Текст книги "Питерские каникулы"

Автор книги: Ксения Букша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Но почему, – изумилась Катя, – мы не пойдем на улицу, где так много солнца, света, и есть можно с листа?

– А капелла, сударыня, а капелла! – ххекнул местный главарь.

– Как вы наивны, дитя мое...

– Нас давно ищут с собаками!

– Нужна строжайшая конспирация, – сверкнула глазами пожилая грузинка в цветастом платке. – Поэтому мы уж лучше посидим чуть-чуть здесь...

– Чем сидеть двадцать пять лет на Колыме без права переписки! – упоенно завопил Мишка. – Да!

– Усаживайтесь, усаживайтесь, – пригласил нас местный главарь. – Вот черносливовая наливка "Спотыкач" от псковских друзей. Не пейте местный "Спотыкач", – псст, это не то, – главарь изобразил на лице брезгливое снисхождение. – А вот псковский – это да...

– Но это не мужской напиток, – гордо сказала Александра Александровна. – Мне бы чего покрепче, позабористее.

– А вот, например, перцовка, – выхватила грузинка, – ух, забористая. И перчик внутри.

– Егор, покажи, как у вас на Урале, – потребовал Мишка.

У меня были планы на дальнейшую жизнь, я намерен был оставаться трезвым сколько возможно, но как-то независимо от рассудка мои руки быстренько налили полный стакан перцовки, и только когда она наполовину опрокинулась внутрь меня, я сообразил, что поступаю не в согласии со стратегией. Надежда была теперь только на закусь, – однако и местные, и наши будто с голодного города приехали. Даже Катя, божественное, небесное существо, незаметно тащила в ротик все новые кусочки и только облизывала губки.

– Чтоб не последний! – провозглашал Мишка, и крутился на голове. Веселися, дыборосс!

– Виват Дыбороссия! – откликались члены.

Надо сказать, что приходило все больше и больше народу, пока не набился полный сарай. Солнце сияло снаружи, у нас же царила темнота, еле прерываемая пыльной лампочкой, так что было и не видно: кто пришел, чего хотят. Впрочем, чего хотят, можно было угадать по повсеместному бульканью и блеску очей.

– А "Владимирский централ" кто-нибудь нам слабает? – наконец закричал Мишка. – Ну-ка, ну-ка!

Кто-то вылез на сцену и пошел мучить роялю. Голосовать никто и не думал, и я наконец принял решение: не дожидаясь темноты, отправиться по чистой глади Залива в Зеленогорск и там принять учение в голосовании выдемборцев, а потом, утром, приехать обратно – наверняка к этому времени у дыбороссов тоже дойдет до дела, и так я смогу проголосовать и там, и там. Одно было плохо: Катя все время на меня смотрела, улизнуть от нее было трудно. – "Еще поплывет за мной, – думал я, – с нее станется".

Незаметно, под надрывное блатное пение товарищей по партии, я выполз по гнилому полу к двери, открыл ее, выпрыгнул на солнышко и опять закрыл. Лес сверкал передо мною сосновыми стволами; вблизи, в костре, лежало огромное бревно, довольно-таки прямое, сухое и крепкое, почти не обгоревшее. Не теряя ни секунды, я подволок его к крыльцу, хрястнул на перила (они, конечно, сломались, да уж это издержки) и наглухо припер дверь снаружи под углом примерно сорок градусов к земле. Сдвинуть бревно с той стороны не было никакой возможности, а чтобы ломать дверь, нужна была политическая воля, судя по голосам, доносившимся изнутри сарая, ее уже ни в ком, кроме Кати, не оставалось.

И уж теперь-то, вполне спокойный, я отправился по блистающим солнцем дюнам к морю.

10

Тишь и гладь стояла абсолютная, как я уже говорил; лодочки сиротливо болтались на привязи у лодочной станции. Я поплевал на руки и передернул веревочку так, что она оторвалась от лодки, выломав небольшой кусок борта. Ни единой души не было по всему берегу, и пропажу лодки, по-видимому, никто не заметил. Сначала мне пришлось тащить лодку за собой и вымокать, потому что со мной она так оседала, что весла скребли по дну. Когда я выгреб на глубину и смог залезть на борт, берег уже скрылся из глаз, и мне пришлось ориентироваться по солнцу, одновременно имея в виду и то, что человек, когда идет, загребает правой ногой больше, чем левой. Учитывая это, я старался загребать обеими ногами поровну.

Зеленогорск показался впереди очень скоро, но только показался. Он казался мне то справа, то слева, а то, злодейски ухмыляясь, трогал меня за плечо и заставлял обернуться:

– Ты че, друг, едешь не туда!

Никогда не думал, что Финский залив такой большой. Для ориентации я бросил в воду кусок весла (оно было красное) и поплыл от него, загребая совершенно одинаково, но не прошло и трех минут, как кусок опять показался впереди.

– Я плаваю кругами, – доложил я заходящему солнцу, которое уже, наверное, обалдело следить за мной.

При этом сама вода была чистая, а дно виднелось прямо под лодкой вместе со всеми подводными жителями и растениями. Вы не представляете себе, как обидно моряку гибнуть на такой мелкоте, да еще при полном штиле и хорошей погоде!

Но тут мой острый глаз различил на горизонте неподвижный объект над водою; на этом объекте даже росло нечто живое. Подплыв, я увидел, что объект – камень, а растительность – это волосы на груди спящего человека. Подплыв же еще ближе, я разразился радостным воплем:

– Пармен!

От звука своего имени лидер партии "Выдембор" тотчас проснулся, пригладил трусы и стал уверять, что он не спит, а слушает, но потом повел взглядом вокруг себя и разволновался:

– Понимаешь, Егор, сбежал я от них! Ихнее голосование, оно нечестное совсем. Понимаешь, порочат идею демократических выборов.

– Как же, – поинтересовался я, – они ее порочат?

– Я говорил, для закрытого голосования надо песок в шляпу набирать, невнятно объяснял Пармен, – а они прямо на пляже, эдак всякую бумажку можно подсунуть под ковром... то есть под песком...

Тут Пармен чуть не свалился с камня, и мне пришлось его поддержать, потому что мелко не мелко, а утонуть можно и в луже, тем более в Маркизовой.

– Надо дальше идти, – продолжил Пармен, смутно глядя на меня. – Они за мной погоню устроили, я быстро бежал и старался запутать следы, но они унюхают запах водки, и меня вернут.

– Не беспокойтесь, у меня есть лодка, – обрадовал я Пармена. – Лидеру такой партии как наша невместно ходить пешком по воде.

С Парменом лодка сразу хорошенько осела, да и вообще начались трудности: подул ветер, по небу начали прохаживаться тучки. Они синели на глазах, как сливы. Ветер был тоже коварный, весь какой-то сонный, и вода от этого ветра начала вязнуть, густеть. Я бросил весла и уснул рядом с Парменом.

Разбудил меня крупный раскат грома; я быстро сел и огляделся. Вокруг по-прежнему простиралось только море; места были незнакомые.

– Куда ты плывешь! – заорал Пармен, очухавшись. – В какую сторону! Там же Стрельна!

– Ну и что? – спросил я, перекрикивая гром.

– Там же дыбороссы собрались!

– А кто это?

– Это страшные люди! – засвистел Пармен сипло. – Туда нельзя.

Вы себе представляете? На четыре стороны бушующее море, мы вдвоем в утлом (противное, малоупотребительное слово) челне, а он еще разбирает, куда плыть! Хоть он и лидер партии, но меня зло взяло.

– Я, – говорю, – человек в политике в общем-то случайный. Но я не могу понять, почему дыбороссы и выдемборцы не хотят бухать и оттягиваться вместе. Ведь чем больше компания, тем дешевле обходится выпивка. Я говорю это вам; скажу обязательно и лидеру дыбороссов, как только мы приплывем в Стрельну.

И я пристально посмотрел на Пармена, а он пристально посмотрел на меня и с изумленной ненавистью выдохнул:

– Предатель?!

Новый удар грома потряс надводное пространство; Пармен налился кровью, выскочил из лодки и помчался куда глаза глядят, путаясь в волнах.

– Стойте! – закричал я в отчаянии, тоже выпрыгнул из лодки и припустил за ним.

Тут рванул дождь, как из ведра, и полил, и бежать стало еще труднее; я с трудом различал Пармена впереди. Дно то заглублялось, так что временами мы даже плыли, то опять подбрасывало нас к небу. Я стал задыхаться и изнемогать, дождь тек по ушам и по спине, а ведь я был, в отличие от Пармена, еще и одетый, хотя ботинки оставил в лодке.

– Сто-о-о-ойте! – кричал я, захлебываясь, и какое-то странное эхо, как будто я сидел в зале, отдавалось близко-близко.

Неожиданно я понял, что мы уже забежали на сушу; кругом росли сосны, а воды под ногами немного убавилось. Я промчался по песку, потом через ложбинку сквозь сиреневый иван-чай, пулей вылетел на пригорок – и остолбенел.

Под сосной сидели Пармен и Александра Александровна и целовались.

На сосне, на первой толстой ветке, сидели под зонтиком Катя и Варя и кусали от одного бублика.

В развилке сосны разместились кривоногий Герман и Мишка и пили из одной бутылки.

Иван-чай за мною потряхивал вершинами.

– А вот и наш единый кандидат, – хором сказали Пармен и Александра Александровна.

– Да он же еще не знает, – переглянулись Варька и Катя

– Ты выбран, – торжественно оповестили меня сверху Герман и Мишка. Выбран единым кандидатом.

– От дыбороссов, – сказала Варька.

– От выдемборцев, – сказала Катя.

И все посмотрели на вечернее небо, которое отражалось у меня в глазах.

– Но за что? – вскричал я в потрясении и запрыгал босиком по песку с шишечками. – Я же недавно в партиях! И я не интересуюсь политикой! И к тому же... нет, нет, я не могу, я не оправдаю!

И я застыл в полном изумлении.

– Ты расскажешь это избирателям, – засмеялся Герман и стал, прихрамывая, слезать с верхушки ели.

– То есть, ты, конечно, гад, – отметил Пармен. – Но харизму не пропьешь. А теперь пошли скорее в клуб "Кронштадт", избиратели заждались!

Пока мы бежали, Катя рассказала мне, что дыбороссам пришлось выбираться из сарайчика по трубе, для Александры Александровны разломали крышу, а сук так никто сдвинуть с места и не смог.

– В такие могучие руки и страну отдать не жалко! – восхищался Мишка завистливо.

– Да не хочу я такую тяжесть, – отнекивался я.

– Избирателям объяснишь! – хором налетели Пармен и Александра Александровна.

Клуб "Кронштадт" оказался таким же, как в Стрельне, только с колоннами и желтенький, да и народу в него могло войти раз в сто больше. Весь этот народ, однако, входить до меня не хотел, а приветствовал меня, неустойчиво волнуясь на крыльце, и прыгая, и бия себя в грудь.

– Пустите, мы привели единого кандидата! – рокотала Александра Александровна.

– А у него с собой есть? – волновались избиратели.

– Целая бочка! – потрясал Пармен.

Избиратели расступились, по-прежнему волнуясь; Варька и Катя взяли меня под руки, и мы, подняв носы к небу, проплыли среди толпы втроем. За нами протиснулась Александра Александровна, а уж за ней Герман, Пармен и Мишка. Они несли бочку, и их охраняло кольцо ментов, чтобы избиратели раньше времени нас не растерзали.

Сцена все близилась; наконец Варька и Катя разошлись в стороны, а я взошел к микрофону. Толпа волновалась и лезла в двери. – "Однако как много народу живет в Питере!" – подумал я.

– Лучший кобель города! – вскричали избиратели.

– Егор, достань мороженого!

– Егор, Егор, кто чемпионом мира будет?

– Егор, покажи, как ты бутылку водки на четыре секунды быстрее, чем она сама!..

Я сделал руками умиротворяющие пассы.

– Все по порядку. Чемпионом мира будут немцы. Водку уже наливают и сейчас принесут. Мороженое в другой раз. А сейчас я хотел бы все же...

Избиратели насторожились. Я смущенно хмыкнул и облизнул губы.

– Понимаете, я не могу быть кандидатом.

– Но почему? – крикнул мой знакомый лысик откуда-то от дверей.

– Видите ли, мне нет двадцати одного года. Пока.

– А когда у тебя день рождения? – поинтересовались из толпы.

– В сентябре, – ответил я.

– А в чем же дело тогда? – простодушно удивились люди.

Тут до меня наконец дошел весь идиотизм ситуации. Наступила милая тишина; народ хмурил брови и ждал от меня ответа.

– Ах ты черт, тебе что, и восемнадцати нет?! – шепотом догадался Герман где-то сбоку. – Ай, блин, молчи, не признавайся, съедят!

Я поднатужился и посмотрел людям в глаза. – "Ты не рожден для политики", – сказала, перебирая четки, королева Изабелла, усмехнулась, вспыхнула красно-черным пламенем и ушла насовсем.

– Да нет, – сказал я, прокашлявшись. – Вы не так поняли. Понимаете, мне семнадцать лет. Вот какое дело. Я приехал поступать в вуз, и если не поступлю, то меня заметут в армию...

Катя и Варька переглянулись и посмотрели на меня как на сумасшедшего; Герман в ужасе схватился за голову. Я же ждал с бестрепетной душой деянью правому последствий. Последствия не замедлили: ропот пошел по нарастающей, по толпе прошел дружный вздох негодования, а потом из задних рядов послышался одинокий подозрительный голос:

– А где наша водка?

– Чем же это она ваша, – не выдержал Мишка. – Она теперь наша, а не ваша! Если Егор не кандидат, то и поить вас не за что! Эта водка нам для другого раза пригодится.

– Э, э! – завопили уже несколько голосов. – Водка наша, вы обещали!

– Так мы что обещали! – закричал Герман, бледнея и пытаясь повалить бочку набок, чтобы укатить ее. – Егор, помогай! – Мы обещали... если вы за Егора!..

– Жадина-говядина, пустая шоколадина! – взревели уже все хором.

Кое-кто уже карабкался к нам; Пармен скакал по краю сцены и отчаянно отпихивал народ каблуком, что-то беспорядочно выкрикивая; Александра Александровна пыталась пробиться ко мне, Катя и Варька, как княжны Таракановы, залезли на спинку задней скамьи и прижались к стене – лица у обеих были бледные и перепуганные.

– Эй, Герман, – попытался я позвать на помощь, но кривоногий герцог уже залез на занавеску, откуда разъяренная толпа пыталась его сдернуть.

Меня обступили какие-то абсолютно дикие мужики; никогда не думал, что в Питере, культурной столице, люди позволяют себе выходить на улицу с такими мордасами; потрясла меня, признаться, и переменчивость нашего народа, и та легкость, с которой они сменили уважение к мне на полное непонимание и агрессию.

– Водку отдай, щенок! – шумели они, злобно выпихивая из-под меня бочку.

– Слезай с бочки, кому говорят!

– Вместо рук спички вставим!

– Знаете что, – еще раз попытался я, – это не моя компетенция, вон на люстре сидит Мишка, обращайтесь к нему...

Ляснуло, треснуло, выбило искрами, потолок кувырнулся.

– Задушу! – закричал я из последних сил.

Кругом мелькали потрепанные брюки, наши беспорядочно бежали, народные массы ломились к спиртному.

– Эй, потеснитесь! – я раздвинул лес чужих ног, привстал, как против ветра, и пошел к бочке.

Там, у бочки, мужик с победным кряхтением ковырял крышку гвоздодером, одновременно другой рукой хватая за лицо всех, кто приближался к нему слишком близко. Давка там была такая, что мне пришлось подпрыгнуть, – я схватил гвоздодер за другой конец, и мужик от неожиданности его выпустил.

– Дебил, отдай мой инструмент! – ахнул мужик в изумленном гневе. Ребята, отбирай!

– Шухер, менты!..

Я повернулся и увидел, что в зал, топоча, парами влетают омоновцы, и что Варя и Катя, стоя в проходе, неистово машут им руками и торопят. Гвоздодер с размаху полетел в люстру; она с сипением брызнула искрами и погасла. Враждебные вихри сомкнулись над моей головой.

11

Из состояния небытия меня вывел рассудительный голос, предлагавший:

– Давай я утром за машиной поеду, а ты мясо замаринуешь...

"Какое еще мясо", – подумал я. Лежать мне было крайне неудобно и стремно; да и шашлыков мне, кстати, совершенно не хотелось, о чем я и заявил, не открывая глаз.

– Ого! – изумились там, снаружи, на мое заявление. – Мы уже языком болтаем. – Соня, подержи вот так. – Мы уже очухались, или это во сне?

– Уже, – ответил я кратко, и открыл глаза.

Тотчас выяснилось, что лежу я на кушетке, в ослепительно красивой комнате сложной формы – углов там было то ли шесть, то ли двенадцать, и три окна в разные стороны. В окна лезла мокрая, яркая листва. В комнате не было ни одной живой души.

– Понял, – доложил я неведомо кому. – Я тут типа болею. Только никак не врублюсь, что у меня болит. Может быть, у меня это откусили? – предположил я.

– Ну, до этого не дошло, – засмеялся неведомо кто сбоку. – Однако ручки вам таки пообломали.

– А вы что делаете? спички вставляете? – поинтересовался я, пытаясь повернуть голову.

Пытался я зря: от этого движения мне стало хреново, и я чуть не перестал себя чувствовать.

– ...вершенно верно, – услышал я между тем. – Именно вставляю спички; лежать вы будете, знаете ли, в той же позе, в которой в древности распинали воров и разбойников – вот так. К ручкам мы вам примотаем длинный кусок вагонки, так что если вы вдруг пожелаете встать, то пройти в дверь сможете только боком...

– То есть как это – "если пожелаю"? – изумился я. – Я, конечно, пожелаю встать, потому что в девять часов у меня вступительный экзамен, и я обязан на нем быть.

К этому времени комната несколько поблекла, да и углов в ней поубавилось; однако, по-видимому, я все же сказал что-то не то, потому что после продолжительного молчания мой собеседник сказал тоном ниже:

– Пьяных на экзамен не пускают.

– Я не пьяный, я с похмелья! – возразил я. – Причем с того самого, которое в чужом пиру. Я уже проспался.

– Ну, положим, спали вы всего два часа, – а притащили вас ваши товарищи по партии в состоянии абсолютно бессмысленном. Вас ведь топили в бочке с водкой, вы в курсе?

– О! – только и смог я сказать от гордости. – О!

Действительно, даже первый Президент России, несмотря на то, что его политическая биография изобилует различными приключениями, не смог бы похвастаться тем, что его топили в бочке с водкой.

– А где теперь мои товарищи по партии? – соображал между тем я.

Здесь врач вошел в поле моего зрения, вытер руки и иронически переспросил:

– По которой из двух?

– Ах, вы уже в курсе, – смутился я. – По обоим в таком случае.

– Они ждут известий о вашем состоянии, – сказал врач. – Что им сказать?

– Сейчас я сам к ним выйду, – пообещал я. – Давайте соберемся и встанем.

– Я-то встану, – пригрозил врач.

– Я-то тоже, если вы мне поможете.

– А если нет?

– А клятва Гиппократа?

На это врачу возразить было нечего, – он только скептически причмокнул, распахнул дверь и кликнул:

– Эй, товарищи, или как вас там?

Я тихо хихикнул: судя по негодующим воплям, товарищи, во-первых, не хотели называться товарищами, а во-вторых, уже начали поправлять утреннее свое здоровье.

– Как он?

– Живой?!

Народ ввалился в дверь разом весь, охапкой, они пахли свежим ветром и свежим пивом. Катя вся сияла, Варька хитро усмехалась, остальные прямо-таки не могли сдержать слез радости.

– Который час? – спросил я.

Все разом выпростали часы из-под рукавов и хором воскликнули:

– Восемь тридцать утра!

– Можно и успеть, если поспешить, – сказал я.

– Куда?? – перепугалась Александра Александровна, заламывая руки.

– Как куда? На экзамен. У меня вступительный экзамен сегодня, – сообщил я. – А то ведь ручки-то как раз к осеннему призыву заживут!

Народ переглянулся.

– Доставим?

– Доставим! – сказал Мишка.

– Так.

– Берись аккуратненько!

– Вира помалу!

Так, вшестером, они схватились за меня, как за Александрийский столп, и потихонечку, плавно стали придавать мне вертикальное положение; врач бегал кругами и следил, чтобы не нанесли урона.

– Оппаньки, – крякнул Пармен. – Стоит! Отходи!

Круг расступился и я встал крестом посреди комнаты. Варька и Катя осторожно поддерживали снизу ту самую вагонку, к которой были примотаны мои передние конечности.

– Молодцы, – похвалил Пармен "товарищей". – Теперь ты, Мишка, откроешь дверь, а вы, девушки, выводите объект боком, чтобы он не застрял.

– Семеро козлят, – умиленно сказал врач, глядя на нас. – Редкостное единодушие в нашем несовершенном мире.

– Вы как думали! – похвалился я. – Через четыре года приходите за меня голосовать.

– Непременно, – пообещал врач, и мы пошли.

Идти было нелегко, тем более что я абсолютно не знал, где этот самый институт. Два раза меня поили пивом, один раз мы остановились пописать, причем выяснилось, что без рук это сделать, вероятно, ненамного легче, чем без письки. Вокруг было серое, мокрое, жаркое утро, без ветра, без солнца; такое сонное, что на половине пути я уснул и шел в дреме. Разбудил меня свежий ветер: меня вели через какой-то крутой и длинный мост, внизу текла теплая Нева.

– Куда идем-то? – спросил я Александру Александровну. – По-моему, не туда!

– Как не туда? – возразила она. – Университет?

– Мда?

У меня как-то совершенно вылетело из головы, как назывался тот вуз, куда я должен был сдавать экзамены. Впрочем, я не особенно беспокоился по этому поводу, и решил положиться на друзей. Куда-нибудь да приведут, подумал я. И точно: вели они вполне уверенно, мимо памятника Ломоносову, мимо роддома – в желтое здание, похожее на Гостиный двор, что на Невском, только поменьше.

– Сюда будешь поступать, – сказала Катя нервно.

Она, кажется, за меня волновалась.

– А тут инженеров делают? – спросил я.

– Инженерами не становятся, ими рождаются, – был ответ.

Ладно, решил я; внутри здания оказалось полно народу, на стенах значились зеленые стрелочки: "Приемная комиссия", – на нас сбегались посмотреть, выкручивали шеи, выпучивали глаза, а мы спокойно шли себе, будто так и надо. Герман пил пиво, Мишка грыз сухарики, Пармен и Александра Александровна соизмеряли размах крыльев с поворотами. На третьем этаже, перед аудиторией с грозной табличкой "Имени профессора Нгадлы" мы притормозили. У дверей стоял распорядитель в красном замшевом пиджаке. Ему было жарко, но пиджак он не снимал, боясь потерять авторитет.

– Так, вы на экзамен? – обратился он к нам.

– Он на экзамен, а мы будем тянуть ему билеты, – сказала Катя гордо.

Тут я вспомнил, что бабушка вроде бы говорила про сочинение, и мысленно порадовался – сочинение я бы точно писать не смог. Распорядитель поднял брови, оглянулся и махнул рукой:

– Двух ассистентов можете взять, остальные стойте тут и ждите!

Варя и Катя подхватили меня с двух сторон, и я полетел за билетами. Их было великое множество, и все одинаковые.

– Какой предпочесть? – растерялся я. – Вот этот? Или вон тот?

– Я бы взяла третий слева, – посоветовала Варька.

– Ты дура, – фыркнула Катя. – Первый сверху бери, не прогадаешь.

– Попрошу без подсказок, – строго заметил распорядитель. – Пусть молодой человек выберет сам, а уж вы хватайте, что он укажет.

– Вон тот, – сказал я, показывая глазами. – Левее. Правее. Не этот, блин! Вон тот!

Катя и Варя ухватили билет двумя пальцами, поднесли к моим глазам и прочли:

– Первый вопрос. Воцарение Анны Иоанновны. Второй вопрос: купечество в России в начале двадцатого века.

– Вать машу! – воскликнул я. – А ведь экзамен-то по истории!!!

Распорядитель наклонил голову и подтвердил:

– Совершенно верно, по истории, молодой человек... И я бы вам посоветовал поторопиться, потому что он уже заканчивается.

– Куда вы меня привели, – запаниковал я. – Вы чего? Я даже учебника истории с собой не брал... Кой хрен инженеру история, люди?? Помогите!!!

Но никто мне не помог, наоборот, не слушая моих воплей, Катя и Варя под аплодисменты членов партий "Выдембор" и "Дыборосс" ввели меня в аудиторию и торжественно остановили перед кафедрой, за которой, покосившись друг на друга, сидели два старых сумрачных профессора.

– Поздновато вы пришли, молодой человек, – прохрипел тот, что слева. Мы у вас даже фамилию спрашивать не будем, потому что вы опоздун.

– Опоздец, – меланхолически поправил его тот, что справа. – Опозданец. Да-с. Впрочем, рассказывайте, о чем у вас там?

– Первый вопрос, – сказал я в тон профессорам, уныло и сумрачно. Воцарение... этой... Анны Ивановны...

И тут я вспомнил, что как раз про воцарение именно Анны Ивановны я, кажется, что-то знаю. Немножко.

– Девятнадцатого января 1730 года, – начал я робко, – император Петр Второй простудился на водосвятии, да вдобавок заболел оспой, и скончался, не оставив завещания...

– Как? – прервал меня профессор слева с негодованием. – Вы забыли завещание Екатерины Первой.

– Порядок престолонаследия по Тестаменту Екатерины был довольно сложным и запутанным, – оправдался я. – К тому же князь Голицын, ну, Дмитрий Михайлович, не признавал легитимности этой бумаги, к тому же подписанной, как он выражался, "Катькой-солдаткой". Головкин попросту стопил Тестамент в печке...

Профессора переглянулись.

– Откуда такие подробности, – угрожающе сказал профессор справа. Назовите главные противоборствующие группировки переворота 1730 года.

– Верховники во главе с Голицыным, – перечислил я. – Сторонники самодержавия – Остерман, Прокопович, Кантемир и иже с ними. И, наконец, группа Черкасского и Татищева...

– Татищев тоже был за самодержавие! – с горячностью вскричал профессор слева.

– Да? – переспросил я с иронией в голосе. – Ну, то есть, прошение Кантемира Татищев, конечно, подписал. Но кто в последнюю ночь перед двадцать пятым февраля агитировал по казармам за голосование по дворянским проектам, принесенным в Совет? Может быть, это был Федор Матвеев, которого Иван Долгорукий лично обидел, или, может быть, это был Андрей Иванович Ушаков, или, наконец, не Ягужинский ли это был, которого Голицын посадил под арест? Нет, это был Татищев, а Черкасский в этой, так сказать, "партии" был просто подставным лицом, потому что Татищев был всего-навсего советником и не имел права являться на собрания генералитета и первых четырех классов...

Профессор слева весь побагровел и хотел меня выгнать, но профессор справа погладил его по спине и что-то шепнул на ухо, а мне буркнул:

– Переходим ко второму вопросу...

По второму вопросу я знал чуточку больше, чем по первому, и такого откровенного позора уже не было; по крайней мере, я свободно отвечал на вопросы, и профессора, кажется, немножко помягчали.

– ...если питерские купцы сильно зависели от чиновников, то московские нередко были в оппозиции к правительству, – говорил я скромно.

– Ладно, хватит, – остановил меня профессор слева, нахмурившись. Давайте сюда вашу ведомость.

– Катя и Варя, – обратился я к девушкам, которые стояли как влитые и держали меня, – давайте ведомость.

– Так он же не сдавал документы, – объяснила Катя. – Он просто пришел.

– То есть как это – "просто"? – зарычал профессор справа. – Что, вы хотите сказать, что вы не сдавали первые два экзамена... и мы не сможем вас взять?

– Стоп, стоп, – поспешно завопил профессор слева. – Мы сможем. Ты забыл! Если на платное, то можно сдавать только историю.

– Да у него, конечно, нет денег на платное, – махнул рукой профессор справа. – Черт! – и он стал рвать на себе волосы.

Тут я решил вмешаться.

– У меня у самого, конечно, нет денег, – осторожно начал я. – Однако директор завода, на котором держится весь наш город Каменный угол, часто соглашается заплатить за обучение детей работников его предприятия, чтобы потом получить высококлассных специалистов...

– Звоните вашему директору! – рявкнули профессора. – Живо!

Всей кодлой мы полетели в деканат, где стоял телефон; Герман и Пармен извлекли из Интернета телефон приемной директора Каменноугольского завода. На роль посредника была выбрана Александра Александровна как самая опытная из присутствующих дам.

– Але, – сказала она нежным басом. – Позовите, пожалуйста, Алексея Петровича. – На заседании? Из Петербурга беспокоят.

Александра Александровна облизнула губы и выждала. Мы сгрудились около телефона; девицы прильнули ко мне, как волны к берегу. Наконец, Александра Александровна заговорила.

– Алексей Петрович, – сказала она. – Вы славитесь на всю Россию тем, что обучаете студентов за счет завода. Других таких примеров... Всего тридцать шесть тысяч в семестр, зато потом... Егор! Егор Крохин! Да! Давайте! Переводите! Спасибо вам огромное, Алексей Петрович...

Александра Александровна положила трубку.

– Молодец ваш директор завода, – рассмеялась она. – Только я разлилась – он как грянет: "Сколько?" Эх, надо было больше просить.

– Да, – отметил я. – Что ж это вы!

12

Вскоре вернулись с юга дядя и тетя. Они страшно удивлялись, что я сдал экзамены, а еще им очень не понравилось, что в квартире постоянно толчется куча народу: народ приходил держать мне ложку и все прочее.

– Приехал, был скромный мальчик, – охала тетя и пудрила загорелую шею. – А теперь стал такой вульгарный, навел каких-то девиц. Ой, а в твоем институте хоть на инженера-то тебя научат?

Бабушка, которая, пока дяди и тети не было, жестоко меня тиранила, когда они приехали, превратилась в верного союзника. Ей стало возможно доверить любой секрет, – она только молчала и кокетливо стряхивала крошки с подола.

– Совсем ты как прадед твой, – признавалась она в минуты откровенности. – Весь в него!

Лето сворачивалось в трубочку; ночи стали синими, но по-прежнему солнце жарило; кругом звенела стройка. Строительные леса стояли, окропленные жирными застывшими каплями цемента; пробки по всем дорогам и ярко-розовое солнце в малиновом ободке. Плыл торфяной дым над железными крышами, а в нем просветом виднелся красный серп. В одну такую ночь приснился мне сон: будто бы началась война, и мне обязательно надо на нее идти, хоть я и отмазанный от армии, а все равно надо. И как будто стоим мы на вокзале – солнышко светит, а я прощаюсь с девчонками, с Катей и Варькой, и мне надо обеим сказать, что "они у меня единственные", а как это сделать, чтобы не соврать, неизвестно. А самое обидное, что девчонки прекрасно понимают, как мне трудно, но помочь ничем не хотят – в жизни они бы мне помогли, они отзывчивые, – а там, во сне, только смотрели укоризненно и плакали без звука, а меня уже торопили туда, в дым и гром – война шла уже близко.

А поезд ехал все быстрее и быстрее, и все оставалось там, в мире, а я уезжал на войну, и мне там, во сне, было совсем-совсем не страшно.