Пять сотен долларов – и впрямь куча денег, – заметил Бэйн с видом добряка, слишком часто уже страдавшего за свою доброту. Он разглядывал драгоценные камушки, которыми были изукрашены часы, и изо всех старался скрыть изумление и восторг. Он вертел часы так и сяк, и электрический свет лампы ослепительно играл на гранях четырех бриллиантов, которые отмечали три, шесть, девять и двенадцать часов, угольком светился в недрах рубина в центре циферблата. Да одни только эти камни стоят вчетверо больше, чем запросил недотепа фермер!
– Ну, на такие часы у меня вряд ли будет спрос, – важно промолвил Бэйн. – Коли я оценю их в пять сотен долларов, так они, пожалуй, так и пролежат на витрине до второго пришествия.
С этими словами он окинул пристальным взглядом загорелое лицо фермера – и решил, что цену, пожалуй, удастся сбить.
– Да ведь других таких часов не сыскать во всем округе! – Возразил фермер, неуклюже пробуя поторговаться.
– В том–то все и дело, – кивнул Бэйн. – Кому захочется иметь такие часы?
Самому Бэйну, например… и он уже почти считал их своими. Нажав кнопочку с боку крышки, он с наслаждением вслушивался в чистый ясный перезвон крохотных молоточков – незримый механизм послушно отбивал точное время.
– Так берете вы их или нет? – осведомился фермер.
– Ну–ну, полегче, – мягко одернул его Бэйн. – Разве такие сделки совершают очертя голову? Прежде чем купить эти часы, я должен разузнать о них побольше. – Он щелкнул задней крышкой и вгляделся в тончайшую гравировку – надпись на иностранном языке. – Здесь, к примеру, что написано?
– Я показывал это нашей местной учительнице, – отозвался молодой человек, – а она сказала только, что это вроде как по–немецки.
Бэйн наложил на надпись клочок папиросной бумаги и старательно водил по нему карандашом, пока не получилась вполне разборчивая копия. Бумажку, и в придачу четвертак, он отдал торчавшему на крыльце чистильщику обуви. В соседнем доме заправлял ресторанчиком чистокровный немец – вот он пускай и переведет.
Первые капли дождя прочертили извилистые дорожки по черному от пыли стеклу. Бэйн покосился на окно и как бы невзначай проговорил:
– Полиция глаз не спускает с того, что мне приносят в залог.
Фермер густо покраснел.
– Часы мои, уж в этом можете не сомневаться! Я привез их с войны.
– Угу, понятно. Ну, а пошлину вы за них уплатили?
– Пошлину?
– Разумеется. Нельзя же ввозить в страну драгоценности, не уплатив таможенную пошлину. Это, знаете ли, уже контрабанда.
– Да я просто сунул их в вещевой мешок и привез домой! Все так делали!
Молодой фермер забеспокоился не на шутку – на что и рассчитывал Бэйн.
– Контрабанда, – повторил он сладко. – Почти то же самое, что скупка краденого… – Бэйн предостерегающе вскинул руку. – Это не значит, что я откажусь купить у вас часы. Просто знайте, что продать их будет куда как нелегко. Если б мы с вами сошлись, скажем, на сотне долларов, я бы, может, и взялся вам помочь. Я всегда не против поддержать наших доблестных ветеранов.
– Сотня долларов! И это все?
– Больше эти часы и не стоят, да и то я дурак–простак, ежели открыто предлагаю вам такую цену, – отозвался Бэйн. – Черт возьми, приятель, да ведь эта сотня на вас все равно что с неба свалилась! Откуда вы взяли часики – отняли у пленного немца или подобрали где–нибудь в развалинах?
– Не–ет, сэр, – покачал головой фермер, – дело было куда занятнее.
И тогда Джо Бэйн, который всегда примечал подобные мелочи, обнаружил, что его собеседник разительно изменился. Начав рассказывать историю часов, молодой фермер снова обрел ту упрямую уверенность в себе, которая покинула было его, когда он отправился в город для совершения сделки.
– Во время войны, – начал фермер, – я был военнопленным. Гнили мы с моим приятелем Ворчуном в лагере, в каких–то немецких горах – кто–то нам сказал, что они зовутся Судеты. И вот как–то утром Ворчун разбудил меня и сказал, что все кончено – ворота нараспашку и вся охрана разбежалась.
Вначале Джо Бэйн слушал его с плохо скрываемым нетерпением… но история оказалась хороша, и Бэйн, ни разу в жизни не переживший ничего, похожего на настоящее приключение, с тайной завистью представил себе двоих пленных солдат. Вот они выходят из ворот ненавистного лагеря, вот шагают по проселочной дороге, и над ними занимается ясное майское утро сорок пятого года – утро того дня, когда в Европе завершилась Вторая мировая война.
Молодой фермер, которого звали Эдди, и его закадычный приятель Ворчун вышли на свободу грязными, иссохшими от голода оборванцами, но зла за это ни на кого не держали. На войну они отправились не из ненависти, а ради славы. Теперь война окончилась, и оба солдата мечтали только об одном – поскорее вернуться домой. Были они погодки, но внешне похожи, как две горошины из одного стручка.
Вначале они хотели только оглядеться по сторонам, а потом вернуться в лагерь и вместе с товарищами по несчастью дождаться, когда их освободят, так сказать, официально. Этот скромный замысел развеялся как дым, когда двое пленных канадцев пригласили приятелей отметить победу союзников бутылкой коньяка, которую они нашли в разбитом немецком грузовике.
Хмельной огонь победоносно плескался в пустых желудках, головы кружились от бескорыстной любви ко всему человечеству разом – и в таком вот виде Эдди и Ворчун непонятно как очутились в самой гуще потока немцев–беженцев, которые заполонили горное шоссе. Немцы удирали от русских танков, чей монотонный победный рокот уже слышался в долине. Танки спешили занять этот последний, беззащитный клочок немецкой земли.
– От кого мы драпаем–то? – спросил Ворчун. – Война ведь окончилась.
– Все драпают, – философски отозвался Эдди, – так что, думаю, и нам не помешает.
– Я ведь даже не знаю, где это мы, – пожаловался Ворчун.
– Канадцы говорили – в Судетах.
– Чего?
– Так зовется этот край, – пояснил Эдди. – Славные парни эти канадцы.
– Что верно, то верно! – воскликнул Ворчун. – Эх, приятель! Нынче я обожаю весь свет. Эге–гей! Мне б сейчас бутылочку того коньяку, да чтобы с соской, да завалиться с этой прелестью в постельку на неделю!..
Эдди тронул за локоть долговязого немца с коротко остриженными черными волосами, в штатском костюме явно с чужого плеча.
– Сэр, куда мы все удираем? Война–то вроде окончилась.
Немец злобно глянул на него, что–то проворчал себе под нос и грубо оттолкнул его руку.
– Он по–нашему не понимает, – заметил Эдди.
– Так поговори ты с ними по–ихнему, бога ради! – хмыкнул Ворчун. – Валяй, приятель, не стесняйся! Пошпрехай–ка вон с тем парнем.
Они как раз проходили мимо черного приземистого автомобиля с открытым верхом, намертво застрявшего на обочине шоссе. Молодой атлет с тяжелой квадратной челюстью безуспешно рылся в заглохшем моторе. На переднем кожаном сиденье восседал немец постарше. Лицо его, серое от дорожной пыли, поросшее трехдневной щетиной, почти целиком укрывала тень от низко надвинутой шляпы.
Эдди и Ворчун остановились.
– Ладно, будь по–твоему, – сказал Эдди. – Вот, слушай. Wie geht's? [1]1
Как дела? ( нем.)
[Закрыть]– обратился он к белобрысому атлету, одним махом исчерпав свой запас немецких слов.
– Gut, gut [2]2
Хорошо, хорошо ( нем.).
[Закрыть], – буркнул молодой немец и, лишь сообразив, как нелепо прозвучал этот машинальный ответ, с ядовитой горечью прибавил: – Ja! Geht's gut!
– Говорит – все нормально, – перевел Эдди.
– Здорово ты лопочешь по–ихнему! – восхитился Ворчун.
– Много ездил по свету, вот и насобачился, – скромно пояснил Эдди.
Тут пожилой немец ожил и прикрикнул на возившегося с мотором спутника – визгливо и устрашающе.
Белобрысый, похоже, и вправду устрашился. И с удвоенной энергией принялся копаться в моторе.
Глаза старика, еще недавно безжизненные и тусклые, теперь горели молодым огнем. Кое–кто из проходивших мимо беженцев замедлил шаг и уставился на него.
Старик переводил злобный взгляд с одного лица на другое и уже набрал в грудь воздуху, чтобы закричать на беженцев… но тут же передумал, тяжко вздохнул и сник. И закрыл лицо руками, разом потеряв всю свою воинственность.
– Чего он сказал–то? – осведомился Ворчун.
– Этого говора я не знаю, – честно ответил Эдди.
– Что, необразованный старичок попался? – хмыкнул Ворчун. – Что до меня, так я с места не сдвинусь, покуда кто–нибудь не разъяснит нам, что происходит. Парень, мы же американцы! Наши победили, верно ведь? Что же мы толчемся здесь, в компании фрицев?
– Американцы… – проговорил вдруг белобрысый, как ни странно, на приличном английском. – Теперь вам придется драться с ними.
– Ну, наконец–то хоть один лопочет по–английски! – восхитился Ворчун.
– И неплохо лопочет, надо сказать, – прибавил Эдди.
– Недурно, – согласился Ворчун, – совсем недурно. Так с кем же это нам придется драться?
– С русскими, – сообщил молодой немец, явно наслаждаясь этой мыслью. – Они и вас убьют, если поймают. Они убивают всех на своем пути.
– Болван, – сказал Ворчун, – мы же их союзники.
– Надолго ли? Бегите, ребята, бегите. – Белобрысый выругался и швырнул гаечный ключ в развороченный мотор. Затем он повернулся к старику и что–то проговорил, явно изнывая от страха.
Старик разразился потоком немецких ругательств, но очень скоро выдохся, вылез из машины и со злостью захлопнул за собой дверцу. Опасливо глянув в ту сторону, откуда доносился рокот русских танков, оба немца обреченно зашагали по дороге.
– Эй, куда это вы направились? – окликнул Эдди.
– В Прагу. Там американцы.
Ворчун и Эдди двинулись следом.
– Вся география нынче кувырком, верно, Эдди? – жизнерадостно заметил Ворчун. И тут же пошатнулся, Эдди едва успел подхватить его. – Ух, чертово пойло шибануло мне в голову.
– Угу, – согласился Эдди, который и сам едва держался на ногах. – На черта нам сдалась Прага? Если ехать не на чем, пешком мы не пойдем – и точка.
– Точно! Отыщем какое–нибудь тенистое местечко и будем сидеть и ждать русских, – подхватил Ворчун. – Покажем им наши бирки – и дело с концом. А уж когда они их увидят, то закатят нам пир горой.
Он запустил пальцы за ворот и выпростал бирку.
– О да, конечно, – пробормотал белобрысый немец, который незаметно прислушивался к разговору. – Пир вам русские закатят, да еще какой!
Колонна беженцев, между тем, густела и замедляла шаг. И вдруг остановилась, послышались встревоженные голоса.
– Верно, впереди какая–нибудь дамочка пытается разобраться в дорожной карте, – сострил Ворчун.
Издалека донеслись крики, нараставшие, точно шум прибоя. Минуту спустя причина остановки стала ясна. Колонна беженцев столкнулась с другой – охваченные ужасом люди двигались как раз навстречу. Русские были повсюду. Два людских потока смешались посредине безымянной деревушки, закружились бессмысленным водоворотом, выплескиваясь на поля и склоны обступивших деревню гор.
– Все равно у меня в Праге нет ни одного знакомого, – объявил Ворчун и, сойдя с шоссе, прочно уселся у ворот обнесенной забором усадьбы.
Эдди последовал его примеру.
– Бог ты мой, – сказал он, – может, нам, Ворчун, остаться здесь да открыть оружейную лавку? – Взмахом руки он обвел разбросанные на траве винтовки и пистолеты. – Пулями торговать и все такое прочее.
– Да уж, – согласился Ворчун, – Европа сейчас самое подходящее место для оружейной лавки. Они здесь все просто сдвинулись на оружии.
В толпе беженцев нарастала паника, но Ворчун, не обращая на это ни малейшего внимания, впал в хмельное забытье. Эдди тоже с трудом боролся со сном.
– Ба, – донесся голос от шоссе, – да это же наши американские друзья!
Эдди вскинул голову и увидел двоих давешних немцев – белобрысого язвительного атлета и раздражительного старика. Оба деланно улыбались.
– Привет, – буркнул Эдди. Приятное возбуждение от выпивки понемногу спадало, и его начало мутить.
Молодой немец распахнул ворота усадьбы.
– Зайдем во двор? – предложил он Эдди. – Нам нужно сказать вам кое–что очень важное.
– Говорите здесь, – огрызнулся Эдди.
Белобрысый наклонился к нему.
– Мы хотим сдаться вам.
– Чего?!
– Мы сдаемся, – терпеливо повторил белобрысый. – Мы ваши пленники – пленники армии Соединенных Штатов.
Эдди разразился хохотом.
– Я не шучу!
– Ворчун! – Эдди толкнул приятеля носком ботинка. – Эй, Ворчун, ты только послушай!..
– Мм–м?..
– Мы только что взяли кое–кого в плен.
Ворчун открыл глаза и, пьяно жмурясь, уставился на немцев.
– Ей–же богу, Эдди, – сказал он наконец, – ты надрался еще хуже, чем я. Пленных брать наладился!.. Дурак ты, дурак – война–то закончилась! – Ворчун великодушно махнул рукой. – Отпусти ты их с богом.
– Проведите нас через расположение русских в Прагу как пленников американской армии – и вы станете героями, – не отступал белобрысый. И, понизив голос, добавил: – Это известный немецкий генерал. Подумайте только – вы доставите своим пленного генерала!
– Он и вправду генерал? – лениво осведомился Ворчун. – Эй, папаша, хайль Гитлер!
Старик вскинул руку в четком салюте.
– Да. Есть еще порох в пороховницах, – оценил Ворчун.
– Судя по тому, что я слыхал, – вмешался Эдди, – мы с Ворчуном будем героями, даже если проберемся через расположение русских сами по себе, без какого–то там немецкого генерала.
Рокот русских танков становился все слышнее и ближе.
– Ну ладно, ладно, – торопливо сказал белобрысый. – Тогда продайте нам ваши мундиры. Бирки все равно останутся при вас, а вы возьмете нашу одежду.
– Черта с два мы на такое согласимся! – буркнул Эдди. – Верно, Ворчун?
– Погоди–ка, Эдди, – отозвался тот. – Притормози немного. Эй, вы, что дадите нам взамен?
– Зайдем во двор, – сказал белобрысый. – Здесь мы вам этого показать не можем.
– Я слыхал, что в округе еще шляются наци, – сказал Ворчун. – Так что валяйте, показывайте прямо здесь.
– Ну, и кто же из нас теперь дурак? – осведомился Эдди.
– Я просто хочу, чтобы было о чем рассказывать внукам, – пояснил Ворчун.
Белобрысый атлет уже лихорадочно рылся в карманах и наконец извлек солидную пачку немецких марок.
– Этим мусором оклеишь свой сортир! – фыркнул Ворчун. – Что еще у вас есть?
И вот тогда старик вынул свои карманные часы – те самые, золотые, с четырьмя бриллиантами и рубином. И там, в гуще разношерстной толпы беженцев, белобрысый немец сказал Ворчуну и Эдди, что часы достанутся им, если они зайдут во двор и сменят свои американские мундиры на немецкую штатскую одежку. Эти фрицы решили, что они купятся на такую приманку!
До чего же все это было весело! Как упоительно были они пьяны! Какую восхитительную байку расскажут они, когда вернутся домой! Ворчуну и Эдди не нужны были никакие часы. Они хотели одного – выжить и вернуться домой. Выжить… а там, в гуще разношерстной толпы беженцев, белобрысый немец вынул крохотный пистолетик – словно и его хотел предложить в уплату вместе с часами.
Вот только пошутить на эту тему им уже не удалось. Земля содрогнулась, и воздух изодрали в клочья раскаты оглушительного грома – это на шоссе, победоносно громыхая, выкатились бронированные советские чудища. Беженцы так и брызнули во все стороны, спасаясь от этой неумолимой погибели. Спастись удалось не всем. Тяжелые гусеницы калечили и крушили неудачников.
Ворчун, Эдди и оба немца укрылись за забором – в том самом дворе, где белобрысый предлагал приятелям обменять американские мундиры на штатскую одежду и золотые часы. И там, посреди грохота и рева бронированных колесниц Джаггернаута, когда каждый спасался как мог, белобрысый немец выстрелил в голову Ворчуну. Потом он прицелился в Эдди. Выстрелил. Промахнулся.
Видно, так и было задумано с самого начала – убить Ворчуна и Эдди. Вот только разве сумел бы старик, ни слова не знавший по–английски, сойти за американца? Да ни за что. Такое удалось бы только белобрысому. А ведь их обоих вот–вот схватят. Старику оставалось лишь одно – покончить с собой.
Спасаясь от новых выстрелов, Эдди перемахнул через забор. Впрочем, белобрысому было уже не до него. Все, в чем он нуждался, было на Ворчуне. Когда Эдди заглянул за забор – вдруг Ворчун еще жив? – он увидел, что белобрысый торопливо сдирает с мертвеца одежду. Старик завладел пистолетом. Он сунул дуло себе в рот – и выстрелил.
Белобрысый ушел прочь – с мундиром и солдатской биркой Ворчуна. Ворчун лежал мертвый – в одном казенном белье и без бирки с его именем. На земле, между Ворчуном и стариком–самоубийцей, Эдди обнаружил золотые часы. Они шли. Они показывали точное время. Эдди поднял их и сунул в карман.
Проливной дождь за окнами ссудной лавки Джо Бэйна давно уже прекратился.
– Когда я вернулся домой, – сказал Эдди, – я написал родным Ворчуна. Написал, что он погиб в стычке с немцем, хотя война тогда уже окончилась. То же самое сказал я и армейскому начальству. Я не знал, как называлась деревушка, где погиб Ворчун, и потому никто не мог отыскать его тело и похоронить как подобает. Мне пришлось бросить его там. Кто бы ни предал его тело земле, если только он не распознал армейское белье, понятия не имел, что хоронит американца. Точно так же Ворчун мог быть и немцем. Или кем угодно.
Эдди выхватил часы из–под носа у ростовщика.
– Спасибо, что сказали мне их настоящую цену, – сказал он. – Уж лучше я сохраню их на память – как сувенир.
– Пятьсот… – пискнул Бэйн, но Эдди уже размашисто шагал к двери.
Десять минут спустя юный чистильщик обуви принес перевод надписи на внутренней крышке часов. Вот что там было написано:
«Генералу Гейнцу Гудериану, начальнику Верховного Штаба сухопутных войск, который не успокоится до тех пор, пока последний вражеский солдат не будет изгнан со священной земли Третьего Рейха.
Адольф Гитлер».
Плавание «Веселого Роджера»
Во время Великой Депрессии Нэйтан Дюран остался без крыши над головой и обрел приют только в армии Соединенных Штатов. Он провел на армейской службе семнадцать лет, и все эти годы земля для него была – местностью, горы и долины – высотами и низменностями, чистое поле – опасной зоной, где лучше не ходить в полный рост, а дома, деревья и кустарники – естественным укрытием. То была совсем недурная жизнь, а когда Дюран уставал думать только о войне, он отыскивал себе бутылку горячительного и женщину – и наутро снова был готов жить как прежде.
Когда ему сравнялось тридцать шесть, в местности под названием Корея вражеский снаряд ударил по командному пункту, притаившемуся среди естественного укрытия в низменности, и вышвырнул прочь из палатки майора Дюрана вместе с его картами и мечтами о военной карьере.
Дюран всегда полагал, что умрет молодым, и не просто умрет, а погибнет геройской смертью. Однако он остался жив. Смерть отступила далеко–далеко, а перед Дюраном маячила теперь непривычная и пугающая череда мирных тоскливых лет.
В госпитале его сосед по палате непрестанно толковал о катере, которым обзаведется, как только выздоровеет. И поскольку Дюрану отчаянно хотелось обрести собственную мечту о мирной жизни, а на гражданке у него не было ни дома, ни семьи, ни друзей, он позаимствовал мечту у соседа по палате.
С глубоким шрамом поперек лица, с негнущейся ногой и без мочки правого уха он явился, хромая, на причалы Нью–Лондона – то был ближайший от госпиталя порт – и приобрел там подержанный катер. Там же, в гавани Дюран научился управлять им, окрестил (по наущению вездесущих мальчишек) свое приобретение «Веселый Роджер» и пустился в пробное плавание – на остров Мартас Виньярд.
Он не пробыл на острове и одного дня – его пугали и подавляли покой и однообразие, величественная неподвижность времени, люди, вполне довольные своей жизнью. Люди, которым не о чем было говорить со старым воякой, разве что обменяться парой слов о погоде.
Дюран бежал в Четэм, на оконечность Кейп–Код, и там, у подножия маяка, повстречался с красивой женщиной. Будь он прежним, в лихом армейском мундире, заговори об опасной миссии, с которой его вот–вот отправит высокое армейское начальство – и эта женщина досталась бы ему. В прежние годы женщины относились к нему точно к балованному мальчишке, которому дозволяется съесть любое пирожное. Сейчас женщина окинула его равнодушным взглядом – и отвернулась прочь. Дюран для нее был никто и ничто. Пустое место.
Прежний лихой задор ненадолго вернулся к нему – часа на полтора–два, когда катер боролся со шквалом, налетевшим вдруг у восточного побережья Кейп–Код. Вот только смотреть на это сражение было некому. Добравшись до крытого причала в Провинстауне и сойдя на берег, Дюран снова превратился в ничтожество, неудачника, который никому и нигде не нужен, у которого все позади.
– Ну–ка, подымите голову! – скомандовал кричаще разодетый юнец с фотоаппаратом. На локте у него повисла хорошенькая девица.
Застигнутый врасплох, Дюран вскинул голову – и тут же щелкнул затвор фотоаппарата.
– Спасибо! – весело крикнул юнец.
– Вы художник? – спросила его спутница.
– Художник?.. – переспросил Дюран. – Да нет. Армейский офицер в отставке.
Парочка даже не пыталась скрыть свое разочарование.
– Извините, – буркнул Дюран, и на душе у него стало совсем гадко.
– Ой! – воскликнула девица. – А вон там – самые настоящие художники!
Дюран искоса глянул на троих мужчин и одну женщину – всем примерно под тридцать. Сидя на набережной, спиной к волнолому, они прилежно делали зарисовки. Женщина, загорелая брюнетка, в упор смотрела на Дюрана.
– Вы не против, если я вас нарисую? – спросила она.
– Э–э… да нет, пожалуйста… – неуклюже промямлил Дюран. Застыв в неловкой позе, он гадал, чем именно привлекла художницу его физиономия. О чем это он сейчас думал?.. Ах, да. Обед. Тесная кухонька на борту «Веселого Роджера» и яства, которые поджидают его там, – четыре сморщенные сосиски, полфунта сыру и жалкие остатки пива.
– Вот, – сказала художница, – готово. Ну как?
И протянула ему рисунок.
Дюран увидел рослого, сутулого, покрытого шрамами мужчину, голодного и несчастного, точно заблудившееся дитя.
– Неужто у меня и вправду такой ужасный вид? – спросил он, выдавив натужный смешок.
– Неужто у вас и вправду такие ужасные мысли?
– Я думал насчет обеда. Обеды – гнусная штука.
– Только не там, где обедаем мы, – возразила художница. – Хотите пойти с нами?
И майор Дюран пошел с ними – с Эдом, Тедди и Лу, которые мотыльками порхали по жизни, полной забавных тайн, и с женщиной по имени Марион. Надо же, ему было приятно оказаться в компании других людей, пусть даже таких непохожих на него… и шагал он рядом с ними весело, почти развязно.
За обедом все четверо говорили о живописи, балете и драме. Дюрану скоро осточертело притворяться, что ему это интересно, но он терпел.
– Правда, здесь вкусно кормят? – на миг отвлекшись от разговора, с равнодушной вежливостью спросила Марион.
– Угу, – согласился Дюран, – вот только креветочный соус пресноват. Сюда бы… – и осекся на полуслове. Все четверо уже вновь весело болтали о своем.
– Вы сюда недавно приехали? – спросил Тедди, перехватив неодобрительный взгляд Дюрана.
– Не приехал, – уточнил Дюран. – Приплыл. На яхте.
– На яхте!.. – восторженным хором вскричали они, и Дюран вдруг оказался в центре всеобщего внимания.
– Что у вас за яхта? – спросила Марион.
– Моторный катер, – отвечал Дюран.
Лица художников разом вытянулись.
– А–а, – проговорила Марион, – прогулочная лодка, плавучая каюта с мотором…
– Ну, знаете! – вспыхнул Дюран, борясь с искушением рассказать им о недавнем шквале. – Вовсе это не прогулка, если…
– Как зовется ваш катер? – перебил Лу.
– «Веселый Роджер», – отвечал Дюран.
Все четверо переглянулись и, к вящему замешательству и досаде Дюрана, разразились громким хохотом.
– Бьюсь об заклад, – проговорила сквозь смех Марион, – если бы у вас была собака, вы бы назвали ее Спот.
– Вполне подходящая кличка для собаки, – буркнул Дюран, багровея.
Марион перегнулась через стол и похлопала его по руке.
– Да будет вам, ягненочек, не сердитесь на нас. – Она была чертовски привлекательна и, похоже, понятия не имела, что творит ее прикосновение с отвыкшим от женской ласки Дюраном. Как он ни злился, а поделать с собой ничего не мог.
– Мы тут все болтаем и болтаем, а вам не даем вставить ни словечка, – продолжала она. – Чем вы занимались в армии?
Дюран опешил. Он ни словом не упомянул об армии, да и на его линялой защитной куртке не было никаких знаков отличия.
– Ну, я был в Корее, – осторожно проговорил он, – а теперь уволен вчистую из–за ранений.
Слова его произвели впечатление, и все четверо впервые посмотрели на него почтительно.
– Не хотите рассказать нам о войне? – спросил Эд.
Дюран вздохнул. Он не хотел рассказывать о войне Эду, Тедди и Лу, зато очень хотел , чтобы этот рассказ услышала Марион, – пускай узнает, что и у него была своя жизнь, свой, незнакомый ей мир.
– Ну, – сказал он вслух, – кое о чем, конечно, лучше будет умолчать, а так – почему бы и не рассказать?
Он откинулся на спинку стула и закурил, прищурившись, будто вновь смотрел сквозь редкую завесу маскировочного кустарника на передовом наблюдательном посту.
– Что ж, – сказал он наконец, – мы стояли тогда на восточном побережье, и…
Дюран никогда прежде не пробовал рассказать эту историю и теперь, отчаянно стремясь говорить бойко и гладко, прибавлял к повествованию такое множество деталей, значительных и не очень, что его история в конце концов превратилась в громоздкое, неуклюжее описание войны такой, как она есть – бессмысленной кровавой сумятицы. Рассказ выходил в высшей степени реалистичный, но, увы, нисколько не занимательный.
Он говорил уже двадцать минут, а слушатели, между тем, прикончили кофе и десерт, выкурили по две сигареты на каждого, и официантка терпеливо торчала возле столика, ожидая оплаты счета. Багровея и злясь на себя самого, Дюран взахлеб торопился рассказать о тысячах людей и событий, разбросанных по сорока тысячам квадратных миль Южной Кореи. Его слушали с отсутствующим видом, оживляясь лишь тогда, когда в рассказе появлялись намеки на скорое его завершение. Увы, все эти намеки неизменно оказывались ложными. Наконец, когда Марион в третий раз удержала душераздирающий зевок, Дюран поведал о снаряде, вышвырнувшем его из штабной палатки, и смолк.
– М–да, – промямлил Тедди, – тому, кто это не видел своими глазами, трудно и представить, что такое война.
– Словами этого не передашь, – согласилась Марион и вновь похлопала Дюрана по руке. – Вы так много пережили… и так скромно об этом рассказываете.
– А, пустяки, – буркнул Дюран.
После недолгой паузы Марион встала.
– Майор, – сказала она, – это была в высшей степени занимательная беседа… и все мы желаем вам счастливого плавания на «Веселом Роджере».
На этом все и закончилось.
Вернувшись на борт «Веселого Роджера», Дюран залпом прикончил невкусное, выдохшееся пиво и сказал себе, что готов сдаться – продать катер, вернуться в госпиталь, надеть халат… и до Судного дня играть в карты и листать старые журналы.
В самом угрюмом настроении он принялся прокладывать по картам обратный курс на Нью–Лондон. И лишь тогда обнаружил, что всего в нескольких милях отсюда родной городок его приятеля, который погиб еще на Второй мировой. Какое–то мрачное совпадение было в том, что на обратном пути к бессмысленной жизни он сможет навестить этот призрак прошлого.
Дюран прибыл в городок ранним туманным утром, накануне Дня Памяти. Он и сам себе казался призраком. Он пристал к берегу так неуклюже, что старенькая пристань содрогнулась, и завязал причальный канат громоздким, поистине сухопутным узлом.
Главная улица городка была пуста, только трепетали на ветру флаги. И лишь двое случайных прохожих на ходу окинули взглядом хмурого незнакомца.
Дюран зашел на почту и обратился к деловитой пожилой даме, которая проворно сортировала письма и посылки.
– Прошу прощения, – сказал он. – Я ищу семью Пефко.
– Пефко? – переспросила почтмейстерша. – Пефко? Что–то я здесь таких не припомню. Пефко… Они приезжают сюда на лето?
– Н–нет, не думаю… то есть, уверен, что нет. Может быть, они уехали отсюда.
– Ну, кабы эти Пефко здесь жили, уж я бы об этом знала. Они заходили бы за своей почтой. В нашем городке всего четыреста жителей, и я никогда не слышала ни о каких Пефко.
Тут вошла секретарша из адвокатской конторы напротив и, присев на корточки рядом с Дюраном, принялась возиться с замком почтовой ячейки.
– Энни, – окликнула почтмейстерша, – не знаешь ты в округе кого–нибудь по фамилии Пефко?
– Нет, – ответила Энни, – разве что они живут в одном из летних домиков, на дюнах. Там постоянно меняются жильцы.
Она выпрямилась, и Дюран увидел, что эта женщина хороша собой – неброская, не показная красота. Дюран, однако, был сейчас так прочно убежден в собственной ничтожности, что почти не обратил на это внимания.
– Послушайте, – сказал он, – мое имя Дюран, майор Нэйтан Дюран, и один мой близкий друг по армейской службе был родом из этих мест. Его звали Джордж Пефко. Он сам сказал, что родом отсюда, и то же самое было записано в его бумагах.
– Ах, вот оно что, – протянула Энни. – Погодите–ка, погодите… Ну да, конечно! Теперь я вспомнила.
